Наш маленький мир

Мы просто трахались, ели пиццу и говорили о ничего не значащих пустяках. Но для нас они были целой Вселенной. А темнота моей съемной квартиры была уютным уголком, где мы могли укрыться от реальности. Когда Марина уходила, мне хотелось, чтобы она задержалась. Навсегда. А если не навсегда, пусть хоть брошь забудет. Вернется и останется на ночь. Когда она оставалась на ночь, то не было утра счастливее, чем утро с ней. Мы готовили завтрак и те 2 часа до того, как она уйдет растягивались на целую Вечность. Мне было 28. Марине было 42.
Когда-то мы вместе работали. А один Новый год подарил нам настоящую сказку. Марина возвращалась домой. Я увидел, как она идет под этими крупными хлопьями снега, что без передышки сыплются на ее волнистые волосы. В тоненькой шубке. Совсем без шапки. Она ставит ногу на скользкий лед и вот-вот… Я очень быстро догнал ее и подхватил как раз вовремя, чтобы она не упала. Я обнял Марину очень-очень крепко. Так крепко, словно хотел закрыть ее собой от всего.
- У меня сын и собака. Сыну 21. — сказала она, будто почувствовав мое стремление. Ее большие карие глаза смотрели так беззащитно. Я обнял ее крепче. В этот раз по-настоящему. Марина всем телом прижалась ко мне и больше всего ей хотелось, чтобы так крепко я держал ее всегда.
А наши коллеги проходили мимо и кидали взгляды. «На свидание пригласил ее, представляете, в Шоколадницу!» Я вспомнил сплетни. Мне захотелось оберечь ее.
Мы вернулись каждый к себе домой. Я в небольшую съемную студию недалеко от работы. Она в двухкомнатную квартиру, доставшуюся от родителей. Но с того вечера мы были вместе.
Марина любила дождь, латиноамериканские танцы, поездки за город большой компанией. Я мог часами смотреть, как кружит снег, слушать джаз и читать Буковски в полумраке. Она была взрывом эмоций, заполняющим все вокруг. Я деликатно относился к чужому спокойствию. Она была Близнецы, а я Водолей. Мы были в тишине вместе.
На следующее утро здоровый Андрей Сельчук заметил:
- Видел вас с Маринкой вчера. Это так странно.
А потом мы лежали вместе на краю моей съемной кровати. Свесив руки вниз, в свете фонарей, подглядывающих в окно. Мои пальцы скользили по ее ладони.
- Расслабься. Я просто момент в твоей жизни. — осторожно сказала Марина, и я почувствовал всю ее беззащитность перед этим миром жестоких людей и холодных зим. Здесь мы были во временной безопасности. Здесь можно было отдохнуть.
Яркие огни Никольской, бодрящий морозец Арбата, веселые ярмарки Манежки — все заполненные нарядными людьми. Мы провели вместе зиму. Под этими большими хлопьями снега. Я покупал нам кофе с миндалем или апельсином, и мы уходили в сказку на несколько часов, гуляя под гирляндами вечерней Москвы. Иногда я сжимал руку Марины так крепко, словно боялся, что она потеряется среди этих улиц.
Потом пришла весна. И вместо горячего кофе мы стали покупать обжигающую китайскую еду. И, сидя где-то у Москва-реки, мы разговаривали. Иногда долго. Иногда без слов.
А однажды Марине стало грустно. И я повел ее в парк. Туда, где скамейки спрятаны под кронами деревьев. Там можно укромно устроиться и наблюдать движение жизни. Мы смотрели на людей и обсуждали их нелепые шляпы, отвратительные привычки, странные манеры. И было так легко. Говорить то, о чем нельзя. А никто и не видит. Наш маленький мир. А в конце Марина рассмеялась. И вся ее грусть прошла.
А когда мне становилось тоскливо, Марина пекла пирожки и незаметно оставляла их на моем рабочем столе. Я приходил и находил их. В тот момент я полюбил ее.
Пришла осень. Нас обсуждали. Осуждали. Не понимали. Мы не замечали этого, спасенные в полумраке моей небольшой съемной студии. Дожди там были очень уютные, когда мы вдвоем. А потом мои родители развелись. Мама переехала ко мне, и мы больше не могли валяться в кровати с коробкой пиццы под звуки босановы.
Марина не нравилась моей маме. Я не нравился сыну Марины. Упреков становилось все больше. Мама упрекала меня. Сын упрекал Марину. Марина упрекала меня. На работе задавали вопросы. Нам больше было негде спрятаться. Обнаженные, наши миры вылетели под ледяной дождь.
Марина стремительно шла, не замечая колких капель. Ей требовалась забота. Я не мог бросить маму. Я чувствовал, Марина оставит меня — ей нужна тишина и покой. А со мной — душно. Я должен был подарить ей свободу.
Марина еще не знала, что ей нужна свобода. Она еще была там, где можно просто лежать и ни о чем не думать. А я знал. И это ее обижало.
Я ехал в пустом вагоне метро. Сквозь его крик пробивалась вековая тишина. Мое размытое отражение смотрело из окна напротив. Одинокий, потерянный человек, что вселенски устал. Больше мне некуда было спешить.       
Осень прошла. Я сидел, на опущенном сидении, отгородившись от всего в кабинке туалета. Работа не волновала меня. Я не воспринимал ничего. Мои ладони покрывал холодный пот. В памяти особенно остро возник момент, когда я крепко обнял Марину посреди московской зимы. Я обещал защитить ее от жестокого мира. Мой мир стал жестоким для нее.
Марина быстро шла по тонкому слою снега, едва прикрывавшем асфальт. Местные сплетни уже не касались ее. Она только что уволилась. Она проходила дом, в окне которого когда-то была счастлива с человеком, которого полюбила. Там кто-то жил теперь тоже.


Пускай сегодня будем только мы.
В объятиях это нежной темноты.
И на ладонях, как закат распустятся цветы,
Но я хочу любить тебя через миры, через дожди!