Божья колотушка

– Ба-аб, а баб, это кто?

– Это Божья Матерь с Сыном.

– А разве Бог есть?

– Конечно есть!

– А мама говорит, что нет!

Бабушка начинает сердиться:

– Мало ли что говорят. А Он есть!

Тут я начинаю дурачиться и дразнить бабушку:

– Бога нет, Бога нет!

Бабушка боязливо охает и, пытаясь меня угомонить, говорит строго:

– Нельзя так говорить! А то Боженька накажет!

– Как накажет? – Не унималась я.

– Как-как! Стукнет колотушкой по голове и всё!

– Как Он стукнет? У Него и колотушки нет!

– А вот тогда увидишь, как! – Совсем рассердившись на меня, бабушка уходит, часто и мелко крестится.

                ***

       С той поры минуло лет десять. Я уже в выпускном классе. До экзаменов еще половина учебного года, а пока приближается новогодний праздник, а там, следом за ним, и зимние каникулы. На школьной линейке директор школы Нина Ивановна сделала объявление:

– После нового года старшие классы едут на заготовку сосновых веток для молочной фермы. Руководство совхоза попросило нас помочь в заготовке витаминного корма скоту. Всем иметь при себе топорики, юноши будут прореживать лесопосадку, а девочки обрубать ветки и складывать в кучи. Одеть теплую легкую одежду. Можно взять с собой бутерброды и термосы с чаем.

         Быстро пролетел праздник, и вот уже завтра мы едем на заготовку витаминов совхозным буренкам. Собираясь в трудовой десант, не нашла ничего лучше осенней куртки, которую напялила на теплый свитер. На улице с утра минус тридцать один. Днем температура повышалась до минус двадцати семи градусов. Стояли Рождественские морозы, да и сам день «десанта» был назначен, возможно, на день Рождества Христова. Либо это был канун Праздника, либо день после него, когда целых двенадцать дней считаются святыми, так и называясь – Святками. За давностью лет уже и не вспомню точную дату.

           Рано утром мы вышли с сестрой по темноте и направились по хрустящему снежку в сторону школы.  Скоро нас нагнал Саша. Он забрал нашу сумку с термосом, и мы весело болтали всю дорогу. Саша был моим одноклассником, мы дружили, и он часто помогал мне нести портфель.

           На морозе работалось весело. Мальчишки валили молодые сосенки в загущенной лесопосадке, а мы обрубали пахучие смоляные ветки и тащили их к дороге, сваливая в кучи. Эти сосны, как позже я узнала, были посажены на месте захоронения Квантунской Японской армии. Несколько тысяч пленных японцев после Второй мировой войны были привезены в наши края и задействованы на строительстве школ, больниц и жилых домов. Добротные здания с лепниной и сейчас продолжают служить людям в городах Ангарск, Черемхово. А тысячи японцев захоронены под теми самыми соснами, которые мы прореживали по просьбе руководства совхоза. В послеперестроечные годы, когда открылся «железный занавес», на место захоронения японских военнопленных приезжала делегация из Японии. Они установили памятный знак где-то в глубине лесопосадки. Об этом мне рассказал отец. Поначалу мне хотелось взглянуть на этот памятник, но с годами желание пропало. Все-таки в годы войны они были нашими врагами. «Кто с мечом к нам придет, то от меча и погибнет!»

            Но тогда всей этой истории с Квантунской армией мы не знали. Не смотря на активную работу, мороз пробирал до костей. Мы с девчонками пытались согреться чаем из термоса, но это мало помогало.  И домой мы приехали изрядно промерзшие.

             В первый день третьей школьной четверти мама на завтрак сварила пельмени. Но я отказалась от своей порции, проглотив через силу всего пару штук.

– Ты не заболела? – Мама тревожно посмотрела на меня. Она знала, как я люблю пельмени!

 Я пожала плечами. Вообще-то мы с сестрой уже переболели перед новым годом паратитом или, как говорят в народе «свинкой». Первой заболела сестра и даже несколько дней не ходила в школу. У меня же только чуть припухли гланды, и на это никто особо не обратил внимания.

               К третьему уроку – уроку истории у меня разболелась голова. Боль усиливалась по нарастающей.

 – Людмила Викторовна, можно я пойду домой? У меня очень болит голова.

– А как же самостоятельная работа? У вас же сегодня самостоятельная!

Но взглянув на мой бледный вид, Людмила Викторовна добавила:

– Ну хорошо, иди.  Самостоятельную потом напишешь. Тебя проводить?

Я отрицательно покачала головой, но мне в сопровождающие все-таки была назначена на добровольной основе одна из моих одноклассниц, которая проводила меня до половины пути.

– Ты почему так рано? – От кухонной плиты спросила мама.

– Что-то голова болит…

– Обедать будешь? Нет? Ну, полежи. Может таблетку дать?

После выпитой таблетки боль ничуть не уменьшилась. Не успела я заснуть, как приступ рвоты согнал меня с дивана. И начались мои мытарства. Едва я доходила до дивана и принимала горизонтальное положение, как новый приступ рвоты буквально сбрасывал меня с моего ложа.

                Мама позвонила отцу на работу. Папа был на каком-то важном совещании. Он работал главным агрономом в совхозе. И то судьбоносное для моей жизни решение об отправке школьников на заготовку сосновых веток в святые Рождественские праздники было принято не без его участия. Уставший папа пришел с работы в седьмом часу вечера. На мамину просьбу отвезти меня в больницу, папа ответил: «Может быть, завтра утром? Я так устал!» Конечно ему хотелось просто отдохнуть после непростого дня. К тому же служебная машина уже была поставлена в совхозный гараж, а личные «Жигули» по такому морозу нужно было отогревать не один час. Чтобы отправить меня на «скорой» – об этом не могло быть и речи. Вот так передоверить ребенка чужим людям! Пусть они и врачи!

               В то время мне было трудно представить, что в эти самые мгновения решалась вся моя жизнь! Тогда я еще не была крещеным человеком. Но будто кто-то меня охранял! Папа посмотрел на мои мучения в течение получаса, потом молча взял ключи от служебной машины и стал одеваться.

                ***

                Больница встретила нас яркими лампами, свет от которых больно резанул глаза, и я зажмурилась. Дежурные врачи – терапевт и хирург по очереди осматривали меня. На все их вопросы «На что жалуетесь?» я отвечала про головную боль и рвоту. Хирург, пальпировав мой живот, сказал, что я не его пациент, но отдал распоряжение медсестре, чтобы организовать госпитализацию.  С папой, кажется, почти не попрощалась. Он обещал, что приедет завтра. За неимением свободного места в палате, меня положили на раскладушку в коридоре и подключили капельницу. В палатах свет был потушен – из приоткрытых дверей доносились голоса и покашливания больных. Мне кажется, я почти не уснула в первую ночь. Головная боль не отступала. И эти ночные лампы, которые в коридоре не гасились! Мне казалось, что они специально светят ПРОТИВ меня, чтобы доставить мне еще больше мучений!

                Утром опять поставили капельницу. И вообще их ставили по три-четыре ежедневно. Подошла врач и протянула мне направление к гинекологу. Сказала, что мне помогут одеться и дойти, а вот машину она обещать не может. Так что надо как-то самой постараться добраться до врача.  Меня одели в ватный халат до пят, голову замотали полотенцем и предложили уличные тапки. Едва передвигая ногами по натоптанному снегу, я куталась в этот странный халат, все время боясь потерять направление, выданное мне врачом. Санитарка поторапливала меня, но я мало реагировала на ее слова. Мороз пробрался под полы халата и охватил мои лодыжки. Добрая санитарка ворчала про бардак, про то, что «Своего-то ребенка вот так, нагишом, больным, да по морозу за тридевять земель не отправили бы!»

               Идти нужно было метров триста-четыреста. Для здорового человека, это рукой подать. Но я со своей черепашьей скоростью едва доплелась. На приеме у гинеколога прежде мне бывать не приходилось. Поэтому я ничего себе не представляла, просто старалась двигаться плавно, потому что резкие движения вызывали острую головную боль. Врачом оказался молодой человек лет двадцати восьми. При других обстоятельствах это бы меня как-то смутило. Но мне было так плохо, что я желала только одного – хоть какого-то облегчения от этой пытки – постоянной головной боли.

             Заполняя карточку, врач задавал вопросы, потом извиняющимся тоном объяснил, что ему необходимо пальпировать мой живот, что это нужно для установления точного диагноза. Отвлекая меня вопросами о предстоящих выпускных экзаменах, о выборе вуза, удивился неожиданному моему решению о поступлении в институт за несколько тысяч километров от дома. Заполняя карту, врач спросил: «На что жалуетесь?» Я ответила, что сильно болит голова. Он размашисто написал в карте: «Жалобы на головную боль» и, открыв дверь в коридор, передал карту «моей» санитарке.

              Назад мы возвращались тем же путем. Солнце искрилось и переливалось в кристалликах куржака, только меня эта красота совсем не радовала. Сейчас, спустя годы и даже десятилетия, могу сказать, что я очень благодарна врачу, за то, что так интеллигентно и тактично, не вгоняя меня в краску, он осмотрел меня в то утро. В более поздние годы были и страхи, и мерзкий холодок внутри от самого слова на дверях кабинета – «гинеколог». Это все было позже. Но в мое первое посещение врача, такого важного в жизни каждой особы женского пола, я была ограждена от этого негатива.

           К вечеру того же дня одна из медсестер передала мне по секрету, что врачи не знают, что со мной делать? Не могут поставить диагноз!  Все только разводят руками в недоумении. А невропатолог Ганзий на семинаре в областном центре, уехала на четыре дня. Все ждут ее возвращения, а она очень хороший врач!

               Ближе к обеду приехал папа. Он шел по коридору в накинутом на плечи халате и улыбался:

– Ну, как ты? Что же тебя в коридор положили! Сейчас я поговорю с врачом.

 – Пап, не надо… Они сказали, что как только место освободится, меня переведут в палату, а это не раньше понедельника. В выходные никого не выписывают.

Папа присел около меня на корточки, но молоденькая медсестра сразу предложила ему стул.

– Спасибо, – кивнул он и наклонился ко мне, – а я тебе вот что принес!

Он достал из кармана пиджака баночку черешневого компота. Глаза его светились радостью – так он хотел хоть немного поднять мое никудышнее настроение. Целый ящик этого компота в период повального дефицита папа приобрел окольными путями через каких-то знакомых. Ящик был немедленно спущен в подвал. И заветные баночки доставались из подвала только по самым большим праздникам. Теперь при виде баночки я тоже обрадовалась, но как-то неуверенно. Папа был счастлив, что угодил:

– Поешь, поешь! Открыть? Давай я открою!

Я почувствовала прилив тошноты и уклонилась от прямого ответа:

– Пап, я потом.

– Ну, хорошо. Я вот тут поставлю.

И он поставил баночку под мою раскладушку в изголовье, чтобы она всегда была под рукой. После ухода папы ворчливая санитарка вытащила банку и со словами «Не положено на полу!», поставила ее на стул. Из этой баночки я только однажды отпила маленький глоток, больше не было ни сил, ни желания что-то есть или пить. Лежала, глядя в потолок, удивляясь самой себе и происходящим со мной метаморфозам.

         Так прошли все выходные, и наступил понедельник. Рано утром прибежала медсестра:

– Пойдем, тебя в ординаторскую зовут!

По дороге она сообщила, что приехала врач Ганзий, и что в ординаторской созван консилиум по мою душу.

             В кабинете действительно было много врачей. Я, пожалуй, за всю свою недолгую жизнь не видела одновременно столько людей в белых халатах. В другое время, будучи стеснительной от природы, я бы стушевалась от такого количества пристальных глаз. Но сейчас мне было совершенно не до них! В центре стоял стол, за которым сидела очень красивая смуглая женщина, похожая то ли на испанку, то ли на итальянку. Она пригласила меня присесть напротив. В десятый раз я заученно отвечала на одни и те же вопросы. Ирина Александровна, так звали невролога, неожиданно спросила: «А не болел ли кто-то из членов семьи в последнее время?» Да, говорю, сестра «свинкой» болела. Ирина Александровна сразу перестала писать в карте и подняла на меня глаза цвета кофе:

– А ты? Ты болела «свинкой»?

– Я – почти нет, даже школу не пропускала.

– Ну-ка, подойти ко мне.

И она потрогала пальцами с красивым маникюром мои гланды, которые еще оставались слегка увеличенными.

– Ложись-ка, моя хорошая, на кушетку.

Осмотрев меня, она попросила приподнять голову. Резкая боль в позвоночнике пронзила, казалось, насквозь, от чего я сильно ойкнула.

 – Так, понятно… А на лампу посмотри. Глазам больно?

На лампы мне смотреть было неприятно все дни, что я провела в больнице. Они превратились в моих личных врагов. Потому что не давали покоя даже ночью, так как в коридоре всегда оставалось включенным ночное освещение.  Ганзий отошла от моей кушетки и что-то быстро в полголоса стала говорить присутствующим врачам. Те согласно закивали головами.

– Можешь идти, – обратилась она ко мне, – но скоро тебя позовут.

            Едва я по стеночке доковыляла до своей раскладушки, как по коридору раздалось:

– М-ва! В процедурный кабинет!

В процедурном была сама Ирина Александровна и довольно внушительного размера процедурная медсестра. Ганзий говорила ласково о том, что необходимо сделать пункцию спинного мозга. Она конечно сделает местную анестезию, но, если будет задет нерв, может быть больно, только резких движений делать ни в коем случае нельзя! Напуганная такой предупредительностью, я притихла. Меня усадили верхом на стул с высокой спинкой, велели обнять эту спинку и выгнуть позвоночник колесом. Врач смочила спиртом место взятия пункции в районе поясницы, сделала несколько мелких обезболивающих уколов, от выступающей косточки таза провела йодом штрихпунктирную линию, перпендикулярно позвоночнику и сделала знак медсестре. Медсестра навалилась на меня всей своей недюжинной массой и полностью меня обездвижила. Огромная игла вошла в мой позвонок со скрипом. Этот скрип я хорошо слышала.

– Потерпи немного, моя хорошая, – приговаривала врач.

Мне было не больно, а тяжело и неудобно под необъятными формами медсестры. Ирина Александровна улыбалась – спинной нерв она не задела. Потом поставили хлористый внутривенный укол и уложили меня на носилки лицом вниз.

– Я сама дойду, – сопротивлялась я.

– И не думай! Ложись на носилки!

Принесли меня не в коридор, к которому я уже привыкла за эти дни, а в палату. Велели не вставать и не поворачиваться на спину. Женщины в палате заботливо укрыли меня одеялом и поправили подушку.

                Через час под окном палаты раздался свист. Сначала никто не обратил внимания, но свист продолжался настойчиво и, я бы сказала, нахально. Причем он был уже не одиночный. Казалось, под окном собрался целый ансамбль свистунов! Наконец, кто-то из моих соседок по палате подошел к окну.

– Ого! Да тут целая делегация!

Она открыла форточку:

– Вы к кому?

Потом повернулась в мою сторону:

– Это к тебе! Человек десять! Одни пацаны! Глянь-ка, улыбаются! Счастливые все!

После проведенной процедуры я лежала совершенно обезсиленная. Говорю голосом умирающего лебедя:

– Это мальчишки из нашего класса. Они сегодня в военкомат на комиссию ездили. Скажите им, что я не могу подойти.

Но мальчишки настойчиво требовали, чтобы я показалась в окне. Свистели, кричали долго и настойчиво. Женщины по очереди отвечали им:

– Говорят же вам! Не может она подойти к окну! Не разрешают ей вставать! Идите домой. Потом придете!

Долго еще мои одноклассники, среди которых был и Саша, не уходили, желая лицезреть мою больную «персону».

          Спустя несколько часов, меня на носилках перевели в отделение невралгии. Невралгия находилась в соседнем здании. Несли меня на носилках, едва прикрыв легким покрывалом, по все тому же тридцатиградусному морозу. В новой палате на шесть человек мне досталась койка у окна в центре палаты. Все соседки оказались женщинами пожилыми, в основном с радикулитами и остеохондрозами. Я лежала на животе не поднимаясь. Дежурная медсестра рассудила:

– Если врач не разрешила переворачиваться, лежи до утра!

Утром пришла на обход Ирина Александровна и, увидев меня, лежащей на животе, всплеснула руками:

– Ты почему лежишь до сих пор на животе? Никто не сказал? – Она укоризненно посмотрела на сопровождавшую ее на обходе медсестру, – а позвонить мне нельзя было? На животе достаточно было полежать часа четыре. А вот в постели нужно провести не менее четырех дней. Скажите, чтобы ей принесли судно, – это уже распоряжение санитарке.
                Потом она сообщила мне мой диагноз, который был подтвержден анализом моей спинномозговой жидкости – серозный менингит. Что означает слово «серозный» я не знала. А про менингит слышала. В деревне Унен, где жила бабушка, был местный дурачок Витя. Про него говорили, что он в детстве переболел менингитом и остался дурачком на всю жизнь. Думая про Витю, я как-то никак не могла представить себя на его месте. Тогда я и не думала, что меня, возможно, ждет участь бедного Вити.

Чувствовала себя слабо, но от назначенных врачом таблеток головная боль стала чуть тише, и это принесло мне значительное облегчение.

                ***

       А тем временем происходило вот что. Папа с мамой с утра приехали в больницу, чтобы проведать меня и передать продуктовую передачу. В приемном покое им сказали, что больной с такой фамилией и именем у них нет.

– Как нет? Что значит «нет»? Вы шутите? Вчера была, позавчера была, три дня назад была! А сейчас нет?!! Она в коридоре лежала. Спросите, может ее в палату перевели?

Равнодушного вида сестра еле ворочала языком:

– Что вы всполошились? Нет – значит нет. Вот списки пациентов по палатам, их принесли сегодня утром. Проверьте сами. Сейчас позвоню в отделение.

Пока медсестра также лениво набирала номер терапевтического отделения, мама с папой, вырывая друг у друга листочки, просматривали списки больных на сегодняшний день. Медсестра тем временем, переговорив по телефону, стала набирать еще один номер:

– Ну, вот, я же говорила, что нет ее в терапии. Ни в палатах, ни в коридоре… Алло, морг?

При слове «морг» папа побледнел, а мама закричала не своим голосом:

– Да вы что здесь?! Соображаете, что говорите?!

Медсестра, видимо, за годы работы навидавшаяся всякого, спокойно отвечает:

– Успокойтесь. Нет вашей дочери в морге. А позвонить я должна была. Такой порядок, – продолжала она медленно выговаривать слова, – сейчас еще в одно место позвоню. Сядьте и успокойтесь.

Через пару минут она удовлетворенно протянула:

– Ну, во-о-от. Нашлась ваша потеряшка. Ее в невралгию перевели. Это в соседнем здании.

Возмущенный папа уже в дверях обернулся:

 – А нельзя было сначала другие отделения обзвонить, а потом уже в морг названивать?

Медсестра смерила его равнодушным взглядом и погрузилась в чтение бумаг.

Всю дорогу до отделения невралгии моих родителей била мелкая дрожь от пережитого потрясения. Стресс был настолько сильным, что папа в своем сознании перепутал понятия «невралгия» и «психиатрия». И, придавленный этим нелегким грузом, вошел в кабинет моего лечащего врача Ганзий. Она усадила их на стулья, стоящие вдоль стены, и стала изучать мою медицинскую карту:

– Та-а-к. Ваша дочь поступила такого-то числа с жалобами на головную боль и сильную рвоту. За те дни, что не был поставлен диагноз, ее обследовали врачи. Вот заключение хирурга, терапевта, ЛОРа, окулиста, гинеколога…

– Гинеколога? – Возмущенно спросила мама.

– Ну, да, – Ирина Александровна посмотрела на маму поверх очков, – ваш муж сказал, что ваша дочь дружит с мальчиком… Врачи проверяли все версии возможных диагнозов. 

Папа виновато посмотрел на маму:

– Ну, да, сказал. А что, не надо было?

Мама молчала. А Ганзий продолжила:

– Вам интересно заключение гинеколога?

Родители переглянулись, не зная, что ответить, и врач сказала:

– В этом плане можете не волноваться за свою дочь. А вот в плане диагноза…

– А что с диагнозом?

– У вашей дочери менингит…

Мама заплакала, а папа почувствовал, как у него заложило уши. Он безуспешно пытался нащупать валидол в кармане пиджака. Перед глазами встала картинка: дурачок Витя с блуждающим взглядом из их родной деревни, который тоже переболел в детстве менингитом… Витя и их доченька… Нет, это невозможно! Господи! Хотя, о чем я говорю! Я, коммунист! Бога вспомнил! И все-таки! Господи! Только не это!
Сквозь ватную заложенность ушей до папы доносились обрывки фраз:

– Не стоит так волноваться… Вашу девочку спасло то, что она ВОВРЕМЯ была доставлена в больницу. И хотя диагноз, по объективным причинам, был поставлен с опозданием, зато своевременно была оказана медицинская помощь – поставленная капельница дала питание мозгу, организму в целом, повысила иммунитет, и инфекция не проникла в головной мозг, оставшись в спинном канале… Если бы вы привезли дочь утром, было бы уже поздно… А так… Не стоит волноваться! Назначено лечение, которое уже принесло положительные результаты – у нее уменьшились головные боли. Будем лечить. Это не так быстро. Потом необходим период восстановления – хорошее питание, витамины. Хорошо бы покормить вашу дочь облепихой.

– М-м-можно нам ее увидеть? – Папа стал заикаться.

– Да, конечно. Выдайте, пожалуйста, халаты, – обратилась Ирина Александровна к медсестре.

Помню, как вошли в палату мои мама и папа. Сказать, что на них не было лица – не сказать ничего.

– Как ты, доченька?

Сама я выглядела еще хуже родителей. Но такими встревоженными мне не приходилось их видеть никогда. И я решила их приободрить – растянула губы в улыбке и довольно весело сказала:

– А мне вчера пункцию взяли! И теперь мне четыре дня нельзя вставать!

Мои родители побледнели еще больше и, не сговариваясь, опустились с обеих сторон на мою кровать.

– Какая пункция, доченька? Нам врач ничего не говорила…

Папа все-таки нащупал в кармане таблетку валидола и сунул ее под язык. Они с мамой знали человека, которому была взята пункция спинномозговой жидкости. Но взята неудачно, и человек на всю жизнь остался инвалидом… Только тогда они, конечно, ничего такого мне не сказали.

             И потекли мои дни в больнице. Мои пожилые соседки, как могли, ободряли меня и развлекали по вечерам своими жизненными историями, которые я запомнила на всю жизнь. Детская память цепкая. А я в то время, по сути, была еще абсолютным ребенком.

            Вечерним ритуалом было проветривание палаты перед сном. Так как в первые дни вставать мне не разрешали и выходить из палаты я не могла, а кровать моя находилась прямо напротив форточки, мои соседки по палате заваливали меня подушками и одеялами, оставляя маленькую дырочку для глаз и носа, и покидали палату минут на пятнадцать-двадцать. Отделение невралгии было одноэтажным зданием, окруженное высокими сугробами. Вот по этим сугробам и повадились лазить проказники-мальчишки лет десяти-двенадцати. Они появлялись в окне именно в то время, когда, я, как мумия, лежала заваленная и замотанная всем, чем можно. Мальчишки смеялись, дразнили меня и кидались в форточку комочками снега. Лишенная возможности двигаться, единственное, чем я мола ответить на их дерзкое поведение – показать язык.
               
               Еще запомнились выходные дни, когда в пятницу вечером сестра из физиокабинета закрыла на ключ в этом самом кабинете сиамского кота, жившего приживалкой в отделении, и ушла домой. Дикий кошачий рев не смолкал до самого понедельника. Где живет медсестра никто не знал, или дома ее не оказалось - уехала на выходные, - сейчас уже не вспомню причину, почему с ней не смогли связаться. А телефоны в то время были только стационарные, да и то - далеко не у всех. Дверь нашей палаты была аккурат напротив двери физиокабинета. Поэтому нам приходилось слушать несмолкаемый кошачий концерт в первых, так сказать, рядах. Утром в понедельник физиокабинет предстал перед глазами всего отделения в плачевном состоянии. Панорама напоминала поле крупного сражения. Все, что можно было перевернуть - было перевернуто, все, что можно было разбить - было разбито, все тканевые шелковые занавески на окнах и кабинках были изорваны в мелкие клочки. Кота, правда, наказывать не стали. Его обласкали и отнесли в столовую.

               Наконец, наступил день, когда мне разрешили вставать. Но это оказалось не так-то просто. Едва я присаживалась на кровати, как у меня безудержно начинала кружиться голова. Поэтому сначала я училась сидеть. Появилась боязнь вставать. Ходить мне не хотелось совсем. Но однажды по приказу врача забрали мое судно и мне волей не волей пришлось подниматься на ноги. Чего мне это стоило! Общий туалет находился в дальнем от нашей палаты конце длинного коридора. В мой самый первый поход меня сопровождала санитарка. Но потом пришлось преодолевать это расстояние самостоятельно. Делала я это в два этапа. Посреди коридора стоял старинный деревянный круглый стол, не известно когда и кем сюда поставленный. За столом обычно собирались выздоравливающие, играли в карты, домино и шашки. Едва я показывалась в начале коридора, стол моментально освобождали, или сдвигали в сторону все игральные принадлежности, оставляя достаточно свободное место. Я отрывалась от спасительной стены и быстро-быстро пробегала расстояние до стола и падала на него, уронив голову прямо на цветастую клеенку, покрывающую столешницу. Только в таком положении прекращалось головокружение. Отдышавшись и собравшись с духом, я преодолевала вторую половину пути. Таким же образом, с остановкой «на столе» возвращалась я в свою палату.

                Часто навещали родители, особенно папа. Даже бабушка приезжала, плакала, называя «крошечкой». Думаю, что по молитвам моей дорогой бабушки Господь так щадяще «стукнул» меня «колотушкой» именно по голове! Говоря слова про колотушку много лет назад, моя любимая бабушка, конечно, не желала мне ничего плохого. Просто она, как мудрый человек, проживший жизнь, знала, что ничего не проходит безследно. И за все нужно рано или поздно держать ответ – как за поступки, так и за слова.

             Приходили одноклассники. Саша тоже приходил. Настроенные на шутливо-игривый лад, одноклассники как-то быстро серьезнели, завидев меня, распластанную на больничной койке. Сама я свое отражение не видела во все время пребывания в больнице. В палате, да и в отделении тоже, не было даже самого маленького зеркальца.


                ***

              В день выписки за мной приехал папа. Он радостно сообщил, что разыскал-таки через знакомых трехлитровую банку засахаренной облепихи, как и советовала Ирина Александровна. Хороший она врач – Ганзий!

            Когда принесли одежду из гардероба, выяснилось, что у меня украли вязанные рукавички. Эти рукавицы с орнаментом я связала впервые в жизни. При других обстоятельствах и в другое время это послужило бы поводом для расстройства. Но не сейчас. Что-то тогда произошло со мной за те недели пребывания в больнице, с моим внутренним миром. Наверное, я повзрослела. Погода была солнечной и морозной. Но это были уже не те страшные январские морозы. С непривычки обжигало легкие. Все казалось другим – и папина служебная машина, и деревья, и воробьи, дерущиеся из-за хлебной корки. Как будто кто-то очень сильно крутанул регулятор резкости в моем сознании. Все было контрастный, ярким, резало глаза, звуки оглушали. И к этому всему мне еще нужно было привыкнуть. .

            Дом встретил меня уютным теплом протопленной печи, запахом приготовленной еды и… красками! Эти яркие краски были повсюду – на коврах, паласе, портьерах и покрывалах. После монотонной больничной гаммы они слепили глаза, просто сшибали с ног. Я сняла пальто и прошла в зал, оглядывая все вокруг, будто попала на другую планету. В комнату заглянула мама:

– Доченька, отдохни. Скоро папа придет и будем обедать.

Я взяла домашнюю одежду и пошла почему-то в спальню родителей переодеваться. Там стоял шифоньер с большим – во весь рост, зеркалом. Впервые за все дни болезни увидела свое отражение. На меня смотрела изможденная болезнью незнакомая молоденькая девочка. Черные круги на исхудавшем лице. Я сбросила пропахшую больничным запахом одежду. В зеркале отразилась даже не фигурка, а какой-то скелет, обтянутый кожей. И ЭТО – Я? Поспешно натянула одежду и… разрыдалась. Я плакала так, как не плакала за всю свою жизнь. В спальню из кухни бегом прибежали встревоженная мама и пришедший с работы отец:

– Доча, что случилось?!!

Позже папа признается, что в ту минуту он с болью подумал, что болезнь все-таки как-то повлияла на мой рассудок. А я, захлебываясь слезами, едва смогла проговорить:

– Все девочки, как девочки – словно ягодки! А я такая худая, как скелет!
Родители переглянулись и облегченно выдохнули:

– И всего-то? Ничего! Мы тебя откормим! Вот сейчас, кстати, время обеда. Пошли обедать!

Мы обнялись, постояли и направились к столу, где нас ждали бабушка и сестра.

                Через месяц был мой семнадцатый день рождения. И впервые в жизни родители позволили мне пригласить друзей. Пришли мои школьные подруги и Саша. Саша принес за пазухой маленькую красную живую розочку.

– Вот, – протянул он с улыбкой, – это тебе! У сестры из цветочного горшка с подоконника умыкнул. Надеюсь, что она не очень рассердится. Я так уговаривал эту розу чтобы она распустилась к твоему дню рождения!

           Маленькая алая роза стала первым в моей жизни цветком, подаренным мне к празднику. Это сейчас таким подарком никого не удивишь. На каждом шагу цветочные магазины круглый год торгуют цветами в ассортименте. Но тогда, в начале восьмидесятых, в маленьком селе в пору лютых морозов, это было настоящим чудом!

            Потом наступила весна, школьные выпускные экзамены. А летом я поступила в институт за тысячи километров от дома. Но это уже другая история моей жизни. Много лет прошло, а я все думаю о том зимнем позднем вечере, когда папа пришел домой очень уставшим. Если бы меня не отвезли вечером в больницу? Не поставили спасшую меня капельницу… Как-то все могло быть? Не хочется про это думать. Благодарю Бога, что Он и тогда хранил меня – неверующую, некрещеную, так мало понимающую в жизни, еще не сделавшую ничего доброго, хорошего Богу и людям. Видимо, был у Него, Бога, свой промысел обо мне, видимо суждено было родиться моим детям, внукам. Только осознание тех далеких событий пришло годы и годы спустя.



(Фото из интернета)