МАЙЯ

1.УТРО

Солнце вставало над рельсами, разбрызгивая апельсиновый сок, от которого сводило скулы. Он стоял на краю платформы, ежась от утреннего холодка, безуспешно пытаясь сдержать зевоту. Бригада ремонтников в оранжевых жилетах брела по путям, наступая на собственные тени, с известными лишь им намерениями. В ночи, из которой он выплыл, осталась борьба, когда каждое из тел стремиться использовать в другом каждую складку, выемку, выступ для взаимного проникновения, заполнения, захвата – отчаянные попытки слияния, сладостный, до самых молекул потрясающий кошмар, и тем не менее, как и всякий сон, быстро выветривающийся из памяти, оставляющий лишь ангельскую легкость чресл и высокую, ничем не искаженную ясность души. И все же еще казалось странным, что после всего случившегося возможно говорить простые слова, совершать обычные движения: входить в причалившую с утихающим воем электричку, садиться у окна, доставать газету, пытаться читать, складывая буквы в слова, какую-то статью об очередной склоке между фракциями в Думе, с каждым мгновением чувствуя, как все новые мелочи дня все более неизбежно вытесняют и отдаляют его от происшедшего, что ночь неуловимо убывает, затекает куда-то в низины памяти, эпизоды растворяются, сливаются в густую смолистую массу.
Так ясно и четко он давно не видел, как сейчас, глядя из окна электрички: душа купалась в небесном голубом затоне, заборы и крыши дач, сентябрьские деревья, еще зеленые, но будто присыпанные желтой крупой…
   – Клей момент! Имеется в продаже клей момент! Рекламная распродажа! – кричал шагающий через вагон коробейник.
Он умирал и воскресал этой ночью, и потому сегодня он уже немного другой, чем вчера. А мир оставался таким же, и безразлично радостное утро неизбежно переходило в день, невзирая на ее или его бытие или небытие. А из небесного затона выплывала навстречу запредельная обнаженная женщина, возлежащая над всем земным пространством… над лесами, поселками, городами, таинственно улыбающаяся собственной власти.
Но день наступал, и вещи брали власть.
«Следующая остановка…»

2. ДАВАЙ ПОЕДЕМ НА МОРЕ

Это была не просто скука, а какая-то экзистенциальная грусть, хорошо знакомая людям, у моря родившимся и вынужденным проводить дальнейшую жизнь вдали от него. Всю сознательную жизнь смутно тосковал о море, оно часто снилось ему. В раннем детстве они выехали навсегда из Либавы в один из самых сухопутнейших среди всех сухопутных городов, он тосковал о нем все детство особенно сильно, а когда выезжали в отпуск, обычно на Юрмалу, это был настоящий праздник, высшая точка года. Иногда он пытался поделиться этой своей странной грустью с друзьями, но они считали эти разговоры реликтом юношеского, исключительно книжной природы, романтизма. Они воспринимали море, как большую, сочетающую в себе многие преимущества ванну с солярием, которую, к сожалению, невозможно задвинуть в габариты городских квартир. А он мечтал когда-нибудь купить домик у моря…
      Но после того, как он этой весной встретил Еву, море ему перестало сниться, будто в ней он нашел все его свойства…
Ева жила на пятом этаже хрущевки в ужасном индустриальном районе вблизи гигантских кратеров ТЭЦ, над которыми вился парок, как над камчатскими вулканами. Но убожество района, мусор во дворах, норовящий разодрать штанину, криво торчащий из земли у подъезда ржавый прут, ободранные двери подъездов и унылые пятиэтажки перестали его коробить с тех пор, как он встретил Еву. Когда они оказывались вдвоем, казалось - весь мир принадлежит им, что они сильны, как американские супермены, любые тяготы – все по плечу! И даже о море он вспоминал все реже, и то в связи с ней…
Да, она стала ему морем, и он любил нырять в его таинственную глубину, когда сдавливает виски и шумит в ушах и сознание отодвигается неизмеримо далеко, попросту испаряется, даря ощущение беспредельной свободы забвения. Он превращался в дельфина, играющего на волнах – вдох-выдох, свет-тьма, свет-тень! – мчащегося сквозь них, гордого своей силой – вдох-выдох, свет-тень – лодкой в океане, штурманом, твердо и умело ведущим к заветной гавани, куда влекли ее глаза, в которых и Луна, и Солнце и смеялись, и манили, и грустили. Вдруг застыв, эти глаза теряли цвет, будто душа отлетала куда-то на миг. Тогда он ловил самую высокую волну, которая, приподняв его особенно высоко, несла на пуховом гребне (эта волна, уловить которую надо было уметь и уметь на ней удержаться – иначе гибель), и в наивысшем миге восторга, триумфа она сама выносила его на берег, как бывало в море, плавно опускала на камни гальки, которую он начинал чувствовать под истончающимся пухом пены, и отступала, уже не смертоносная, но ласковая, благодарно лизнув на прощанье пятки.
Потом он лежал рядом с ней и отдыхал, как отдыхает приятно утомленный заплывом пловец, чувствуя почти мраморную прохладу и гладкость ее бедра и слушая ее спокойное ровное дыхание - дыханье набегающих морских волн. Во всем теле светлая лазурная легкость не напрасно растраченных сил и отдаленные подземные сотрясения – предчувствие наступления новой близкой грозы. Он любовался изгибом шеи, волной ее волос, ресницами… и когда она открывала глаза, смеясь и глядя на него, руки сами снова тянулись к ней, ноги переплетались…
…Потом проступала обстановка квартиры: окно с торчащим фонарным столбом и хитрой терпеливой вороной на нем, потолок с пятнами отвалившейся штукатурки, фикус на подоконнике, стол с початой бутылкой коньяка, ржавым чайником, и гулкий звук далекого поезда, обозначал бесконечность пространства...
     – Давай поедем на море! – однажды сказал он ей, наверное, из-за неосознанного желания сделать рай непрерывным, взаимоотражаемым.
Она подошла к окну и плавные линии её тела искупали несовершенство окружающего мира, чему не мешала даже известная лишь ему оспинка на правой ягодице – след перенесенной в детстве ветрянки, встала около фикуса и рассмеялась:
     – Одиссей, а ты знаешь, что за окном уже зима!?...
     – Ну и что, - сказал он. – Значит, поедем зимой!

3. РОЖДЕСТВО
В том году под лютеранское Рождество море в Таллинне не успело замерзнуть. Это стало хорошо видно, когда они достигли обзорной площадки с видом на Нижний Город, облюбованной местными художниками. День выдался для здешней зимы на редкость ясный, сияло безоблачное солнце, снег колол глаза, небо сине-голубое через смутную дымную полосу размытого горизонта переходило в другую, нижнюю свою часть, более густую и синюю, в которой дирижаблями висели несколько сухогрузов с тепло-коричневыми боками, и с фантастической легкостью театральной декорации плыл, медленно летел над острыми крышами Старого Города, его стенами и башнями, дымками от редких уже торфяных печей, за шпилями храмов и за силуэтами портовых кранов, огромный, будто вырезанный из белой бумаги, лайнер-паром «EESTLANE», прибывший из Швеции.
Он не стал покупать поделок у художников, предпочитая реальное чудо изображенному для продажи… а главным чудом была Она, которая стояла рядом – с открытой головой, рассыпанным по плечам волосами, глубокими темными глазами на бледном лице и чуть покрасневшим на зимнем ветру носиком, который она прятала в намотанный вокруг шеи черный с красными цветам павловопосадский платок.

4. ЛЕСТНИЦА.

Иногда в самые счастливые минуты на глаза ее вдруг набегали слезы.
– Почему ты плачешь? – поражался он. – Ведь нам сейчас так хорошо!
– Оттого и плачу, что слишком хорошо, и все это когда-нибудь кончится, а вырывать придется с сердцем!
     – Зачем, зачем ты так говоришь! Что за глупости! – ведь все зависит от нас. Ведь это же какой дар! Какая редкость – наша любовь взаимная, мы любим друг друга! Ведь так?
     – Все это майя, - качала головой она. – Все пройдет…
Ах, как было просто не любить раньше, просто встречаться с мужчинами.
     – Выходить бл-ство лучше, чем любовь?- усмехался он, внутренне зверея.
Она замыкалась. Возникал скандал.
     –Ты никогда не станешь мой …
     – Послушай, даже если нам и предстоит расстаться, зачем портить эти и без того редкие минуты? Ведь потом никогда ничего подобного не будет ни у тебя, ни у меня… Это же глупо, не мудро…
В заоконной дали, из-за кратеров ТЭЦ, где проходила железнодорожная ветка, гудел поезд – с некоторых пор звук не соединяющий, а разводящий их души.
Ей казалось - он не хочет ее понять. Он никогда не уйдет из семьи, не оставит ребенка, а прямо просить она не могла (да и знала неизбежный категорический ответ). Иногда ей казалось, что их любовь настолько хрупка, чиста и высока, что достаточно неловкого движения, чтобы разбить ее на мелкие кусочки. И приступы мутного страха ее мучили, как тогда, в детстве, когда она полезла по пожарной лестнице, поспорив с соседским мальчишкой, что запросто доберется до крыши – такой удобной казалась эта лестница, да и высота небольшой – всего пять этажей! И небо голубое там было в два раза ближе и до облака пальцем достать!... Но где-то уже на уровне второго-третьего этажа с ужасом ощутила, что руки стали дервенеть и она больше не сможет дотянуться до следующей железной перекладины. Рассчитанные на взрослых перекладины были слишком далеки друг от друга и требовали напряжения всего маленького тела всякий раз при переходе с одной на следующую. Но и спускаться вниз, оказалось, тоже требовало усилий, почти не меньших - при движении вниз ей пришлось бы на миг повисать телом, а руки стали помимо воли, совсем слабыми, предательски ватными, и сил хватало лишь на то, чтобы только-только держаться за холодную перекладину, видя перед собой кладку красного кирпича. Она сжалась комком и глянула вниз, и что снизу казалось пустяшным стало невероятно высоким, далеким, в целую жизнь укладывающимся, и в глазах мальчишки внизу она увидела страх и недоумение вместо опоры и дико закричала… И кто-то из взрослых ее тогда снял.
И чем выше они поднимали, то, что они даже называть боялись, как имя Бога, чем больше усилий вкладывали, чтобы нести ее на высоте в целостности, тем оно казалось более хрупким, подверженным ломке, тем больше мучил этот неизжитый былой детский страх высоты. Порой становилось настолько страшно и жутко за эту любовь, что казалось, уж лучше самой ее и уничтожить!... Швырнуть об пол, как дорогую хрустальную вазу - и вдребезги!..


5.СОН

Верить в любимую и любящую тебя женщину – счастье. Он верил в нее днем, потому что неверие было трусостью. Но ночью его иногда посещали странные сны. Он терял и искал ее. Он не верил в сны.
Но однажды ему приснилось, как он потерял ее на вокзале. Он искал ее дешевое красное пальтецо с капюшоном среди толпы у касс дальнего следования и не находил. И вдруг понял, что она в этот момент находится на другом вокзале и, не теряя ни мига, бросился туда. Он знал, что она будет искать его там… Вся беда была в том, что он не мог быть одновременно на двух вокзалах, а она обладала непостижимой способностью вмиг перемещаться между ними. Поэтому надо было передвигаться максимально быстро. Он побежал. Но, чтобы бежать быстрее, пришлось сбросить рюкзак, который был на нем, потом – ружье, двухстволку…
…Там ее тоже не было. И в этот миг он подумал, что, не найдя здесь, она уже ищет его на прежнем месте. Он понял, что они все-таки разминулись, и с холодным ужасом почувствовал, что так может продолжаться вечно и они больше никогда не встретятся.
Кинулся обратно… Он уже не мог бежать быстрее, но случилось чудо, и он превратился в птицу. Вмиг очутился над оврагом, разделяющим вокзалы, и тут увидел внизу мужчину, который целился в него из брошенной им двухстволки.
Еще миг и – тот нажмет на курок, прогремит выстрел… Он сосредоточил всю свою волю и направил на него, как луч, и человек исчез вместе с ружьем. Он проснулся…
     Сон оказался вещим. Скоро случилось то, во что невозможно было поверить и то, что так легко и обычно: большую любовь убивают лёгкой пошлостью.Они расстались.
     Но с тех пор море так и не вернулось в его сны.