Мамины ножницы

Я жил в украинской глубинке, в деревне, названия которой я никак не мог запомнить и воспроизвести, когда назойливые взрослые устраивали мне допросы на сельских празднествах либо при любой случайной встрече на субботней ярмарке. Деревушка была самой обыкновенной, ничем не отличалась от остальных; так же как и люди, живущие в ней. Я жил вдвоем со своей матушкой, по классике жанра послевоенных лет, без отца в простенькой халупке. Как такового хозяйства у нас не было - у матери руки не стояли к этому делу, да и некогда было присматривать за животными. Ей важна была карьера, как сейчас принято говорить, а проще говоря - она стремилась "выбиться в люди", да и чтоб с меня был толк. Она грезила деньгами и могла ради лишней копейки не поспать, не отобедать, а про мое воспитание я уже и молчу.

Матушка работала в поте лица при колхозе счетоводом, полностью отдавала себя своему ремеслу, дышала числами и счетами, а печатная машинка и калькулятор будто срослись с ней - они были единым функционирующим организмом, одним целым. Моя матрешка, мне нравилось ее так ласково называть, была женщиной удивительной душевной организации - все общепринятые качества, присущие женскому полу, были чужды ее личностному составу; она была острой на язык, несколько грубоватой, короче говоря, высокопарная речь - не ее конек. Чего у нее не отнять, так это абсолютного обояния, с помощью которого сражала всех на своем пути. Она всегда привлекала внимание окружающих совей особой, хотя на первый взгляд матушка казалась простоватой мужланистой бабой, которая в любой момент могла выпалить собеседнику в лицо все как на духу. В этом и был ее своеобразный шарм. Не скрою, мать не раз могла поднять на меня руку и после каждого такого "воспитательного момента" я отходил неделями. Может показаться странным, но на мой взгляд, я с самого своего рождения был полной противоположностью моей родительницы - нежный, ласковый, ранимый, трогательный мальчик. Я любил эту непохожесть между нами, она тянула магнитом и в то же время,мать так сильно отталкивала меня от себя своим необузданным, не побоюсь этого слова, животным нутром. Ее пылкий и страстный нрав поколотил не одну женскую плоть, а ее низкий голос с хрипотцой взбудоражил не одно ухо в нашем скромном зашоренном селе. Мать любила меня, я точно это знаю, но какой-то своеоразной любовью, которую только я мог понять и ощутить на себе даже сквозь переодические наказания и порции оскорблений в мой адрес. Могу смело заявить, что даже во время наших сколок и разборок с рукоприкладством, знал, что я для нее дорогой человек.

Было у матери скромное хобби - плести кружево, в особенности ее сподвигали к этой муторной и кропотливой работе деньги. Узнав о ее таланте, женщины в нашей деревне со скоростью света растаскали об этом сплетни и к моей маме полетело несчетное количество разнообразных заказов - от кружева на скатерть до кружевной фаты. Ежедневно до начала рабочего дня и после, она сидела за нитками да иголками, ничего при этом не слышав, что вокруг нее происходило. Так я и рос, среди множества кружевных салфеток, скатертей, платьев и других изделий. Бабушек и дедушек, и других родственников у меня не было, по этому все свое детство, проведенное с матушкой, я был предоставлен сам себе. Я много читал и фантазировал, любил придумывать сказки и наряжать старые игрушки лоскутами тканей, которые я ловко воровал из под горячей руки моей труженицы. Меня интересовали красота и человеческие отношения - такие не типичные для мужчин увлеченья. Я круглосуточно витал в облаках и мне нравилось находиться в этом мирке, где вокруг тебя бурлит жизнь и все складывается так, как это угодно твоему воображению. Работы и заказов становилось все больше, все больше я чувствовал себя ненужным маме.

В один прекрасный день мать задержалась в колхозе, а я как обычно сидел дома, в отличие от остальных детей моего возраста, которые ходили в детские сады либо ими занимались бабки. Заждавшись и изголодавшись, я вдруг вспомнил, что мама не приготовила заказ, который с минуты на минуту должны были забрать. Не придумав ничего лучше, я принялся резать приготовленную к шитью скатерть. Заодно, под раздачу попало нежное новое кружево,предварительно связанное мамой. Под режущие и клацающие звуки я не заметил как вошла мать. Все мои перцептивные функции были приглушены, я не слышал ничего вокруг. Я был горд и доволен собой, горд тем, что наконец-то мать меня заметит и оценит по заслугам. Я ждал, что на меня обрушится шквал похвалы и восхищения, однако с того момента я помню лишь то, как мама ловко вырвала из моих маленьких пальчиков огромные швейные ножницы и принялась ими безпощадно лупить меня по руках. Боль острым ножом пронизывала все мое нутро.Я кричал и плакал, молил о пощаде, но моя мучительница все никак не могла успокоиться. Она не повышала голос, мне кажется это было хуже чем ее глухие, басистые крики. Рук я уже не чувствовал и я ощутил, как теряю контроль над собой, над своим телом и с грохотом рухнул посреди комнаты.

Я проснулся утром, но уже в постели, от того, что надо мной горько, но беззвучно рыдала мать. Она держала мои хрупкие посиневшие ладошки и целовала их. Я по прежнему не чувствовал ничего. Казалось, что кисти моих рук отняло и я уже никогда не смогу что либо ими делать. Мое детское тельце было ватным и обессиленным, по этому фельдешарам скорой помощи пришлось нести в карету меня на руках.

В больнице я был один, как обычно без матери, к чему успел привыкнуть с первых дней жизни. Я ничего не помню, помню лишь пустоту и темноту, что-то вроде сна. Как потом я понял, прошли сутки с момента моего пребывания в госпитале. Я был в приподнятом настроении, потому что медсестра утром сказала, что ко мне придут гости. Я понял, что явится мать. Я не был зол на нее и ждал нашей встречи как никогда. Ждал я, наверное, целый день, и вечером, наконец-то, мы увидились. Я сидел на своей кроватке в палате, где лежало еще 10 детей с разными недугами. Я четко помню момент, как вошла мать и ее почерневшее лицо. Она поникла и я увидел как теряется ее рассудок. Я ощутил горькое и палящее в груди чувство вины за себя и свое существование и вскочил с койки к ней. Я плакал и молился над телом матери, которая лежала без сознания и вскрикнул : "Прости меня, мамочка, я больше не буду трогать твои ножницы! Только верни мне, пожалуйста, мои ручки!". В палате повисла тишина и громкий шок, хотя никто не смолвил ни словечка. Перед глазами наших с мамой "зрителей" была ужасающая картина: бездыханное тело матери на холодном больничном полу и мальчик лет пяти, с перевязанными бинтами культяпками, орущий на всю палату.