у залива

письмо другу

Шум волны врывается в стрекот цикад, обнажая
в их нехитрых пастушьих песенках профиль гипербореев.
Это август. За темнеющей амальгамой залива видно,
как на том берегу распускаются бледные бутоны огней
деревенек суоми,
и если что – то отвечает им здесь взаимностью,
то это вспыхи моей сигареты.

Валуны и камни – мои здешние собеседники.
Я брожу тут каждый день и думаю о тебе,
вернее, о том,
что бы ты сказал, глядя в их оспяные лики,
на их острые скулы.
О, они могут поведать гораздо больше
о своей отстраненности и пережитой свободе:
люди ведь так устроены – им надо кому-то молиться,
камень сам себе могильник и идол.

Здесь все, как при Рюрике, только еще безлюдней.
Die Zeit, похоже, обходит стороной
это место,
как опытный ловелас –
выпотрошенные им сейфы чувств,
изгнав из памяти всякую мысль
о прошлом предмете своего вожделения.

Этот песок и камни есть свидетельство того,
что оно тут изрядно попировало,
и весь пейзаж,
как дырявый бушлат на ржавом заусенце
гвоздя,
удерживается лишь волей волн,
чья зеркальная чешуя
еще помнит о своей прародине с ее гондолами
и львами,
но, в отличие от плесневелой лазури ее фасадов,
в фаворитах тут – серый,
и редкие корявые сосны на склонах,
испуганные неожиданной лаской вечернего бриза,
не отменяют устойчивости данного
предпочтения.

Водоросли в стылой воде колышутся, как пряди
утопленниц, распространяя зловоние –
этот запах, скажу тебе, не перебьет ни один  парфюм.
Типографские утки, плещущиеся в глянце
забытого кем-то на берегу
журнала,
тут же поглощаются ненасытным оком
этой выцветшей,
выхолащивающей все пустоты,
расплетающей все концы и нити и готовящей убежище
для новых дантов,
которые напишут новые отзывы в ее гостевой книге,
предаваясь алкогольному бреду в своих номерах
с видом в Ничто,
сжигая рукописи, прожигая скатерти и жизни.
И мы тоже – ее постояльцы…

Одним словом (думаю, теперь ты вполне со мной
согласишься), это идеальное место
для написания романа
с его неизменными атрибутами достоевщины,
и хоть будущее все еще
представляется некой помесью кентавра
с моллюском,
у нас есть возможность внести свои коррективы,
нацарапав на грубой коже небес свои руны -
поверх уже имеющихся.
Мы ведь делали уже это когда-то, ты помнишь?

…Маленький пансион в псевдоготическом стиле,
затерянный где-то в мироздании.
Следы былой штукатурки на его изможденном
лице и дубовая обивка интерьеров,
изъеденная жучками,
делают его похожим на шхуну третьеразрядного
ловца жемчуга,
невесть каким образом выброшенную
в туманный опиум этих северных широт.

Мы сидим в кальянной,
вяло обсуждая недавно вышедший трактат
какого-то бельгийского врача,
думая, впрочем, каждый о чем-то своем.
То тут, то там хлопают двери,
слышится какая-то возня
и в коридор выбегает женщина с голубыми глазами
надежды
и следами удавки на шее.
Пьяный боцман в баре целуется взасос
с приезжим финном,
за конторкой мучается от безделья близорукий
сомнамбуличный клерк, -
словом, это обычный старый  пансион
с его тусклой галереей дверей 
и смрадным запахом полуистлевших ковров,
где даже вещи мучаются безраздельной тоской,
а смерть, как сортир,
находится в самом конце коридора.

Наши с тобой комнаты располагаются на разных
этажах, но наши окна – напротив,
и я  часто вижу ночами
твой задумчивый силуэт за письменным столом,
любящий, как и я, 
при свете лампы разглядывать
бесчисленные
черно – белые артефакты забвения.
Все здесь пропитано его запахом
и поэтому вряд ли
можно рассчитывать на хэппи-энд.

Волны, в темноте набегая на берег,
шепчут:  « ich liebe, ich liebe..»,
обдавая лихорадочным дыханием тоски,
которая,
как тот белозубый ловец жемчуга,
ошалевший от марихуаны и соленого
морского ветра,
кочует из жизни в жизнь,
из главы в главу,
обрастая сонмом суффиксов и воспоминаний,
обретая тем самым тело
для долгой и трудной борьбы с бесконечностью…

Я дарю тебе эту книгу.