Женская доля

Злая шутница, женская доля, – майским утром, на рассвете, поманишь обещаниями, заморочишь обманным, жарким шепотом, сверкнешь жар-птицей, ослепишь, вскружишь голову, зачаруешь, поведешь узкой, неверной тропкой, где все сплошь кочки да буераки – а когда поздно будет возвращаться, обернешься из доброй волшебницы, феи весенней – ведьмой проклятущей, змеей-разлучницей, злой свекровью, насмешницей-завистницей. Кто тебя поймет, кто разберет? Спрятана ты за семью дверями дубовыми, под семью замками пудовыми, в сыром подземелье, в яме, в омуте – или еще где, что и не найти вовсе… А на сердце от тебя…
Короче, Светлана ждала Мотылькова, а Мотыльков все не шел. И мобильник не отвечал. Небось, пустоголовый ухажер по обыкновению забыл его дома, и сейчас тот скучал среди окурков и немытых кофейных чашек. За окнами – темно, на душе у Светланы – тревога и обида. Мотыльков всегда был не особенно обязательным, но тут, все – таки, Валентинов день. И он обещал, что обязательно придет, и все будет хорошо. Врал, бесстыжая морда. А она, дура, поверила. Как девчонка, ей богу. Самой стыдно. В который раз уже.
И ведь день-то какой! Праздник. В телевизоре омерзительно жизнерадостные девицы что-то щебетали про любовь, а их самодовольные хахали двусмысленно ухмылялись – вот, мол, завидуйте, какая у нас любовь. Светлана давилась слезами. Звонила подруге. Та, пьяная и счастливая, сказала, что мужики – козлы, и чтоб Светлана заезжала в гости. Ей, подруге, легко – ее козел, небось, тут же, дома, в тренировочных штанах, пахнет носками и портит нервы. Светлана мысленно обозвала подругу сукой бесчувственной, и сказала, что подумает.
Тем временем за окнами темнело, и в голову лезли нехорошие мысли. Вот Мотыльков, обратив благородный, хоть и несколько унылый профиль к небесам, лежит на мостовой, удавленный троллейбусом, и на его лицо оседают одинокие снежинки. Вот злые, черные люди, заламывают слабому Мотылькову руки и тащат его куда-то в подворотню, в подвал, к гаражам – в темные, сумеречные места, откуда уже не возвращаются.
Светлана тихо ойкнула – у нее было богатое воображение, и картина нарисовалась очень жизненная. Заметалась по квартире. Пила корвалол. Чуть не разревелась. Массировала виски и украдкой смотрела в зеркало.
Зеркало оказалось редкостной сволочью и предателем. Вместо того, чтобы показать что-нибудь утешительное, оно пялилось на Светлану опухшей женской физиономией не первой свежести, с заметными мешками под глазами и покрасневшим от невыплаканных слез носом. И морщинки. Уже есть. А про талию и все прочее вообще не надо. Ужасно. А что вы хотели – двадцать восемь лет, и вот только не надо себе врать. И все одна. Одна, одна, одна! Светлана разрыдалась.
Да ничего с ним, с гадом, не случилось! Воображение услужливо нарисовало гада, томного и разомлевшего. Он лежал на широкой кровати, а неизвестная стерва со смутно знакомым лицом, естественно, моложе и красивее, чем Светлана, что-то шептала ему на ухо. Стерва гладила Мотылькова по безволосой груди цепкими наманикюренными когтями и шептала «Я молодая и красивая. У меня есть талия и нет целлюлита. А твоя Светка – толстая и негламурная. Бросай ее, иди ко мне». Кобель Мотыльков согласно кивал и тянул к фигуристой стерве похотливые ручонки.
От таких мыслей хотелось завыть. Светлана достала пачку сигарет и выкурила сразу две, одну за другой. Плевать на цвет лица. И так жизнь не сложилась. Звонила маме. Та сказала – приезжай. От этого завыть захотелось еще сильнее.
Темнота за окном была холодной и колючей. Еще холодней и темней было внутри. Пусть уходит. Пусть навсегда уходит. Негодяй. Жизнь испортил. Сколько надежд было. И все-таки, пусть он придет. Где бы он ни был, каким бы он ни был – пусть только придет. И тут в дверь позвонили.
Светлана метнулась к двери, на ходу вытирая слезы и размазывая тушь. За дверью скреблись и сопели. Он, точно он! Сердце остановилось, потом встрепенулось и застучало вдвое против обычного.
Мотыльков был пьян. Не просто пьян, а омерзительно пьян. До изумления, до остекленения, до полной утраты человеческого достоинства. Он шагнул в распахнутую дверь, и попытался добродушно улыбнуться и весело помахать рукой – как какой-нибудь космонавт или киноактер. И еще попытался обнять Светлану, свою ласточку единственную, ненаглядную, любимую – в  результате каких-то сложных химических процессов дешевый коньяк в организме Мотылькова превратился в такую же дешевую сентиментальность. Ничего не получилось, та увернулась. Мотыльков споткнулся о порог, матюгнулся и рухнул в прихожей, в полете ухватив демисезонное пальто с вешалки и запутавшись в нем. Потом он неуклюже поднялся на четвереньки и стал рассказывать о своих приключениях. Все как-то не заладилось уже с утра. На работе шеф достал. Пока все приличные люди праздновали, он горбатился на эту лысую гниду Тотошина, и раньше уйти никак не получалось. А потом он шел к Светлане, и – вы только подумайте – встретил Колю! А они же столько лет не виделись! И всего-то полчаса буквально посидели, ну ладно, час  это же Коля! И вот он пришел, и очень Светлану любит, и поздравляет с праздником. Но гладко выходило только в мыслях. Когда Мотыльков поборол демисезонное пальто и кое-как поднялся, он взмахнул руками и произнес следующий монолог: «Тотошин – пидарас! А Коля – Ыыы! Полчаса же буквально!».
Светлана стояла как аллегория скорби. Мотыльков был ужасен. Рожа перекошена, глазки поросячьи, плащ в каком-то мелу, безнадежно испорчен, приличный серый свитер явно заблеван. Мычит, трясет головой и переминается с ноги на ногу. Вот-вот снова упадет. Светлана решила действовать решительно.
После нескольких увесистых пощечин взгляд Мотылькова обрел некоторую осмысленность. Он порылся в карманах плаща и вытащил оттуда помятый букетик подснежников. Глупо и виновато улыбаясь он протянул цветы Светлане. Букетик тут же полетел в угол, а Мотылькова потащили в ванную – возвращать человеческий облик.
Через час Мотыльков, зеленовато-бледный, трусливо скорчившись на табуретке, клацал зубами, косил глазами, блеял что-то про «Извини», «Я не хотел» и «Ты же понимаешь» и прихлебывал из большой чашки крепкий чай с лимоном. Светлана возвышалась над ним грозной богиней справедливости, и рассказывала все, что о нем думает. Рассказ выходил эмоциональный и богатый эпитетами. К концу рассказа Мотыльков, ослабевший от пережитого, устал пугаться и мучиться угрызениями совести, и стал клевать носом. Светлана постелила ему на диване, а сама стала хлопотать по хозяйству. Замочила в хлорке свитер. Осмотрела плащ – а ведь вполне еще ничего, подлежит восстановлению, если постараться. Отмыла ванную после этой пьяной скотины. Поставила будильник пораньше – ведь дурака этого накормить нужно будет. Потом подняла с пола букетик подснежников, разгладила помявшиеся стебельки, и поставила его в маленькую красивую вазочку – на стол. Знак любви.
Мотыльков сопел во сне и ворочался. Светлана сидела рядом, смотрела на него и млела от нежности. Любимый. Единственный.
Ты – большая оригиналка, женская доля.
Все.