Запись о несостоявшемся свидании

Семейство было со странностями – папаша, лицо у которого походило на нож, курил трубку, и каждую щепоть табака сдабривал солью. Хороший огонь – говорил он – обязательно нужно посолить. Это не мешало ему заниматься какими-то мутными делами и быть изрядной сволочью. Видно, мудрым он становился только когда солил пламя своей трубки. Мамаша была ему под стать – тоже из породы людей, у которых на одно воскресенье сразу три пятницы. Она красила волосы в желтый цвет и никак не могла угнаться за временем – такая была медлительная, наконец, время ушло далеко вперед, и она замерла, блаженная, улыбающаяся. Все у нее было как вода – казалось, бросишь камень – круги пойдут. Впрочем, она была доброй женщиной. Жизнь этого семейства была связаны с огнем, а точнее – с прирученным огнем, который жил в трубке папаши и бесконечных сигаретах мамаши. Если того трубка делала мудрым, то мамаша от сигарет становилась доброй. Все это пустое – говорила она – перемелется, мука будет. Я был очень благодарен ей за то, что она не замечает человеческих слабостей – моих слабостей – или, из вежливости, делает вид, что не замечает. Я не мог их понять, потому что в те заметенные прошлым годы тоже бежал со временем наперегонки, и даже немного обогнал его – ненадолго, конечно, но откуда мне было знать? Еще тогда я не умел ни прощать, ни проходить мимо, не задерживая взгляда – это сложные искусства, и на то, чтобы их освоить, уходят годы. Еще я хотел переспать с их дочкой. Странно – вместо ее лица я помню фотографии, а голос вообще исчез. Девица была злой, и потому красивой. Она довольно насмотрелась и на трубочную мудрость папаши, и на сонное всепрощение матери, и ей осточертело и то и другое. Утром, еще совсем юной, она проснулась и поняла, что детство кончилось, и дальше начинается такая лотерея, что только успевай уворачиваться, и страшно обиделась на собственное знание. Она тоже все время торопилась, но хотела успеть во все стороны сразу, а когда поняла, что для этого не следовало родиться человеком, расстроилась так сильно, что все драгоценные камни в ее украшениях помутнели за один вечер, по углам комнаты завелись подозрительные незнакомцы, а собственное отражение объявило ей войну. С тех пор она стала носить на большом пальце правой руки маленькое черное колечко, рисовала на ладонях цифры и влюблялась только в мертвых героев и живых мужей своих подруг. Как-то я написал ей длинное и путанное письмо – дурацкое, если вдуматься, но что взять с мальчишки, бегущего наперегонки со временем, кроме того, в те поры трезвым я был еще реже, чем веселым, а смеяться перестал вовсе. Она мне ответила:
- Я не люблю писать письма и не умею это делать. Если тебя это утешит – могу послать телеграмму.
Естественно, телеграмма меня бы не утешила – тем более, она ее так и не послала.
Вечно все у нее было не так – даже в зеркало не могла посмотреться – стоило на секунду зазеваться, как отражение принималось строить рожи, а то и вовсе пыталось выбраться наружу, так что приходилось бежать  от зеркала подальше. От всех этих неурядиц в ней накопилось столько нерастраченной злости, что она то принималась толстеть да так быстро, словно ее тело ветром надувало, то вдруг наоборот, за несколько дней худела и превращалась в половинку себя. У этой девицы я насчитал четыре разных взгляда, один из которых мне особенно нравился (с него все и началось), несколько голосов, а кроме того, как я понимаю, у нее была душа – перевертыш, да еще и с трещиной. Вот такая была девица. Сейчас, небось, жена и мать, и весь дом на ней.
Зачем я с ней связался – сам не могу сказать. То ли меня так привлекла душа с трещиной и злые глаза, менявшиеся от утра к вечеру то ли на улице было холодно и нечем заняться. Я стал захаживать к ним домой. Мамаша принимала меня тепло – усаживала в кухне, пропахшей травами и уставленной стеклянными безделушками, и принималась что то неторопливо рассказывать, не обращая внимания ни на мои скверные сапоги, изодранные невесть на каких дорогах, ни на вечное опьянение, от которого меня носило по всему городу. Папаша, если бывал дома, меня и вовсе не замечал, но стоило ему закурить трубку, он тут же становился великолепным собеседником и мог угощать меня своей дымной мудростью пока глаза не заслезятся. Так я узнал многое, и, по правде сказать, думаю, что меня тянуло не столько к девице с ее трещинами и переменчивостью (кончилось то все равно никак, а вернее сказать - плохо), а к неторопливой мудрости этого странного семейства. Хотя – какой там мудрости. Много ли надо мальчишке, заблудившемуся в трех соснах.