Ускорение по-чумацки

УСКОРЕНИЕ ПО-ЧУМАЦКИ

                Посвящается Виктору Гончарук

                Не помажешь – не поедешь.
                (Народная мудрость)

Семья моего деда была одной из первых трудовых династий рабочего посёлка Гольма. Его отец был родом из курских крестьян. Получается, что мой прадед через двадцать лет после отмены крепостного права оказался без земельного надела, так как из-за двух неурожайных лет раздал всю свою землю за долги. И тогда он отправился на земли Новороссии колонизировать степные чернозёмы, к троюродному брату, который осел в Херсонской губернии в районе Великой Лепетихи. Но до желанной землицы он не добрался, потому что в первую же зиму застрял на угольном руднике Корсуньская копь, который располагался недалеко от села Железное. Хотел подзаработать перед переездом на новые земли, да затянула его шахта. Поначалу работал коногоном, а потом, погнался за жирной копейкой и стал работать проходчиком. Сперва ютился в казарме, потом выписал жену с детьми и вырыл себе просторную землянку в районе 13-й линии посёлка, где и жили, и детей растили, и мечтали о лучшей доле. А когда спустя пятнадцать лет лишился в шахте трёх пальцев на правой руке, переселился на Государево-Байрацкие доломитные карьеры господина Глебова работать возчиком, но помер через два года, а его место занял сын, то есть мой дед.
В те времена на месте посёлка стояло всего несколько хаток, утопающих в вишнёвых садах, расположенных вокруг карьеров и строящегося заводика по обжигу доломита, да пара бараков, один из которых называли балаганный, а другой коморный. А вокруг бескрайняя степь – Дикое Поле. Но уже тогда от завода до Никитовки через живописную степь была проложена мощённая камнем дорога, чтобы в непогоду бездорожье не могло помешать доставке доломитной продукции на станцию. Степь в ту пору была малообжитой и полудикой, поэтому пятиверстовая мостовая, ведущая сквозь густые ароматные травы, из которых голубыми глазёнками выглядывали цветы петрова-батога, была почти чудом.
Но, несмотря на красоту бескрайних полей, когда приходила жара, путешествие от Гольмы до Никитовки становилось невыносимо утомительным. Ни единого деревца, ни единого кусточка, чтобы путнику в знойный день передохнуть от одуряющей жары, и лишь на многие вёрсты безлюдная степь. Изредка ленивая тучная серая цапля, вяло махая крылами, пролетит над выгоревшей степью в сторону Бахмутки, или грозный хозяин здешних мест, красавец-коршун зависнет крестом в нежно-лазоревом беззвучном небе, ни посвиста увальня-байбака, ни писка птиц в траве не услышишь, пока гордый властелин донецкого неба задумчиво парит над степью.
Дед мой шесть дней в неделю возил в Никитовку сырой доломит с гольмовских карьеров, а в воскресенье либо занимался хозяйством, либо пару раз в месяц запрягал в опостылевшую повозку двух рябых волов и тащился на привокзальный рынок за провизией, так как в будние дни рынок был малолюдным, а цены вдвое выше.
Как-то одним воскресным июльским утром дед, встав до восхода солнца, запряг волов и отправился на рынок. Дорога по утренней, ещё дышащей ночной прохладой степи,– одно удовольствие: в лазурном небе уже пели жаворонки, слышен был писк перепелиного выводка да дурашливый посвист байбаков, выглядывавших из травы, как половецкие каменные бабы. Несмотря на то, что безрессорный воз по брусчатке тарахтел и взвизгивал при малейшем движении, дед по старой привычке не придавал этому значения, сосредоточившись на полудиких красотах родного Бахмутского уезда. Травы горели на солнце жемчужинами росы, и свежий ветер благословлял путника нежной прохладой. И потому, наслаждаясь чудесным видом утреннего пейзажа, дед не заметил, как очутился в Никитовке.
В тот день на рынке всё шло как обычно. Дед торговался, ругался, отплёвывался, но мало-помалу скупил всё, что заказывала жена. Погрузив мешки и корзины в возок, он тронулся в обратный путь.
Время уже было за полдень, солнце стояло высоко, палило нестерпимо, деда разморило, и он сидел уныло на возу, вяленько подгоняя волов, которые, как на грех, шагали (как казалось ему) медленней обычного, а кнут на этих рябых чертей не оказывал должного влияния, и они размеренным шагом тащили повозку по пыльной мостовой. И тут вдруг заднее левое колесо начало издавать такую кричять, что у деда уши стало закладывать, он тут же остановился, и, сняв с задней части дрожины ведёрко с дегтярной смазкой, промазал хорошенько ось колеса.
И тут дед вспомнил разговор с одним чумаком, возившим соль в Никитовку с Торских озёр, который рассказывал, что, дескать, если волам помазать под хвостами коломазью, то они пойдут быстрей, сам, мол, пробовал. И, желая поскорей добраться до дому, дед решил самолично испробовать метод. И, не вдаваясь в долгие раздумья, дед исполнил эту несложную процедуру, не жалея «волшебного» средства. Волы поначалу шли, как ни в чём не бывало, но минут через пять дед заметил, что шаг ускорился. «Ага, – обрадовался он, – заработало!» – и мысленно похвалил себя. Но тут волы ещё более ускорили шаг, постепенно переходя в борзый полугалоп. Все попытки остановить их оказались тщетны. «Будь оно не ладно!» – ругался дед, не успел опомниться, а уж и Гольма показалась. «Стойте, проклятые!» – орал он, но волы неслись. Деду стало не на шутку страшно.
На счастье увидел он идущего навстречу кума, и начал дед скидывать мешки на ходу. «Кум, выручай! – кричал дед, – отнеси харчи Марии, скажи ей: волы сказылысь!» Последние слова кум еле расслышал, так как повозка пронеслась через посёлок и полетела по дикой степи. Кум, почесав затылок, стал собирать разбросанный товар.
А дед по бездорожному океану ковылей мчался на возке, трясся и подпрыгивал на кочках, орал на волов, плакал, смеялся, молился угодникам, поминал недобрым словом торского чумака и его матушку, а волы резво бежали по седым травам, и шлейф серой пыли тянулся за повозкой.
Через полчаса такой гонки возок не выдержал, сперва лопнула задняя ось, а потом волы, оторвавшись с ярмом от повозки, рванули дружным галопом, а дед, проклиная всё на свете, махая руками, погнался за ними, путаясь в травах и обливаясь холодным потом.
Волов он поймал в зловонной луже в заболоченном яру недалеко от Гладосова хутора, где рябые черти, блаженно жмурясь, принимали ванну.
К вечеру, обессиленный и голодный, дед привёл волов домой и завалился спать. На следующий день вместе с кумом дед подобрал в степи «потерпевший крушение» возок. А потом долго ещё весь посёлок смеялся, узнав истинную причину бешенства волов.
После этого случая дед стал более вдумчивым и более консервативным. И если от кого-нибудь, когда либо, он слышал дельные советы, тотчас хмурился, и, махнув рукой, говорил: «Да ну вас…»

Сейчас Гольма, которую почему-то не спросив громаду стали обзывать Гольмовским – крупный рабочий посёлок (хотя теперь уже вымирающий), мазаная хата деда давным-давно развалилась, на её месте уже много лет стоит магазинчик, мостовая частично заросла, частично разрушена построенной в советские времена нефтебазой. В Никитовку, в другом направлении идёт асфальтированная неудобная трасса – расстояние до станции увеличилось. Правда в начале ХХ века появилась и железнодорожная ветка от Никитовки до Попасной... Доломитному заводу никак не дадут лада, хозяева меняются чуть ли не каждые полгода, народ разбегается в поисках лучшей жизни.

А волов у нас давно не держат.