Трое у входа

                Ирина  РАКША
                ТРОЕ  У  ВХОДА
               
                рассказ

                (в форме беседы с блогером)


     -  Ирина Евгеньевна,  Вы и Ваш муж  художник Юрий Михайлович Ракша (Теребилов)  – всегда были в эпицентре  культурной жизни страны. Литература, кино, живопись 60  – 90 годов – это Ваша среда, круг общения, Ваша работа и жизнь.                Какими идеалами вы тогда жили? О чём спорили, о чём мечтали?..
– Да собственно об идеалах мы специально как-то не думали, хотя спорили правда, много и горячо. Но вовсе не подозревали, что ищем идеал или истину. Мы просто жадно и молодо жили. Много учились, и надо сказать прилежно. И много работали, потому что не имели родителей, имеющих собственность, средства, а нам есть и пить надо было всё время, а позже и своих детей растить. И главное - самим строить себе крышу над головой. Ведь свой путь почти все с общежития начинали. Отдельных (или родительских) квартир тогда ни у кого не было. Правда, я после возвращения с целины и поступления во ВГИК на сценарный какое-то время всё-таки жила у мамы в Останкино. В  квартире, где родилась. Но у мамы появилась уже другая семья, и надо было думать о кооперативе. А Юрочка мой   (он вообще родом был из Уфы) и много лет проживал во вгиковском общежитии. Это уже потом, спустя почти жизнь, на изломе веков, наша власть щедро подарила всем в собственность бывшие государственными квартиры, (чего кстати, большинство населения, почему-то не ценит). А вначале 60-х, чтобы заиметь собственную крышу над головой надо было ой как повкалывать на кооператив. Ну. мы с Юрой и вкалывали, получив наконец дипломы с отличием. Летали и ездили по командировкам, от Беларуссии до Чукотки, писали статьи, рассказы, всё это печатали в газетах, журналах, книгах. Я то и дело выступала на радио, на  телевидение. Юра как художник-постановщик фильмы снимал. Так что копили мы с Юрой на квартиру буквально рубль к рублю. Кстати, к слову можно заметить, что мы, разумеется, не пили и не курили. А про наркотики в те годы, во всяком случае в нашем окружении, никто и не слыхивал. И в СМИ про это ничего не было. Может, благодаря цензуре.) А в штате я тогда работала наверно, лет десять, (в соседних комнатах с Юрой Визбором) на телевидение, в Останкино. В объединении «Экран» (по своим сценариям сняла там несколько телефильмов: «Веришь – не веришь», «Чукотка – летняя пора», «Горный Алтай», «Сашка, Вольный и Дружок». А Юрочка мой  трудился на «Мосфильме», был в штате. Как художнк-постановщик снимал с лучшими режиссерами лучшие по тем временам фильмы, ставшие классикой  советского кино. Со Швейцером - «Время, вапрёд!» снимал. «Дерсу Узала» с японцем Акирой Куросавой (за что даже премию Оскара получил). «Восхождение» с Ларисой Шепитько, «Остаются живыми» с Монаховым, и прочее.
 -  А где обычно вы собирались с друзьями, в Останкино у вашей мамы или у Юры в общежитии?
- Нет, ни там, ни там.
 С друзьями мы собирались обычно  у нас дома, на Преображенке, в маленькой двухкомнатной кооперативной «хрущёбе» в 30 метров. В меньшей комнатке спала дочь Анечка, а мы всей компанией «тусовались» (правда, тогда это слово ещё не родилось) - в большой. Ну, а порой – на кухне. Среди ровесников мы с Юрой – одни из первых обрели свой дом, купили квартиру, и потому все молодые, "заводные"  наши друзья, всё будущие, конечно, «таланты и гении», так сказать, будущий цвет русской культуры, собирались тогда  у нас. Могу, к примеру, назвать тех, кто в разные годы, так или иначе, был близок нашей семье. Из музыкантов и композиторов нелепый тогда Алёша Артемьев с красивой женой пианисткой Изольдой (сынок их был ровесник нашей Анюте). Правда с годами в титрах фильмов, к которым Лёша писал прекрасную музыку он почему-то стал называться Эдуардом. А ещё рядом был композитор - Богдан Трацюк, И ещё . часто приезжавший из Минска блистательный органист-импровизатор Олег Янченко. (Пианино у нас вечерами, на горе соседям, не умолкало), конооператор Володя Шевцик –озорной и худющий как Дон Кихот, плюс - абсолютный слух и всегда с гитарой в руках. Он первый приносил нам музыкальные новинки, проигрывал на бобинах плёнки «Изус Христи супер стар», слушали Тото Кутунья, Окуджаву. Приходил «умник и красавЕц» Саша Киселёв, тоже вгиковец, с документальной студии (ЦСДФ), кино-оператор.  Он снимал кое-что по моим сценариям. Режиссеры Лариса Шепитько, Люцина Джалиль (старшая дочь великого татарского поэта Муссы Джалиля) Элем Климов, Женя Васильев (режиссер моего игрового фильма «Веришь – не веришь»), Владимир Монахов, Эдик Кесаян. И всегда, конечно, куча поэтов, приезжавший вечерами из ЦДЛ – талантливейший Толя Третьяков, Коля Глазков,  Лев Халиф, Женя Храмов, Гена Айги, Давид Маркиш, Паруйр Севак, прозаики Юра Казаков, Саша Рекемчук, Витя Вучетич (сын знаменитого советского скульптора), Эдик Топпельберг – этот был однокурсник по ВГИКу, сценарист-двоечник, (позже – эмигрировал в США, стал называться «американским писателем» и почему-то под именем Эдуард Тополь). И художников было полно – Толя Кокорин, вечный друг дома толстяк Слава Рассохин, актёры Майя Булгакова, Люба Соколова. Люся Хитяева, Аллочка Ларионова… В общем,  о  каждом я могла бы целый рассказ написать.
      В маленькой нашей квартирке сигаретный дым стоял коромыслом. Тогда модно было на посиделках этак красиво курить. (Слово « тусовка» тогда ещё не родилось) В этом ощущалась этакая «свобода», при всех прочих многочисленных несвободах, этакая игра в элегантность.  Кто-нибудь из гостей обязательно приносил подпольную пачку «Мальборо», а то и «Честерфильда». И девочки , откинув  ручки с сигаретой меж пальцами и пластмассовыми браслетами на запястьях, этак картинно дымили – только «переводили добро». И я дымила. Меж музыкой, стихами, польскими твистами, рюмочкой «Вишнёвого» пунша и Юриными блинами. (Но курить, слава Богу, так и не научилась).  Но главное, мы тогда вслух постоянно читали  стихи, и даже прозу читали с листа. С рукописного «Самиздата» -_я Гумилёва читала, Белого, Хадасевича..(Последнего, например, сама на папиросной бумаге печатала. Множила под копирку, по пять экземпляров закладка, на старой, разбитой «Оптиме»). Или распахнув книжку, и держа в руке на отлёте, как в театре на читках, вслух читала гостям рассказы. Как раз  только что вышли тогда запрещённые прежде книги Цветаевой, Платонова, Зощенко, Бунина. Сразу такое соцветье имён проросло! В оттепель, в шестидесятые. Купить их раньше было немыслимо А тут – прямо дивный глоток свободы. Очереди в книжные магазины тогда по ночам стояли, ждали открытия. Ими и спекулировали втридорога.  И из библиотек   крали,  прямо с наклеенными внутри бумажными «карманами» формуляров. (И у меня вон на полнее стоят несколько таких казённых, библиотечных, подаренных мне поклонниками. Пастернак, Гумилёв, Заболотский, Ахматова. А рассказы Зощенко «Аристократка», «Баня», я любила читать вслух с листа, с выражением, как учили во ВГИКе на уроках «речи». И за столом все, слушая меня,  буквально валились со смеху. Я садилась конечно, и за пианино, играла совсем не классно, по домашнему (хоть и музыкалку окончила в Астраханском переулке,  зато мой Юрочка, с его бархатным баритоном, прекрасно и задушевно пел. И романсы пел (мамин и бабушкин дореволюционный репертуар), и, конечно, особо нами любимые русские песни. Ну и Витя Вучетич и Шевцык не выпускали, конечно, из рук волшебных своих гитар. Так что получалось очень красиво. Но главное на посиделках  этих всегда велись споры. И очень горячие. Спорили о власти, о времени, о себе. И возможно именно в этих  спорах и разговорах рождалось и наше мировоззрение, и наше будущее. То есть, наше сегодня. И, порой даже думаю, вот соберись мы сегодня, как некогда прежде, в нашей тесной квартирке, уже седые, пожившие-постаревшие, сто раз награждённые лауреаты, с разными судьбами,  думаю, споры разгорелись бы даже более жаркие, более жгучие, непримиримые. Потому что итоги, к которым сегодня, к ХХI  веку пришли мы, оказались совсем не те, о которых мечтали в молодости.
  В девяностые мы ведь буквально «вляпались» в капитализм, (опасаясь даже вслух произносить это слово). И не в тот капитализм вляпались, и не в ту свободу,  которой  ждали. Просто нас туда завели. Весь народ завели. Как в стойла заводят послушное стадо опытные скотоводы.  Завели, загнали и бросили, без воды и питья.  Вот такой революционный эксперимент проделали с Русью. 
– И почему же вы не сопротивлялись.
–  Да в общем мы были ведь созидателями, не революционерами. Мы  никогда не были диссидентам, не обливались бензином, не поджигали себя на Красной площади. Таких, если честно,  на огромную страну были ведь  единицы. Но всё то, что мы тогда создавали в искусстве, что несли в своих произведениях, это уже и было программой. Это было правдой, было фундаментом для перестройки, для осуществления надежд на лучшую  жизнь. К сожалению, и мечта и надежды оказались неосуществимы. У большого поэта Михаила Светлова (друга Маяковского), моего первого учителя в литературе, есть великолепное философское стихотворение «Горизонт». К сожалению, менее известное, чем к примеру его знаменитая «Гренада».или «Каховка» или «Итальянец». А звучит оно так: «Горизонт мой, ты опять далёк, // Ну ещё, ещё. Ещё рывок. // Как преступник среди бела дня // Горизонт уходит от меня. //Я бегу, желанием гоним,//Горизонг уходит. Я за ним…». Очень мудрое стихотворение. Оно о том, что идеала достичь нельзя. И на сегодня наш «идеальный» горизонт очень далёк. А может, и ещё дальше, чем во времена «застоя».
–
– В те давние годы в советских СМИ правдивой информации было мало. По приёмникам слушали «Свободу», информацию собирали по крупицам. Каждое правдивое слово было дорого. А уж охватить картину жизни в целом –  было почти невозможно.  Ну, а в 90-е информация хлынула на наши головы буквально водопадом. Ошеломительно. Но, как сказал Святой Серафим Саровский: «Спасись сам и многие вокруг тебя спасутся». А спасаться надо было правдой, правильными, добрыми поступками. Но у каждого они были свои. Есть правда малая, личностная, а есть общая, объективная. И думаю, истина там, где правды малые вольются в объективную. Соединятся с ней. 
– Мне видится очень светлым человеком Лариса Шепитько.
– Светлым-то светлым,, но очень сложным.
– Вы могли бы о ней рассказать, ведь она ваша ровесница, вместе учились во ВГИКе? Ваш муж, тоже вгиковец, художник Юрий Ракша последние годы жизни (и его и её)  работал вместе с Ларисой над кинофильмом «Восхождение», был  художником-постановщиком этого фильма.
– Да, действительно, мы все вышли из одного гнезда имя которому ВГИК - Всесоюзный Государственный Институт Кинемптографии. Лариса училась на режиссёрском факультете. Юра на художественном, я – на сценарном. На глазах друг у друга создавали семьи, играли «убогие» студенческие свадьбы.
– Как начиналась работа над фильмом «Восхождение»?
– Лариса многократно зазывала Юру работать совместно с ней. Понимала, как важно работа соратников: художника, оператора. Она умела выбирать людей и окружать   себя талантами. Понимала, как важна работа соратников: оператора и художника, тех, на чей талант ей предстоит опираться с первого и до последнего кадра фильма.
В 1977.. Юра только что окончил работу с режиссёром Куросавой над «Дерсу Узала», получившего Оскаора. И очень устал, он мечтал окончить свой живописный триптих «Поле Куликово». Однако, в Японском посольстве на вручении Оскара Лариса вручила-таки Юре свой сценарий «Сотников». И он пообещал прочесть. Вечером, по возвращении домой, я спросила: «Ну и как выглядит этот самый Оскар?» «Да ничего особенного, – ответил мне муж, – позолоченный такой мужичок. Подержали его в руках по очереди, и киношный  чиновник увёз его на «Мосфильм». Но радость, конечно, была. И на волне этой радости сказал: «А сценарий я всё же прочту. Всё-таки по роману Василя Быкова «Сотников». Яркого прозаика». (Кстати сказать, сценарий на протяжении многомесячных съёмок именовался «Сотников», пока Юра на убедил-таки Ларису назвать фильм мудро, по-философски: «Восхождение»).  Со сценарием Юра ушёл в мастерскую. А наутро ни свет ни заря телефонный звонок: «Ирок, приходи, я что-то тебе покажу». Наша чердачная мастерская была залита утренним солнцем. «Посмотри, что я за ночь нарисовал». И я увидела на мольберте портрет, написанный Юрой за ночь. Он потряс меня. Я стояла ошеломлённая. Это был портрет партизана Сотникова перед казнью. Портрет человека, стоящего перед смертью и бессмертием… Так Юра и согласился стать художником-постановщиком этого фильма. Не мог не согласиться. И любимая, главная работа жизни –  над живописным триптихом «Поле Куликово», отодвинулась ещё на один год.
– О работе «И ушла в солнечный день»
– Ирина Евгеньевна, мне довелось стать составителем книги об Андрее Тарковском, Поэтому не могу не спросить Вас как сценариста и писателя о его творчестве. Какие силы в нем бродили? К чему он шел всю жизнь?
– Ему был дан талант изначально, от Бога. И свои кинопобеды, кинонаходки, решения он нащупывал и находил в процессе работы. Он стал ярким проводником Божьего замысла, то есть проводником меж небом и землёй. Хотя не без огрехов. Любой творческий человек только проводник и очень важно, что он проводит. От Бога или от люцифера, который тоже находится в околоземном пространстве. Но часто бывает, что творческий человек недопонял, не успел пройти по лествице восхождения. Ведь каждый наш день или опускает нас или поднимает по этой лествице. Я думаю, что Тарковский, глубоко не поняв  Божьего промысла, но имея талант, неадекватно распорядился этим подарком. Он очень долго нащупывал свой путь. Какие-то вещи хватал из Космоса от одних сил, какие-то вещи от других. Все его кинематографические произведения – не конкретное восхождение, а нащупывание себя, своей стилистики. Но доминанта направлена в сторону добра в каждом его фильме. Но до конца он так и не стал православным.  Эстетика  построения его кадров, его эпизодов позволяет любому зрителю, даже нехристю, найти что-то своё, родное.
Его работы безупречны по форме, чувственны, мудры,дают возможность зрителю как бы становиться его соавтором. Режиссер он прекрасный и самобытный. Но нагруженность мыслей и выводов может быть очень разной. Как вагоны на рельсах – одни полны христианских ценностей, а другие наполнены искусством от слова искушение, искус, искушать. Недоговоренность, длинноты в кинематографических работах Андрея Тарковского очень соблазнительны. красивы. Но неискушённому зрителю я бы смотреть его последние фильмы не советовала.
Его отец, поэт Арсений Тарковский не был воцерковлённым, но был совершенно чётко православным, глубоко духовным человеком. Андрей духовно тянулся к отцу, но был внутренний бытовой протест, поскольку отец оставил их семью, когда Андрей был ещё ребёнком. 
Мой муж, художник Юрий Ракша много с ним встречался, я реже, но, думаю, имею право высказывать своё мнение о современнике. Впрочем, любой зритель всегда может увидеть что-то своё собственное в его работах. И даже любой западный или восточный режиссер находит в нём что-то своё.  Словно разные силы: и темные и светлые бродят в его творчестве. В отличие, например, от В. Шукшина, Германа или Никиты Михалкова, которые чётко знают и передают зрителю и текст, и подтекст своих замыслов, даже самых сокровенных и тонких. То есть, они стоят на одном берегу. Вася Шукшин говорил мне однажды, (имея ввиду свое положение уже не деревенского, но еще и не городского человека), что это очень неудобно – стоять одной ногой на берегу, другой в лодке. Вот Тарковский, на мой взгляд, одной ногой и стоял на русских извечных, патриархальных ценностях, а другой – на западных «измах». Потому-то его герой в «Настальгии» несет
горящую свечу жизни по древнему дну чужеземных терм, а герой Шукшина в «Калине красной» смывает тюремную грязь в русской рубленой баньке на берегу родной реки.
 - Вопрос
Художника никто не вправе обвинять в плодах его творчества (если это конечно истинное творчество) Но чего я категорически не могу принять у Тарковского, что меня пугает и отвращает, и почему его «Рублёва» я никогда не пересматриваю, а впервые смотрела с содроганием, так это его зверское  отношение к слабым мира сего – к животным. Божий человек так поступать не может, и не имеет права божьего. Конечно, лукавыми словесами автора можно оправдывать. Но ведь факт - ради режиссерского замысла, ради его эффектного воплощения он заживо сжигает полоумно бегущую корову, предварительно облив её бензином. А с  лошадью ещё страшнее: он подсекает ей ноги и она, спускаясь по сходням, летит вниз и разбивается, падая с огромной высоты.
– Корова была «списанной»,???, закупленной в колхозе на деньги кинофильма. И в любом случае она бы пошла на убой. И у Тарковского после съёмок она не гибнет.
– Понятно. То есть, сгорела она не сразу до смерти, а зарезана была чуть позднее. А на экране она горящая убегает как бы вдаль. А уж потом, списанная,  идёт к живодёру. Но в этом-то и ужас, что этому нет оправдания. Истинный Божий человек, даже режиссёр не имел права смешивать правду жизни с правдой искусства. Одно другое уничтожило. Актёр, умирев в кадре, встаёт, смывает грим и идёт пить чай. А тварь Божия умирает всерьёз. Ведь корова и та же лошадь, купленная съёмочной группой,  мучаясь и погибая, не знает, что она списана. Она умирает всерьёз. И единожды. И навсегда.
И каждый здравомыслящий сострадательный зритель при этих сценах должен бы содрогнуться. И душа его. Божье создание, должна бы заплакать. Но большинству «толстокожих» зрителей всего этого даже не понять. Потому что это смягчает сильный режиссёрский замысел. Некая обманка.
А вот у его однокашника по ВГИКу и тоже талантливейшего режиссёра Василия Шукшина, таких эпизодов в фильмах и быть не могло.  Помните его рассказ о корове в Сростках, которая по ранней весне, выпущенная из сарая, пристроилась к чужому стожку сена. А вернулась к себе во двор с распоротым брюхом, волоча кишки.  Кто-то из деревенских проткнул «воровке» вилами брюхо. Этот поздний рассказ Шукшина потрясает. Его сострадание  к живому продолжалось всю жизнь. До самой смерти автора. Можно вспомнить в «Калине красной» и его белоствольные берёзки: «Ну растите, сестрички, голубушки, растите». И вообще, на мой взгляд, Шукшин был гораздо ближе и к земле, и ближе к Богу, чем Андрей Тарковский.
Кстати, вспомню, после съёмок «Войны и мира», где в батальных сценах Сергей Бондарчук подпиливал кости передних ног скаковым  лошадям для большей выразительности их падения в «киношном» бою,  на «Мосфильме» был издан указ, запрещающий зверское отношение к животным при съёмках. Так это потрясло окружающих.
–  Возможно, жестокость Тарковского и в жизни, и в работе исходила из его детской трагедии, когда отец оставил семью.  А отца он очень любил.  И это надорвало его психику на всю жизнь.
– Сотни лет и миллионы детей в разных весях воспитываются только матерями. И на планете, и в России. И тем более сейчас. И у родителей, и у детей, у каждого свои собственные судьбы. Но в Библии воистину сказано Богом: «Не суди, да не судим будешь». Чужая судьба совсем не твоя судьба, не посягай на неё. Ты не вправе. Сын ты или внук. У каждого будет только свой Божий Суд. А человек начинается не только с покаяния, но и с прощения.
И ещё. Пожалуй, самое главное. В Законе Божием нет постулата о любви к детям. Но есть великий постулат: Чти отца и мать  свою. И долголетие будет тебе на земле. То есть Творец дарит долголетие каждому любящему своих родителей безоглядно и благодарно.
Непреодоление Андреем своей детской обиды на развод родителей и возможно справедливых ему упрёков, режиссёр не преодолел своего собственного эго. А ведь именно на нём в течение десятилетий он и строит многое в своём талантливом творчестве. И это, на мой взгляд, является его слабостью как творческой, так и человеческой. Есть мудрая поэтическая строка Окуджавы: «…Но из грехов своей Родины вечной // Не сотворить бы кумира себе».
Думаю, от невозможности преодолеть эту свою слабость Андрей страдал и сам. Он не мог не понимать, насколько велик его отец как поэт, которым следовало бы гордиться.  Не случайно же, «тема отца» сопровождает всё его творчество. Будоражит душу. Но слаб человек – Андрей Тарковский так и не может переступить через себя. Хоть в его фильмах и звучат порой стихи отца, голос его, хоть и лежит книга его великих стихов где-то в воде – в кадре, хоть и сгорают где-то её загибающиеся страницы.
– Но в конце жизни Тарковский стал самим собой, таким, по-видимому, каким задумал его Господь…
– Слава Богу, что через все  поиски, скитания и болезни он пришел ко Христу. Хотя многие ведь в эмиграцию ехали не от хорошего, а как бы вырывались из тисков. Но всё-таки это бегство, предательство. И это только кажется, что там признание, там свобода и деньги. Ничего подобного! Когда ты бросаешь свой народ, свою Родину, ты идешь к худшему. Никто из наших эмигрантов, ни Максимов, ни Галич, ни Гладилин, ни Халиф, ни Аксенов, (которых я в годы 60 – 80, тут, дома хорошо знала), ничего лучшего, чем то, что было создано ими на Родине, не написали. Это, конечно, сугубо моё личное, и даже профессиональное мнение. Каждый волен думать по-своему. И родина не там, где хорошо. А хорошо там, где родина.
– Как Шукшин относился к Тарковскому?
– Они никогда не дружили. Потому что для Шукшина, человека коренного, самородного, сибирского, изначально чувствующего почвенника, эстет Тарковский, горожанин-урбанист, одетый во все западное,  слушающий «Битлз», был ему даже чужд. Первые годы в Москве Вася одевался умышленно небрежно. В поношенный пиджачишко, и даже в сапоги. (Они были как две стороны одной медали.  Две,  но одной). Хотя Шукшин прекрасно чувствовал и его талант и его силу. У Васи никогда не было зависти к Тарковскому – горожанину. У Шукшина у самого было и желание и возможность стать истинным горожанином, будучи женатым и на актрисе Лидии Александровой (к/ф «Живет такой парень», библиотекарша), затем на москвичке, прекрасном редакторе и журналистке Вике Сафроновой (дочери поэта Анатолия Сафронова, редактора ж. «Огонёк»), которая родила ему его первую дочь Катю. У меня есть несколько катиных, подаренных ею фотографий. Она больше похожа на мать. Она переводчик с немецкого.
    Русская культура вообще неимоверно богата. Но у меня есть собственный критерий качества, например, литераторов. В ХХ веке были и яркие, талантливые и даже гениальные писатели и поэты. Но не все стали ВЕХАМИ в русской литературе. По стилю письма  мне, например, более близок и соблазнителен «ароматный» стилист Бунин. Не Чехов, а Бунин. Но именно Антон Чехов, а вовсе не Иван Бунин стал (и встал) ВЕХОЙ на пути русской словесности. (А ведь исторически любой путь, любая дорога измеряются, определяются верстовыми столбами, вехами). Так вот Чехов  - это ВЕХА. И Максим Горький (ныне, на мой взгляд, недооценённый)  – это веха. И безусловно Василий Шукшин – веха. Ибо именно они открыли читателю совершенно нового СОЦИАЛЬНОГО героя, до них не бывшего в литературе. Посмотрите. Чехов с его «никчемным» Ионычем, Раневскими, Гаевым. И Горький с его «университетами», с его обтрёпанными, асоциальными босоногими героями-пелигримами, бредущими по дорогам Руси. И вот наконец – Василий Шукшин. С его талантливыми деревенскими выходцами, вдруг смело шагнувшими из своих вековечных земель и родных деревень (с их философией и укладами) на асфальтовую жесткую дорогу – в города. В ГОРОД. Но и в городе до поры не ставшими своими, интеллигентами, горожанами. Вася не раз говорил нам с Юрой (моим мужем художником Юрой Рашкой, бывая у нас в мастерской, где Юра порой его рисовал)  вот что – «Очень это неудобно стоять одной ногой на берегу, а другой на воде, в лодке. В раскоряку вообще – нельзя. Жить в раскоряку нельзя».
Тарковский и Шукшин стояли на разных социальных берегах (разный жизненный опыт), и это определяло их отношение к миру (вне), и к творчеству (собственному). Но, конечно, оба очень любили Россию. У Шукшина была изначально коренная, православная основа (мать его Мария Сергеевна, которую я знала, регулярно молилась и были в доме иконы), а урбанист и «либерал» Тарковский к ней только подступался. А на Русь в этот период уже год из года надвигался западный капитализм, (в который мы-таки вляпались), с его западным стилем, его прагматизмом, его валютой, его минусами и плюсами. Во всё это Тарковский, уехавший и много живший на Западе, всё же успел «поиграть». Но из этого смог выжать нечто очень хорошее, глубокое, русское. Умер он, к сожалению,  на чужбине, на чужих берегах. Чего с Шукшиным, разумеется, просто не могло произойти. По определению – не могло. Как говорится в грубоватой пословице: «И во сне и наяву за Россию пасть порву». Он  неистово обожал свою землю, и умер (вспомните «Калину красную») возле своего трактора, своей реки и на своём, вспаханном им же самим родном поле.   
– Почему именно Шукшину – Тарковскому – Шпаликову поставлен памятник у ВГИКа?
– Во-первых, за эту идею нужно поблагодарить режиссёра Сергея Соловьёва. Я, сама закончавшая ВГИК, скажу, - безусловно, в советской культуре есть много более достойных вгиковцев, чем эта троица. К примеру, начиная с Эзенштейна и до Сергея Бондарчука, да и Герасимова хотя бы.  Но вот в чём фокус. Каждому времени свои песни.
А последние десятилетия прошлого века соединили в стенах нашего института именно эту яркую троицу. Трёх этих ярких, но совершено разных людей. Даже не друживших между собой. Но трех современников , почти ровесников, и даже ушедших от нас почти в одном возрасте. Конечно, судьбы у каждого разные, и взгляды особенные, и творчество разной эстетической, разной социальной и этической направленности. Но все трое, они в совокупности, как грани чего-то единого. Они в сущности составили общий единый портрет времени. И потому он получился  полный и выразительный. Само время обрекло эту троицу на такую судьбу, на сосуществование. Я в разной мере, но знала каждого. И замечу, - воплощённые в памятнике, они не очень  похожи на самих себя. Но всё равно прекрасно, что они всё-таки воплощены в нетленном камне. Так что пусть у порога нашего родного ВУЗа  они стоят себе и постаивают, и встречают будущие  поколения киношников. Пусть даже и не творцов. А эти молодые, идущие мимо, пусть помнят и о них, и о нашем, уже прошедшем времени. Ведь в любой точке прошлого начинается будущее.