de omnibus dubitandum 116. 452

ЧАСТЬ СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ (1915)

Глава 116.452. КРИК НОЧНОЙ…

    В полночь на курган поднимался всадник. Из-под ног низкорослого степняка взмыла сова и полетела со странным пугающим уханьем к недалекому лесу. Всадник повернулся в седле, провожая взглядом лохматую, похожую на тень птицу. Внизу, под отвесным обрывом, прорываясь сквозь узкое гирло, причудливо петляя шумела река.

    От Кубани поднимался туман, обволакивая курган влажным теплом. Холодным ветерком, рожденным на левобережных горах, снова придавливало его вниз.

    Всадник, тихо спустившись с кургана, взмахнул плетью. По следу коня шелестели примятые травы, и когда он вырвался на поблескивающий от лунного света тракт, круто падающий в Бирючью балку, копыта раскованного на лето коня начали звонко бить обильно политую дождями и кремнисто высохшую землю.

    Навстречу, от Безымянного брода, ехал кто-то, напевая невеселую адыгейскую песню.

    Всадник, сбавив аллюр, свернул на мягкую стерню тракта, поджидая такого же встречного. Конь захрапел, поднял голову и заржал, ему приветливо ответила кобылица. Вскоре над неровной клубковатой линией кустов показался верховой с ружьем за плечами.

    — Кто? — окликнул он, перестав петь.

    — Кто-о-о? - повис вопрос в воздухе…

    - А, это ты? — испуганно воскликнул он, метнувшись в сторону, тщетно пытаясь на скаку снять из-за спины ружье.

    Над ним свистнул аркан — верный помощник табунщиков и скотоводов. Петля  выхватила всадника из седла, швырнув на кусты и потащила по набитой дороге. Топот усилился. Страшный, пронзительный крик, повторенный эхом балок и ущелий, полетел над рекой…

    — Опять начались разбои, — сказал седой матерый казак, поднимая голову, — что делают патрули?

    — Спят небось в караулках, — ответил второй казак, похожий на черкеса, — спи и ты, Сеня, шут с ними, с байстрюками. Без них жизнь была бы скушная…

    Табор чумацких возов расположился в сухой лощине в междуречье Лабы и Кубани у дороги из Закубанья в линейные станицы. Костры потухли, и из балок, густо заросших лесом, подбирались холодные осенние туманы.

    — Кто бы это баловал? — сказал тот же седой казак, натягивая тулуп.

    — Помнишь, Сеня, ты рассказывал про вашего конокрада Шкурку? — сказал черкес, лежащий под возом на мешках с табаком.

    — То не он, — пробурчал Семен, — не он. Шкурка в прошлом месяце с фронта пришел, с двумя Егорьями…

    — Над степью появился сторож — может, по примете, войне конец, — выдавил кто-то сонным голосом.

    Крики уже не доносились, но ночь в предгорьях полна других шумов, тоже беспокойных и тревожных: голос волка-одиночки, вой чакалок (шакалов – Л.С.) и ответный смех-крик филина, повторенный и размноженный глухими ущельями.

    — Переднюем завтра на левом берегу, кум, а потом — в станицу Казанскую, — сказал второй казак, придвигаясь к Семену.

    — Может, по холодку тронем без дневки?

    — Теперь завсегда, кум, холодок — осень, а кони подбились, без дневки на Бирючий венец с грузом не вытянут…

    — На Бирючьей ночное, там Мишка, в крайнем случае подпряжу своих, залихватских, если с пахотой справились.

    — Мишка вырос?

    — Ого, не узнаешь, ты ж его видал в люльке, кум Мефодий. — Семен приподнялся на локте. — Сметливый мальчишка…

    — А цветом как? — спросил Мефодий, — такой же рудый?

    — Почему ж рудый? — обидчивым тоном произнес Семен. — Я-то чернявый?!

    — Ты чернявый, а Мишка был рудый, я ж видел…

    Семен, успокоившись, натянул тулуп.

    — Сейчас Мишка чернявый, весь в меня: и цветом и повадкою, а в люльке рудый был, это ты справедливо заметил, кум Мефодий.

    — Да я ж про что? Я тоже про то, в люльке… А ты в обиду… Я ж тебя уважаю, кум…

    Заснули. Успокоился табор, серые туманы, как дым, клубились в междуречьи.
Над горами бурел закат.