Б. П. Палецкий
НА ЧУЖДОЙ ПЛАНЕТЕ
Киев
Четверта хвиля
2012
Борис Павлович Палецкий
УДК 821.161.1-1+821.161.1-312.9)Палецкий2
ББК 84(2Рос)6-5+84(2Рос)6-445
Палецкий, Б. П.
На чуждой планете / Б.П. Палецкий . – К. : Четверта хвиля, 2012. – 176 с.
ISBN 978-966-529-274-6
Борис Павлович Палецкий (1877-1921). Учился вначале на филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, однако затем перевёлся на юридический факультет. Был журналистом судебной хроники в Санкт-Петербурге. В последующем переквалифицировался в судебные чиновники: мировой судья в Прилуки Полтавской губернии (1909-1910), мировой судья в Бериславе Херсонской губернии, главный судья Херсона.
Поэтическое творчество Бориса Павловича представлено различными жанрами стихотворений: от пейзажной и гражданской лирики до иронии и юмора. Стихи автора сохраняют свежесть и оригинальность, невзирая на столетний период времени их составления. В стремлении сохранить для читателя веяние тех далёких лет в основном сохранена грамматика и стилистика произведений той эпохи.
Фантастическая повесть «На чуждой планете» до сих пор актуальна по затронутым в ней проблемам.
ББК 84(2Рос)6-5+84(2Рос)6-445
ISBN 978-966-529-274-6 © М.В.Палецкий,2012, © В.М.Семенюк, 2012
СОДЕРЖАНИЕ
Стихотворения
Читая классиков, мечтаю я порою... ..................................... 8
Молва 9
Письмо из Крыма 11
На берегу 11
На вершинахъ 14
Блудный сынъ 16
На реке 17
Утро 18
В лесу 18
Звёзды 19
Товарищу-поэту 20
Передъ юбилеемъ Л. Толстого ............................................ 21
Из воплей кандидата ........................................................... 22
Похвала лени 23
Черное солнце 24
Лучъ солнца 25
В альбомъ археологического музея ..................................... 26
Сезамъ 27
Чертенку съ маскарада ........................................................ 29
Счастливый бракъ 31
Письмо чужой жене ............................................................ 31
Minor Maggiore 34
Камея 36
Донъ-Кихотъ 36
За работой 37
Гальциона 37
38
Одуванчиик 39
Ручей (сонет) 42
*** (Люблю тебя город, огромный, угрюмый) .................... 42
*** (Тихо... Лишь звезды блестят в вышине) ........................
Это мгновение свято ............................................................ 45
Перед бурей 45
*** (Порой я ненавижу вас) ................................................ 46
Нине К. 47
Отрывок 47
Похвала слезамъ 48
Идиллия 49
Аскетъ 49
Горящее сердце 50
Величественное 51
Песня Тота 51
*** (Песнь любви моей безмолвна и беззвучна) ................ 52
Муза 53
Алмазы 54
Старое сказание 55
Prelude 57
Скадовская серенада ........................................................... 58
Мотивация мужчины и женщины ........................................ 59
Въ альбомъ 59
Religious – amoroso ............................................................... 60
Призывъ 61
*** (Нетъ, ты меня напрасно не лечи) ................................ 61
Отдыхъ 62
Прощай! 63
Приворотное зелье .............................................................. 63
*** (Над дорогою моею) ..................................................... 64
*** (Я любил до сих пор только раз) ................................... 65
*** (И полнота, и узость жизни) ......................................... 65
Обетование 66
Юноше 67
Летучий Голландецъ ............................................................. 68
Серенада на 68
Урокъ самоубийцамъ ........................................................... 71
Злая прогулка 72
*** (Мной ты, лишь ты одна любима) ................................. 74
Песенка наивная 74
75
Omnis merrier 78
Прозаические произведения
Женская лирика (Основныя черты женской поэзiи) ........... 81
Амуръ 116
Чайковский 121
На чуждой планете (Фантастическая повесть) .................. 135
8 9
Читая классиков, мечтаю я порою...
Читая классиков, мечтаю я порою
И уношусь душой в Элладу или Рим,
Картины древние встают передо мною,
И вижу я – под небом голубым
Раскидан цирк. Высокий ряд его ступеней
Толпою жадною до зрелищ весь набит.
На лучшем месте, в пышной ложе, полной тени
Сам Кесарь с приближенными сидит.
Вот дал рукой он знак, – и тотчас колесницы
Помчалися вперёд, пока ещё все в ряд,
Как будто цепию построенные птицы
Когда они в страну далёкую летят.
Но вот уже Кай Марцелл всех прочих обгоняет,
Улыбкой торжества лицо его сияет
И весь амфитеатр от криков задрожал.
Вдруг за собой коней он чувствует дыханье
То нагоняет Марк. Ещё один лишь миг
И снова раздались кругом рукоплесканья
С четвёркою своей Марцелла он настиг.
«Я победил!» – Марк Клавдий восклицает,
Но, вдруг, он побледнел: то кони понесли,
Столкнулися... Толчком обоих вышыбает
И оба катятся на сцене по пыли...
А жадная толпа с восторгом рукоплещет
Иным борцам и победителям иным...
А солнце южное над цирком ярко блещет
И так чиста лазурь небесная над ним!
Б.Палецкий 1895, «Разсветъ» № 1.
Молва Vergiliue, Aeneid, IV, 173–188
Вотъ пролетаетъ Молва по ливийским
градамъ многолюдным,
Зло никакое быстрее не можетъ развиться, чемъ
слухи.
Грянетъ она по пути и силы, идя, обретаетъ,
Робко крадется сперва, но скоро
взлетает на воздухъ,
Шествуя вдаль по земле, главой достигаетъ
до неба.
Передаютъ, что Земля родила это
чудо последнимъ
Въ гневе на вечных богов, сестрой Энцелады и Геи.
Быстрые ноги и крылья имеетъ чудовище это,
Сколько на нёмъ находится перьев несчетныхъ,
Сколько-жъ – о, диво! – очей под ним
взирают бессонных,
Столько же есть языков и столько же уст
неумолчных,
Столько же чутких ушей...
И вот меж землею и небом
Ночью в тумане летит и очей сладким
сном не смежить,
А на рассвете сидит уж Молва
на верхушках у кровель,
Иль на башнях крутых, и большие града
устрашает,
Столько же лжи сообщая, сколь
правды съ собою приноситъ.
Б.Палецкий 1895, «Гимназистъ» № 1.
10 11
Письмо из Крыма
Из прекрасного далёко
Шлю привет сердечный вам.
Я брожу здесь одиноко
По роскошным берегам.
Ветерокъ порхает нежный
Надъ лазурною волной.
Змейки пены белоснежной
Окаймляютъ брегъ морской.
Выше – горы-великаны,
Чёрный лес ползёт по ним,
Лиловатые туманы
Обвиваютъ ихъ, какъ дымъ.
На душе такъ много счастья,
Такъ щедра природа-мать,
Что готовъ къ земле припасть я,
Эти скалы целовать!
Б.Палецкий 1900.
На берег;
Я по прибрежью шелъ осенней мрачной
ночью.
Скрывался океанъ во мраке и во тьме.
Виднелись в небесах лишь тучъ
нависшихъ клочья
И было душно мне, и тесно, какъ в тюрьме.
Морскихъ растений рядъ, засохшихъ и
истлевшихъ,
Сгнивалъ на берегу, какъ труповъ павшихъ
строй.
И раковинокъ слой разбитыхъ, опустевшихъ,
Такъ жалобно хрустелъ, дробяся подъ ногой.
И въ хрусте этом всё мне слышались
вопросы.
Стихотворение Молва из рукописи стихов Б. П. Палецкого.
12 13
Зачемъ погибли – мы по прихоти волны?
Зачемъ гніемъ мы здесь несчастные отбросы,
Лишенные родной подводной глубины??
Тяжка была тоска в тех жалобных укорах,
Она сжимала грудь железною рукой.
Остановился я, чтобъ тотъ не слышать
шорохъ,
Остановился я, чтобъ дать душе покой.
Обвеяло меня дыханье океана.
Ритмически гудитъ валовъ прибойныхъ
хоръ.
Ещё висит кругом завеса из тумана,
Но чудится за ней таинственный
простор.
От мёртвых берегов душа стремится жадно
В объятия живой блуждающей волны.
Тамъ дышится легко, свободно и отрадно
И грезятся душе заманчивые сны.
Ведь тамъ-же океанъ, что водоросли губитъ,
Что раковины бьетъ о выступы камней,
Иные берега лелеет и голубит,
Где зеленеет лес в сиянии лучей.
Тамъ юная земля пловцов отважных манитъ,
Тамъ девичьи глаза приветливо глядятъ,
Тамъ сердце и любить, и верить не устанетъ,
Тамъ лепестковъ мечты не побиваетъ градъ.
Не измени же мне, подруга –
Каравелла,
Упрямо бей по лбам предательских
валов:
Мы с буйной силой их
померяемся смело
И доплывем с тобой до новых
берегов!
1907.
Река Ивотка.
14 15
На вершинахъ
... Я видеть не могу спокойно у рояля
Ненасытимую белеющую пасть.
Она меня влечетъ.
Хоть струны не звучали –
Уже я чую ихъ таинственную власть.
Смолкаетъ шумъ заботъ въ душе, гнезде
осином,
Сгущается туманъ у низменных болотъ
И клочьями взлетает ввысь, къ вершинамъ,
Где воздухъ вечно свежъ и чистъ, какъ
горный мёдъ.
(Григ «На горах».)
От чьих-то мощных крыл пахнуло мне прохладой,
И тихо загудел невидимый мне хор.
Он крепнет и, борясь со звоном нежным
стада
И рвется, и спешит на солнечный простор.
Я слушаю ту песнь, и радуюсь безлюдью,
И все же чувствую, что здесь я не одинъ,
Что близко есть друзья. Вздыхаю
полной грудью,
Ловлю игру лучей у снеговыхъ вершинъ.
(Шопенъ )
... Что это за орёль сюда летитъ устало?
Какъ трепетенъ его в лазурномъ небе бегъ!
Онъ пораженъ стрелой...
И капли крови алой,
Какъ теплый дождь весны, пятнаютъ
белый снегъ.
Глаза орла глядят из-под бровей
упорно.
И ищут милого родимого гнезда.
Онъ не найдетъ его. Гнездо же въ
бездне черной
Лавиной снесено, погибло навсегда.
Нетъ, не хочу дышать отчаяньемъ
и страхомъ,
И от тебя, орёлъ, я отвращаю взоръ.
И вниз я посмотрю, где радостнымъ
размахомъ
Земля раскинулась, пестрея, какъ коверъ.
(Бетховенъ)
Над нею – облако. Задумчивою тенью
Окутывая долъ, оно летитъ все в даль.
И хочетъ охватить весь мір въ
своем стремленьи:
Порывъ мечты, и гневъ, и радость, и
печаль.
То очаруетъ насъ игрою очертаній,
Охвачено венцомъ из солнечныхъ лучей.
То вдругъ гудитъ оно отъ боли и
страданий,
Стремяся внизъ, къ земле,
изломами огней.
И говорит оно святое слово:
«Братья! (IХ симфония финалъ)
Летите все ко мне, вражды
покиньте гнет!»
Напрасен добрый зов напрасные объятья!
Такъ редокъ, и такъ слабъ, такъ жалокъ
нашъ полетъ!
16 17
(Чайковскій. фанфары IV симфонии)
У снеговых вершин таится
кто-то Грубый.
На все цветы мечты он ширит
жадный зов.
Надъ струнами сердецъ гремятъ
упрямо трубы,
Как Рок неумолим зловещий
ихъ напевъ!
(«Торжественная месса» Бетховена)
Но все же будешь петь!..
И пусть в суровомъ храме,
Другъ друга подкрепивъ сіяютъ голоса...
Так своды держатся просторные
над нами
И к небесам зовет их стройная краса. (1910)
Блудный сынъ (Изъ Т. Гросса (перевод с немецкого))
Стоитъ онъ здесь вернувшись из скитанья,
Не смея перейти порогъ родной...
«Я много матери принесъ страданья,
Она сурово встретится со мной
И на порогъ укажетъ мне рукой!..»
О, глупенькій! Онъ сердца матери
не знаетъ:
Оно целительный волшебный ключъ,
Который вечно жажду утоляетъ,
Оно живительно, какъ солнца теплый лучъ,
Что блещетъ ласково среди угрюмыхъ тучъ.
Такъ молви-жъ ей раскаянія слово!
И с прежнею любовію своей
Она в слезахъ тебя обниметъ снова,
Забыв о прошломъ, о вине твоей...
Войди же к ней!..
С.Петербург 14 октября 1897 года
На реке
Плыву я дорогой безцельною
Улегшись на дно челнока.
Мне песню поетъ колыбельную,
Баюкаетъ нежно река.
Звенятъ переплески наивные,
Слегка ударяя в челнокъ.
А в небе – огни переливные
И светъ ихъ бездонно-глубокъ,
Быть можетъ, тамъ люди нездешніе
Достигли мечтанныхъ красотъ,
Глядятъ на дела наши грешныя
И скорбь их за братьевъ гнететъ.
Смутный слышно влажный лепетъ,
Все тише журчанье реки,
И в сердце ответный трепетъ
Рождают небес огоньки.
Но какъ насъ сквозь бездны эфирныя
От горя и зла охранить?
И шлютъ намъ друзья иномірные
Лишь хрупкую тонкую нить...
18 19
Утро
Слезы дрожатъ на листве, какъ улыбка,
Капли дождя, переставшего в ночь.
Радостью блещутъ и нежной, и зыбкой
Слезы о горе, умчавшемся прочь.
Сердце смеется на каждую малость,
Чудится, все посылаетъ приветъ:
Скворушекъ щебетъ, и детская шалость,
И на дорожкахъ трепещущий светъ.
Жить выше мира – не ясно ль, не
просто ль?
Жить, пересиливъ слепую вражду!
В сердце, сквозь муки ликующемъ
вдосталь
Бережной, чистой любви я найду.
Снова щебечутъ надежды, какъ птицы,
Снова лучи опьяняютъ меня.
Хочется петь, и играть, и
резвиться,
Строгія думы подъ смехомъ храня.
29 мая 1919 года.
В лесу
Тихо в лесу. Только сосен верхушки
Тихо и плавно, качаясь шумят,
Да топоры дровосеков стучат:
Рубят деревья вдали, у опушки.
Всюду царит полудневный покой...
На мураве, под смолистой сосной
Любо лежать, свои взоры вперяя
В высь, где видна глубина голубая,
Сосен верхушки, где птички играют.
И щебетанием лес оживляют.
Тихо и сладко душе, и тревога,
Счастьем гонимая, вся пропадает,
Что там высоко в лазури сияет.
Кронштадт 1894.
Звёзды
Мы кинуты таинственною дланью
Въ немую глубину просторов
міровыхъ,
И мы летимъ, дрожа от жгучаго
страдания,
И медленно горимъ в мечтаньяхъ
не людскихъ.
Какъ холодно мне здесь!
В эфире безучастном
Не встретить никогда ни близкихъ,
ни друзей.
Но все же я горю, и сыплю светом
страстным
В слепую темноту бесчисленных ночей
Лучи мои летят далеко, так далеко.
И вечно я лечу впередъ, за кругомъ
кругъ.
Быть может тонкий луч, подметит
чье-то око,
Гармонию миров уловит чуткий слух.
Неведома мне цель бездонного
полета –
20 21
Зачем, кому стремлю лучей своихъ
потокъ?
Хотя бы и послал меня великий
Кто-то –
В страданиях своих я все же одинок.
И если кто-нибудь, в порыве
состраданья
Захочетъ подарить души приветный
жаръ, –
То счастія не дастъ желанное
свиданье:
Погубитъ, спалитъ насъ тотъ дружескій
ударъ!
Товарищу-поэту
О, прости, товарищъ, каюсь:
Не понять мне грезъ твоих –
Я в безбрежность не пускаюсь,
У земли паритъ мой стихъ.
Непонятны твои грезы,
Беспричинная тоска,
Посмотри какие слезы.
Льются в хате бедняка.
Сколько въ міре есть несчастья,
Сколько горя есть кругомъ!
Появись среди ненастья
Согревающим лучом,
Поддержи душою павших,
К цели их направь святой,
Ободри в пути уставших
И о братской дружбе пой!
Что твоя тоска пред горем
Всей страдающей земли:
Точно капля передъ моремъ,
Иль былинка средь степи...
Б.Палецкий 1896, «Разсветъ» № 4.
Передъ юбилеемъ Л. Толстого
Мне вспомнился Римъ – императорскій Римъ,
Какъ тамъ прославляли героя.
Герой шелъ по улицамъ: сзади за нимъ
Народ шелъ несметной толпою.
Соратники-воины весело шли,
Надев дорогіе доспехи;
Красивыхъ невольницъ за ними вели,
Слоновъ для народной потехи.
А сзади нихъ шел побеждённый
царeкъ:
Тряся негодующей дланью,
Кричал на всю улицу, какъ только могъ,
Ругаясь отборною бранью.
И слыша безсильную злобу, герой
В ответъ улыбался злорадно,
И смехъ непрерывный стоялъ над толпой,
Смехъ дикій, безсмысленно-стадный...
... Я знаю, что злоба сильна и теперь.
Въ темнице души своей грязной
Готовится кто-то, угрюмый, какъ зверь,
Героя ругать безобразно.
Безсильною злобой горитъ его взглядъ,
Онъ ищетъ волшебного зелья,
Стремится убійственный выискать ядъ,
Чтобъ имъ отравить все веселье.
Я знаю, онъ выйдетъ, и яростный
крикъ
22 23
Испуститъ съ ужасною бранью,
И такъ-же какъ тотъ, онъ не сможетъ
на мигъ
Народа прервать ликованье.
И только къ нему обернется герой,
Какъ радуга Божья прекрасный,
И скажетъ съ любовью и жгучей
тоской:
«Опомнися, братъ мой несчастный!»
1907.
Из воплей кандидата
Прощаюсь съ вами я, друзья, –
Видать ни силъ нетъ, ни отваги:
Лишь сгинем все, и вы, как я,
Въ пыли истрепанной бумаги.
Ужъ есть повестка – в голове
Есть боли приступы сверлящей.
Я протяну недельки две,
А после впишутъ въ «исходящий».
Ужъ пристав-Смерть ко мне спешитъ;
Велит мне лично в судъ являться.
На то, что этот Судъ решитъ –
Ни апелляций, ни кассаций.
И скажетъ Судъ:
«Ответь скорей,
Куда расстратилъ идеалы,
Богатство знаний и идей?
Ихъ у тебя теперь так мало?
Банкротъ, скажи, чем можешь ты.
Покрыть взысканья и должишки?
Вотъ исполнительны листы –
Ведь ты грешилъ ещё мальчишкой!»
И я скажу: «Охъ, средствій нетъ!
Мечтой богаты лишь студенты!
Но вот зато вам мой ответ –
Безденежны все документы!
Тутъ кто-то ложно написалъ
Долгов моих до цифры лютой;
Но из истцов – кто мне давал
Хоть грош сердечною валютой?
Долги-то, правда, велики,
Но занесли ихъ в Вашу Книгу
Одни воры - ростовщики –
Пускай за то получат фигу!..
И Суд Предвечный скажет мне:
«Ответчик, прав ты перед нами!
Судебные ж издержки все
Распределите между истцами!»
1905.
Пох;ала лени
Лень... Да «Лень – мать всех пороков» –
Всякий поп нам так твердит.
Такъ-то такъ... Но и пророков,
Может быть, она родитъ.
Сам Христос за верстаками
Редко время проводил:
Всё слонялся с рыбаками,
Всё без удержу бродил.
С самаритянкой у колодца.
Балагурил вечерком.
Словами, просто, где придется.
Развлекался языком.
Мать бывало, вопрошает:
24 25
«Где же делся наш Христосъ?»
Оказалось – наставляет
Фарисеям длинный нос.
Выпить тоже был не промахъ,
И, бывало, как запьет.
На пирушке у знакомых –
Угостит за свой же счёт.
И его с большой хвалою.
Вспоминают старики, –
А не слышно, чтоб пилою
Хоть коснулся он доски!..
Так бродил мудрец ленивый
Утешая всех людей,
И погиб он нечестивый,
От усердия судей.
И расправилися с ленью
Люди важного труда –
И густой зловещей тенью
Мир покрылся навсегда!
1907.
Черное солнце
Черное Солнце всходило над миром,
Словно Инфанта в бархате черном.
Медленно, тихо весь мир обводило
Взглядом немым, равнодушно-упорным.
Черное всюду лилося сиянье.
На города, словно струйками крепа.
Кой-где звучало еще стрекотанье:
Люди куда-то летели нелепо.
В быстром движенье безжизненно вялы,
В роскоши полной – убоги и нищи,
Все еще люди плясали устало,
Все еще лгали на шумном кладбище.
Все показное там было: событья,
Войны, и шум демонстраций громоздких.
Все совершалося там на подмостках.
Но уже темного страха волокна.
В шумные души вошли и застыли:
Очи людей, какъ болотные «окна»
Черное солнце в себе отразили.
Все еще члены сплетались нагие,
И литургия гудела во храме,
Но уже очи бездонно-пустые
Черными были покрыты лучами.
В празднике пьяном, слепом и бездумном
Рабские души искали свободы,
Звоны огней разгоралися шумно,
Музыки блестки метнулись под своды.
Падали летчики в беге проворномъ,
Падали пары в объятия страсти.
Черное Солнце с тихого властно
Землю накрыло бархатомъ чернымъ.
1913.
Лу;ъ солнца (В альбом)
Мчится добрый и правдивый,
Откровенный солнца луч.
Онъ ласкаетъ реки, нивы,
И обрывы горныхъ кручъ.
Вся земля въ его объятья
Въ тихой радости спешитъ.
Только филин злой проклятья
26 27
Всё бормочет и ворчит.
Ненавидитъ онъ веселье,
Онъ – здоровой жизни врагъ.
В неприступное ущелье
Онъ бежит, в глубокий мрак.
... Я такой же.
Зависть вечно
Гонитъ прочь меня от васъ,
Не могу встречать сердечный
Чистый взглядъ правдивыхъ глазъ.
Я люблю туманъ столицы,
Мне привыченъ этот ядъ.
И от васъ хочу я скрыться...
Ложь!
Люблю я солнца взглядъ!
1901.
В альбомъ археолог;ческого музея
Какъ известнякъ хранитъ на бреге
Борисфена
Следъ жизней, сгинувшихъ на лоне бурныхъ
водъ,
Такъ намъ музей вещаетъ неизменно:
«Приходитъ в мир – и вновь
уходит родъ!
И лишь земля останется навеки»
А на земле останутся всегда.
Все те же силы в каждом человеке:
Любовь, тщеславие, и голод, и вражда,
И мы умремъ, оставивъ безделушки:
От дамъ останется все та-жъ
вычуры модъ,
Отъ насъ оружіе: не – стрелы лишь, а
пушки.
И с горечью потомок наш вздохнет
И скажет он: «Лишь древних
повторяя,
Они гордилися культурою своей!»
Но перебьетъ ученый, поправляя:
– Они внесли и новое – музей!
Сезамъ
Есть люди, радостью убогіе.
Нависъ надъ ними тяжкій мракъ:
Ведь в жизни счастливы немногіе –
А толпы бродятъ кое-какъ.
В нихъ думы горько-безисходныя
Рождают злобную тоску.
Пустыни – души ихъ безплодныя,
Пустыни зыбкаго песку.
Куда ни глянь, пески глубокие,
И негде, негде отдохнуть.
Колючки кактусовъ жестокія
Порой вонзаются во грудь.
Вдали горятъ вершины льдистыя,
Но к темъ вершинамъ нетъ пути.
На склонахъ ихъ леса росистые,
Но к темъ лесамъ не подойти.
Быть можетъ, тамъ ключи целебные,
Живой воды бежитъ потокъ;
Но кто найдетъ слова волшебныя,
Кто бъ эти горы сдвинуть могъ?
28 29
И толпы смотрятъ безнадежныя,
Предъ ними бездна ширитъ пасть.
О, кто свершитъ имъ невозможное
И дастъ къ живой воде припасть?
... Чу, вблизи звенитъ струна:
Обращенная к горамъ
Песня нежная слышна:
«Отворись, Сезамъ!»
«Истомилъ насъ долгій путь,
Тяжко, душно намъ –
Дай въ горахъ намъ отдохнуть,
Отворись, Сезамъ!
Дай воды живой испить
Ссохшимся губам,
Поддержи ты жизни нить –
Отворись, Сезамъ!
Дай войти въ цветущий лесъ,
Ведь зелёный храмъ,
Мы устали, ждемъ чудесъ –
Отворись, Сезамъ!
И какъ ветеръ по колосьям, пробежалъ
по толпамъ шорохъ:
«То не ангелъ-ли спустился вонъ в тумане,
тамъ, на скалы?..
И надежда засветилась в истомленныхъ жаждой
взорахъ,
Напряглись остатки силы у истерзанныхъ, усталыхъ.
Вождь седой сказал, охвачен вдохновением
пророка:
«Божий перст предрек когда-то смерть
владыкам Вавилона:
Нам, за долгие мученья, послан знак иной
от рока,
Знак блаженной вечной жизни без страдания и стона!»
И застыли толпы тихо в напряженном
ожиданье,
Тихо сгрудилися муки и висят лавиной
тяжкой.
И на скалах проступило лучезарное
сиянье:
«Вечны в мире только наши,
фирмы Фиделя, подтяжки!»
Чертенку съ маскарада
Я Вам пишу, поэтъ безвестный,
Восторг горит в душе моей:
Люблю я танец, Вашъ прелестный
Он легок словно танец фей.
Пришел домой я поздно, поздно,
Во сне же видел Вас одну –
Ваш танец легкий, грациозный,
Волос роскошную волну.
Мелькали красненькіе рожки –
Какъ мне понравились они!
Кружились тоненькие ножки.
Среди ужасной толкотни.
Мечтал я: если б много было.
В аду таких же чертенят –
И смерть меня бы не страшила,
Охотно я сошелъ бы в адъ!
1908.
30 31
Счастливый бракъ
Уже десять летъ, счастливо и спокойно,
Съ тобою душа в душу мы живемъ.
Красиво жизнь наладилась и стройно,
Все намъ завидуютъ знакомые кругомъ.
Куда ни глянь, такіе редки браки!..
Кругомъ полно упрековъ и изменъ,
Другіе пусть грызутся какъ собаки, –
У насъ с тобой нетъ ревности и
сценъ.
Царитъ уютъ в укромной мягкой
спальне,
Солиденъ дубъ кроватей вырезныхъ,
Хранитъ в себе громадный шкафъ
зеркальный
Шедевры всехъ изысканныхъ портныхъ.
Письмо чужой жене Adagio. Risoleto.
Я Вам пою... Пусть Вашъ Отелло
Меня разитъ кинжаломъ в грудь, –
Хочу я высказаться смело,
Хотя бы жизнью всей рискнуть!
ff (tremolo)
2unga pansa.
Allegro inguieto.
Я помню – взглядъ Вашъ непонятный
Анна Михайловна Затворницкая (Палецкая)
с сыном Вадимом и дочкой Наташей. Супруга
Бориса Павловича, – автора посвящённого
ей стихотворения «Счастливый брак»
32 33
Изъ-подъ густыхъ блеснулъ ресницъ.
Что значитъ онъ? Вам неприятно.
Среди чужих и пошлых лиц?
Иль это мне звучалъ во взгляде
Полу-вопрос, полу-укоръ?
Подумав такъ, горелъ в досаде,
Хотелъ вступить я съ Вами въ споръ.
Я тоже был таким же строгим.
Бросал насмешку по пути
Я всемъ бездарнымъ и убогимъ,
Отъ нихъ хотелъ навекъ уйти.
Такъ хорошо в тиши безлюдья.
Среди сиянья вечных льдов:
Вздыхаешь славно, полной грудью.
Вдали от дымных очагов.
А все-жь... Внизу синеет дымка
Надъ шумомъ будничныхъ заботъ,
И кто-то, властный невидимка,
Туда, туда меня зоветъ.
... И я пошелъ, одевшись ложью,
Какъ будто крепкою броней, –
Ищу повсюду искру Божью:
Въ комъ есть она, тотъ будетъ мой!
Я сеть кидаю неустанно
Генисаретскихъ рыбаковъ, –
Но сеть моя есть сеть обмана,
Улыбка лживыхъ, лживыхъ слов.
Да, эти люди лицемерятъ
В нихъ нетъ безхитростной души,
Но им солги – они поверятъ,
Что и взаправду хороши.
И коль не имъ самимъ, то детямъ
Мы ложью истину привьем
И жизнь угрюмую осветимъ
Любви немеркнущимъ огнемъ.
Так сам я вызвался усердно.
Служить Азефом вышних сил...
Меня отвергнетъ Милосердный,
Но все же я ему служил...
Служите-жъ Вы – мечте; я – жизни...
Ахъ!.. Какъ любовь моя грустна!
Поверьте – въ общей всемъ отчизне
Когда-то былъ и Сатана.
И я ведь помню садъ волшебный,
Где годы детства протекли,
И я пропел свой гимн хвалебный
Творцу; Создателю земли.
И средь обманныхъ вакханалій
Люблю увидеть правду вдругъ,
Услышать крикъ тоски, печали,
Увидеть ангеловъ испугъ.
Меж ними пропасти проклятье.
И пламя огненных мечей,
Но все же шлю я Вамъ объятья
Любви трагической моей!
... Я торжествую!.. В вашем взгляде.
На миг блеснул любви ответ,
Какая это мне отрада –
Затмить, смутить небесный светъ!
Я победилъ!.. Повсюду, вечно.
В расцвете радостной весны,
В мечтаньяхъ юности беспечной,
Васъ встретитъ обликъ Сатаны!
Онъ Вамъ смутитъ, что было мило,
Прерветъ мечтательный напев,
Но онъ за грезы дастъ Вамъ силу,
И за мечты – онъ дастъ Вамъ гневъ.
... А я свою построю башню:
Мои союзники со мной.
Погибну я. но мне не страшно:
34 35
Таков мой жребій роковой.
Еще есть планъ... И много юныхъ
Поймаю в сетку я свою;
И Богу на незримыхъ струнахъ
Свой гимн кощунственный спою!
Осудитъ он меня сурово
На муки ада безъ конца –
Или от ласкового слова
Забьются радостно сердца
Въ одном сіяющемъ аккорде
Во славу вышнихъ горнихъ силъ...
Но... Я боюсь, чтобы по морде
Меня супругъ Вашъ не побилъ.
И разседлаю я Пегаса,
Къ холодной истине вернусь;
Отброшу лживыя прикрасы:
Ведь просто я домашний гусь,
Что разъ, на святкахъ куралеся,
Взлететь на небо захотелъ.
И Вы – увы! не съ поднебесья,
Хоть Васъ я ангеломъ воспелъ.
Еще Вы зелены, наивны,
Но такъ глубокъ Вашъ милый взглядъ.
Но... какъ действительность противна,
Какъ сладокъ былъ обмана ядъ!..
Minor Maggiore Minor
Подъ горячими лучами
Сладко нежится земля;
Разноцветными коврами
Пораскинулись поля
Монотонный бегъ лошадки
Плавно насъ несетъ вперёд,
И заснуть я мог бы сладко:
Дума спать мне не даётъ.
Пыль, и трескъ, и дребезжанье...
Думы точно овода,
Всё жужжат: зачемъ страданья
Губятъ жизнь везде, всегда?
И зачемъ ты только зритель,
Отчего ты вялъ и слабъ:
Не безтрепетный воитель,
А безвольный, жалкий раб?
Жальте, мучьте злые думы,
Солнце жги меня сильней:
Для души больной, угрюмой,
Чем больнее, тем милей!
Maggiore
Медленно иду я
Нивой ароматной
На небо, ликуя,
Льется светъ закатный.
Жаворонокъ звонкий
Надо мною вьется,
Голосъ его тонкий
Трелью раздается
... Песней удалою
Я ему отвечу:
Ведь готовъ с тоскою
Выдержать я встречу.
Вдохновенно страстно
С ней хочу сразиться.
Петь хочу прекрасно,
Такъ в лазури птица!
1901.
36 37
Камея
Облик милый я лелею.
Много лет в душе покорной.
И отлился он в камею
Светлый образъ въ рамке черной.
Поработалъ я упорно!
За случайнымъ всемъ яснее
Усмотрелъ я, что милее,
Что бесценно, непритворно.
...Вотъ она надъ прибауткой...
Посмеется ненарокомъ;
То ударитъ злою шуткой,
То мечтаетъ о высокомъ;
Но всегда за черным оком.
Вижу светоч мысли чуткой.
20 II 1921.
Донъ-Кихотъ
Счастливый Донъ-Кихотъ! Духъ доблестный и древний
Тобой руководилъ средь тягостныхъ трудовъ;
Ты подвиги слагал к стопам своей царевны.
И с верой вызывал бесчисленных врагов.
Не такъ наивны мы!
За грязною харчевней
Не видимъ мы теперь таинственныхъ дворцовъ,
И въ насъ самихъ порой мы слышимъ
кличь издевный
Чудовищь мерзостныхъ и злобныхъ колдуновъ.
К тому же ты имел оруженосца Санчо!
Как нежно он тебя в миру оберегал,
Мороча люд честной, кривляяся и клянча!
Теперь же, если бъ кто къ герою и присталъ,
То первый бы его безсовестно предалъ.
Счастливей насъ ты былъ, идальго
из Ламанчи.
10 III 1921.
За работой
Угли въ пылающем горне
Танцуютъ веселое скерцо.
На наковальне покорно
Лежитъ раскаленное сердце.
Молотомъ смело и быстро
Ударю по сердцу съ размаха.
Брызнутъ испуганно искры
И звякнетъ чугунная плаха.
Не знаю, что труд мне подаритъ,
Что выйдетъ, иль мечъ, иль
орало.
Но знаю: какъ молотъ ударитъ,
Безумное сердце пропало!
Гальциона
Мне пригрезился недавно сон Эллады молодой,
Миф о птице Гальционе, верном друге моряков,
Как она на водной глади, надъ пучиною морской,
Вила гнезда, выводила робкихъ, слабенькихъ птенцовъ.
Раннимъ утромъ, чуть зардеетъ розоперстая Заря
У птенцовъ крепчали крылья, и они стремились ввысь,
В голубой эфиръ взносились, смело крыльями паря,
38 39
Надъ триремами Язона съ песней бодрою неслись.
Эта песнь звучит ли, отзвучала ли давно? –
Не пойму я, только знаю – эта песня мне близка:
Гнезда вить и мне на море злою Мойрой суждено.
Колыбель стихий коварныхъ ненадежна и зыбка,
Но птенцы-мечты всё крепнутъ, какъ стремленья
моряка,
И зовутъ его в Колхиду, где запрятано Руно.
28 ХI 1920.
Amore
Спокойно, но властно скажу тебе
слово,
Могучее слово: «люблю».
Ужель ты не любишь, иль любишь
другого,
Ужель я тебя погублю?
Межъ нами есть пропасть, глубокая
бездна,
Межъ нами страданья людей.
Ты скажешь – бороться съ судьбой
бесполезно.
Боишься любви ты моей.
Но видишь ты крылья. Могучие крылья,
Растут за моею спиной?
Поверь, напрягу я души всей усилья
И будешь ты въ небе со мной.
Утонемъ мы въ небе далекой отчизны,
Утонемъ въ лучах золотыхъ,
Взлетимъ выше мiра, и смерти, и жизни,
И жалкихъ волнений людскихъ.
Оду;анчик
Знаете судьбу вы Оди-мальчугана?
Рассказать вам сказку про цветок весенний?
Одя-мальчик утром просыпался рано,
Вскакивал с постельки в бодром оживленьи.
Глядь – уж по дорожке топают ножёнки,
Стебли трав кропят их свежею росою.
Добежал до речки – скинул рубашонку.
И с обрыва прыгнул в реку он стрелою.
Высоко взметнулись бриллианты-капли,
На изломах влаги солнце улыбнулось,
Бирюзовой речки зеркало качнулось,
С тростников прибрежных разлетелись цапли.
«Речка, друг мой речка – светлыми струями.
По песку и камням, к нам бежит откуда?
Солнце, друг мой солнце, что там за горами?
Там не феи ль замок, весь из изумруда?»
На берег наш Одя выскочил проворно,
Вмиг оделся, в руки взял тростник, как посох,
И пошел на горы, быстро и упорно,
Не боясь тумана, что залег в утесах.
И кадили травы, и гудели пчелы,
Танцевали стройно тонкие стрекозы,
Лепестками нежно обсыпали розы –
Мальчик шел все выше с песнею весёлой.
Шумом темных листьев дуб сказал:
40 41
«Постой-ка,
Не взбирайся дальше, берегись злодея!»
Не послушал Одя, – на утесы бойко,
Он взлетел, цепляясь, ручек не жалея.
И долез усталый до равнины мрачной,
Что была покрыта пеленой тумана,
Не было цветов там, мох лишь рос невзрачный,
Это было царство Виса-великана.
Вис навстречу вышел гулкими шагами,
Зляся на пришельца, бормоча проклятья.
– «Расскажи старик мне, что там за горами? –
Молвил Одя смело, – всё хочу узнать я!»
«Непоседа дерзкий! Стой! Ни шагу дале!»
Вдруг колдун ответил, усмехнувшись дико.
«Чувствуешь, как корни к месту привязали?
Чувствуешь – не можешь испустить ты крика?
Ты цветок отныне жалкий и ничтожный,
Не вернешься больше ты к своей отчизне,
И тебя мой каждый шаг неосторожный
Может, вдруг, нежданно оторвать от жизни!»
Одя стал цветочком. Горе жгучим ядом
В стебельке скопилось горькою слезою,
И была для Оди лишь одна отрада:
Походить на солнце шапкой золотою.
Тяжкой вереницей дни шли и недели
И цветок покрылся пухом беловатым.
И сказали Вису вековые ели:
«Отпусти ты Одю, великан проклятый!
Пусть он славит солнце песенкою чудной,
Пусть в потоке горном плавает, резвится,
Пусть увидит феи замок изумрудный
И угрюмым людям принесет Жар-птицу».
«Замолчите!» – крикнул Вис во гневе яром,
И схватил огромный он обломок камня,
Размозжил цветочек вдруг, одним ударом.
«Не напомнишь солнце больше никогда мне!»
...И успел лишь ветер пух развеять белый,
Унести далёко на воздушных крыльях.
А колдун в пещере скрылся, озверелый,
Опьяненный властью, радуясь насилью.
Время шло. Однажды солнца луч весенний
Заглянул в пещеру и промолвил Вису:
«Великан – бессильны гнев и преступленье,
Солнце победило – выйди, оглянися!»
Вис в долину глянул. Травами густыми
Все луга покрылись, а меж трав – о чудо! –
Цветики желтели шапками златыми, –
Маленькие солнца в море изумруда.
Сколько их! Бессилен был колдун могучий
Победить порывы к свету и просторам,
И все вдаль стремился легкий пух летучий,
И цветы ласкало солнце добрым взором.
Так цветочек желтый, одуванчик скромный
По лицу земному расселился всюду,
Пухом улетает дальше все бездомный,
Ищет феи замок, весь из изумруда.
42 43
Раннею весною первой солнца ласки
Ищет одуванчик с радостью во взоре,
Солнышку подобный яркою окраской,
В горьком соке стебля затаил он горе...
Ру;ей (сонет)
Картину грустную я вижу пред собою.
Зима. Кругом всё снег. Родной мороз жесток,
Он умертвил леса, он оковал корою,
Бежавший весело в овраге ручеек.
Но вот пройдет зима, пройдет мороз суровый,
Лес нарядится вновь, забыв зиму, печаль, –
И сломит весело ручей свои оковы,
Помчится радостно в синеющую даль.
У юноши среди душевного ненастья
Душа покроется такою же корой, –
Но слово лишь скажи ему любви, участья, –
Он встрепенется вновь, он вновь поверит в счастье.
И к совершенству устремится всей душой, –
К добру, и к красоте, и к истине святой.
Затуленье 1896 г.
* * * Люблю тебя город, огромный, угрюмый,
Ты трудишься вечно, не зная про лень.
Ты все суетишься, терзаемый думой,
О хлебе насущном – на завтрашний день.
Ты гордо прекрасен!
Как моря стихия.
Всё время ты глухо сердито ворчишь.
В тебе пресмыкаются гады морские.
И жемчуг прекрасный в себе ты таишь.
В твоей суете я совсем пропадаю.
Теряюсь я – жалкий, ничтожный пигмей,
Но всё ж иногда я тайком подмечаю
Биение жизни могучей твоей!
На всех обитателей наша столица.
Кладет отпечаток тревог и забот, –
И даже у деток все бледные лица –
Какой это жалкий, несчастный народ!
О, милые дети!
Какою любовью
Вы мне отвечали на ласки мои.
И сердце моё обливается кровью.
При мысли о том, что вас ждёт впереди.
На даче, в колонии часто я с вами,
В горелки, котлы и пятнашки играл,
Но в городе, занятый вечно «делами»,
Вниманье я редко на вас обращал.
Но я не забыл вас!
Бывает порою,
Когда всё замолкнет в полуночный час
Картины былого встают предо мною,
И всею душою скорблю я о вас.
И снится мне вечер.
Вся наша столица.
Оделась в густой, непроглядный туман.
На улицах грязных народ копошится.
Бегут, кто работать, а кто в ресторан.
Идут и наборщики, чтобы газету
Набрать, отпечатать на завтрашний день,
Чтоб завтра уж стало известно по свету
Чем кончилась битва в заливе Тянь-Узень.
Тостяк Петр Иваныч тащится на дрожках
(Зятёк его звал «непременно» на вист).
Несчастная кляча на тоненьких ножках.
44 45
Едва Петр Иваныча может стащить.
Повсюду движенье.
Но вот у окошка.
У лавки меняльной, я вижу стоят.
Два мальчика. Первый из них ещё крошка,
Другому лет десять-двенадцать на взгляд.
Свет газа, как днём всё окно, озаряя,
Дрожит и играет на ряде монет.
Малютка мальчонок, глядит, замирая
и шепчет:
«Вот столько бы мне. Только нет,
Куда уж... одну бы хоть дали монетку,
Один только дали бы мне золотой»
«Какую ты хочешь монету – вот эту?»
Спросил тут насмешливо мальчик другой.
«Да эта то что! И не стоит мараться!
Уж брать, так побольше, забрать посмелей!
Бумаги бы эти стянуть постараться,
Пожалуй, там будет до тыщи рублей!
Да если б мне столько! Сейчас четверную,
И Мишку и Ваньку бы – всех угостил.
Гулял бы я лихо недельку-другую,
Штук сорок бы в день папиросок курил»
И жадно горят у ребяток глазенки.
И долго они все стоят у окна,
Но мерзнут в лохмотьях худые коленки.
И дети очнулись от чудного сна.
И вдруг побежали – и мигом исчезли.
В движении шумном спешащих людей.
А мне невеселые думы всё лезли
Об участи этих несчастных детей,
Но, впрочем, те думы, я должен признаться
Не очень то долго терзали меня,
И скоро я искренне стал увлекаться
Дрейфусом и прочими «злобами дня».
СПБ 1899 апреля 7.
* * * Тихо... Лишь звезды блестят в вышине,
В даль бесконечную манят.
Грустно одной ей мечтать в полусне:
Звезды сердечко ей ранят.
Холодом дышет небесный эфир,
Мрачный, бездонно-глубокий.
Жутко звезде вылетать в этот мир,
Жутко бродить одинокой.
Есть утомление, знаю и ей,
Звездочке, грустью томимой:
Звезды дружны и сияньем лучей,
И тяготеньем незримым...
«Сердце, гори! Загорись как звезда,
Ждут тебя на небе братья.
Сыпать лучи не устань никогда,
Мир заключи весь в объятья!»
Тише... Цветок распустился в ночи.
Вестник приходит крылатый.
Таинство мысли свершилось,
молчи.
Это мгновение свято.
Перед бу;ей
Чутких, нежных лепестков
Я вдыхаю аромат –
А вдали уже висят
Груды сизых облаков.
И безшумно подойдя,
Дружно грянут с высоты, –
И помнут мои цветы
Капли крупного дождя.
Пусть скорей начнется бой!
46 47
Сад мой буря сокрушит
Иль обильно окропит
Новой нежной красотой,
И когда пройдет гроза,
Солнце выглянет опять
В каждой чашечке дрожать
Будет чистая слеза.
* * * Порой я ненавижу вас.
За что? И сам не знаю, право...
За бойкий взгляд подвижных глаз,
За вид, немножко величавый,
Слегка пьянит людская лесть.
Боюсь – легко вам возгордиться.
Ужель вас манит эта честь?
Вам нравится играть царицу?
О, если так! Сорвать венец
Готов с вас дерзкою рукою.
Ищу глубоких я сердец
Не ослепленных мишурою.
Я ненавижу Вас!..
Но вдруг
И в вас сокрыт порыв мятежный?
О, если так, то я, как друг,
Люблю вас ласково и нежно.
Вы знали грусти сладкий яд,
Блаженство скорби беспредельной
Вы знали?
Убаюкать рад
Вас нежной песней колыбельной.
Нине К.
В тебе есть добрые стремленья,
Но сил нет их осуществлять,
Побольше воли и терпенья
Тебе хочу я пожелать.
1897.
Отрывок
Благодарю тебя, природа!
К тебе я часто прибегал, –
И, было ли то утро года
И вешний снег с холмов сбегал, –
Или синеющие горы
При блеске солнечных лучей
Кругом мои ласкали взоры, –
Или взвивался средь полей
Певец раздолий и свободы
И звонкой трелью слух пленял, –
Всегда в объятиях природы
Душой я сладко отдыхал.
Как часто падал я, рыдая,
На лоно мать-земли сырой
И, от страданий отдыхая,
Я обретал себе покой!
Bad-Nauheim 1896.
48 49
Пох;ала слезамъ
Слёзы!
Васъ прославляю я.
Все кругомъ боятся васъ,
Я-жъ люблю васъ – въ трудный часъ
Вы мне верные друзья.
Слёзы ...
Их однажды бес.
Влил, как яд, в сердца людей,
Но ошибся он, ей-ей, –
Слёзы – лучший даръ небесъ.
Слёзы ...
После тьмы ночной.
На траве блеститъ роса –
Так сіяетъ и краса
Чистых слёз в душе людской.
Слёзы ...
Скрой ты ихъ въ себе,
Побродить дай – и потом,
Опьяненный их вином.
Будешь грозен ты в борьбе!
Слёзы ... Буйный их потокъ
В даль грядущего течётъ
И уносит всё вперёдъ
Человечества челнокъ...
1901.
Идиллия
Под румяной зарей над широкой рекой
Мне легко и привольно так дышится!..
Вот ковыль луговой перебежкой волной.
Так красиво и плавно колышется...
Вдалеке челноки – на реке рыбаки
Свой богатый улов вынимают,
А у самой реки, где видны тростники
Утки с места на место летают.
Вот над ширью лугов, ниже чуть облаков
Вереницей плывут журавли.
И, воскреснувший вновь, полон ягод, грибов
Свежий лес зеленеет вдали...
Эх, туда б побежать, да грибов поискать,
Так мне весело там и прохладно,
Лишь часок погулять – на душе благодать, –
И на сердце мне станет отрадно.
СПБ. 1895.
Аскетъ
Въ пещерахъ логики, сухой и каменистой,
Где совы лишь одни премудрыя живутъ,
Живетъ один Аскетъ, нечеловечно-чистый,
За святость люди все его безмерно чтутъ.
Волшебный ореолъ вокругъ него лучистый,
Уста его молчатъ. Глаза манятъ и жгутъ,
На имени его играетъ отблескъ льдистый,
То имя – власть сама, то имя – Абсолютъ.
50 51
Къ пещере нетъ тропы и пропастью бездонной
Отрезанъ отъ нея коверъ полей цветной.
Но, как стада овец в испуге, исступленно.
Свергаются со скал от бури грозовой,
Так люди в бездну ту кидаются
толпой.
Что думаетъ Аскетъ, безстрастный,
непреклонный?
10 III 1921.
Горящее сердце
Что можетъ быть восхода краше?
Так сердце, брызжущее кровью
В людские жаждущие чаши,
Светило дня горит любовью.
С причастья Солнца я, – какъ пьяный,
Все обновленнымъ взглядъ находитъ;
Людей землистыхъ светъ румяный
Преображаетъ, благородитъ!..
...Не верь воздушной феерии!
Природа лжет порой наивно,
Как дикари, так лгут стихии,
Эффектом света переливным,
Чтоб боли усыпить людские.
Верь лишь вождей сердцамъ
призывнымъ!
27 II 1921.
Величественное
Величественныхъ силъ мне красота чужда.
Мне горы снежныя враждебны грубой
массой;
Порывовъ имъ не знать, одетымъ навсегда
Высокомерною, холодною гримасой.
Безбрежный океан – лишь пышная вода.
Оденетъ ли онъ гладь подвижною кирасой,
Реветъ-ли бешено средь дьявольского пляса –
Въ немъ четкой воли нетъ, нетъ цели никогда.
Но что за красота въ движенiяхъ резца
Ваяющего сны во мраморныхъ обломкахъ.
Порывъ художника не ведаетъ конца
И отражается въ восторженныхъ потомкахъ,
Сильней, чем ревъ валовъ, лавинъ паденья
громкихъ.
Величье есть одно – величiе творца!
27 II 1921.
Песня Тота* (После пьесы Л.Андреева, в тяжелом предчувствии...)
Какая звонкая пощечина была!
Какъ хохотала публика, и
Рыжый издевался,
И я в тоске безумной извивался.
И думал – как ты зла!
Но я заметил, Консуэла,
Какъ ты испуганно бледнела.
* Стихотворение составлено не раньше 1919 года.
52 53
Мне щеку жегъ обиды злой огонь,
Но сердце поняло и стало грустнымъ.
И думал я с каким то нежным
чувством:
«Ты не ушибла ль милую ладонь?»
Меня терзала боль, не злоба –
Оскорблены судьбой мы оба.
* * * Песнь любви моей безмолвна и беззвучна,
И мелодiя ея неуловима,
Но со мной она, я знаю, неразлучна,
А весь мiр, шумя, проходитъ мимо.
И порой уходит с ним мой жуткий,
Дикий нрав – для тихого веселья,
И играют мысли нежной шуткой,
Когда я спускаюсь в подземелье.
У дверей, обитыхъ звонкой медью,
Отпираю тяжкие засовы.
Какъ блеститъ богатое наследье:
Чаши, кружки, кубки и ендовы!
Наполняю медленно и чинно
Лучший кубок лучшею отрадой,
И вино сверкаетъ, какъ рубины,
Блескомъ солнца, кровью винограда.
Сколько света скрыто въ бочке мшистой,
Где бродили скорбные порывы!
Чу – звучит мелодией лучистой
Песня старая, такъ просто и красиво.
Выхожу на башню, къ парапету,
Озираю, ширь луговъ безкрайнихъ,
И несется песнь моя по свету.
В простых, могуче-кротких тайнах.
Чуть видна, как стайка диких уток.
Утопает песнь моя в лазури.
Различитъ её лишь тотъ, кто чутокъ,
Тотъ, кто зорокъ, въ тишину и въ бурю.
...Сил не хватит, сердце разорвется,
И экстаз растопит воск Икара...
Все ж над миром, как роса, прольется
Песня – чаша жертвеннаго дара.
«Кто поетъ?» в испуге спросятъ люди.
«Что поютъ загадки чародея?»
И глубокий вздох захватят груди.
И забьются все сердца быстрее.
И весны дыханье бесконечной.
Пронесется над землею скучной.
И во тьме взойдет незримый, вечный
Храм любви, безмолвной и беззвучной.
20 I 1921
Муза
Глаза твои пытливы и глубоки
Горитъ въ нихъ отблескъ строгихъ думъ.
Зачемъ-же люди шлютъ тебе упреки
За вечно-ищущiй твой умъ?
Кто разъ вкусилъ отъ злого дара Змея,
54 55
Не можетъ в рай потерянный войти.
Но мечъ архангела, сурово пламенея,
Иные озарилъ пути:
Звериныя тропы проложены межъ тернiй,
Среди кустарниковъ и злобныхъ ихъ шиповъ
Проклятое зверье реветъ въ тоске безмерной,
Но брежжитъ вера въ немъ, безъ богоданныхъ словъ.
Есть вера у зверей! Порой вблизи берлоги
Любуются они детенышей игрой,
Покоя нектаръ пьютъ, блаженные, какъ боги
В миражъ грядущего уносятся мечтой.
В глазахъ большихъ зверей есть тягостная вечность:
Мерещится какъ в плоть вонзалися клыки.
Но в добром взгляде их – иная бесконечность
Загадочных исканий и тоски.
Однажды Музы ликъ я виделъ средь природы:
Рука покоится на теплой гриве льва,
Взглядъ смело устремленъ ко грани небосвода,
Улыбка устъ ея серьезна, но жива.
Закатные лучи горятъ смягченней, тише,
Спокойнее журчитъ недремлющiй потокъ.
На грудь ея упалъ какъ знаменiе свыше,
Шиповника летучiй лепестокъ.
17 XII 1920
Алмазы
Надъ юною Землей вставали пышно зори
Невидимыхъ теперь пылающихъ тоновъ.
Стихий враждующихъ расплавленное море,
Воронками крутясь, не знало береговъ.
Сплетаясь, громоздясь в бушующем раздоре.
Застыли вещества в объятiи борцовъ;
Но въ складкахъ между нихъ, съ тяжелымъ гнетомъ спо-
ря,
Алмазы создались подъ бременемъ пластовъ.
Ярка их красотой Вселенной диадема!
Ихъ твердой волею преодоленъ хаосъ,
Какъ мудрецомъ тяжелая проблема.
Сiяя гранями красноречиво-немо
Лелеютъ светъ они въ глубинахъ ясныхъ слезъ,
Лучистыхъ, искреннихъ, какъ перлы свежихъ росъ.
5 ХII 1920
Старое сказание
Zudimus effigiem belli.
Обладатель богатствъ неисчислимыхъ
Жил-былъ в Индии знатный раджа.
Жилъ и умеръ. И, очи смежа,
Не успелъ сыновей онъ родимыхъ
Наделить справедливо казной.
И у гроба поспорили братья,
И метнувши другъ другу проклятья,
Воспылали взаимно враждой.
Въ ненасытномъ и бешеномъ гневе
Каждый началъ сбирать
К бою верную рать,
Позабывъ о вдове-королеве.
Разыгралася шумно борьба.
Материнской не слышно молитвы.
И в разгаре решительной битвы
Своё слово сказала судьба.
Сражены были оба мечами.
56 57
Материнская скорбь – без конца.
Отъ того, отъ другого лица
Оторваться не можетъ очами.
Овладелъ всемъ народомъ испугъ
За любимую всеми царицу;
Ея скорби въ слезахъ не излиться,
Её гложетъ смертельный недугъ.
И позвала тогда Ибнъ-Дагира,
Мудреца изъ далекихъ лесовъ,
Что в беседах с Владыкой богов.
Преисполнился вечного мира.
Самъ постигнулъ онъ вечной душой,
Что творилось в душе королевы
И, молитву шепча Магадевы,
Онъ пришелъ к ней съ волшебной доской.
«О, развей своё горе игрою!
Вот фигуры стоятъ:
Пешихъ воиновъ рядъ,
Тамъ слоны, снаряженные к бою.
Кони жадно грызутъ удила,
Колесницы несутся в пыли.
Братья сильные рати свели.
И в сердцах их вражда залегла.
В прошломъ вечно боролись народы,
В жажде крови сплелися мечи.
Но в грядущем – лишь мыслей лучи.
Оплетутся, как радуги своды».
И смягчились царицы мученья:
Полюбились царице игры чудеса,
Человеческой мысли живая краса,
И отъ ней перешли в поколенья.
Мы играемъ в подобье войны,
Вспоминая былые потери,
Когда люди дралися какъ звери,
Выполняя кошмаръ Сатаны.
Уничтожить былое – нет силы.
Лишь игрою умовъ,
Какъ гирляндой цветовъ,
Украшаемъ безмолвно могилы.
14.Х.1920
Prelude
Города меня прокляли,
Имъ мечты мои надоели,
Увожу я вдаль корабли,
Въ океанъ, безъ картъ и
безъ цели.
Буду я отважный пиратъ,
Жажду я не злата, но мщенья,
Не вернусь я къ людямъ назадъ,
Никому не дамъ я прощенья.
Всемъ гостямъ случайным –
приветъ!
Приглашу ихъ в немые чертоги
И задамъ роскошный обедъ –
Будутъ рады мои осьминоги!
Надъ просторомъ темныхъ глубинъ
Буду я царить безраздельно,
И, смеясь, морей властелинъ,
Буду призрачить дивно-безцельно.
58 59
Мое имя будетъ ихъ влечь –
Пылкихъ, страстныхъ,
мечтателей юныхъ –
Къ беспокойному лону прилечь,
Поиграть на грохочущихъ струнахъ.
То-то будемъ сонныхъ пугать,
Появляяся дикой ватагой...
Ахъ, люблю я на море мечтать,
Упиваясь соленою влагой!..
Скадовская серенада
Выйдемъ, выйдемъ скорее мы в садъ.
Такъ роскошенъ цветовъ ароматъ,
Нежный запахъ пеленокъ
Такъ пронзительно тонокъ,
И ребята немолчно визжатъ.
Выйдем, выйдемъ скорее во дворъ,
Такъ пріятно пленяютъ нашъ взоръ,
Какъ на небе – барашки,
Одеяла, рубашки,
Сочетаются в дивный узоръ.
Выйдемъ мы на бульварчики – тамъ
Нетъ простора влюбленным мечтам:
Тамъ на детской плащадке
Куролесятъ ребятки,
Вытворяя из игоръ Бедламъ
(Всехъ ... бойчее там некий Абрам.)
Выйдемъ, выйдемъ на берег морской,
Омываемый резвой волной:
Тамъ визжатъ карапузы,
Проплываютъ медузы,
Яхты мчатся в просторъ голубой.
Здесь – природы и прозы союзъ,
В этомъ царстве ребятъ и медузъ.
Уж узнал я. Каковский
Порт-курорт Скадовский
И как яхта, на волю я рвусь!
Мотивация мужчины и женщины
Мужчина страдает тщеславием, женщина – идолопо-
клонством.
Въ альбомъ
Взгляни, взгляни еще, и весело обрызни
Потокомъ черныхъ искръ, лукавыхъ и
живыхъ!
Въ твоихъ шальныхъ глазахъ читаю вызовъ
жизни,
Читаю пылкий гнев на хмурыхъ и на злыхъ.
Со всехъ цветовъ весны хотела-бъ пить
ты жадно
Пьянящую росу и нектаръ золотой,
Къ лазурнымъ небесамъ взлетела-бъ
безоглядно
Въ воздушный свой чертогъ, построенный
мечтой.
... И я когда-то былъ в воздушном
замке этомъ,
Но на-землю упалъ, и вот лежу разбитъ.
Но и въ пыли, во тьме остался я поэтомъ,
Незримая струна въ душе моей звенитъ.
60 61
И я пою тебя, все шалости, проказы,
И взглядовъ быстроту, и жадныя мечты.
Пусть в недрахъ мрачныхъ горъ
блеснутъ тебе алмазы
И щедрая земля подаритъ все цветы.
А ты – лети, лети къ сияющимъ просторамъ! –
Есть много светлыхъ грезъ, таящихся
в тиши;
Ихъ нежно приласкай открытымъ,
ясным взоромъ
И людямъ подари весь жаръ
своей души!
Religious – amoroso
Весь этот міръ – да будетъ мой!
Царить я буду полновластно
Надъ каждой женскою душой
Всемъ темъ, что в ней прекрасно!..
Богъ Вишну десять тысячъ
женъ
Ласкал за разъ в избытке страсти.
А я хочу их миллион.
Иметь в духовной власти.
Иди, кто хочет, и зови.
Ко мне всех чутких и сердечных.
Зови на вечерю любви
На пир экстазов вечных.
Уже мерцаетъ тихий светъ
Лампадъ на куполе бездонномъ.
Кадильницы поютъ приветъ
Дыханьемъ благовоннымъ.
Мы будемъ чисты, какъ
кристаллъ,
И тверды духомъ, какъ алмазы.
Блаженъ, кто веруетъ, кто
зналъ
Безбрежные экстазы!
Призывъ
Встань пораньше, на самой заре,
Когда травы стоятъ в серебре,
Когда радостны птиц голоса.
И, как детство, чисты небеса.
Широко взоръ окинетъ поля,
Глубоко полной грудью вздохнешь.
Сладко пахнетъ цветущая рожь –
Это дышитъ родная земля.
Тамъ мы встретимся тихо во ржи,
Окропленные свежей росой,
Сбросимъ гнетъ надоедливой лжи,
Распри, грубой, безумной, больной.
Вспомнили, какъ мы мечтали вдвоемъ,
Какъ святые мечты берегли, –
И без слов мы хвалу пропоемъ
Очищающей силе земли!..
1908.
* * * Нетъ, ты меня напрасно не лечи,
Погибну я, дела мои плохи;
Какъ яркій светъ сгорающей свечи
Горятъ мои холоднія стихи...
Порывы ввысь, мечтанья юныхъ
летъ –
62 63
Простите мне, – безсильному бойцу.
Примите вы прощальный мой
привет:
Нестройный гимн пришёл теперь
к концу.
Хаосъ не ждётъ, он ширитъ
жадный зовъ,
Уже у ногъ холодная волна –
И я умру Вселенной не воспевъ,
И будетъ смерть мучительно больна...
1906.
Отдыхъ (На сеновале)
Пьянъ и душенъ запахъ травный,
Стебли колются, но я
Засыпаю: тутъ такъ славно
Задремала боль моя.
Чуть слежу я взоромъ соннымъ,
Какъ, проникнув въ щель, лучи,
Воздухъ, пылью насыщенный,
Проникаютъ, какъ мечи.
Еле слышен за стеной.
Чей-то бойкий разговор,
Кто-то там шипит пилою,
Равномерно бьет топор.
Этот мир в борьбе мятежной
Ужъ во мне не будитъ думъ:
Сонъ окуталъ дымкой нежной
Мой больной усталый умъ.
1901.
Прощай!
Ты не любишь – не надо.
Твоё состраданье смешно.
Поверь, проживу безъ отрады,
Поверь, много силъ мне дано.
Себя хорошо закалю я
Въ огне заглушающих мукъ.
Убить своё сердце смогу я
Безъ слёзъ, безъ дрожания рукъ.
Съ умомъ горделиво-холоднымъ
Снесу я утрату свою.
Творцу я, какъ птица свободный,
Хвалу за страданья спою ...
Прощай!..
1901.
Приворотное зелье
У меня есть зелье проворотное –
Отъ него беда очамъ прекраснымъ.
Но любуюсь редко, неохотно я
Этимъ зельемъ, хитрымъ и опаснымъ.
Попадетъ его лишь капля малая.
На уста далекой, чуждой милой –
Живо в сердце кровь забьется алая
И любовь нахлынетъ съ буйной силой.
Очи нежностью и лаской затуманятся,
Очи ясныя, сіяющія гордо ...
Бацъ!.. Ударилась о камень скляница,
Отшвырнулъ её рукою твердой.
64 65
Сгиньте, сгиньте, чуръ вамъ, силы
темныя,
Коль надъ ней не властенъ светлый
Ладо!
Прочь иди, душа моя бездомная,
Въ чистоте твоей – моя отрада.
* * * Над дорогою моею
Тучи серые нависли,
И суровостью своею
Давятъ сердце, душатъ мысли,
И унылъ бреду я в мире...
Но въ углу души гнездится
Мысль, что тамъ въ златомъ
эфире
Солнце яркое резвится.
Тамъ светила хороводы
Вечно водятъ чинно, стройно,
И глядитъ на нихъ Природа
Такъ любовно и спокойно.
О Природа-Мать!
Ты горе.
Убаюкиваешь сказкой,
Тяжких дум седое море
Усмиряешь тихой лаской.
Исцели!..
От всякой скверны
Въ грудь мою вползла кручина;
Такъ направь на путь твой верный
Заблудившегося сына...
1901.
* * * Я любил до сих пор только раз,
Но любовь та ко мне не вернется, –
Снова сердце мое не забьется.
И огонь тот священный погас,
Что всю жизнь озарял мне, бывало,
Озарял дорогие мечты,
Но завяли они, как цветы.
И теперь все навеки пропало.
По железной дороге от Парголова до Левашова 1897.
* * * И полнота, и узость жизни
Играютъ мной въ смятеньи страстномъ.
Друзья мои! на близкой тризне
Не проливайте слез напрасно!
Волной с просторов океана
Вторгаюсь дерзко я в теснины,
Кидаюсь, исступленно пьяно,
Срываю камни-исполины.
И чемъ сильнее мощь размаха,
Темъ больше гибель несомненна.
Но о гранит я бьюсь без страха.
И в клочьях к небу рвется пена.
Увенчанъ радужной короной,
Не дамъ сорваться укоризне:
Мила для страсти упоенной
И полнота, и – узость жизни!
20. I. 1921.
66 67
Обетование
В светлом царстве радостного Феба,
Где врата распахнуты въ лазурь,
Эриданъ-река уходитъ въ небо
Отъ земли, ея страстей и бурь.
Словно люльку челн мой укачало.
Колыханьем ласковой волны.
И дремлю я тихо, какъ бывало,
Такъ дитя подъ веяньемъ весны.
И со мной гонимые зефиромъ,
Облака взлетаютъ в небеса,
Въ море неба плаваютъ надъ міромъ,
Словно легкіе скитальцы-паруса.
Проношусь я съ ними невидимкой,
А земля чуть движется вдали,
И над ней витают смутной дымкой.
Все мечты и чаянья Земли.
Фиміамомъ розово-лиловымъ
Тамъ внизу кадитъ просторъ полей;
Города-жъ горятъ огнемъ багровымъ,
Гекатомбы дымныхъ алтарей.
Очищаясь в солнечном просторе.
До меня доходит пар земной.
Я впиваю всё: любовь и горе,
Гневъ и радость, злобу и покой.
А навстречу с неба льются волны –
Первозданной истины лучи,
И мой дух земною смутой полный,
Рассекают яркие мечи.
Исцелен, пронизан чистым светом,
Я спешу ликующую весть
Семицветным радостным приветом.
На юдоль земную перенесть.
Ободритесь, жалкія селенья,
Васъ зоветъ небесная краса!
Отъ слепого, грубаго томленья
Хрупкій мостъ уводитъ въ небеса.
2 октября 1920.
Юноше
Мы жили мечтою о счастьи потомковъ,
Разрушили дерзко твердыни обманов.
И пали под грудой тяжелых обломков,
Под игами новых безумных тиранов.
Ты вырастешь трезвымъ, холоднымъ и дельнымъ,
Со взглядомъ суровымъ, пронзительно-точнымъ,
Конецъ ты положишь «Мечтаньямъ безцельнымъ»
Строительствомъ жизни, искуснымъ и прочнымъ.
Но старцемъ не будь ты! И помни, что юность.
В пожаре событий тебя миновала,
Что сердца волшебного вся многострунность
Тебе не звучала, о нетъ, не звучала,
Пойми – и склонися надъ старымъ поэтомъ,
Надъ ласковой сказкой мечты человечной.
И вновь на мечтанья ответишь приветомъ –
Овеетъ суровою юностью вечной.
13 октября 1919.
68 69
Лету;ий Голландецъ
Над моремъ безсонныя тучи нависли.
Катятся валы монотонно упрямо.
Въ томительной качке колеблются мысли
Межъ скукою жизни и пастелью драмы.
О камни прибрежные бьются буруны,
Повиты седой пеленою тумана.
И реи звучатъ, какъ громадныя струны,
Гудитъ на нихъ буря тонами органа.
Въ уделъ мне досталась глухая мятежность,
И злоба пирата, презревшего берегъ,
А въ сердце живетъ бесконечная нежность,
Исканье иныхъ лучезарныхъ Америкъ.
Со смехомъ слежу, какъ взрывается
порохъ,
По шхунамъ торговымъ безумно стреляю,
И пушки грохочутъ на шумныхъ
просторахъ.
Другихъ – иль себя убиваю?
14 октября 1919.
Серенада на кладбище Amoroso lugubre.
...Какъ тихо началось!..
Какъ будто месяцъ краткій
На кладбище пролилъ свой ненадежный
светъ.
Белеетъ мавзолей за легкою решеткой,
Кустами алыхъ розъ и тенью ивъ одетъ.
... Где-жъ любовался я решеткою ажурной
И нежной белизной, таящейся в цветахъ?
Знакомо это мне!..
...И сразу съ страстью бурной
Смешалися въ душе отчаянье и страхъ.
Да, это было такъ!
На легкія перила
Склонялася она межъ крупныхъ алыхъ розъ,
И отъ пытливыхъ глазъ её слегка укрыла,
Какъ зелень сонныхъ ивъ, завеса
темныхъ косъ.
Я помню песнь свою и разговоръ гитары,
И порванной струны недоуменный гулъ,
И сердца своего горячіе удары ...
Ты кинула цветокъ – я на балконъ
вспрыгнулъ.
Но даже и тогда, въ бездонной глуби
взгляда,
Въ объятіяхъ немыхъ ликующей борьбы,
Все чудилася мне незримая преграда,
Стальныя острія разлучницы – Судьбы.
... И, какъ тогда – теперь неясны
очертанья,
И снова светъ луны мечтательно
красивъ.
Я вновь хочу любви, я вновь хочу
страданья,
И смело пропою кощунственный
призывъ.
70 71
«Приди скорей ко мне, на мой
призывъ любовный!
Тебя одну всегда поётъ моя мечта.
Я страстно обниму сухой скелетъ
безкровный
И разцелую я безгубые уста.
Проснись, моя краса, напрасно ты
заснула!
Но нет тебя – одинъ стою въ
ночной тени.
Ужъ не идти-ли мне в чертоги
Вельзевула,
Где свадьбы нашей ждутъ весёлые огни?»
Я радостно иду – и в жаре страшномъ
ада
Добьюся я своей заветнейшей мечты –
Растопится межъ насъ незримая
преграда,
И будем мы одно, одно – и я, и
Ты!
Звучи же веселей, любимая гитара,
Усталая рука – восторженней
бряцай!
Пусть сердце, какъ струна,
порвется от удара.
Я въ адъ хочу войти, онъ дорогъ
мне, какъ рай!
Урокъ самоубийцамъ
Самоубійство должно быть утонченнымъ,
Зрелымъ, спокойнымъ, разумно-законченнымъ.
Щелкаютъ слишкомъ поспешно курки,
Грубы залитые кровью виски.
Изъ погребка вынь бутылку заветную,
Полную влагой вина огнецветную;
Каплю за каплей солгавшей мечты
Выпей отраву священную ты.
Гроздья душистые, солнышко вешнее
Выпей, смакуя глотками неспешными,
Дайся на часъ въ добровольный обманъ –
Скоро ты будешь и веселъ, и пьянъ.
Выйди и къ людямъ съ улыбкой
любезною,
Делай имъ доброе, делай полезное,
Осуществляй ихъ святые мечты –
Все равно были и будутъ – скоты.
Вечно баюкай ихъ радостной сказкою,
Самъ-же подглядывай, что тамъ за
ласкою,
Тихо любуясь, какъ лучший пророк
Тайный и гнусный лелеетъ порокъ.
Чистую деву увидишь ты девкою:
Встреть восхищеньем – в душе же
издёвкой,
И с наслажденьем невидимый нож
Медленно в ране своей повернешь.
72 73
Славу и деньги наградь оголтелыя,
Ставь саркофагъ над душой опустелою,
Золото метче, верней, чем свинецъ,
Почести выжгутъ все чувства вконецъ.
Такъ умерщвляяся, точно и взвешенно,
В гробъ соскользнешь ты, обманомъ
утешенный.
Люди же скажут, увидевши труп:
«Славно он пожил!
– Да! быль онъ не глупъ!»
Злая прог;лка
Въ твою душу вползъ змеиный холодъ,
В ней смешалися начала и концы,
И сомненья ненасытный молотъ
Сокрушилъ воздушные дворцы.
А ведь такъ меня отвергла гордо!
Ты ушла ликующимъ путемъ,–
Но химеры усмехнулась морда,
Облизнувшись жаднымъ языкомъ.
И кругомъ цветовъ поникли чаши,
И впились колючки въ ткань одежды.
И опять пути сошлися наши.
И руин обманутых надежды.
Ты устала, потеряла веру:
Такъ черствы кругомъ бездушныя
сердца!
Что-жъ? Готовъ твоимъ быть
кавалеромъ –
Обопрись на руку мертвеца.
Наши встречи были такъ невинны,
Такъ наивны были мы вдвоемъ...
Посмотри, как светятся руины!
Нетъ, не бойся, ближе подойдемъ!
Посмотри: обломокъ капители...
Кемъ изваянъ радостный извивъ?
Чьи уста здесь гимны пели,
Въ чьихъ очахъ горелъ любви призывъ?
Этотъ шорохъ ранитъ. словно годкій
Всемъ живущимъ горестный укоръ.
Соберем скорей сухие ветки.
И зажжем танцующий костер.
И на месте, где звучали гимны,
Где сплетались чинные ряды,
Пусть взовьется къ небу пламень
дымный,
Темный пламень горя и вражды.
... Вылетаетъ пепелъ въ наши лица.
Ты дрожишь? Такъ обними меня!
Счастье-мука – въ поцелуе
слиться
Подъ навесомъ дикаго огня.
На щекахъ багровые отсветы,
А въ глазахъ играетъ страсти
дрожь...
Дождалась любовь моя ответа...
Разгорись, костра дымящаяся
ложь!
74 75
* * * Мной ты, лишь ты одна любима
Самозабвенно и навсегда.
Всё остальное – лишь пантомима
Съ холоднымъ сердцемъ и безъ стыда.
Меня целуютъ, смеясь и плача;
Ответивъ бегло, спешу я вдаль.
Мне ихъ не жалко – уйдутъ богаче,
Облагородитъ сердца печаль.
И чемъ печальней, и чемъ влюбленней
Ихъ слабый лепетъ – темъ я
сильней.
Сложней сплетаю я ткань симфоний
Из мук ответных и из скорбей.
И ты приходишь – трепещут струны.
И льются гимны, как тихий свет.
Тебе, любимой, прекрасной юной,
Меня убившей – тебе приветъ!
Песенка наивная
Я стою над самоваром.
И мечтаю, что я – маг.
Каким, которым угаром
Душа очарована так?
Угаром ли тайной силы.
Иль синих огоньков?
Иль я мечтаю о милой
И голову кружит любовь?
Кто знаетъ, что тайно бродитъ
Межъ небомъ и землей?
Всякий из нас находит.
Свой жребий роковой.
Нетъ, знаю свою судьбу я!
О ней я звонко пою:
Радостно, смело ликуя,
Встречу я гибель свою.
Другой умретъ от угара,
Отъ синихъ огоньковъ,
А я – отъ сердечного удара –
Меня погубитъ любовь.
Suicidium
Бываютъ въ жизни вескія минуты,
Когда и стоикъ говоритъ: пора!
Надоедаетъ міра тусклая игра
И каждого изъ насъ манитъ своя цикута.
«Тирановъ прихоти» – такъ говорилъ Сенека,
«Намъ, римлянамъ, сносить – позоръ.
Позоръ и стыдъ.
Животныя – рабы. Но духу человека
В небытіе всегда свободный путь открытъ.»
Такъ умиралъ великій Римъ священный,
Среди любимыхъ книгъ свой находя конецъ.
И в ванне мраморной вскрывались тихо
вены,
Съ презреньемъ гордости въ ней угасалъ
мудрецъ.
76 77
Но ближе мне другой. Любовію гонимый,
Во имя Дамы шел он в гибельный поход.
И смерти он искал в стенах Ерусалима,
И смерть его века переживетъ.
Такъ погибалъ труверъ, слагая у подножья
Любви и красоты свой пламенный обетъ,
И красное вино лилося въ чашу Божью
Причастіемъ своимъ весь, насыщая светъ.
Наш грубый, душный мир карался лишь обидой.
Для чутких нежных душ. Презренья не тая,
Какъ хрупкій мотылекъ изъ тесной хризолиды
Они стремились ввысь, въ лазурь небытія.
Ихъ тень меня влечетъ, последняго трувера,
Недостижимымъ я навеки увлеченъ,
Къ грядущему во мне – горитъ любовь и
вера.
А настоящее – тяжелый, мрачный сонъ.
Не трусы мы, о нетъ! Но хочется же гордо
Исход найти для всех ненасытимых злоб,
И в яростной тоске швырнуть в людскія
морды,
Тяжелый и немой презрительный свой гробъ.
Ко смерти я воззвалъ съ улыбкой ироничной,
И горекъ вкусомъ былъ последній мой бокалъ.
Звучала въ сердце боль, спокойно и привычно,
Въ Консуэле боль. Но сонъ не наступалъ.
Смеялась явно Смерть. В горячей лихорадке
Проклятий и кощунств рвалася мысли нить.
А привкусъ все стоялъ, обманно-горькій, гадкій:
«Ты осужденъ еще рабомъ и трупомъ –
жить!»
Смеялась дико Смерть издевчатымъ оскаломъ
Безгубыхъ и сухихъ открытыхъ челюстей
«Получить я хочу тебя еще немало –
Смеялся много ты надъ властію моей!»
Кокеткой записной, съ ужимкой угловатой,
Являлася она въ моихъ безсонныхъ снахъ,
Чтобъ проклялъ я въ себе, что было живо,
свято,
И чтобъ какъ зрелый плодъ, лежалъ въ ея рукахъ.
Очнувшись наконецъ, собралъ я силы духа,
Тернистый длинный путь окинул впереди.
И освятил его, и вымолвил: «Старуха!
Исчезни, сгинь, навеки пропади.
Я слышу стукъ костей въ веселыхъ
кастаньетахъ,
Въ веселомъ пеніи – полночныхъ ветровъ вой.
И сладость тленія въ изысканныхъ поэтахъ,–
Невидно напоенъ весь жизни блескъ – Тобой!
Играешь ты и мной. Дни, месяцы и годы
Въ тяжеломъ сне брожу, тобой завороженъ.
Но настает порой единый миг свободы.
И вдруг простор веков весь сразу озарен.
Я буду ждать его. Когда же Дух нахлынет,
Воздвигну мысль свою, бездонную, какъ твердь,
И власть твою она надъ міромъ опрокинетъ,
И победитъ тебя, о, злая ведьма, Смерть!».
78 79
Omnis mer;ier
Погаситъ голодъ слабую лампаду.
Хотя еще чуть теплится она,
Не верю я въ последнюю отраду:
Труда всей жизни участь решена.
Обетований вещих и глубоких
Мной только слабый абрис дан.
Никто не схватитъ радостныхъ намековъ,
Не развернетъ ликующий пиаръ*.
Умру я весь... Разбитый, канетъ въ бездну
Корабль со грузомъ дорогихъ камней.
Бороться истиной смешно и бесполезно
Съ разгуломъ обезумевшихъ страстей.
Но навсегда-ль? Сияний переливы
Творил не я, не слабый произволъ:
Они взросли на нашей общей ниве
Природы-матери, я только ихъ нашелъ.
Неисчерпаемы искания Природы,
Упорен к свету взлет, упрям и терпелив.
Не здесь, такъ тамъ пробьется на свободу
Мечты родной ростокъ, преграды отстранивъ.
Привет тебе, Невидимый, Далекий!
Въ своей различности ты тотъ-же,
тотъ-же – я!
Мы къ морю красоты стремимся, какъ потоки,
Намъ светитъ мысль одна – мне безразлично чья.
* Во второй строфе использовано супермодное ныне слово - ПИАР. В рукописи
вместо этого слова значится непонятная комбинация букв: пЭаюъ. Полагаю, он не
смог подобрать надлежащей рифмы в момент написания стихотворения, однако,
интуитивно предполагал её наличие. – Прим. составителя.
Не стану я дрожать передъ ужасной чашей,
Приму забвение, смиряся и любя.
Прольется на людей сиянье мысли нашей,
Восторги Космоса, нашедшего себя.
Б.Палецкий* 31 марта 1921.
*Это было последнее стихотворение Бориса Павловича.
80 81
Женская лирика* (Основныя черты женской поэзiи)
Среди безчисленнаго множества задачъ, выдвинутыхъ
мiровой войной, далеко не последнее место занимаетъ женскiй
вопросъ.
Какъ-бы къ нему ни относиться, сочувствовать освобоженiю
женщины или нетъ, приходится признать, что женщина немину-
емо выступитъ на арену общественной жизни. Притомъ это вы-
ступление произойдетъ не въ виде появленiя отдельныхъ, осо-
* Текст сохранившейся афишы:
«г. Херсонъ. Въ воскресенье 21 января 1918 года въ зале Общественной
библіотеки состоится повторная ЛЕКЦІЯ Бориса Павловича Палецкаго на тему
ЖЕНСКАЯ ЛИРИКА (основные мотивы женской поэзіи) по следующей программе:
Какъ постичъ душу современной женщины? Лирика, какъ ключъ къ познанію ея,
души. Основные мотивы женскаго поэтическаго творчества. Грёзы. Цветы. Герой.
Идолопоклонство и разочарованіе. Проклятіе мужчине. Замокъ Тамары. Исканіе
загадки греха. Никто не виновенъ. Тяга къ смерти. Освобожденіе. Спокойная му-
дрость. Чуткость къ внешнему міру. Материнство. Попытка философскаго синтеза.
Сборъ поступитъ въ средства Общества Взаимной Помощи учащимъ и учившимъ
городскихъ начальныхъ училищъ Херсонскаго Общественнаго самоуправленія
имени Е.И.ГОЗАДИНОВОЙ.
Цены местамъ: 1 рядъ 1 р. 50 к., 2 и 3 – 1 р. 25 к., 4 и 5 – 1 р., 6 и 7 – 90 к., 8,
9 и 10 – 75 к. ученич. – 50 к.
ПРОДАЖА БИЛЕТОВЪ съ пятницы въ Общественной библіо теке въ вечерніе
часы.
Начало въ 6 час. вечера.
Ответственный распорядитель ПРАВЛЕНІЕ ОБЩЕСТВА
АНОНСЪ. Следующая лекція Л.С.Тиверіадского
«С Т Р О Е Н І Е В С Е Л Е Н Н О Й» состоится 28 января.
Херсонъ, типографія К.Д. Шрейбера».
82 83
бенно-одаренныхъ личностей, вроде Жоресъ-Ганди, Ковалевской
и Кюри-Склодовской – нетъ. Женщина вообще широкою волной
хлынетъ въ русло исторического развитiя, быть можетъ, размоетъ
старые давно-установившiеся берега и проложитъ новое русло
эволюцiи.
При такихъ обстоятельствахъ невольно возникаетъ вопросъ:
что-же принесетъ съ собой этотъ новый работникъ культуры, съ
какими чувствами и переживанiями явится къ намъ женщина ?
Принесетъ-ли ея появленiе новые идейныя и нравственныя цен-
ности ?
Для разрешенiя этого вопроса необходимо вникнуть въ душу
современной женщины, изучить ея психологiю.
Какъ это сделать ? Надо сознаться, весь матерiалъ, имеющий-
ся у насъ, крайне непроченъ и ненадеженъ.
Было бы бесполезнымъ изучать проявленiя общественной
жизни женщины. Эти проявленiя еще слишкомъ новы, несамо-
стоятельны и мало-характерны. Здесь много подражательного и
незрелого. Къ тому-же надо прибавить, что и вообще редко въ
общественной жизни человек бываетъ искреннимъ, и по ней нель-
зя узнать её истинныхъ чувствъ и стремленiй, за исключенiемъ
самыхъ грубыхъ, так сказать, плакатныхъ примитивныхъ чувствъ.
Въ общественной жизни человекъ слишкомъ сдерживаетъ въ его
высказыванiяхъ необходимость быть дипломатичнымъ, партiйная
дисциплина... ну, и свобода слова тоже.
Можно было бы обратиться къ другому, частно-индивидуаль-
ному матерiалу, къ дневникамъ. Но дневниковъ теперь никто не
пишетъ. Хорошо было какому-нибудь гоголевскому герою, съевъ
дыню, хранить ея корочку, надписавъ на ней: «сiя дыня съедена
такого-то числа». Въ наше время темпъ душевныхъ переживанiй
невероятно ускорился, дошелъ до бешенаго prestissimo – дай Богъ
только не сломать себе шею въ этой бешеной скачке переживанiй,
а не то, что записывать ихъ !
Поэтому-то именно на женской лирике решилъ я проследить
развитiе женской души. Правда, и въ стихахъ своихъ человекъ не
всегда искрененъ – онъ прикрашивается, прихорашивается, гото-
вясь выступить передъ публикой, – но все-же почти невозможно
найти другого такого момента, когда человекъ такъ-же вниматель-
но и чутко прислушивается къ своимъ душевнымъ переживаниямъ.
Было бы слишкомъ долго перечислять отдельныхъ поэтессъ
и давать ихъ подробныя характеристики. Я попытаюсь лишь на-
метить общую, характерную линiю развитiя, которая сквозитъ во
всей женской поэзiи, отъ первыхъ пробужденiй чувствительности
до высшихъ достиженiй духа.
Начинаетъ всякая поэтесса такъ-же какъ и всякiй юноша-по-
этъ – съ перепевовъ и подражанiй Некрасову, Надсону, съ пере-
сказовъ и переводовъ. У Чюминой въ одной книге я насчиталъ 130
переводовъ изъ 30 разнообразныхъ поэтовъ. Щепкина-Куперникъ
почти всецело посвятила себя переводамъ.
Чисто-личныя переживанiя поэтессы начинаются обыкновен-
но перiдомъ неопределенной разсеянной чувствительности, безъ
отчетливыхъ темъ и без ясныхъ очертанiй.
Какъ у Пушкина юного Ленскаго увлекало «и нечто, и туманна
даль», – такъ и юнымъ поэтессамъ во всемъ окружающемъ чудит-
ся какая-то тайна. Излюбленныя ихъ словечки въ этомъ перiоде:
«что-то», «кто-то, туманно, смутно, неясно, таинственно». Похоже
на то, что юная поэтесса инстинктивно ощущаетъ опасность, гро-
зящую со стороны впечатленiй внешнего мiра ея правильному ду-
ховному развитiю. Внешнiй мiръ такъ грубъ и громокъ, такъ легко
можетъ заглушить слабые ростки лучшихъ чувствъ и вотъ поэтесса
– или поэтъ – невольно старается окутать себя пеленою тумана.
Она убеждаетъ себя, что кругомъ «тайна», не то, что кажется на
самомъ деле, а затемъ начинаетъ расписывать эту тайну образца-
ми своей фантазiи.
Но тайна сама по себе никогда не можетъ удовлетворить жи-
вой души. Она требует разгадки.
84 85
Кроме того, въ окружающемъ мiре, такомъ скучномъ и холод-
номъ, нужно найти себе спутника, опору, въ виде какого-нибудь
красивого примера, образа, переживанiя.
И вотъ улитка осторожно начинаетъ выглядывать изъ своей
раковины.
Постепенно разсеивается предутренний неясный туманъ
грезъ – и перед нами прежде всего показываются цветы.
ЦВЕТЫ – излюбленная тема женской поэзiи, сопровождаю-
щая женщину отъ колыбели до могилы. Начинается обыкновен-
но съ незабудокъ, ландышей, белой лилiи, переходятъ затемъ къ
розамъ и нарциссамъ, а в более позднемъ возрасте последнимъ
утешениемъ оказываются астры и настурцiи.
Позвольте привести вамъ стихотворенiе одной херсонской
поэтессы пожелавшей остаться неизвестною, въ которомъ цветы
еще сливаются съ грезами и самый размеръ стиховъ не вполне
ясенъ по своимъ очертанiямъ.
Январскiе цветы, питомцы нежной
Ниццы!
Въ васъ отблескъ красоты,
Мелькаютъ вереницы
Блестящихъ сновъ,
Прошедшихъ предо мной,
Какъ будто-бы весной
Повеяло в январскiе морозы.
Вашъ ароматъ принесъ и радостныя грезы,
И неба синiй блескъ,
И зной ночей безсонныхъ,
Воспоминанiй рой
И жгучихъ и бездонныхъ.
И моря дальнiй плескъ.
Тяжелый ароматъ
Льютъ белые нарциссы,
Томитъ ромашекъ взглядъ.
Шумятъ-ли кипарисы,
Играетъ-ли волна,
Звучатъ-ли горы эхомъ –
Душа тоской полна,
А сердце робкимъ смехомъ,
Надеждой смутною, неясной, но живой.
Гнететъ тоска спокойная, родная,
И образы встаютъ знакомые, кивая,
И манятъ вдаль.
Все льется ароматъ.
Душой его впивая,
Тоскливо и легко
Мечтаю, вспоминаю.
Январскiе цветы,
Питомцы нежной Ниццы –
Вы принесли лишь грезъ
Минувшихъ вереницы,
И рой далекихъ сновъ.
Что можетъ быть прекраснее
цветовъ!
Изъ этихъ стиховъ видно, что поэтесса живой, реальной дей-
ствительности не видитъ. Внешнимъ образамъ она еще не в си-
лахъ придать красоты отъ личныхъ оттенковъ переживанiй – она
беретъ внешнюю, чужую общепризнанную красоту, ухватывается
за нее и пытается, такъ сказать, почерпнуть изъ нея красоту и для
своей души. Эту красоту она ищетъ в цветахъ. Здесь уже сказыва-
ется ясно различiе в идеалахъ мужчины и женщины.
Поэтъ-мужчина постоянно пользуется образами, выражаю-
щими движенiе и стремленiе къ борьбе и захвату. Излюбленнымъ
образомъ его является или хищный зверь (барсъ во «Мцыри» Лер-
монтова) или осебенно какая-нибудь птица, хищная, сильная и гор-
дая. Если раньше короли и князья изображали на своихъ гербахъ
86 87
единороговъ, львовъ и орловъ, то эта геральдика и досель еще не
вывелась в произведенияхъ поэтовъ-мужчинъ.
Такъ, Горькiй, то сравниваетъ себя съ соколомъ, вскормлен-
нымъ на воле, то поетъ:
Над равниной бурной моря
Гордо реет буревестникъ
Черной молнiи подобный.
А нынешнее светило поэзiи, Игорь Северянинъ, даже
глагол отъ слова
Орелъ выдумываетъ, говоря про себя:
«Взорлилъ, гремящiй, на престолъ!»
Юная поэтесса такихъ стремленiй не имеетъ. Она охотно
уподобляетъ себя цветку. Ей словно нравится играть историче-
ски-предназначенную ей, но теперь уже отягивающую роль: оста-
ваться неподвижной въ уютномъ уголке сада, цвести, красоваться,
какъ цветокъ.
Отсутствие самостоятельности, покорность, нежность, сла-
бость – вотъ жизнь цветка, которую такъ сочувственно описыва-
ютъ поэтессы. И это состоянiе было бы поистине жалкимъ, если
бы подъ нимъ не скрывалось тонкой впечатлительности – того
ценного качества, которое оказывается такимъ значительнымъ
для выработки своеобразной и ценной воли в дальнейшей жизни.
Къ тому-же неудержимое духовное развитiе даетъ себя
знать уже в поэтическихъ картинахъ цветовъ. Если мы и не ви-
димъ еще агрессивной мужской активности, то все-же видимъ
уже некоторое проявленiе самодеятельности, некоторый ин-
тересъ къ мiру въ виде вопроса, скрытого в цветке. Извест-
но ведь по всемъ философiямъ, что вопросъ – начало познанiя.
Вотъ стихотворенiе той-же херсонской поэтессы:
РОЗА
Въ светлой вазе призрачная роза,
Роза нежная, прозрачная стоитъ.
Словно изъ лучей, изъ снега и изъ грезы
Соткана, и вотъ… растаетъ, улетитъ.
Эту розу – Вамъ-бы подарила,
Какъ эмблему странных чувствъ
моихъ;
Сказку чувства роза воплотила,
В лепесткахъ та сказка, въ
трепетаньи ихъ.
Роза нежная, какъ призрачная дымка,
И слова неясны, какъ вечернiй светъ.
Пусть вопросъ беззвучный, словно
невидимка,
В лепесткахъ трепещетъ и манитъ ответъ.
Здесь мы уже видимъ, какъ ожиданiе, впечатлительность на-
пряжены до крайности. Лепестки души трепещутъ от предчувствiя,
отъ вопроса, за которымъ угадывается ответъ. Недаромъ душа
такъ ревниво оберегалась. Достаточно мимолетнаго впечатленiя,
чтобы въ восприимчивой душе сразу вспыхнула целая буря чув-
ства. Достаточно одной встречи, чтобы возникла любовь. Но не-
обходима именно встреча.
В отличiе отъ мужской юной любви, которая умеетъ любить
любовь, какъ мечту, какъ идеалъ, логически построенный изъ со-
вершенныхъ качествъ «Мечты королевы» – женская любовь тре-
буетъ конкретного героя и не думаетъ о его достоинствахъ. Не-
обходимо, чтобы на глаза попался «онъ» – вполне определенное
лицо, – и въ дальнейшемъ игра чувства развивается уже безъ
рассужденiй, какъ и почему?
88 89
Стихотворенiе Марiэтты Шагинянъ.
ПУТНИК
Онъ только спросилъ, далеко-ль до
чужого аула,
Сказалъ, что спешитъ, и что жажда
его велика.
Онъ только просилъ, чтобы я для него
зачерпнула
Въ дорожную чашу холодной воды
родника.
Надъ чашей съ водою тряхнула я розою
нежной,
И розовой пеной до края покрылась
она,
И чашу подавши, я такъ прошептала
неслышно
«Пей, путникъ, да будет вода тебе слаще
вина!»
Изъ чаши напился онъ, сдудувши къ самому
краю,
Съ воды, словно бабочекъ, сдунувъ
мои лепестки.
Вотъ только и было; и какъ онъ коснулся,
не знаю,
Ахъ, право, не знаю! – моей загорелой
руки.
Не следуетъ, конечно, обманываться внешностью и думать,
что въ этой сценке описана идиллiя изъ жизни крестьянской де-
вушки. Это, конечно, только маскарадъ, желанiе подчеркнуть све-
жесть и красоту всякой первой любви. И въ сложныхъ женскихъ
натурахъ, умеющихъ точно подмечать въ себе малейшiе оттенки
переживанiй, чувство развивается такъ-же молнiеносно. Вотъ, на-
примеръ, встреча на балу.
БАЛЪ
Было душно отъ яркого света,
А взгляды его какъ лучи.
Я только вздрогнула. Этотъ
Можетъ меня приручить.
Наклонился. Онъ что-то скажетъ!
Отъ лица отхлынула кровь.
Пусть камнемъ надгробнымъ ляжетъ
На жизни моей любовь.
Это стихотворенiе принадлежитъ перу Анны Ахматовой.
Это – безусловно лучшая поэтесса нашихъ дней. Поэтому я позво-
лю себе немного остановиться на критике ея стиховъ, сделанной
несколько недель назадъ въ докладе поэта Биска.
Биск находит, что переживанiя Ахматовой неглубоки, что
она увлекается описанiем внешних мелочей. Но я предлагаю
вамъ всмотреться в то, какъ содержательно хотя-бы прочитанное
стихотворенiе, не говоря о техъ, съ которыми мы еще встретимся.
Отъ света – душно. Почему?
Слабо освещенная комната всегда кажется намъ просторной.
И наоборотъ, чем больше света, темъ она кажется меньше, тесней.
А где тесно, тамъ и душно. И со внешнимъ светомъ такъ гармони-
зируютъ глаза героя, лучи – от которыхъ тоже душно, но по друго-
му – отъ нихъ ведь захватываетъ дыханiе.
Несколько страненъ и кажется случайнымъ образъ «надгроб-
ный камень». Почему любовь – «надгробный камень»? Но поэтес-
са уже знаетъ, какъ любовь опустошаетъ душу, не оставляя в ней
места другимъ переживанiямъ и страстямъ. Любовь прекрасна, но
и жестока – какъ «надгробный камень»; подъ ней покоится опусто-
шенная жизнь.
Впрочемъ во многомъ жизнь и обогащается. Внешній міръ,
раньше затуманенный грезами, начинаетъ восприниматься по-
этессою. Но это воспрiятiе своеобразное, оно всецело окрашено
90 91
думою о герое. Ночной пейзажъ представляется ей храмомъ, въ
которомъ она исповедуется в своей любви.
Стихотворенiе Шагинянъ.
НОЧЬ
Ужъ ночь. Земля похолодела.
Съ горы торопятся стада.
И у Господнего предела
Моргнула первая звезда.
Тамъ в голубой исповедальне
Ночной монахъ зажегъ свечу
За нашу встречу, другъ мой дальнiй,
Слова молитвы я шепчу.
Блаженный ветеръ, пролетая,
Колышетъ кружево деревъ.
Душа, какъ чаша налитая,
Полна тобою до краевъ.
Здесь я подхожу къ самому непрiятному месту своего
изложенiя. Съ грустью я долженъ констатировать, что увлеченiе
женщины героемъ переступаетъ должные пределы и временами
граничитъ с самоуниженiемъ. Все мысли ея полны имъ.
Ада Негри говоритъ:
«Для тебя забываю весь мiръ,
Ты мой демонъ, мой властный кумиръ».
Можно сказать только – очень прiятно, но забывать мiръ
все-же не стоитъ.
Мирра Лохвицкая более экспасивна:
«И навеки я буду твоей,
Буду верной, покорной рабой,
Безъ упрековъ, безъ слезъ, безъ затей,
– Я хочу быть любимой тобой!»
Тоже – очень хорошо, что безъ упрековъ и слезъ, но не надо
забывать, что рабство уже давно отменено, и меня (читателя) во-
все не интересуетъ – стать рабовладельцемъ.
Поэтесса однако не унимается.
«О божество мое съ восточными очами,
Мой деспотъ, мой палачъ, взгляни какъ
я слаба!
Горжуся я позорными цепями,
Безвольная и жалкая раба!»
Это уже совсемъ слишкомъ. Давнымъ-давно сказано «не со-
твори себе кумира» и пора бы это усвоить. Но и этого мало.
Чувство доводитъ поэтессу до потери рассудка. Она вгляды-
вается въ любимое лицо и начинаетъ воспевать его, такъ сказать,
в розницу. Ресницы возлюбленного кажутся ей «дремучими». Гла-
за его кажутся ей «небомъ» Такъ какъ глаза черные, то и небо –
черное. Такъ как глазъ два, то ... и небесъ два. На нихъ, конечно,
сверкаютъ молнiи. Это – взгляды. Но есть еще и тучи, что уже со-
всемъ непонятно: должно быть, у него глаза съ паволокой – одно
остается предположить.
А получается изъ этого вотъ что:
«Въ густомъ шелку твоихъ
ресницъ дремучихъ
Рассудокъ мой потерянъ навсегда,
И тамъ, где блещутъ, въ молнiяхъ и тучахъ,
Два черныхъ неба, грозныхъ и могучихъ,
Я не найду его следа».
Конечно, сильное чувство можетъ привести къ созданiю чу-
довищно-преувеличенныхъ образовъ, и въ поэзiи это вполне до-
пустимо. Но посмотримъ, какъ совершенно иначе окрашены ги-
перболы у мужчины-поэта.
92 93
Самой характерной гиперболой является общеизвестный об-
разъ Гейне. Вотъ возьму я, говоритъ поэтъ, выверну съ корнемъ
самую высокую сосну альпiйскихъ горъ, обмакну её въ кипящий
кратеръ Этны, и этимъ перомъ напишу на облакахъ пылающими
буквами:
«Агнесса, я люблю тебя!»
Вотъ любовь мужчины-поэта:
Здесь и любованiе своей силой, и желанiе, чтобы все видели
эту силу, и надо признаться очень малое уваженiе къ этой самой
Агнессе. Для которой такая световая реклама можетъ оказаться
совершенно нежелательной.
Не будемъ спорить, чья любовь в данномъ случае более до-
стойна уваженiя. Любовь мужчины центробежна, экспансивна,
любовь женщины – слишкомъ центростремительна. Мужчина
страдаетъ тщеславiемъ, женщина – идолопоклонствомъ.
Вернее всего сказать, что въ обоихъ случаяхъ любовь не воз-
высилась до идеального состоянiя: одному не достаетъ уваженiя,
другой – самоуваженiя. И въ сущности достойной любви человека
къ человеку еще не существуетъ.
Позднейшiя, нынешнiя поэтессы не такъ страдаютъ идолопо-
клонствомъ, какъ Лохвицкая. Если я и остановился на этой черте,
то только потому, что эта черта слишкомъ часто встречается ныне
не в поэзiи, а в жизни.
Идолопоклонствомъ страшно страдаетъ нынешняя уча-
щаяся женская молодежь. Есть, конечно, исключенiя. Но глав-
ная масса молодежи не имеетъ достаточно уваженiя къ себе.
Она напоминаетъ испуганныхъ птицъ, утомленныхъ и изну-
ренныхъ холодной, бурной ночью. Жадно стремятся они къ
свету и разбиваютъ свою грудь о безучастное стекло маяка.
Нелепо вкладывать всю свою жизнь в другого человека, ибо это –
существо несовершенное. Если приписывать мужчине решительно
все достоинства, то очень скоро уже в чемъ-нибудь мы да разо-
чаруемся.
Кроме того, резкое сосредоточенiе вниманiя на чьих-то ресни-
цахъ – прежде всего страшно опустошаетъ душу самой женщины, не
оставляя въ ней места никакому другому духовному содержанiю. Мы
слышали уже, какъ метко Ахматова сказала о «надгробномъ камне».
Женщина слепнетъ, теряетъ рассудокъ, – и мужчина, принявший
даръ ея души, смутно начинаетъ ощущать недовольство. Онъ лю-
битъ борьбу, сопротивленiе, игру мысли, а здесь человекъ предъ
нимъ уничтожается, исчезаетъ, остается одна видимость, внеш-
ность, шелуха, вещь, игрушка. А съ игрушкой ведь, разговоры не-
долги – надоела одна, можно завести себе другую...
Невольно и незаметно теряется уваженiе къ женщине. И начи-
нается вечно-повторяющася драма. Мужчина ищетъ разнообразiя,
изменяетъ. Женщина проходитъ черезъ рядъ подозрений, оскор-
блений, ревности...
Стихотворенiе Чюминой.
NATURE MORTE
В вазе букетъ увядающихъ розъ.
Несколько начатыхъ, прерванныхъ строкъ.
Рядомъ – измятый и влажный платокъ.
Влажный – отъ слезъ.
Что здесь схоронено женской душой?
Что эти розы видали вчера?
Кто в эту ночь здесь рыдалъ до утра?
Самъ надъ собой?
Хорошо еще, если могутъ литься слезы. Хуже во сто кратъ,
когда они уже не могутъ пролиться, а накипаютъ оставаясь скры-
тыми в душе, и отравляютъ душу ядомъ ненависти и мести.
Чем восторженнее и безотчетнее было идолопоклонство,
темъ яростнее затемъ развивается ненависть къ мужчине, вино-
внику горя – по известной пословице, касающейся всехъ идолопо-
клонцевъ «Взялъ боженьку за ноженьку, да и объ полъ».
94 95
И не случайно, что именно Лохвицкая нашла для мужчины са-
мые яростныя проклятія:
ПРОКЛЯТІЕ
Будь проклятъ, забывшiй о Боге,
Поправший Великаго Духа,
Меня оскорбивший безвинно,
Смутивший мой путь голубой.
И вотъ я сижу на пороге.
Увяло лицо. Я старуха.
Дорога глуха и пустынна.
Проклятье мое над тобой!
За то, что забылъ ты о Боге,
Вкуси от страданья и зла.
Смотри я сижу на пороге,
Я черную книгу взяла.
За то, что кощунственнымъ словомъ
Ты Духа во тьме оскорбилъ,
Прибегла я къ тайнымъ покровамъ
Моихъ неразгаданныхъ силъ.
Къ прекрасному вечному краю
Стремился мой путь голубой.
И вотъ – я заклятья читаю –
Проклятье мое надъ тобой!
Дальше еще страшней, еще чуднее; я не кончаю стихотворенiя.
Оно искренне и проникнуто мрачнымъ пафосомъ, но новой жен-
щины здесь мы еще не найдемъ. Такое проклятiе, такой заговоръ
могла-бы читать и любая крестьянская девушка, изъ мотивовъ на-
несенного ей чисто-личного оскорбленiя.
Только въ тотъ моментъ, когда пережитые удары пробужда-
ютъ сознанiе женщины, заставляютъ ее призадуматься и обоб-
щить, осмыслить свое горе, – только в этотъ моментъ рождается
новая женщина, и ея поэзiя становится ценною, значительною и
современною.
Такъ какъ здесь именно находится основной переломъ въ
психологiи женщины, я позволю себе дальше остановиться на
немъ и привести длинную цитату изъ стихотворенiя въ прозе поль-
ской авторши Марiи Тужимы.
«Я – воспрянувшая женская душа. Та душа, которая не могла
удовлетвориться наслажденiемъ, но желала все познать.
Когда насъ изгнали, мы не умерли смертью, ибо я унесла
бессмертiе въ себе. Отъ меня произошло возрожденiе человека
изъ века въ векъ, из тысячелетія въ тысячелетіе. И несмотря на
увеличеніе моихъ страданій, бесконечную цепь моихъ болезней,
я полюбила безсмертіе въ себе и превратила его в творческое
безуміе материнства.
И ты тоже полюбилъ его. Но въ тебе оно расплылось въ чув-
ственность, в жажду наслажденій и господства.
Данную тебе власть надо мной ты употребилъ на то, чтобы
убить во мне силу воли и стремленіе къ безсмертію.
Рука твоя тяготела на мне, а сила твоя угнетала меня тяж-
кимъ бременемъ. И я стала орудиемъ в рукахъ твоихъ, мертвымъ
орудіемъ наслажденія.
Когда я просыпалась – ты выпивалъ поцелуями мою душу и
черпалъ въ ней свое творчество – то творчество, которымъ ты
такъ гордишся теперь.
Скажи: заблисталъ-ли хоть одинъ геній. Найдешь ли ты хоть
одинъ безсмертный трудъ, который не былъ-бы оплодотворенъ
женскимъ духомъ?
Укажи мне артиста, укажи мудреца, пророка, за которымъ
не стояла бы женщина. Который не черпалъ-бы въ ней своихъ
вдохновеній?
96 97
Но какъ и въ любви, ты до техъ поръ извиваешься змеею у
моихъ ногъ, пока я вся не отдамся тебе и не утону в тебе. Взявъ от
меня все, чего не достаетъ тебе, ты отбрасываешь меня какъ высо-
саный плод, и возстаешь, какъ великій созидатель, мученикъ, ука-
зывающий на меня с презреніемъ: «Смотрите – и это по подобію
моему созданная для меня помощь!»
Подъ твоимъ господствомъ я забыла, что была безсмертнымъ
духомъ.
Подъ твоимъ ярмомъ я научилась лживо и лицемерно улы-
баться, целовать и отдаваться твоей чувственности, презирая и
ненавидя.
Но чаша моихъ страданій переполнилась, и твое господство
стало тяжкимъ для меня.
И я стала рядомъ съ тобою не какъ помощь твоя – но противъ
тебя, какъ мстительница за духъ его, который Онъ не могъ отдать
во власть тебе, ибо это былъ – равный тебе Его Духъ. Я стала не-
навидящей для борьбы съ тобой – и проклятіемъ будетъ для тебя
жизнь.
За все женскіе души, униженные подлостью рабства, я буду
мстить тебе.
За всехъ женщинъ, умирающихъ не познавъ сладости мате-
ринства, я буду мстить тебе.
За все страданія продающихся женщинъ, отравленныхъ ядомъ
испорченной крови, я буду мстить тебе.
За муки ада детоубийцъ и отравительницъ, за отчаяніе уто-
пленницъ и горящіе костры колдуній, за безсиліе и безчестіе без-
душныхъ женскихъ телъ. Я буду мстить тебе.
Это все сделалъ ты ... ты, желавшій согнуть меня надъ властью
твоею, меня, равную тебе по духу!»
Здесь все оскорбленія, нанесенные женщине вообще, осмыс-
лены, припомнены, подсчитаны, скомбинированы в целый обви-
нительный актъ.
Но и здесь, какъ во всехъ случаяхъ реакцій на какой-нибудь
сильный гнетъ, реакція стремится вылиться въ первобытную фор-
му мести.
Месть есть такая реакція, при которой человекъ въ своемъ по-
ведении уподобляется своему врагу. Око за око, зуб за зуб. Ясно,
что прогресса изъ такого поведенія получиться не можетъ – разве
только на земле будетъ валяться много выбитыхъ очей и зубовъ.
Месть вращается в заколдованномъ кругу.
Но женщина, уверившись въ коварстве мужчины, пытается
прежде всего мстить ему коварствомъ-же. Если бы образъ царицы
Тамары не нашелъ себя у Лермонтова такой законченной формы,
– несомненно, поэтессы не разъ къ нему возвращались-бы; и такъ
уже у одной поэтессы мы встречаемъ тотъ-же образъ.
Часто поэтесса воображаетъ себя русалкой, наядой, нереи-
дой, ведьмой, и вдохновляется желаніем – завлечь погубить муж-
чину, отомстить ему.
К чести женской поэзіи нужно сказать, что такихъ
стихотвореній немного – и они не производят впечатленія искрен-
ности. Это – только фразы, а настоящей жестокости за ними не
ощущается.
Совершенно обратное мы видимъ, когда женщине в действи-
тельности, а не на словахъ только, приходится загубить жизнь мо-
лодого человека. Не упоеніе местью, а глубокая жалость, разду-
мье, угрызенія совести звучать в ея словахъ.
Ахматова.
«Мальчик сказалъ мне: « Какъ
это больно!»
И мальчика очень жаль.
Еще вчера онъ былъ довольнымъ
И только слышалъ про печаль.
А сегодня онъ знаетъ все не хуже
Мудрыхъ и старыхъ вас.
98 99
Потемнели и стали, кажется, уже
Зрачки ослепительныхъ глазъ.
Ах, я знаю онъ с болью не сладитъ
С горькой болью первой любви.
Какъ безпомощно, жадно и жалко гладитъ
Холодныя руки мои!»
Еще трагичнее и печальнее звучитъ разсказъ о возвращеніи с
похоронъ.
Высокіе своды костела
Синей, чемъ небесная твердь,
Прости меня, мальчикъ веселый
Что я принесла тебе смерть.
За розы съ площадки круглой,
За глупыя письма твои,
За то, что, дерзкій и смуглый,
Мутно бледнелъ отъ любви.
Чувственной и хищной, подобно мужчине, женщина не уме-
етъ стать. Не умеетъ или потому, что недостаточно дерзновения,
или потому что ея природа выше такой мести.
Но все-же вопросъ о чувственности стоитъ передъ ней неот-
ступной загадкой. Въ чемъ сила греха, – греха и разврата, которые
привели её къ униженію и страданіямъ?
И вотъ поэтесса становится пытливой, какъ естествоиспыта-
тель, и дерзкой, какъ ея прародительница Ева. Кто знаетъ, быть
можетъ, мужчина правъ, ища счастія в разврате? Надо изследо-
вать этотъ вопросъ!
Женщина решается посмотреть, узнать, что такое грехъ; быть
можетъ, даже изведать его на опыте – называетъ-же одна из по-
этесс себя «томно-порочной».
Что-же такое развратъ?
Такъ смело поставленъ вопросъ.
Ответъ данъ Анной Ахматовой въ поразительно-лаконичномъ,
содержательномъ стихотвореніи.
Поэтесса пошла в кафешантань. Она хочетъ видеть воочію
оборотную сторону жизни.
Заметьте, она не решается сразу посмотреть на сцену. И все-
же ей уже «невесело». Она отводитъ глаза, и видитъ обои с япон-
скимъ рисункомъ. На нихъ роскошные мотивы – цветы и птицы. Но
увы – цветы не настоящіе, а вышитые, цветы больные, томящіеся
по облакамъ.
Грезамъ здесь не место. Этотъ храмъ веселья – темница грезъ.
Окошки забиты навсегда, нетъ выхода заблудшимъ женскимъ ду-
шамъ на просторъ; туда, где такъ или иначе въ тоске или грозе
идетъ жизнь. Здесь западня, мышеловка, и глаза спутника подо-
зрительно похожи на кошачьи глаза.
И въ своей душе она находитъ грязь, просачивающуюся изъ
этого дома разврата.
Смертная тоска охватываетъ поэтессу. Наконец она решается
поднять глаза на сцену – и содрогается отъ безумного ужаса, отъ
неслыханного униженія женщины-сестры – той, что на сцене.
ПОРОКЪ
Все мы бражники здесь, блудницы.
Какъ невесело вместе намъ!
На стенахъ цветы и птицы
Томятся по облакамъ.
Ты куришь черную трубку –
Какъ страненъ дымокъ надъ ней!
Я надела узкую юбку,
Чтобъ казаться ещё стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что тамъ, изморозь иль гроза?
100 101
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, какъ сердце мое тоскуетъ!
Ужъ не смертного-ль часа жду?
А та, что сейчас танцуетъ
Непременно будетъ в аду.
Бесконечно-мучителенъ развратъ! Такъ думаетъ женщина – за
себя и за мужчину тоже. Относительно мужчины она, пожалуй,
въ относительной степени ошибается. Но это благородная ошиб-
ка: она считаетъ мужчину лучшимъ, чемъ онъ есть на самом деле.
Она полагаетъ, что развратъ не даетъ ни радости, ни успокоенія.
И развратъ, какъ и идолопоклонство опустошаетъ душу!
Какая-то внешняя могучая рука, какое-то извечное проклятіе
виситъ одинаково и надъ женщиной, и надъ мужчиной. Вечное
разъединеніе и отчужденность половъ – это вечная пытка, къ ко-
торой присуждены оба.
И никто въ этомъ не виноватъ. Морали нетъ. Нетъ ни света,
ни теней – всё одинаково-безцветно. И этому порыву отчаянія и
безразличія, въ стихотвореніи Софіи Парнокъ прекрасно соответ-
ствуетъ и внешній пейзажъ безъ света и теней; – белая майская
петроградская ночь.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Не небо – куполъ безвоздушный
Надъ голой белизной домовъ.
Какъ будто кто-то равнодушный
Съ вещей и лицъ совлекъ покровъ.
Не тьма, а будто тень отъ света,
Не светъ, а будто отблескъ тьмы.
Да былъ ли день? И ночь ли это?
Не сонъ-ли чей-то смутный мы?
Гляжу на все прозревшимъ взоромъ
И такъ покой мой странно-тихъ.
Гляжу на ротъ твой, на которомъ
Печать лобзаній не моихъ.
Пусть лъживо-неженъ, лъживо-ровенъ
Твой взглядъ изъ-подъ усталыхъ векъ.
Ах, разве можетъ быть виновенъ
Подъ этимъ небомъ человекъ!
Мужчина лживъ и пороченъ, но и у него «усталые веки», и онъ
опустошенъ, и онъ бродитъ по міру, какъ живой мертвецъ, какъ
выходецъ из могилы.
Къ такому – разве можно чувствовать вражду?
Только смертельная усталость можетъ охватить обоихъ, какъ
маленькихъ детей, заблудившихся въ заколдованномъ лесу.
Больше жить нечемъ этимъ опустошеннымъ людямъ. Такъ
пусть-же онъ, какъ другъ, убьетъ её, говоритъ Ахматова.
УБЕЙ
Углемъ наметилъ на левомъ боку
Место, куда стрелять,
Чтобы выпустить птицу – мою тоску –
Въ пустынную ночь опять.
Милый! Не дрогнетъ твоя рука
И мне недолго терпеть.
Вылетитъ птица, моя тоска,
Сядетъ на ветку и будетъ петь.
Чтобы тотъ, кто спокоенъ въ своемъ
дому,
Открывши окно сказалъ:
«Голосъ знакомый, а словъ не пойму!»
И опуститъ глаза.
102 103
Казалось-бы мы дошли до конца. Самоубийство, смерть, не
правда-ли?
Нетъ, это не конецъ, а только начало! Плоть немощна, а духъ
бодръ. Онъ только выше взлетаетъ, покинувъ бренную оболочку
земныхъ страстей и ошибокъ.
Духъ не признаетъ смерти, онъ просто-напросто отрицаетъ
её. Помните, у Пушкина – думы о смерти, какъ кончаются?
«И пусть у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть».
А у Лермонтова – пожеланіе:
«Чтобъ весь день, всю ночь мой слухъ
лелея,
Про любовь мне милый голосъ пелъ,
Надо мной, чтобъ вечно зеленея
Темный дубъ склонялся и шумелъ».
Тело умерло, а духъ какъ-то спрятался и подсматриваетъ, и
подслушиваетъ. И не только подсматриваетъ, но и преображаетъ
всё виденное, озаряя его ореоломъ новой, уже неземной, красоты.
И не только преображаетъ, но и, какъ у Ахматовой, превраща-
ется в птицу и начинаетъ петь – да такъ поетъ, что толстокожий
обыватель, открывши окно, заслушивается.
Не странно-ли: многимъ изъ нашихъ лучшихъ писателей при-
ходилось доходить до последней черты, до последней грани жиз-
ни для того, чтобы понять жизнь и ея красоту.
Толстой не разъ думалъ о самоубійстве, Горький стрелялся,
Андреевъ травился, Бальмонт выбросился изъ окна, изъ третье-
го этажа, и лишь «прикоснувшись къ земле, возсталъ съ могуще-
ствомъ Антея».
Повидимому всехъ насъ давитъ тяжесть бренной оболочки
страстей, и лишь разбивъ эту оболочку какимъ-нибудь трагиче-
скимъ порывомъ, духъ можетъ воспарить въ высшіе пределы битія.
Женщина-поэтесса прошла темъ-же самымъ путемъ
освобожденія – и она освободилась путемъ пережитыхъ страданій.
Но она пока ещё слаба, не вполне уверена въ своихъ силахъ, и по-
тому ея разсказъ объ освобожденіи дышитъ некоторой истери-
ческой экзальтированностью. Такъ Моравская заявляетъ, что она
уже не хочетъ ждать у очага, какъ Золушка, прихода какого-то
принца. Нетъ, она хочетъ сменить свой миніатюрный башмачокъ
на крепко-сшитый башмакъ завоевателя-конквистадора:
CONQUISTADOR
Мечтать о Принце?
Боже, Боже!
Это бессилье, это позор!
Нетъ, я не Золушка, это ложь –
Меня зовутъ Конквистадоръ!
Вечно держаться за руку чужую,
Всю жизнь ждать – какая грусть!
Сама до радости доберусь,
Сама счастье завоюю.
Пусть будетъ дологъ путь мой тяжкій,
Я – рыцарь, я на все готовъ.
Ярко горятъ на солнце пряжки
Моихъ победныхъ башмаковъ!
Въ самой неровности ритма этого стихотворенія, въ этомъ пе-
ребое восклицаній, явственно сквозитъ неполнота и непрочность
освобожденія. Поэтесса говоритъ о себе въ мужскомъ роде –
«я – рыцарь»: она еще слишкомъ подражательна и мало-индивиду-
альна. Она хочетъ стать завоевателемъ – в ней еще не угаасъ духъ
мести.
104 105
Другая поэтесса, Софія Парнокъ, выражается тоже энергич-
но, по-мужски:
«Былое, грузъ мой роковой, бросаю черту на потребу!»
Но это легче сказать, чемъ сделать. Жалкое сознаніе своей
слабости, былые промахи, ошибки, обиды, оскорбленія, слезы,
быть можетъ, паденія – все это роковымъ грузомъ лежитъ на пле-
чахъ женщины и мешаетъ ей идти по «голубому пути».
Со всемъ этимъ такъ или иначе необходимо покончить. И вотъ
женщина какъ бы сажаетъ Судьбу за столъ и говоритъ ей: «посчи-
таемся! посмотримъ, должна-ли я тебе что-нибудь!»
Вся минувшая жизнь проходитъ передъ глазами – ни одного
темного уголка нельзя оставить неосвещеннымъ для того, чтобы
съ легкимъ сердцемъ пойти в дальнейший путь.
Стихотвореніе Софіи Парнокъ изображаетъ такой расчетъ съ
Судьбою. Написано оно в форме рондо, въ немъ время от време-
ни повторяется одна и та-же фраза, какъ-бы говорящая своими
повтореніями о непреклонной решимости поэтессы покончить съ
прошлымъ.
Я ВСПОМНЮ ВСЁ
Всехъ дней, въ одномъ безмерномъ миге
Столпятся предо мной покорные стада.
На пройденномъ пути ни одного следа
Не мину я, какъ строкъ въ
моей настольной книге,
И злу всехъ дней моихъ скажу я тихо:
«Да!»
Не прихотью-ль любви мы вызваны
сюда?
Любовь, не тщилась я срывать
твои вериги!
И безъ отчаянья, безъ страха, безъ стыда
Я вспомню всё.
Пусть жатву жалкую мне принесла страда,
Не колосомъ полны – полынью
горькой – риги;
И пусть солгалъ мой богъ – я
верою тверда,
Не уподоблюсь я презренному разстриге,
Въ тотъ безконечный мигъ, въ последний
мигъ, когда
Я вспомню всё.
У Ахматовой есть подобное-же стихотвореніе. И она тоже
приходитъ къ утешительнымъ выводамъ:
«Брата я не ненавидела
И сестры не предала».
Злобы в жизни – не было. Были ошибки и заблужденія, но
ошибка – не грехъ. Главный грехъ противъ Духа живого – отсутствіе
искренности, веры, порыва. Если есть искренняя вера, то хотя бы
избранный богъ и солгалъ – одна уже эта вера спасаетъ и оправ-
дываетъ человека.
Если и были ошибки, то они искуплены страданіемъ, которое
очистило и закалило душу.
«Такъ за что-же Богъ меня
наказывалъ
Каждый день и каждый часъ» –
Спрашиваетъ поэтесса, и делаетъ правильное предположение:
«Или это ангелъ мне
указывалъ
Путь, невидимый для насъ».
Американскій психологъ Джеймсъ говоритъ, что есть въ жиз-
ни люди, рожденные однажды, и другіе люди, «рожденные дваж-
ды». Первые инстинктивно, отъ природы, веруютъ во что-нибудь,
и потому легко переживаютъ все событія. Другіе доходятъ до
своей веры крестнымъ путемъ сомненій и страданій. Ихъ вера съ
106 107
большимъ трудомъ достигается, но она глубже, прочнее, всеобъ-
млющее.
Женщина принадлежитъ ко второму типу. Она достигла той
мудрости, которая дается только глубокими переживаніями, и
которая такъ отличается отъ холоднаго, разсудочнаго мышленія
мужчины. И съ высоты этой мудрости она уже можетъ спокойно
обозреть прошлое, даже то время, когда она была еще только «од-
нажды-рожденной».
Вотъ спокойно-мудрые думы Ахматовой:
«Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться
Богу
И долго передъ вечеромъ бродить,
Чтобъ утолить ненужную тревогу.
Когда шуршатъ въ овраге лопухи
И никнетъ гроздь рябины ярко-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни темной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижетъ мне ладонь
Пушистый котъ, мурлыкаетъ умильней,
И яркий разгорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка пронизываетъ тишь
Крикъ аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь –
Мне кажется, я даже не услышу.
Спокойной уверенностью дышыть это стихотвореніе – и даже
стукъ в дверь не можетъ смутить этого покоя. Вместе с темъ этотъ
покой – не апатія смерти, – в немъ только сознаніе своей силы.
Эгоистическая любовь къ цветамъ, заметная у молодой де-
вушки, сменяется альтруистической чуткостью зрелой женщины,
которая любовно прикасается взглядомъ ко всякой мелочи окру-
жающего міра, освещая её своей собственной лаской и красотой.
Теперь женщина богата безмерно – и свой духовный даръ она
несетъ міру, а паче всего искусство, этотъ ценнейшій из даровъ.
Съ этого момента женщина начинаетъ светить на окружающій
міръ. И все самое даже обыдденное сіяетъ отъ ея приветливой
ласки.
Святое таинство открываетъ она даже въ самыхъ мучитель-
ныхъ кровавыхъ переживаніяхъ, окружаетъ ореоломъ красоты то,
что ложно кажется чуть-ли не постыднымъ.
Подъ пером Маріэтты Шагинянъ даже родовые муки какой-то
женщины, быть можетъ, безцветной и незначительной, превраща-
ются в какой-то восторженный апофеозъ. Я не могу процитиро-
вать здесь этого стихотворенія, в немъ слишкомъ много реалисти-
ческихъ подробностей, но отдельные образы в немъ поразитель-
ны.
Такъ, потъ на лице родительницы она называетъ «жемчуж-
нымъ». Это сразу даетъ и точный, простой и яркій образъ – и
ощущеніе безмерной ценности этого пота и страданій.
«Мать вдвойне» – другой примеръ мудрой лаконичности. Ведь
и вечный спутникъ ея, мужчина, бывшій какимъ-то призракомъ и
выходцемъ изъ могилы – какъ-бы вторично рождается на светъ.
Детская жизнь – вотъ что, естественнымъ порядкомъ прежде
всего привлекаетъ вниманіе воскресшей женщины.
Ада Чумаченко пишетъ:
ДЕТИ
Я люблю прикосновенье детскихъ губъ
и детскихъ рукъ,
108 109
Смеха, радостного смеха, серебристый
ясный звукъ,
И дрожащія росинки быстрыхъ-быстрыхъ
детскихъ слезъ,
И развеянныя бегомъ пряди мягкія
волосъ.
Я люблю, уставъ отъ жизни, отъ
тяжелаго пути,
Отдохнуть съ ребенкомъ рядомъ,
в сказку вместе с нимъ
уйти.
Вспомнивъ несколько эпизодовъ изъ сказокъ. Поэтесса закан-
чиваетъ:
Мы идемъ искать Жаръ-Птицу
в блеске алого огня.
Крепко теплые рученки держатъ за
руку меня.
Нетъ ни стенъ, ни тесныхъ комнатъ.
Солнце, степь да облака,
Да в траве зеленой нитка
убежавшего клубка.
Моравская и Соловьева (Allegro) целые сборники стихотвореній
посвящаютъ детямъ. И подчасъ удивительна ихъ способность пе-
ревоплощаться в детскую душу.
Вотъ взрослые ушли в гости. А малышъ остался одинъ дома,
пригорюнился в уголку и печально мечтаетъ.
Ахъ!
Обижаютъ меня постоянно!
Убегу в африканскія страны
Где пахучіе зреютъ бананы,
Где катаютъ детей на слонахъ.
Доберусь я до мыса Нордкапа,
Превращусь непременно въ арапа,
Заведу себе лукъ и верблюда
И уже не приду я оттуда
И домой не вернусь – пусть!
...Ну, а какъ-же я буду в апреле
Безъ базара на вербной неделе?
Жалко также и новыхъ коньковъ, –
Тамъ наверно не будетъ катковъ
Жалко мамы, сестренки и братца.
Нетъ, ужъ лучше остаться!
Недостатокъ времени не дозволяетъ мне показать, что и пей-
зажъ у мудрой поэтессы становится отчетливей и проникновен-
ней.
Наконецъ и любовь, если она опять-таки приходитъ, встре-
чается более спокойно и сознательно. Грубая страсть уже не мо-
жетъ подкрасться, яко тать в нощи и внезапно похитить сердце: её
встречаетъ холодное недоверіе искушенной жизнью женщины и
краткая, но суровая отповедь:
Настоящую нежность не
спутаешь
Ни съ чемъ, и она тиха.
Ты напрасно мне бережно
кутаешь
Плечи и грудь въ меха.
И напрасно слова покорныя
Говоришь о первой любви:
Знаю я эти упорные
Несытые взгляды твои!
Если же приходитъ искреннее и ценное чувство, то новая опо-
ра женского духа, искусство, сплетается съ любовью въ одинъ при-
хотливый узоръ, где любовь и красота перемежаются, и не всегда
даже любовь беретъ верхъ... иногда побеждаетъ и поклоненіе кра-
соте.
110 111
Таково, напримеръ, стихотвореніе херсонской поэтессы, где
постоянно чередуются «милый» и «месяцъ серебристый», вступая
между собою въ какое-то невидимое граціозное состояніе.
Месяцъ серебристый,
Белый снегъ скрипящий,
Комнатка заветная,
В щеляхъ ставень – светъ.
У горячей печки
Милый мой сидящій,
Книга позабыта ...
А ... меня съ нимъ нетъ
Чутко настороженъ
Ждетъ в окошко стука.
Постучу, быть можетъ,
Или утерплю?
Ждущаго, далекаго,
Съ мыслями понятными,
Больше и сильнее
Я его люблю.
Если в сердце радость
И возможно счастье,
Если роза въ грунте
Стала расцветать –
Дайте осязаньем
Счастья насладиться,
И какъ можно дольше
Розы не срывать..
Месяцъ серебристый ...
Веселъ снегъ холодный.
Близко, близко милый –
Чуть подать рукой.
Что мне дастъ реальность,
Если мой всецело,
Если вера в счастье
И любовь – со мной.
Месяцъ серебристый,
Белый снегъ сіяетъ,
Комнатка заветная,
Въ щеляхъ ставень – светъ.
Сердце быстро бьется
Светомъ соблазняетъ.
Ставня пріоткрыта –
Постучать иль нет?
Отъ шаговъ поспешныхъ
Снегъ скрипитъ морозный,
А морозъ и нежитъ
И слегка бодритъ
Ночью серебристою
Въ комнатку заветную
Женщина любимая
Къ Вамъ не постучитъ...
Мне остается только очертить общее миросозерцаніе со-
временной женщины-поэтессы. К счастью, мне попалось одно
стихотвореніе, несколько громозкое по форме, но глубокое по
содержанію, въ которомъ поэтесса, Парнокъ, пытается сама очер-
тить свой общій взглядъ на міръ.
Женщина – одна среди пророды. Одна, безъ спутника, – ведь
она уже мыслитъ и чувствуетъ самостоятельно.
О чемъ она думаетъ?
112 113
О цветахъ!
Не о техъ красивыхъ цветахъ, отъ которыхъ она хотела въ сво-
ей молодости, по бедности своей тогдашней, позаимствоваться
красотой.
Нетъ, она думаетъ о другихъ цветахъ, о цветахъ душевныхъ
переживаній, о цветахъ духа.
Корни всехъ цветовъ въ душе женщины – это она сама вно-
ситъ красоту въ міръ: «И не въ сердце-ль моемъ всехъ цветовъ
зацветающихъ корни?»
Она знаетъ и о другой философіи, о мужскомъ
мировоззреніи вражды, о томъ взгляде, который твердитъ намъ
о неизбежности и законности вечной «борьбы за существованіе».
Такому мировоззренію она не веритъ.
«Состязаніе воль», говоритъ она – только сонъ.
Это состязаніе воль – только ошибка, заблужденіе. Поэтес-
са мечтаетъ о единеніи сердецъ, когда вечная вражда смиряется,
границы падаютъ и небо, глубокое небо, венчаетъ всехъ единымъ
венцомъ.
Голубыми туманами съ горъ на озера
плывутъ вечера.
Ни о завтра не думаю я, ни о завтра
и ни о вчера.
Дни – какъ сны. Дни – какъ сны.
Безотчетному мысли покорней.
Я – одна, Но лишь тотъ, кто одинъ,
со вселенной Господней вдвоемъ.
Къ тайной жизни, во всемъ разлитой,
я прислушалась въ сердце своемъ –
И не въ сердце-ль моемъ всехъ цветовъ
разцветающихъ корни?
И ужель въ единеньи всего не созвучно
біенье сердецъ
И не сонъ – состязаніе воль?
Всехъ единый венчаетъ венецъ:
Надо всемъ, что живетъ, океанъ
разстилается горній.
Каюсь, когда я приступилъ къ разработке своей темы, я от-
несся къ ней несколько скептически. Я ожидалъ найти жалкія
подражанія на суфффаристскія сетованія о гнете мужчины.
Перечтя стихи, я поразился своему непониманію души жен-
щины. Ни слова о внешней, матеріальной эмансипаціи. Русская
поэтесса добивается более глубокого духовного освобожденія – и
она добилась его. И было-бы хорошо если бы рядовая женщина
воспользовалась этимъ богатымъ и мудрымъ опытомъ.
Въ то время, какъ кумиръ мужской поэзіи, Игорь Северянинъ,
воспитываетъ «ананасы в шампанскомъ» и белое платье муаровое
– лакомства и тряпки – Моравская жалуется, что маленькой, оди-
нокой женщине приходится взять на себя тягу земную, решать
міровые вопросы. Она гнется и изнемогаетъ под этой тяжестью,
но не отрекается отъ своей задачи.
Она показала, что можно мыслить сердцемъ, а не логически-
ми формулами. И она права.
Быть можетъ, вся чудовищная война есть лишь доведеніе до
абсурда чисто-мужской культуры. Только мужчина способенъ, ув-
лекаясь логическими схемами, щелкать костями человеческими,
какъ костяшками на счетахъ.
Не придетъ-ли конецъ господству матеріальной культу-
ры мужчины – какъ въ свое время пришелъ конецъ сильному
Риму, который склонился побежденнымъ передъ кроткою силой
христіанства?
Уже появились предтечи нового мировоззренія, которое во
главе всего ставитъ уваженіе къ творческой личности человека.
114 115
Проповедовали это и Рёскинъ, и Ницше, и Бергсонъ, и Рол-
ланъ. Женщина, я уверенъ, примкнетъ къ этой эстетико-этической
вере и сделаетъ её сильной и мощной.
Вы знаете, когда планета Земля остывала, то подъ страшнымъ
жаромъ и невообразимымъ давленіемъ грубыхъ горныхъ породъ
тамъ и сямъ образовались кристаллы драгоценныхъ камней.
Такъ и в женской душе, пережившей и переживающей еще те-
перь пламенный адъ страданій, страшное давленіе и гнетъ муж-
чины, и соціальной среды – тамъ и сямъ складываются кристаллы
поэзіи, подчасъ еще грубые, неотшлифованные. Но темъ не менее
безконечно-драгоценные своей чистотой и искренностью. Она
сама подчасъ не замечаетъ ихъ подъ грубыми горными породами.
Я былъ-бы счастливъ сознаніемъ что вы хотя бы на мигъ по-
любовались игрой света на этихъ дорогихъ мне камняхъ.
Еще до объявленія о моей лекціи мне пришлось выслушать –
«Какая несвоевременная тема! Теперь надо бороться, уничтожать,
мстить!»
Только – не мстить! Не надо уподобляться врагу.
Въ былое время суровые воины Кромвеля, боровшіеся съ
англійскимъ королемъ, передъ битвою пели священные гимны. Го-
ряча была ихъ искренняя вера.
Мне кажется, что и интеллигенція, временно загнанная въ кат-
комбы исторической жизни, должна на время вспомнить о томъ
боге, которому она поклоняется – о духовной красоте; вспомнить
о томъ, ради чего борются.
Правда, нашъ богъ поруганъ, и Кремль подвергся
разрушеніямъ. Но позвольте вамъ напомнить слова пророка ду-
ховной культуры Ницше:
«Величайшие событія – это не самые шумные, а самые тихіе
часы наши.
И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившаго-
ся, когда шумъ и дымъ твой разсеивались. Ну, что-же, если городъ
обращается въ развалины, и колонна лежитъ въ грязи!
Въ грязи вашего презренія лежала колонна: но таковъ законъ
ея, что для нея изъ презренія вырастаетъ новая жизнь и новая кра-
сота!
Теперь в божественномъ ореоле возстаетъ она, еще более
обольстительная въ страданіи своемъ! И поистине! Она еще по-
благодаритъ васъ, что низвергли вы её, разрушители!» ...
Я уверенъ, что новая духовная красота вырастаетъ въ нашихъ
сердцахъ.
И высоко надъ нами знамя этой красоты будет держать Жен-
щина!
Б.Палецкий21 января 1918 года
116 117
Аму;ъ Въ сутолоке большого города часто можно было видеть крайне
странного старичка со скрипкой подъ мышкой. Люди, суетившіеся
на улицахъ, уже привыкли видеть его фигуру въ старомъ яркомъ
плаще, съ выцветшей шляпой съ перомъ на роскошныхъ седыхъ
кудряхъ, подъ которыми пытливо блестели острые глаза. Впро-
чемъ глаза эти редко смотрели на окружающее, все окружающее
было такъ чуждо старику – зато часто они устремлялись вверхъ,
къ мечтательнымъ звездамъ. Глядя на нихъ, старикъ видимо вспо-
миналъ прошлое, и тихая радость слабо мерцала на его лице.
Да, было что вспомнить!... Какъ приветно светили эти-же
сзвезды, какъ тепла и ясна была ночь, когда его маленькаго ново-
рожденного младенца, принесли въ чертоги Олимпа! Съ какимъ
восторгомъ любовались имъ все боги, теснясь у его колыбели, и
самъ Зевесъ даже подарилъ ему игрушку – гибкій, гибкій лукъ съ
колчаномъ стрелъ.
Золотое время детства! Какъ хорошо протекло оно в Элладе!..
Съ какимъ упоеніемъ Амуръ резвился на воле, кувыркался въ гу-
стой волнистой траве, бегалъ за мотыльками и игралъ со своей
игрушкой!.. Когда девушка, вдыхая раздражающій ароматъ цве-
товъ, стояла у дверей дома, глядя, какъ гаснетъ закатъ, как вспы-
хиваютъ на небе ласковыя звездочки – онъ былъ уже тутъ какъ
тутъ; безшумно накладывалъ стрелу, спускалъ тетиву – и девушка,
сраженная въ сердце падала его жертвой со словами благодарно-
сти на устахъ... И много было такихъ жертвъ!..
Подрастая, Амуръ перешелъ отъ своей игрушки къ другимъ
более серьезнымъ, занятіямъ: научился петь и играть на лютне.
Что за яркія были времена!.. Въ роскошной зале среди блестящей
толпы рыцарей и дамъ стоялъ онъ и пелъ – и песнь его вызывала
сіяющій отблескъ во всехъ сердцахъ.
Какъ Вечный Жидъ, онъ исходилъ все страны – и было вре-
мя, когда всюду его принимали съ восторгомъ. И всюду онъ такъ
же хорошо и вдохновенно игралъ на струнахъ сердецъ человече-
скихъ, какъ на струнахъ лютни, кантеле, и скрипки.
Теперь онъ старъ и беспомощенъ. Грозно высятся воокругъ
него фабрычныя трубы, со злорадствомъ мигаютъ фонари авто-
мобилей. Мало кто призываетъ его къ себе. Только дерзкія дети,
играя, зовутъ къ себе старичка, но скоро сами-же смеются надъ
нимъ. Да ещё иные художники-мастера приглашаютъ его изред-
ка въ качестве натурщика, но и то не умеютъ передать его благо-
родныхъ чертъ лица, а рисуютъ какую-то пошлую декадентскую
физіогномію.
Одиноко бредетъ Амуръ по улице ища, куда-бы преклонить
свою седую голову. Вотъ зеленый билетикъ у воротъ. «Сдается
комната, спокойному жильцу».
На звонокъ отворяетъ дверь девушка, съ нежнымъ ова-
ломъ лица, окаймленного воздушными белокурыми волосами...
– Здравствуйте. Пожалуйста, вотъ сюда проходите. Вы надол-
го решили взять? Да?.. Отлично, мне такого постоянного жиль-
ца и надо. Пожалуйста, располагайтесь, будьте какъ дома.
Играть на скрипке?.. Конечно можно, даже очень рада буду!..
Очарованный деликатной хозяйкой, Амуръ согласился оста-
новиться въ этой комнате. Онъ сталъ-было уже изливать свою
усталую душу игрой на скрипке, какъ заметилъ недостатки въ ком-
нате, которую онъ по своей непрактичности раньше не осмотрелъ
хорошенько. Въ комнате былъ полумракъ, такъ какъ окно упира-
лось в деревянную стену, а изъ щелей несло холодомъ. Всякое
вдохновеніе у Амура исчезло. Заныли старыя кости – и въ тотъ-же
день Амуръ выехалъ, несмотря на сожаленія хозяйки...
118 119
Выйдя отсюда и пройдя несколько домовъ Амуръ увиделъ
другой зеленый билетикъ. Оказывается, комнату сдавалъ взлохма-
ченый студентъ мрачного вида. На условія старичка онъ невнятно
что-то буркнулъ въ знакъ согласія, и провелъ его въ комнату. Въ
комнате былъ порядочный беспорядокъ; впрочемъ старичокъ не
претендовалъ на это.
Подведя Амура къ окну, студентъ пристально вглядывался въ
его лицо.
– А, да я про васъ где-то читалъ... Очень радъ съ вами лично
познакомиться. Давно, давно желалъ я этого!.. – и онъ крепко по-
жалъ руку старичка.
Они быстро подружились. Студентъ отнесся къ старичку
очень предупредительно, узнавалъ все его мелкія причуды и ис-
полнялъ ихъ; словомъ заботился о немъ какъ только могъ.
По целымъ днямъ, бывало, старикъ игралъ на скрипке, а сту-
дентъ безмолвно садился рядомъ и благоговейно слушалъ, слу-
шалъ...
Но счастіе никогда не длится долго!..
У студента была привычка философствовать и часто после
музыки онъ изводилъ старика разговорами о психофизическомъ
монизме и т.п. Особенно любилъ онъ рассуждать о свободе воли
и это привело ихъ къ разрыву.
– «Ведь право-же свободной воли нетъ,» говорилъ онъ однаж-
ды: «Всё одинаково вплетено в причинную связь. Поэтому и всякій
человекъ не лучше другого, и надо ко всемъ относится одинако-
во»...
Старичокъ подскочилъ, какъ ужаленный, ударилъ кулакомъ по
столу.
– Ересь, молодой человекъ, пагубная ересь!.. ведь тогда не бу-
детъ ни героевъ, ни подлецовъ – ни света, ни теней, а одинъ лишь
серый тонъ ...
– «Что делать – это единственный разумный выводъ всей фи-
лософии...»
– Какъ свободный художникъ я не потерплю этого!..
и онъ схватилъ скрипку и сталъ уходить.
– «Да останьтесь, что вы, право...» – слабо протестовалъ сту-
дентъ, но безуспешно.
Дверь следующей комнаты Амуру отворила маленькая смуглая
курсистка.
– «Шо вамъ угодно?..»
Старичокъ вкратце изъявилъ свои желанія.
– «Хорошо, условія подходятъ. Только непременнымъ
условіемъ я ставлю вотъ что: на скрипке Вы можете играть не бо-
лее трехъ часовъ въ день, после обеда; тогда я буду приходить
слушать васъ, какъ бы вместо десерта. А въ другое время мне не
мешайте – я должна заниматься науками.»
Старичокъ остался. Комнатка была уютная, светлая на-диво и
хорошо прибранная: все стояло на своемъ месте, что уже даже не-
сколько раздражало старичка.
Дня три все шло ладно. Амуръ игралъ свое количество часовъ,
потомъ уходилъ дышать весеннимъ воздухомъ, а курситстка сади-
лась за бактеріологію.
Сначала занятая своими интересами, она проникалась чудны-
ми звуками скрипки. Но съ каждымъ днемъ все больше вниманія
стало светиться въ ея глазахъ. Старикъ чувствовалъ это, и нако-
нецъ задумалъ сыграть свою любимейшую песнь.
Нежно заходилъ смычокъ по струнамъ, тихо чуть слышно за-
звучала старая, старая песня... Глаза старика затуманились сле-
зами, и какъ сквозь туманъ онъ виделъ чутко-напряженное лицо
слушательницы...
Вдругъ какъ-будто зашипела змея: послышался звонъ часовъ.
Онъ пробудилъ девушку отъ чуднаго сна. Она вскочила и вскрик-
нула: «Да вы уже лишній часъ играете! А мне черезъ два дня надо
репетиціи сдавать!..»
120 121
... Широко замахнулся старикъ, чтобы разбить объ уголъ свою
старую скрипку. Девушка умоляюще бросилась къ нему – но было
поздно. Струны зазвенели въ последній разъ, и драгоценное ста-
рое дерево скрипки разлетелось вдребезги...
Старикъ ушелъ, а курсистка не села сразу за свои книжки и
долго, долго думала о немъ...
Съ техъ поръ никто его никогда не виделъ и не слышалъ его
чудныхъ песенъ...
Люди-братья!.. Если встретите этого старика – не гоните его,
приютите: и многое онъ вамъ раскажетъ про былыя яркія времена
и научитъ васъ жить, жить полной жизнью!..
Чайковский Первый рефератъ въ нашемъ кружке по всей справедливости
долженъ быть посвященъ Чайковскому – наиболее значительно-
му изъ творцовъ русской музыки. Онъ первый изъ русскихъ ком-
позиторовъ пріобрелъ міровое значеніе въ музыке. Въ то время,
какъ произведенія Глинки и Мусоргскаго интересуютъ иностран-
цевъ какъ забавныя диковинки, экзотическія и мало-понятныя,
Чайковскій былъ для них близкимъ, своимъ и если кто слышалъ
хоть разъ исполненіе симфоній Чайковскаго германскимъ орке-
стромъ Никиша, тотъ не станетъ спорить противъ этого.
А тамъ, где творчество разрушаетъ національныя перегород-
ки, и находитъ въ себе силы говорить къ сердцу каждого – тамъ
мы смело можемъ признать присутствіе генія, имя которого оста-
нется в исторіи.
Какъ-же росъ и равивался этотъ геній?
Въ противоположность біографіямъ другихъ замечательныхъ
людей, про которыхъ говорится что бедность и неудачныя внешнія
обстоятельства не помешали имъ пробить себе дорогу – про Чай-
ковского мы должны сказать совершенно обратное. Талантъ Чай-
ковскаго развивался несмотря на исключительно благопріятныя
условія, въ которыхъ онъ развивался.
Та обезпеченность, которая повредила Глинке, заглушала ле-
нью многіе изъ его лучшихъ порывовъ, Чайковскому принесла
сравнительно мало вреда.
122 123
И Чайковскій жилъ баловнемъ, общимъ любимчикомъ – от-
ецъ называлъ его «жемчужиной семьи», но все-же у Чайковскомъ
это баловство было более осмысленнымъ, более культурнымъ,
поэтому позволило в области своей спеціальности закалить свою
волю и подъ конецъ жизни сделаться настоящимъ виртуозомъ въ
распределеніи своего времени.
Родился Петръ Ильичъ Чайковскій въ 1840 году на Камско-
Воткинскомъ заводе, директоромъ которого былъ былъ отец
Чайковскаго, окружный горный инженеръ. Домъ родителей
Петра Ильича былъ въ полномъ смысле слова «полной чашей» –
многолюдная семья жила мирно, дружно, отличалась широкимъ
гостепріимствомъ и хлебосольствомъ, стяжая симпатіи окружаю-
щихъ, любимая многочисленными подчиненными, челядью. Боль-
шой отцовскій домъ окруженъ былъ садомъ и дышалъ тою пре-
лестью старинныхъ помещичьихъ усадебъ, съ которой Чайковскій
потомъ познакомилъ всехъ въ своемъ «Евгеній Онегинъ».
Летъ съ пяти будущій композиторъ уже подбиралъ на
фортепіано аріи, слышанные имъ на оркестрине. Старинные
французскіе романсы приходилось ему слышать изъ устъ мате-
ри и гувернантки-француженки, а игре на фортепіано обучала
піанистка изъ крепостныхъ.
Уже въ десятилетнемъ возрасте Петръ Ильичъ былъ отвезенъ
въ Петербургъ для поступленія въ Училище правоведенія, въ кото-
ромъ прошел полный курсъ. Хотя затемъ и прослужилъ Чайковскій
три года при Министерстве Юстиціи, но служакой оказался не-
важнымъ. Однажды, идя со службы съ какими-то бумагами и
встретившись на улице съ приятелемъ, онъ по своей нервности въ
пылу разговора совершенно незаметно для себя сталъ рвать важ-
ную бумагу по кусочкамъ и всю изорвалъ въ клочки.
Въ училище Правоведенія Петръ Ильичъ участвовалъ въ хоре
и бралъ уроки фортепіано у известного Кюндингера. Пріобретя
значительную технику, онъ не былъ еще однако серьезнымъ му-
зыкантомъ, для которого мало одной техники; нужно было еще
пріобрести музкальное образованіе, изучить теорію музыки, по-
знакомиться съ построеніемъ симфоническихъ произведеній. Какъ
говоритъ біографъ, по музыкальному развитію Петръ Ильичъ сто-
ялъ тогда еще ниже, чемъ средній дилетантъ нынешняго времени.
Это и немудрено, если принять во вниманіе, что консерваторіи и
даже серьезнаго музыкального училища во всей Россіи еще не су-
ществовало.
Окончивъ училище, Петръ Ильичъ велъ очень разсеянную
жизнь: увлекался светскими удовольствіями, любительскими спек-
таклями, балетомъ (къ которому сохранилъ привязанность на всю
жизнь), прогулялся за-границу, навещалъ, правда, часто оперу, но
безъ серьезныхъ намереній самому создать что-нибудь в этомъ
роде.
Уличенный однажды однимъ изъ своихъ знакомыхъ въ пол-
номъ невежестве по части теоріи музыки, Чайковскій сгоряча по-
ступилъ въ консерваторію, которая тогда, въ 1862 году, только-что
открылась в Петербурге благодаря стараніямъ Антона Рубинштей-
на. Но работалъ сначала Петръ Ильичъ въ консерваторіи слабо,
вероятно, очень мало и столько бы вынесъ изъ нея, если-бы его
россійская халатность не столкнулась съ человекомъ другого за-
кала, получившимъ железное немецкое воспитаніе – съ Антономъ
Рубинштейномъ. Рубинштейнъ со свойственной ему прямолиней-
ностью предложилъ Чайковскому одно изъ двухъ – или заняться
музыкой вполне серьезно или-же вовсе бросить ученье, такъ какъ
противно смотреть на даровитого ученика, который не хочетъ ра-
ботать.
Ультиматумъ этотъ былъ темъ серьезнее, что осложнялся
матеріальными затрудненіями – отецъ Петра Ильича въ это время
обеднелъ и молодому музыканту бросая службу, пришлось занять-
ся даваньемъ уроковъ фортепіано, да писаньем фельетоновъ.
Жребій былъ брошенъ, затрудненія не остановили Петра Ильи-
ча, и чтобы окончательно порвать съ прошлымъ онъ намеренно
сталъ подчеркивать передъ богатыми пріятелями свою бедность и
сторонился прежнего общества. Зато въ новое свое дело онъ оку-
нулся съ головой, отдался ему съ беззаветнымъ увлеченіемъ и не-
утомимой энергіей. Когда Рубинштейнъ задалъ составить несколь-
ко задачъ по контрапункту, Чайковскій приготовилъ ихъ двести!
124 125
Композиторскіе порывы въ это время еще сдерживались Чай-
ковскимъ, преобладало стремленіе къ выучке, къ усвоенію чужихъ
знаній, что и сказалось въ первой публично-исполненной канта-
те, написанной къ окончанію консерваторіи. По поводу этой кан-
таты музыкальный критикъ, Цезарь Кюи, самъ небезизвестный
композиторъ, далъ резкій отзывъ: «Консерваторскій композиторъ,
г.Чайковскій – совсемъ плохъ. Правда его сочиненіе (кантата) на-
писано въ самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ: по заказу, къ дан-
ному сроку, на данную тему. Но все-таки, если бы у него было
дарованіе, то оно хоть где-нибудь порвало бы консерваторскія
оковы!»
Этотъ приговоръ не былъ вполне несправедливымъ, – тогда
Чайковскій еще учился, главное было впереди.
По открытію консерваторіи въ Москве, Чайковскій былъ при-
глашенъ туда профессоромъ, и прямо съ вокзала поехалъ на квар-
тиру другого изъ братьевъ Рубинштейнъ Николая, у которого и
поселился.
Москва оказалась наиболее благопріятной средой для начина-
ющего композитора – в ней кипело оживленіе, нашлась здоровая
пища какъ для общего, такъ и для музыкального развитія. Здесь
процветалъ Артистическій кружокъ, въ которомъ устраивали
чтенія Островскій, Писемскій, Плещеевъ, Соллогубъ; здесь уда-
лось сойтись съ знаменитымъ актеромъ Садовскимъ, со скрипа-
чами Лаубомъ и Венявскимъ, съ віолончелистомъ Коссманомъ, съ
любителями-дилетантами Зверевскимъ и Клименко, а главное, ко-
нечно, съ двумя глубоко-образованными музыкальными критика-
ми, мненія которыхъ, вполне откровенныя были очень ценны для
Чайковскаго, – это были Кашкинъ и Ларошъ. И кроме всего этого
въ Москве жилъ, игралъ и училъ Николай Рубинштейнъ.
Философ Ницше учитъ о превращеніяхъ человеческого духа –
какъ духъ, подобный вначале верблюду, становится въ конце-кон-
цовъ ребенкомъ, непосредственнымъ и радостнымъ. Чайковскій
пережилъ эти стадіи: какъ верблюдъ онъ покорно принялъ в Пе-
тербурге все тяготы школьной выучки. Въ Москве онъ сталъ ребен-
комъ. Излучая непосредственную доброту, полный безграничной
доверчивости какъ ребенокъ, онъ пленялъ всехъ окружающихъ.
И какъ дитя, Петръ Ильичъ не прочь былъ иногда порезвиться,
пошалить и победокурить. Однажды выходя съ пріятелемъ изъ те-
атра, Петръ Ильичъ любезно обращается къ жандарму: «Пожалуй-
ста, голубчикъ, вызовите карету генерала Чайковскаго». Затемъ
оба пріятеля спрятались за колону и съ удовольствіемъ наблюда-
ли, какъ свирепо, все повышая и повышая голосъ, выкрикивалъ
жандармъ: «Кар-рету генерала Чайковськаго!» Очевидно юный
профессоръ теоріи музыки въ Москве обладалъ повышеннымъ
самочувствіемъ.
Въ этой благопріятной обстановке и пробились на светъ Божій
первые ростки творчества Петра Ильича. Шелъ онъ сначала какъ-
бы ощупью не находя своего истинного призванія, не уклоняясь
далеко отъ техъ народныхъ напевовъ, которые ему пришлось слы-
шать. Поэтому братья Рубинштейны недооценивали его таланта и
подвергали его иногда суровой критике: досталось за оперу «Во-
евода» и отъ Лароша, съ которымъ Чайковскій даже разсорился
на два года. Въ публике «Снегурочка» и «Кузнецъ Вакула» имели
успехъ средній, несколько больше «Буря», «1 симфонія» и «Оприч-
никъ», къ которому кстати сказать самъ авторъ почувствовалъ по-
томъ большую антипатію – драматизмъ во вкусе Меербера ему не
давался.
Деятельность Чайковскаго какъ профессора теоріи музыки
въ Москве продолжалась 11 лет, съ 1866 по 18787 г. и дело шло
бы, вероятно, такъ и далее. За это время были созданы мелкія
фортепіанныя пьесы, много романсовъ, оперы, изъ более слабыхъ
– Воевода, Опричникъ, Кузнецъ Вакула, 4 симфоніи и несколько
симфоническихъ картинъ – Буря, Ромео и Джульетта, Франческа-
да-Римини.
1877 и 1878 годы были годами высшаго напряженія, апоге-
емъ творчества Чайкоскаго. За эти два года имъ созданы «Евгений
Онегинъ», «Четвертая симфонія» – одна изъ лучшихъ концертовъ,
лучшіе романсы (напримеръ, знаменитая Серенада Донъ-Жуана),
соната и наконецъ полная литургія Св. Иоанна Златоуста.
126 127
Расцвету творчества способствовало одно обстоятельство,
которое вместе съ темъ оказалось для Петра Ильича крупнымъ
несчастіемъ, надолго подорвавшимъ его силы и чуть не привед-
шимъ къ трагической развязке.
Одна изъ ученицъ консерваторіи увлеклась Петромъ Ильи-
чемъ и въ письме высказала ему свое обожаніе, доходящее до
того, что она-де жить безъ него не можетъ. Композиторъ въ это
время увлекался «Евгеніемъ Онегинымъ», причемъ отрицательно
относился къ Онегину, какъ къ холодному черствому эгоисту.
Получивъ объясненіе въ любви композиторъ решилъ, что въ его
положеніи, похожемъ на положеніе Онегина, лучше всего же-
ниться на своей обожательнице – темъ более, что ему было уже
37 летъ и холостяцкая жизнь сильно наскучила ему, мечтавшему
о семье. Решено – сделано. Въ июле 1877 состоялась свадьба.
Въ сентябре мы уже узнаемъ, что Петръ Ильичъ входилъ по поясъ
въ Москву-реку и оставался въ ледяной воде, пока только могъ
выносить ея холодъ – съ темъ, чтобы простудиться и деликат-
но, не возбуждая толковъ, отправиться на тотъ светъ. А въ конце
сентября Петръ Ильичъ внезапно пріезжаетъ в Петербургъ, въ
состояніи близкомъ къ безумію, часа два лежитъ безъ сознанія и
вскоре уезжаетъ за границу.
Нервы были расшатаны в конецъ, о занятіяхъ въ конверваторіи
нечего было и думать, – врачи надолго запретили всякую умствен-
ную работу. Къ счастью, многочисленные друзья Петра Ильича
приняли въ немъ самое деятельное участіе, и особенно помогла
ему Надежда Филаретовна фонъ-Меккъ.
Госпожа фонъ-Меккъ была вдовой богатого железнодорож-
ного деятеля. После неудачной женитьбы композитора она горячо
заинтересовалась его судьбой, и съ целью предоставить ему пол-
ную свободу и спокойствіе для творчества, сначала подъ разными
предлогами оказывала денежную поддержку, а потомъ прямо вы-
звалась посылать ему ежемесячно по 6000 рублей.
Странные это были отношенія и въ высшей степени ориги-
нальныя.
Начались и закончились они перепиской – ни разу Петръ
Ильичъ не разговаривалъ с фонъ-Меккъ. У каждого изъ корре-
спондентовъ существовалъ особый міръ своей личной мечты, и
они признавались другъ другу, что боятся встретиться, чтобы эта
встреча не принесла разочарованія.
Зато въ переписке они обменивались мыслями по всякому по-
воду, и ни съ кемъ инымъ Чайковскій не былъ такъ откровененъ
какъ со своимъ заочнымъ другомъ, никому другому такъ не пове-
рялъ своихъ мельчайшихъ настроеній, не выдавалъ тайнъ своего
творчества.
Самой сути музыки Чайковскаго фонъ-Меккъ не понимала, но
она любовалась его чистой, благородной душой. Когда нужно было
отдохнуть композитору отъ дирижерства и знакомыхъ, предостав-
лялось ему роскошное помещеніе фонъ-Меккъ во Флоренціи, или
громадный домъ в поместьи въ Кіевской губерніи, где малейшія
прихоти Петра Ильича были предусмотрены, чуткая женская за-
ботливость окружала его, прикрытая шапкой-невидимкой.
Черезъ четырнадцать летъ отношенія испортились, но и предъ
смертью Петръ Ильичъ вспоминалъ съ благодарностью имя той,
которой былъ обязанъ спасеніемъ своего таланта отъ гибели.
Въ 1880 году Евгеній Онегинъ принесъ наконецъ компози-
тору долгожданную известность. Самъ композиторъ вначале
несерьезно относился къ этой опере. Построена она вся на ро-
мансахъ. Правда, романсы съ детства были привычны и милы
каждому, какъ и самому Чайковскому, но отъ оперы требовалось
иное: трескучіе эффекты, грандіозныя хоровыя сцены и море бен-
гальскаго огня. Идеаломъ оперы были «Гугеноты». Публика очень
сдержанно приняла Евгенія Онегина на сцене, такъ какъ онъ не
подходилъ подъ идеалъ оперы. Зато когда опера эта была издана
все изданіе моментально разошлось, любовь къ романсу сломила
все предубежденія.
Съ 1880 года положеніе Чайковскаго вполне упрочилось. Онъ
съездилъ несколько разъ въ качестве дирижера в разные города
Европы, а затемъ поместился на даче подъ Москвой близъ Кли-
128 129
на, чтобы не отдаляясь от Москвы, избавиться отъ назойливыхъ
посетителей, – и тамъ на свободе отдаться творчеству. Работалъ
онъ упорно, регулярно и методично, «какъ ремесленникъ», по его
собственному выраженію. Зато денегъ не ценилъ, хотя имелъ ихъ
много. Когда какой-то практичный музыкантъ изъ знаменитостей
спросилъ Петра Ильича, где онъ помещаетъ свои капиталы, Петръ
Ильичъ сначала страшно изумился, а потомъ задыхаясь отъ смеха
ответилъ: «Тамъ-же где и самъ помещаюсь теперь, въ Московской
гостинице», – насталъ чередъ удивляться его собеседнику.
ТВОРЧЕСТВО
Творчество Чайковскаго не лишено національного оттенка, но
оно имъ не исчерпывается. Сказать иначе значило-бы «принять
часть за целое», какъ говоритъ Ларошъ. Есть в нашей современной
музыке в кандидатуры гораздо-более определенно русские, до-
статочно назвать Балакирева и Римского-Корсакова. Въ Чайков-
скомъ, – продролжаетъ Ларошъ, – какъ в Алексее Толстомъ, съ
которымъ я вообще нахожу с нимъ не мало родственного, очень
сложно сочетались космополитическая отзывчивость и впечатли-
тельность съ сильною національно-русскою подкладкой.
Націонализмъ Чайковскаго – особый, углубленный, более
культтурный, чемъ у Глинки. Чайковскій схватывалъ не внешность
русской музыки и пенья, не очертанія народныхъ мелодій, а самый
духъ, настроеніе націи.
Началъ и онъ со внешнихъ руссизмовъ. Однажды даже хотелъ
отправиться отъ московской консерваторіи въ поездку по Россіи
для собиранія народныхъ песенъ.
Первая, фортепiанная пьеса, Scherzo a la russe выросла на теме
песни одной подмосковной крестьянки. Вторая симфонія заканчи-
вается варіированной малороссійской песней «Журавель»; Климен-
ко видитъ даже в этомъ финале симфоніи фигуру разошедшагося
и выделившагося изъ группы хохла, залихватски-выплясывающаго
(тан)го – тамъ, где изъ сложнаго хаоса инструментовъ вдругъ вы-
резывается опять голая тема песни, безъ всякихъ варіацій съ сухи-
ми, резкими звуками тромбоновъ.
Но за исключеніемъ этого финала, все произведенія Чайков-
скаго въ которыхъ онъ заимствовалъ сырой матеріалъ народныхъ
песенъ, фатально оказывались менее удачными: таковы оперы –
Воевода, Кузнецъ Вакула, Черевички, отчасти и Опричникъ и Ма-
зепа. Чистый лирикъ, субъективистъ не могъ быть объективнымъ,
не могъ только передавать и разрабатывать народныя мелодіи.
Съ теченіемъ времени Чайковскій высвобождается отъ узкаго
націонализма и находитъ свое лирическое дарованіе. Отныне онъ
не заботится о народности своихъ произведеній, но русская душа
невольно слышится въ самыхъ личныхъ, самыхъ сокровенныхъ
переживаніяхъ композитора. Нося космополитическій, если мож-
но такъ выразиться, характеръ, его инструментальная музыка въ
то-же время обличаетъ въ авторе русского человека; перенесен-
ная въ какую угодно страну, его музыка всегда и везде понравится;
но чуткое ухо всегда сумеетъ отличить въ ней нечто оригинальное,
которое составляетъ особенность почти всякого русскаго компо-
зитора.
Возьмемъ, напримеръ, такую общечеловеческую тему, какъ
любовь – тему, излюбленную у композиторовъ, наиболее благо-
дарную для всякого музыканта. Насколько отлично отъ западныхъ
собратьевъ по музыке чувствуетъ любовь Чайковскій!
Оперы Вагнера насыщены смутной, тяжелой, жестокой
страстностью – уделомъ немецкаго духа. Чайковскому Вагнеръ
былъ явно антипатиченъ.
Въ пониманіи француза любовь какъ-то недостаточно-серьез-
на, не вызываетъ къ себе уваженія – вспомнимъ хотя-бы знамени-
тую арію изъ «Фауста» Гуно – «Расскажите Вы ей, цветы мои» ...
Эта деланная наивность, эта я бы сказалъ, чрезмерная оперность
оперной аріи – искусственна и приторна, какъ комплиментъ – и
какъ комплиментъ-же не внушаетъ доверія. Въ первый разъ её
можно слушать – во второй она становится жалкой.
Те же самые качества, страстность и наивность у Чайковскаго
отображены совсемъ иначе, – и несравненно лучше. Прошу толь-
130 131
ко вспомнить сцену письма Татьяны къ Онегину – въ ней есть и
страстность, и наивность – но страстность не грубая, и наивность
не глупая – и какъ свежа, чиста и вместе съ темъ сильна эта сцена!
Чисто-русская красота девичьей души передана въ ней – и все это
безъ заимствованія какой-либо определенной русской мелодіи и
безъ дешенвыхъ эффектовъ.
Впрочемъ любовь, какъ бурную страсть, Чайковскій изобра-
жалъ сравнительно редко. Больше любилъ онъ первыя, еще робкія
проявленія чувства, этотъ сладкій страхъ, неуверенность передъ
приближающимся могучимъ роковымъ чувствомъ. Недаромъ
одинъ изъ лучшихъ романсовъ написанъ имъ на слова Алексея Тол-
стого: «То было раннею весной».
Изображаетъ-ли Чайковскій дуэтъ влюбленныхъ въ dolce
фантазіи «Ромео и Джульетта», дуэтъ Фернандо и Миранды въ
«Буре», Паоло и Франчески во «Франческе-ди-Римини», любовь
Офеліи въ «Гамлете», первую любовь в 6-ой симфоніи – везьде
онъ остается целомудреннымъ, сдержаннымъ, какимъ-то врож-
деннымъ благородствомъ озаряя лучшія чувства человека, кото-
рыя, къ сожаленію, такъ часто извращаются. Въ этомъ помогаетъ
ему оттенокъ светлой грусти, который почти всюду сопровожда-
етъ композитора какъ память о родине. Если ужъ искать компози-
тора, близкого къ Чайковскому по изображенію любви, то скорее
всего можно найти его въ норвежце Эдварде Григе, который даже
въ своемъ романсе «Эротика» остается благородно-сдержаннымъ.
Чайковскій с большой симпатіей относился к Григу.
Не следуетъ думать, что Чайковскій былъ только грустенъ,
был плаксивымхъ и «женственнымъ», какъ жестоко обиделъ его
одинъ изъ критиковъ.
Ларошъ, лучше, чемъ кто-либо другой, понимавшій велика-
го композитора, пишетъ: «У него далеко не все миноръ и не все
міровая скорбь: въ высочайшіе, на мой взглядъ, моменты его
вдохновенія является чувство бодрое и светлое, иногда ликующее,
и эти-то моменты почти всегда носятъ отпечатокъ русскаго духа,
русской ширины и величавого размаха». Таковы финалъ второй
симфоніи, аллегро третьей, могучій польскій изъ «Черевичекъ»,
это чудное соединеніе энергіи и праздничного блеска, скерцо и
дикую пляску изъ малоизвестныхъ прекрасныхъ сюитъ, 1812 года,
итальянское каприччіо, и более всего, конечно, предпоследняя
часть изъ безсмертной шестой симфоніи – это бодрое скерцо, по-
хожее на победный маршъ, который ясно доказываетъ, что если
композиторъ слабо изображалъ бурную страсть любви, то все-же
близка была ему другая страсть, страсть борьбы и победы. Не-
многочисленны эти проблески но тамъ где они попадаются – они
отличаются могучимъ размахомъ – дирижеръ, исполняющій эти
листы, приходитъ обыкновенно въ священное неистовство, ор-
кестръ наэлектризовывается, и летитъ сломя голову, вплоть до
финального аккорда.
Какая-же злая роса пала на эти цветы творчества, что ихъ такъ
мало у Чайковскаго. Редки эти моменты восторга, экстаза, что-то
мешаетъ имъ, что-то держитъ взаперти эти лучшія чувства.
«Фатумъ» называлась первая, затерявшаяся оркестровая
фантазія молодого Чайковскаго. Фатумъ звучитъ и во всехъ после-
дующихъ его произведеніяхъ, набрасывая зловещую тень на яркія
моменты экстаза. Достаточно перебрать сюжеты программныхъ
произведеній Чайковскаго, чтобы увидеть, какую громадную роль
играетъ в нихъ злой рокъ. Заметимъ кстати, что при всей своей
доброте и уступчивости Чайковскій не допускалъ ничьего вліянія,
даже критика Стасова въ выборе темъ, такъ что по сюжетамъ и
произведеніямъ мы можемъ судить о личности.
«Ромео и Джульетта»...
Кто не помнитъ этой трогательной повести о двухъ неж-
но-любящихъ сердцахъ соединиться которымъ мешаетъ
злой рокъ – вражда двухъ родовъ Монтекки и Капулетти.
Шекспиръ-же далъ Чайковскому и другую варіацію на тему
рока – Гамлета. Какъ неженъ мотивъ Офеліи въ симфонической
картине «Гамлетъ»! И онъ заглушенъ рокомъ, долгомъ Гамлета
мстить за своего убитого отца.
Франческо-да Римини... печальная повесть изъ Данте тоже
о двухъ влюбленныхъ, надъ которыми тяготеетъ рокъ: влюблен-
132 133
ные – брат и сестра – и за краткій мигъ блажженства они осужде-
ны на вечный огонь ада.
Не обошелъ Чайковскій и русского генія Пушкина, и у него
взялъ тему рока, «Евгенія Онегина».
Знаменательно, что главнымъ героемъ у Чайковскаго является
не Евгеній Онегинъ, а Ленскій – заметно явное сочувствіе компо-
зитора этому чистому, нежному поэту, обреченному на гибель.
«Что день грядущій мне готовитъ?» – спрашиваетъ Ленскій, но
въ самой нежной мелодіи уже слышится ответъ безнадежный, не-
отвратимый.
Нелепа гибель Ленскаго, столь-же нелепа и роковая гибель Та-
тьяны: «А счастье было такъ возможно!»...
Наконецъ, наиболее яркимъ выраженіемъ основного мотива
Чайковскаго, нелепо разбитого счастья, является «Пиковая Дама».
Какъ говоритъ Липаевъ: «Вся могучія силы, вся индивидуальность
Чайковскаго, его неослабные поиски наконецъ нашли то, чего
тщетно добивались годами. Въ «Пиковой Даме» они забили съ
такой небывалой жизненностью, что нужно только поражаться,
какъ выдержали нервы Чайковскаго и не бросили его в объятія
смерти. Фатумъ, роковое, непонятное, ужасающее, растрепанное
въ своемъ трагизме, еще только разъ пронеслось въ вихре шестой
симфоніи. Но то было уже передъ смертью. Въ «Пиковой Даме»
все соединилось для того, чтобы составить эпоху, дальше которой
идти кажется нельзя. Десятки вековъ бившаяся въ сердцахъ ве-
личайшихъ оперныхъ композиторовъ трагическая идея, небывало
прозвучавшая въ финале моцартовскаго «Донъ Жуана» и въ бетхо-
венской «песни Клерхенъ» появилась у Чайковскаго во всей своей
траурной тоге и поразила міръ неслыханно... Порою Чайковскій
и его имя совершенно заслоняются самотворчествомъ «Пико-
вой Дамы», въ которомъ какъ-бы не было рукъ человеческіхъ!
Ужасающій трагизмъ Чайковскаго, какъ основная психологическая
нить, даже въ улыбке запечатленъ печалью и безнадежностью».
Съ последнимъ вполне нельзя согласиться. Драматичность
этой оперы именно и обусловлена темъ, что въ нее введенъ эле-
ментъ борьбы: во всехъ ранее перечисленныхъ случаяхъ рокъ
поражалъ беззащитныхъ влюбленныхъ, которые и не пытались
сопротивляться, гибли съ грустными мелодіями. Но уже Татья-
на въ своемъ письме пыталась бороться съ рокомъ, – спасти
Онегина – и оттого-же ея письмо звучитъ у Чайковскаго сильнее,
мужественнее, чемъ другія изображенія любви.
Германнъ въ «Пиковой Даме» уже не довольствуется этимъ,
онъ бросаетъ прямой вызовъ року, онъ хочетъ заставить его слу-
жить своему счастью, хотя бы ценой ужасного преступленія.
Вспомнимъ, какъ у Пушкина Германнъ на коленяхъ говоритъ
Пиковой Даме о ея волшебныхъ картахъ: «... откройте мне вашу
тайну, что Вамъ въ ней?.. Можетъ быть, она сопряжена съ ужас-
нымъ грехомъ, съ пагубою вечного блаженства, съ дьявольскимъ
договоромъ ... Подумайте: вы – стары; жить Вамъ уже недолго –
готовъ взять грехъ вашъ на свою душу...»
Старуха не отвечала ни слова.
Германнъ всталъ.
– Старая ведьма! Сказалъ он, стиснувъ зубы: такъ я-же застав-
лю тебя отвечать...»
... Старуха побеждаетъ ...
... Вотъ в этомъ-то мотиве рока Чайковскій, выражая
чисто-субъективныія свои настроенія, в то-же время глубо-
ко націоналенъ. Кто изъ насъ, русскихъ, не испытывалъ это-
го ощущенія возможности счастья, могучихъ светлыхъ чувствъ
и стремленій, задержанныхъ в своемъ развитіи и придавлен-
ныхъ какой-то мрачной посторонней силою. Такъ въ сказке о
Кощее безсмертномъ говорится о несметныхъ сокровищахъ,
запрятанныхъ и оберегаемыхъ жестокимъ скупымъ Кощеемъ.
Что такое творчество Чайковскаго, какъ не музыкальное выраженіе
этой народной сказки о Кощее?
134 135
* * *
Можетъ-ли русская музыка остановиться на Чайковскомъ и
закончить на немъ весь циклъ своего развитія ? Мне думается,
врядъ-ли это будетъ такъ. Несмотря на геніальность нашего ком-
позитора, можно смело сказать, что онъ далъ не всё.
Онъ далъ непревосходящее музыкальное выраженіе рока и,
выразивъ это гнетущее чувство, темъ самымъ избавилъ насъ отъ
него. Но мотивъ борьбы съ рокомъ появился уже у самого Чайков-
скаго и подъ конецъ жизни звучалъ все чаще.
Долженъ будетъ появиться въ русской музыке и такой геній,
который прославитъ всю бодрость русской національной души,
незапятнанно перенесшей все историческія испытанія. Должен
появиться поэтъ міровой радости, о которой издавна мечтаютъ
сердца лучшихъ русскихъ людей.
Появляются въ музыке и первыя ласточки этого новаго
настроенія, новой весны. Молодымъ радостнымъ гимномъ про-
звучала первая симфонія Калинникова, который къ глубокому
сожаленію умеръ на 34-м году своей жизни.
Спокойной уверенностью предтечи дышатъ оперы Римского-
Корсакова, «Снегурочка», эта дивная песнь...
НА ЧУЖДОЙ ПЛАНЕТЕ
I.
Перламутровое утро развертывалось как спокойно-величавая
симфония бледных оттенков – розового, желтого, голубого и па-
левого, которые переливаясь один в другой, бродили между не-
бом и землей, смягчая и скрадывая очертания предметов.
В конце сада стояла молодая, но уже развесистая липа, вся в
покрывале утренней росы, как юная невеста в таинственной фате.
А в отдалении над нею, словно хоровод радостных дружек, чуть
двигались вереницы причудливых облаков. Птицы перекликались
чуть робко и чуть слышно, подавленные каким-то радостным ожи-
данием. Не гостя ли какого, не жениха ли ждала Земля в празднич-
ном убранстве. И гость появился.
Высоко в смутном разрыве облаков показалась отчетливая
черная точка. Она быстро приближалась росла, все умеряя свой
полет, так что стала видна и форма приближавшегося предмета.
Это был правильный цилиндр, с обеих сторон заостренный кону-
сами.
Первой заметила странный предмет Арабелла.
– Артур! Артур, – закричала она в волнении, – что это там
падает с неба?!
136 137
Артур спокойно проследил за движением ручки, на которую
он только-что надел вычурный золотой перстень с бриллиантами
и алым рубином, старинной лагорской работы. Эта же, так люби-
мая им ручка, следила за снижающимся полетом цилиндра.
– Хорошо, посмотрим.
Было всё просто и знакомо, совершенно так, как предусмо-
трено фантазией романистов, сочинителей сказочных романов. К
тому же он Артур, участвовал в великой войне и ещё до примене-
ния танков взял в плен полк принца Липпе-Детмольдского.
– Решительно нет никакого повода волноваться, Арабелла. Он
летит, а вовсе не падает, и не бойтесь – он не ушибется. Заметьте,
как он постепенно замедляет полет. Это, вероятно, корреспондент
с Марса.
Однако, конечно, Артуру захотелось курить. Он вынул не спе-
ша из портсигара маленькую золотистую, как соломинка, папиро-
ску и легкий ароматный дымок потонул в росистой дымке утра.
Тем временем таинственный цилиндр очутился почти за ли-
пой. Он замедлял ход, а под ним воздух дрожал и колебался, ис-
кажая контуры отдаленных деревьев, как бы показывая их через
расплавленное стекло. Так бывает, когда горячий воздух подыма-
ется над костром и сквозь него зыблются линии горизонта. Но
здесь движение прозрачной среды шло в обратную сторону, вниз.
И Артур объяснил Арабелле, что, вероятно, потоки невидимого
газа исходят от переднего корпуса цилиндра и, как бы упираясь о
воздух, замедляют полёт цилиндра.
За деревьями не было видно, как цилиндр плавно выбрал ме-
сто и вонзился конусом в посыпанную песком площадку.
Арабелла вдруг сделалась равнодушной и безучастной к пред-
положениям Артура. Она долго выбирала цветы на куртине и рас-
положив их в изящную, задорную бутоньерку, образчик которой
видела в последнем номере журнала «The Studio», стала прикре-
плять её к шелковой визитке Артура. Тот ответил изысканным ком-
плиментом ее вкусу, и, найдя на цветке божью коровку, посадил
её на рукав Арабеллы. Она вскрикнула, но быстро сдержала себя,
увидев, что кто-то выходит из-за липы.
Бутоньерка была прикреплена к груди Артура в полном поряд-
ке; правда, немножко медленнее, чемследовало бы, но необычай-
но красиво и артистично. Однако один из шипов на стебле розы
больно уколол палецАрвбуллы и она движением избалованного
ребенка протянула ручку Артуру. Перед маленькой алой капель-
кой потускнели все рубины Лагора, и Артур нежно прильнув губа-
ми к пораженному пальчику осторожно перевязал его тончайшим
батистовым платочком.
Так шутили они, разыгрывая идиллию в молчаливом заговоре
приближающегося пришельца. «У нас хорошо!» Жалкий заговор!
Не так ли жались друг к другу обитатели австралийского архипе-
лага при высадке Кука?
Правда, у этих молодых людей не было дикарского страха.
Самоуважение – вот что им было дороже всего в эту минуту. Но
не бывает ли иногда простое любопытство почтеннее самоуваже-
ния?
Гость подходил именно с просттым любопытством. Был он по-
хож на человека, только глаза были больше обычных и гораздо вы-
разительнее человеческих. Восторг свежести и новизны светился
в них при взгляде на чуждую планету.
Незнакомец, всецело отдаваясь новому. Казалось купался ду-
шой в невиданных оттенках света, в необычности неизведанного
тяготения – и даже во затаенных взглядах людей.
Глаза гостя так привлекали к себе внимание, что все остальное
– необычайная стройность тела и гармоничность одежды, похо-
жей на хитон, замечались уже после не сразу.
Прошло первое упоение, и при взгляде на Арабеллу, глаза при-
шельца сразу омрачились.
– Ложь!
138 139
Вот то первое, что прочел гость на земле во взгляде человека.
и разве не был он прав? Разве отличается женщина нашей эпохи
от первой женщины, которую любопытство отвлекло от доброго
Адама ко злому змию? Но Ева была откровеннее. Арабелла не по-
няла, но смутно обиделась. Приняла холодный тон.
– Интересно, понимает ли он по-английски?
– Доброго утра, сэр. Рад познакомиться с Вами. Моё имя Ар-
тур Мак-Карти, это моя невеста Арабелла Мильбэнкс. Мы сейчас
находимся в саду её отца, доктора медицины Джона Мильбенкса.
Его нет дома, но я позволю себе смелость сказать от имени его и
обитателей нашей планеты – добро пожаловать!
Юный кандидат в члены парламента произнес эту кратку речь
с таким достоинством, что весы в душе Арабеллы вдруг опять
склонились в его сторону. Ведь неизвестно ещё. Каков-то этот не-
знакомец!
Пришелец неловко пожал протянутую руку Артура и сам
улыбнулся на свою неловкость. Затем, уже научившись движению,
с уверенность и грацией силы пожал ручку Арабеллы. Через мину-
ту, однако, он как дитя забыл о приличиях первого визита и непри-
нужденно отвлекся в сторону; пристально вгляделся в бутоньерку
на груди Артура, с испуганным изумлением посмотрел на кустар-
ник возле мраморной террасы, на которой все находились, на эти
по-версальски подстриженные деревца в форме шаров, элипсов и
конусов.
И опять чувство огорчения скользнуло по лицу гостья.
Заметив вопрос в глазах Арабеллы, гость указал ей на ту кар-
тину, где оставался ствол сорванной розы, взял в руку пораненный
пальчик и вдруг стал изменяться в лице, краска сбежала со щек,
углы рта опустились, полузакрылись глаза с выражением живей-
шей боли.
Артур внимательно вглядывался в его мимику.
– Смотрите Арабелла, он, повидимому, хочет высказать Вам
комплимент. Он сравнивает Ваш пальчик со стеблем сорванного
цветка и показывает, как больно ему за Вас.
Незнакомец, как глухонемой, следил за выражением лица Ар-
тура и понял его, не понимая слов. Он не умел делать знаков отри-
цания, но взгляд его сразу потускнел, как у человека не понятого.
Арабелла уловила это, но не могла понять причины огорчения. И
это обстоятельство и глубокие глаза гостя, столь изменчивые и не-
понятные, напомнили ей о каком-то ином мире, в котором она,
казалось, уже жила когда-то, но забыла его, – и ей страстно за-
хотелось узнать то неизведанное, что таится в голубых просторах
неба.
Лицо гостя оставалось ещё скучающим, но рука его предупре-
дительно указывала по направлению к летательному аппарату. Но
Артур заметил невольное движение Арабеллы, не подавленный
ещё порыв и сдержанно произнес:
– Я советовал бы Вам, Арабелла, не быть настолько любопыт-
ной. Кто знает, что за сила таится в этом аппарате, и не унесёт ли
он нас слишком далеко.
Под шуткой скрывалось беспокойство, проглянувшее в словах
Артура к гостю.
– Нет, нет, сэр, я не сомневаюсь, что планетофор Ваш очень
интересен, и мы с ним ознакомимся, но сначала я прошу Вас прой-
ти с нами позавтракать.
И подумала Арабелла; не так ли это случалось когда-то давно,
на заре жизни человеческого рода. Скрестились взгляды обоих
мужчин, жителей различных планет, столкнулись два стремления
ко власти – и слабейший должен уступить.
Арабелле даже показалось, что как и «тогда» борьба шла из-
за нее. Но в этом она ошиблась. Для пришельца, разгадавшего
ревность Артура, борьба была только игрой, почти небрежной
пробой своей силы на Земле. Страшная твердость вдруг сконцен-
трировалась в глазах пришельца, из беззаботного ребенка он пре-
вратился в непреоборимого повелителя, – и тот, Артур Мак Карти
140 141
со стыдом почувствовал, как падает его сопротивляемость, как его
воля отрывается от его «я», как-будто листок, уносимый ветром.
Пожатие плечами показало Артура ещё более слабым и жал-
ким, так как сейчасже он послушно последовал за Арабеллой.
После победы гость впал в прежнее равнодушие. Совершенно
безучасно показал он какой рычаг приводит в действие летатель-
ный аппарат, но кашда Артур заинтересовался деталями механиз-
ма, пришелец всем видом показывал. Что детали ему незнакомы.
Как это было странно – лететь через тысячи миль, не зная аппа-
рата. При явной откровенности гостя трудно было бы предполо-
жить, что он скрывает свои знания.
Повидимому, пришелец скучал при виде интереса людей к его
аппарату. Все внимание его соредоточилось на малленькой птич-
ке, щебетавшей на ветке липы. И она тоже внимательно и долго
смотрела на него своими выпуклыми и бесхитростными глазками и
перепорхнула на ближайшую ветку.
Смотрите. Смотрите Артур – они разговаривают.
И протянув руку к птице Арабелла застыла в этой позе, боясь
спугнуть недоверчивое создание.
Действительно, между взглядом пришельца и птичкой протя-
нулась какая-то нить взаимного понимания – протянулась и сла-
бая, как-бы дрожала, готовая порваться. Он сделал несколько
медленных движений рукой, и птичка несколько раз в сомнении
качнувшись на ветке слетела на протянутую руку Арабеллы. Осто-
рожно переступив несколько шагов цепкими, щекочущими лапка-
ми, птичка двигалась к ладони. Вдруг, воровским взмахом своей
гладкой, блестящей головки клюнула рубин лагорского перстня.
Нить порвалась – очарование исчезло. Пришелец раздосадовано
махнул рукой и улыбнулся на свою досаду.
Арабелла задумалась, опыт все-же частью удался. Артур на-
хмурился и повел гостя в дом доктора Мильбенкса завтракать.
Столовая по желанию Арабеллы, всюду вносившей свет в дом
своего отца, была выдержана в радостных тонах, хотя и массив-
ного, но светлого дуба. Хрусталь дрожал радужными капельками.
Матово блестело старинное серебро. На плоских вазочках в ма-
леньких водоемах голубели незабудки. Артур любил эту обдуман-
ную простоту убранства и вкус Арабеллы и с невольной гордостью
перевел взгляд от Арабеллы на гостя.
Тот был сосредоточен и строг, как ученый исследующих ка-
кой-нибудь сложный хирургический случай. Случайно взглянуд
он на стену, где висела nature morte – картина с изображением
вареных раков и убитых куропаток, традиционная картина, един-
ственно темное пятно во всей светлой столовой. Казалось, сумрак
картины упал на лицо пришельца, и он стал сумрачен и беспокоен.
Величественный дворецкий с небольшими седыми баками от-
дал какое-то приказание и двое сллуг неслышными шагами вышли
и вернулисьь, неся кушанье.
Беспокойство гостя возрастало. Быстро оглядывался он и
вдруг внезапно встал из-за стола и вышел в гостинную. Такое
страдание отразилось на его лице, что Артур устремился за ним.
Гость, опустившись в кресло, закрыл глаза и дрожал всем телом.
Несколько минут Артур просидел с ним молча, затем произнес
несколько успокаивающих слов. Пришелец вдруг очнулся и встал
с кресла, спокойный, сдержанный, всецело владеющий собой. С
глубокой грустью посмотрел он на Артура и ласково провел рукой
по его лбу.
Странно – как будто роли переменились, уже не Артур жалел
гостя, а тот за что-то жалел Артура. Не желая быть объектом со-
жаления и будучи не в силах объясняться по поводу происшедше-
го, он ушел в столовую, оставив гостя одного.
Позавтракав, Артур и Арабелла застали пришельца рассма-
тривающим портрет матери Арабеллы. Аристократически-выхо-
ленное личико молодой дамы в полном расцвете красоты, смотре-
ло с портрета. Пришелец впился глазами в портрет и опять, как и
тогда в саду, лицо его стало иззменяться.
142 143
Энергетически выразительные черты стали покрываться пе-
плом усталости, плечи опустились, голова поникла, вся поза гово-
рила о крайнем изнеможении.
Арабелла беспокойно наблюдала эту сцену. Таким гостей ещё
не бывало. Непонятно было его поведение, сразу и оскорбляло и
тревожило мысль. Вместо восторгов и комплиментов обстановке
и его хозяевам гость как-бы критиковал всё виденное. Но вместе
с тем видно было, что это не было ни злостной критикой, ни те-
тральной: гость глубоко и искренне переживал какое-то неведо-
мое чувство.
Резко ощущалась трагическая отчужденность и отсутствие
общего языка.
Гость как-то понимал жителей земли, но сам и не пытался го-
ворить. Язык его жестов был очень выразителен, но все же непо-
нятен. Отчего он так волновался?
Точно что-то торлкнуло Арабеллу. Она вышла и через минуту
вернулась с альбомом и карандашом, положив их на столикемпе-
ред гостем.
Гость уже и не взглянул на портрет. Карандаш заработал бы-
стро и уверенно и на бумаге скоро выривовалась головка дамы.
Но что это был за портрет! Там и сям на свежем личике дамы про-
ступили предательские морщинки и все лицо покрыто было на-
лётом бесчисленных забот и усталости. Набросок, однако, не был
карикатурой, а скорее походил на мрачное пророчество, от кото-
рого холодок пробежал по телу Арабеллы, невольно подумавшей
не ждёт ли и её такая же участь.
– «Шокинг» – и Артур обратился к Арабелле с холодно-яз-
вительным замечанием по поводу странных нравов у обитателей
Марса. Но гость сделав прощальный жест, уже уходил и спустив-
шись с террасы скрылся в своем аппарате.
II.
Плохо спалось Арабелле в эту ночь. Без определенных выво-
дов и умозаключений, она почувствовала, что какая-то гармонич-
ная и красивая постройка в её душе вдруг рухнула и беспокойные
мысли, как встревоженные птицы носились над пепелищем. За что
гость оскорбил дорогое ей существо, её добрую мать, которая так
любила свою дочь, никогда не забывала побаловать её и так уют-
но устроила ей гнездышко в старом доме, всё время заботясь о
воспитании художественного вкуса дочери, лкружая её лучшими
работами прикладного искусства.
Арабелла с удовольствием оглянулась, отдыхая взглядом а зна-
комой, давно уже милой обстановке. Яркие тона арабской мозаи-
ки смягчались тусклыми оттенками японских шелков. Отчетлывые
линии позолоты местами затуманивались дымкой легкого газа,
пышным размахом маккартовских букетов.
И всё-таки захотелось отвести глаза в темный угол камина и
там отчетливо вырисовывался образ гостя, во время последней
его «игры» – усталое, измученное лицо, так странно схожее с про-
роческим карандашным наброском.
И вспомнилось, как иногда мать Арабеллы приходила иногда
с Пткадилли после бесконечной беготни за вещами для благо-
творительных базаров, оживленная, но усталая и жаловалась на
безумную усталость. Вспоминалась шумная толчея гостей в доме
Мильбенкса для подготовления какого-нибудь бала или велико-
светского five o c’lock thea.
Арабелла вынула тяжелый альбом в крышках из слоновой ко-
сти с мельчайшей китайской резьбой. Новыми глазами взглянула
Арабелла на портреты светских дам с мелкими морщинами утаен-
ными фотографией. Словно китайской резьбой покрылись для неё
эти гордые, напыщенные лица на которых глаз угадывал печать
пустячных забот.
Не смеялся ли китаец, изображая комических обезьян в хи-
трой путанице ветвей на крышке альбома? Спадала условная ложь
144 145
и за важными чертами проступали облики запутавшихся обезьян,
жалкие живтные, гонимые непреклонными требованиями света к
беспрестанной работе Данаид в помощь бедным – посредством
роскоши.
Но мама же лучше их всех, подумала Арабелла. Однако, дойдя
до её портрета, она не стала вглядываться, а мгновенно захлопула
альбом, и крышки альбома усмехнулась ей миниатюрная обезьна.
Другие странные поступки гостя припомнились Арабелле. Ди-
кий уход со столовой, непонятное огорчение, когда она прикалы-
вала бутоньерку к груди Артура. Машинально Арабелла взглянула
на уколотый пальчик, вспомнила мгновенную боль укола, огорче-
ние гостя при взгляде на сорванные цветы, – и вдруг поняла – ему
было жаль цветов, о гибели их краткой и красивой жизни.
Мгновенным светом озарилась и сценка в столовой. Если он
жалел растения, то насколько острее ощущал он страдания жи-
вотных при взгляде на картину, на вареных раков и подстреленных
куропаток.
Убийство растений, животных – вот такая красота встретила
посетителя Земли! Арабелле стало стыдно и всё же тщеславное
ощущение разрешенной загадки боролось с этим стыдом.
Завтра же расскажу всё Артуру! Решила она похвастаться сво-
ей проницательностью, а затем подумала и о кружке подруг, в ко-
тором её рассказы произведут несомненную сенсацию. Она уже
воображала как разгориться их любопытсво, как мисс NN и MM
приложат всё своё кокетство, чтобы вовлечь инопланетного гостя
в орбиту своих поклонников.
Оборвав свои мечты как легкомысленные, Арабелла вновь
вернулась к Артуру. А ведь он не поймет, решила она, передернув
лобик непривычной озабоченной морщинкой.
Всего неделю назад в Шотландии, в поместье своего друга,
Артур затравил бурую лисицу и с гордостью показывал, какие си-
няки получил он при опасном падении с лошади, запнувшейся об
изгородь во время бешеного бега. Как завидовал он втайне лорду
Костлори, отправившемуся в центральную Африку для охоты на
льва!
Какая пропасть отделяла его властную натуру от этого сочув-
ствия растениям, которое покажется ему женской слабостью и
дряблостью души, кисляйством.
Он был непосредственен и красиво жесток в своей прямоте,
он ещё не вкусил той литературной отравы, которая, начиная с
Достоевского, преломленная и утонченная французами (а также
и с Востока, из Индии), уже с десятилетия стала проникать в «до-
брую», – а по существу суровую старую Англию.
Арабелла ж вкусила уже этой отравы и сострадание не каза-
лось ей слабостью.
К тому гость был сильнее Артура.
Как быстро окончился тот мгновенный поэдинок, когда как
шпаги, скрестились их взгляды.
Всё время Артур под видимой любезностью скрывал холод-
ную неприязнь и в этом дребезжила какая-то слабость, удивляв-
шая Арабеллу. Наоборот, от пришельца струилась мягкая сила и,
видимо, он должен был иногда сдерживать себя, чтобы не пода-
влять людей.
Арабелле страстно захотелось испытать свою силу воли, сра-
зиться с этой чужой волей и выйти победительницей. Зачем? Без
определенной цели. Но ведь чем и жив человек, как не ощущени-
ем победы, – в какой области, это уже менее важно.
Решительно – как было всё, что она не предпринимала – Ара-
белла взялась за выполнение своего плана. При первой же встрече
она вызовет гостя на борьбу. Это главное; детали придут сами со-
бой, во время разговора.
Встреча произошла на другое утро в саду.
146 147
– Не позволите ли вы мне, сэр, поехать к вам в гости, на вашу
планету? И алый рубин блеснул по направлению к голубым небесам.
Вопрос был поставлен ребром. На этот задорный вопрос не-
знакомец должен был высказаться.
Незнакомец ответил серьезным, задумчивым взглядом. Он не
то, чт о не понял шутки, но не хотел её понимать. Но как он ос-
меливается думать, что это серьезно?.. Положение осложнялось.
Арабелла запутывалась в своей хитрости. Взглянула на дело под
углом серьезности и вдруг испугалась. А ведь, если бы пришлось
обсудить на чужую планету, она оказалась бы беспомощной! Сама
она не решилась бы прийти к определенному выводу, – а Артур и
родители разве могли бы помочь? Разве они поняли бы это стран-
ное влечение к небу? Разве здоровье и безопасность Арабеллы не
стояли для них выше всего? И Арабелла взглянула в глаза пришель-
ца со смутной мыслью найти в них откровенный призыв, прямое
приказание ехать с ним. О тогда бы она поборолась за себя – и за
всю Землю, оскорбляемую самомнением гостя.
Гость смотрел со спокойным, бесстрастным выжиданием. Он
выключил из взгляда свою личность, и ни малейшего ни за, ни про-
тив нельзя было уловить в его глазах. Арабелла была предоставле-
на самой себе.
Но это же – шутка с моей стороны, напомнила она самой себе.
И не могла уверить себя в этом: за шуткой проступало серьезное;
ведь и на самом деле у неё было желание – лететь на неведомую
планету. И Арабелла ещё раз протянула руку – туда и обратно.
Пришелец ответил утвердительно. Она будет доставлена об-
ратно на Землю.
Эта необдуманная предусмотрительность. Как это всегда бы-
вает, решила дело; пути отступления были отрезаны. Если до этого
вопроса ещё можно было отказаться, то теперь...
– Завтра утром я еду с вами! Отчетливо и холодно произнесла
Арабелла, с плохо скрытым волнением. И гость почтил это волне-
ние тем, что по-прежнему оставался спокоен и непроницаем: он по-
нимал, что его радость обидела бы её побежденную дочь Земли.
Я понимаю, дорогой читатель, что отъезд Арабеллы недоста-
точно мотивирован. Но разве так уж все наши поступки хорошо
мотивированы? И разве не Загадка руководит всем и нашими дей-
ствиями, разве не её заманчивый голос зовёт нас из-за деревьев и
заставляет плутать нас по бесконечному лесу жизни?
И в этих блужданиях не выходили ли мы иногда на яркие по-
лянки, усыпанные цветами. Над которыми вьются и жужжат лес-
ные пчелы, – где стебли трав пронизаны солнечным цветом, и у
старого пня тихо дремлет великий Пан?
III.
Межпланетные пути до-нельзя заезжены фантазией романи-
стов. Путь на Марс – сколько раз был описан, – он известен нам
куда лучше, чем дорога из Лондона в Брайтон.
Впрочем, не всё и верно в этих описаниях. Когда Арабелла
взглянула в окно конуса, чтобы посмотреть на удаляющийся си-
яющий глобус, на котором бериллы и хризолиты материков окру-
жены были яркой бирюзой морей – она была очень разочарована,
очевидно у романистов было чрезмерно острое, фантастическое
зрение, так как перед ней облачная завеса заволакивала весь кру-
гозор.
По дороге в Брайтон было больше видов!
Тем усерднее шло изучение Арабеллой языка неведомой пла-
неты, к концу пути она могла уже довольно свободно понимать
Нэри, так что ему уже не приходилось замедлять своей речи.
Не желая явиться к незнакомым людям неблаговоспитанной
гостьей, Арабелла прежде всего озаботилась о том, чтобы рас-
148 149
спросить Нэри о нравах и обычаях его соотечественников. Между
прочим, она узнала, что они употребляли в пищу особые пита-
тельные пилюли, которые принимались наедине, в отсутствие по-
сторонних. Считалось есть неприличным при людях. Считалось
неприличным есть при людях. Этот обычай существовал с неза-
памятных и Нэри пришлось задуматься, чтобы найти ему объяс-
нение.
– Неприлично напоминать другому, что он смертен. И так-
же неприлично напоминать человеку, что он связан требованиями
организма, что каждый день он должен есть и подчинять дух ма-
терии.
Наоборот, в некоторых других отношениях нравы были сво-
боднее, чем на Земле. Всякий даже незнакомый мог войти в лю-
бой дом и беседовать с хозяином дома о чем угодно. Однако в
те моменты, когда хозяин дома почему-либо не был расположен
вступать в беседы, он вывешивал на дверях зелёный значёк, изо-
бражение растения «теоны», прячущейся в самых отдаленных глу-
бинах леса.
Нэри уклонялся от ответов на многие расспросы Арабеллы, го-
воря, что она сама увидит воочию быт и жизнь его соотечествен-
ников, и что он не хочет предупреждать её первого впечатления.
Но настойчивые расспрашивания Арабеллы относительно
техники на Марсе, заставили его признаться, что на этой плане-
те с некоторых пор находится в полном пренебрежении. Только
на летательные аппараты обращено некоторое внимание, так как
пространство – злейший враг всего живого, символ предвечного
разделения существ, и его нужно побеждать. Для его преодоле-
ния изобретены крылья, которые подвязываюся к рукам и поддер-
живают тело человека, которое приводится в движение потоком
электронов, выходящих из цилиндра под крыльями – механизм
движения был таков же, как и у летательного аппарата, на кото-
ром Нэри прибыл на Землю. Особые электроны, вырываясь из за-
пертого отсека в более плотную среду воздуха, упирались в неё и
таким образом отталкивали аппарат вперед.
Нэри показал Арабелле две пары таких крыльев, изготов-
ленных из тончайших пластинок какого-то серебристого металла.
Нэри со своей стороны ни о чем не расспрашивал Арабеллу. Его
нельзы было назвать сумрачным и чрезмерно замкнутым, но пора-
жало это отсутствие вопросов. Арабелла даже сначала обиделась
на это, но после поняла, что таков, должно быть, обычай марсиан.
Впрочем и без вопросов Нэри понимал достаточно много, пости-
гая мысли собеседника путем какой-то интуиции, намеки на ко-
торую встречаются и у жителей Земли, но которая у него была
развита чрезвычайно.
Так, когда вдали показалось уже туманное пятно, закрывав-
ших Марс, и Арабелла заволновалась, предполагая, что ей придет-
ся стать предметом любопытства толпы марсиан, Нэри спокойно
возразил на её мысли:
– Мы спустимся в лесу.
– Но встреча будет.., – добавил он, улыбнувшись.
И действительно, когда они спустились на Марс, пустынную
местность освещало вечернее солнце, – то же самое, наше общее
солнце. Пустынную местность, – но не пустыню!
Аппарат вонзился в розовато-желтый песок широкой отмели,
лежавшей на краю полноводной и мощной реки. Другой берег
реки покрыт был лесом. Прежде всего поражала в лесу окраска
деревьев. Были деревья и зеленые, но этот цвет имел более свет-
лые тона, вместе с тем и более мягкие – переходя порою в так
называемый салатный цвет. Другие тона требовали бы на нашем
языке очень сложных обозначений, и Арабелла не без интереса
пыталась определить, что за ньюансы примешаны к обычной зе-
лени растений: вот sauman, вот «раздавленная земляника»; вот gris
heale, вот – и она улыбнулась – цвет «огорченной лягушки».
Сложная гармония красок дышала нежностью и тишиной и
разыгрывалась в due corde, так определила Арабелла – с левой
педалью. Зато небо бросало местами смело-романтичныеми му-
жественные тона: изломы облаков были розово-алы, а глубина их
насыщена была густым глубоким ультрамарином. Хотя и на небе
играло множество переходных оттенков, ветра не было и стояла
150 151
полная тишина. Только тон реки журчал, набегая на островки, раз-
бросанные по реке, как корзиночки усеянные цветами.
И венчая спокойствие этой тишины природы покоем челове-
ческого достижения, раздался голос, овеянных простором меж-
планетных глубин. Запел Нэри. В пении Арабелла ещё не умела
уловить слова малознакомого языка, но и без слов понятен был
смысл песни, чувство её одушевлявшее – благодарность. Нэри
благодарил небо, это безбрежное море, таящее в себе столько не-
ведомых перлов – драгоценных светил, из которых на каждом го-
рят свои особые чувства и стремления.
Благодарил он и свою кроткую планету, в которой природа
смягчила жестокость разума и мягко. Но неуклонно укрощала ди-
кие страсти первобытных обитателей.
Он был счастлив. Отправляясь на Землю, он опасался, что ока-
жется ничтожным и отставшим по сравнению с её жителями. И вот
он нашел расу иных людей, несколько отставших по культуре, но
способных к дальнейшему развитию. Кое-что чувствовалось ему в
них родственное, так что пропасти неба, очевидно, не воздвигали
между душами непреодолимых внутренних граней. На первой же
исследованной планете нашлись родные – какое же неисчерпа-
емое богатство разнообразия и, вместе с тем, родства, ожидало
пытливые умы во всём этом мире светящихся светил.
Окончив пение Нэри сделал руками плавный манящий жест
по направлению к лесу. И задрожали ветки отдалённых деревьев
и широкие листья прибрежных растений, как-будто от сильного
ветра, хотя ветра не было. Не успела Арабелла высказать вопроса
по поводу этого шороха, как раздался другой, более явственный
шорох – от множества крыльев, рассекавших воздух вокруг неё.
Десятки и сотни разнообразных птиц слетались к Нэри и, весе-
ло толкаясь, усаживались на ветки ближайшего дерева. Время от
времени они пролетали поодиночке мимо Нэри так близко, что
он мог коснуться их рукой. И он, действительно, держал одну не-
большую птицу с золотисто-коричневой спинкой и белой грудкой,
и она уселась на его плечо.
Поглядев с любопытством на Арабеллу, птичка запела, и
Арабелла не могла не удивиться и не улыбнуться: вдохновенная
импповизация Нэри была повторена птичкой на свой лад, тонким
голоском с многочисленными украшениями мелодии, – менее ве-
личественно, более сентиментально, но столь же искренне как то
было и у Нэри.
Одна за другой вступали и другие птицы, когда кончала пер-
вая, и каждая пыталась внести своё коленце в мелодию Нэри.
Медленно прилетели издалека розово-серые фламинго и чинно
прохаживались по песку отмели.
Снова начал петь Нэри – не такую уж широкую мелодию, как
раньше, а более сложную и замысловатую. И весь хор птичьих
голосов уже со второй строфы стал вторить ему, кто как мог; кто
вставлял в мелодию шаловливые пиччикато, кто выделывал фио-
ритуры, а некоторые гнлубокие голоса аккомпанировали долгими
нотами. А фламинго на отмели прошлись несколько раз, переми-
наясь и прихрамывая, а затем на своих длинных ногах пустились
танцевать. Всё казалось, что они споткнуться, зацепятся и упадут,
но этого не случилось, и в самой запутанности их движений взгляд
в конце-концов улавливал своеобразную неуклюжую грацию.
А земной мотив радости живых существ снова переходил в
первоначальный мотив небесного простора и благодарности. Фла-
минго понемногу замедляли свои движения, а с отдалённых утё-
сов поднялись ширококрылые птицы, вроде кондоров, и широки-
ми кругами вздымались всё выше и выше к небу, удаляясь туда,
где угасало солнце за нежно-алой занавесью облаков.
IV.
Утром, когда Арабелла встала, она увидела Нэри сидящим
на вершине холма; низко опустив голову, он, казалось, к чему-то
прислушивался. И словно повинуясь какому-то неслышному зову,
его фигура понемногу стала выпрямляться, развертываться, пока
152 153
не встал он во весь рост, распростерши руки в широкое объятие,
как-будто встречая какого-то друга. Но не было видно никого: всё
также розовела река, уплывая свободным извивом, пустинно дре-
мал лес, в котором рассвет намечал разные оттенки деревьев, а
полупрозрачные оранжевые листья ближайшего дерева уже нача-
ли бросать от себя синюю тень. Ни души не было кругом.
Так думала Арабелла. И всё же чья-то душа витала здесь, в
этом пустынном лесу, и Нэри говорил с нею. Молился ли он? Тво-
рил ли поэму? Беседовал ли с кем? Арпабелла не знала. Мгновен-
ное беспокойство незнания потревожило её на минуту, а потом
всю грудь её заполнил уверенный разлив какого-то радостного
чувства, которое всё росло, крепло, подымалось, пока не нашло
себе разрешения в счастливых слезах.
И молился, и творил, и беседовал Нэри. То были мистические
минуты, когда старейшие народы Венеры начинали свою молитву,
безмолвную молитву мысли, которая летела через громадные про-
странства, задевая души наиболее чутких людей.
И чуткие души напрягали всю свою силу, чтобы передать
дальше благовестие и радостный порыв – пока весь народ не про-
низывался одним и тем-же чувством, бесконечно разнообразным
в оттенках, к которым каждый прибавлял своё и всё же не отры-
вался от общего корня.
Минут десять длился этот порыв, а потом – там, где-то вдали
гений народа падал, изнеможенный от усилия воли, а весь народ,
освеженный и окрепший, приступал к дневной жизни.
Сбежали слёзы со щек Арабеллы. Исчезло обаяние. Нэри вы-
нул две пары крыльев и надел их – себе и Арабелле. Надо было
лететь.
Искусство это далось Арабелле без труда. Цилиндр давал по-
ступательные движения не очень быстро – со скоростью среднего
бега лошади; сила же газа поддерживала тело человека над зем-
лей. Крыльям оставалась только работа – направлять полёт.
Сделав плавный, широкий круг в воздухе, Арабелла вернулась
на прежний утёс, – отдохнуть не столько от усилия, сколько от
первого впечаиления свободы. Нэри спокойно ждал, сочувствен-
но улыбаясь.
Как раз тогда. Когда решимость вернулась к Арабелле, он про-
тянул руку к западу и встал на край утёса. Арабелла тоже встала и
бросила удивлённый взгляд на покинутый аппарат, потом на Нэри.
Удивление де было ей ответом. Нэри не понимал отчего она
беспокоится. Он сморщил брови – и всё же не понимал. Потом у
Нэри пробежала какая-то мысль, которую он подавил моменталь-
но. Но Арабелла уже уловила.
– Ах, вот что! – вдруг густо покраснла она. – Как я могла по-
думать, что кто-нибудь ... так нелепо моё беспокойство.
... Аппарат был покинут без присмотра, и дверь его оставалась
незапертой.
Нэри с трудом смог понять, что Арабелла беспокоится, как бы
аппарат не обокрали!..
Бодрящий аромат лесной листвы обвеял лицо Арабеллы, когда
она перелетела реку. Всюду, куда ни падал взор, азвертывались
необъятные лесные просторы, подернутые фиолетово-голубой
дымкой, в которую там и сям вкраплены были острова розовато-
оранжевых скал. Невысоко, но отвесно среди лесных долин под-
нимались каменистые утесы, усеянные валунами, и бросали от
себя резкие тени на светящуюся от солнца листву леса, на изум-
рудные луга и на голубой хрусталь потоков.
Деревья то вскидывались к небу острыми шпилями, то рас-
простирались широко какими-то плоскими сучьями, на которых
так удобно было отдыхать, опершись спиной на главный ствол.
Путники часто отдыхали на деревьях; Нэри часто подманывал к
себе ещё незнакомых птиц, и забавно было видеть, как дикие ещё
создания учились у него языку знаков и пения. Ведь встреча Ара-
белле была устроена особо-обученной капеллой, а главная масса
птиц оставалась ещё не затронутой цивилизацией.
154 155
Но больше любила Арабелла садиться на каменистые утёсы:
более просторные виды развертывались оттуда. Иногда путники
спускались и к подножию утёсов, к истоку серебристых ручьев, и
Арабелла терпеливо следила, как тихо просачивались прозрачные
слезы среди пестрого мха, тонкой инкрурустацией покрывавшего
камень. Не так ли в её решимости проступала иногда тоска по ро-
дине? Проступала и быстро рассеивалась, развеянная просторным
размахом пейзажа.
Раз Арабелла полюбопытствовала узнать, кто живет в пещере
под утесом. Нэри не возражал на её прихоть, но спустился следом
за нею, не сводя глаз от темной пасти пещеры. Смешно перевали-
ваясь, вышел громадный медведь с серой гривой и остановился
грозно ворча. Не спуская с него глаз, Нэри молча подошел и по-
трепал зверя по гриве. За медведем, резвясь и переваливаяь дрег
через друга, выскочила целая орава медвежат и набросилась на
него хотела поиграть. Но дав хороших пинков мордой направо и
налево медведь недовольно повернулся и ушел в пещеру.
В полдень, когда сидя на утесе, Нэри отдавался каким-то меч-
таниям, Арабелла увидела на лугу странный голубой цветок с не-
обыкновенными переливами отсветов на изгибах лепестков. Цве-
ток светился, как лунный камень, и как кораллы краснели на нём
тычинки.
Наивно, как бабочка, Арабелла устремилась к цветку; она сле-
тела с утеса и опустилась на колени на траву возле цветка.
– Не губите растений! Крикнул ей Нэри.
Быстро метнулся он ей вослед, но не рассчитал движения и с
размаху ударился об острый выступ скалы. На ноге ниже колена
заструилась кровь, и Арабелла, вскочив, мгновенно вернулась на
вершину утеса.
Нога Нэри была рассечена на большом протяжении и кровь
обильно лилась из раны. Арабелла досадовала на себя, что она
послушалась Нэри и оставила походную аптечку в летательном ап-
парате. Она вынула платок, но Нэри остановил её.
Усевшись неподвижно, он закрыл глаза и сосредоточился.
Арабелла с удивлением заметила, что кровь перестала струиться, а
текла всё медленнее и скуднее. Нога побледнела, словно вся кровь
ушла из неё. Лишь отдельные капельки ещё вяло наливались на
краях разреза, которые начали морщиться, становились зернисты-
ми, пока не стянулись чуть заметной тончайшей перепонкой. Рана
зарубцевывалась на глазах Арабеллы, и она не могла выразить сво-
его восхищения и изумления.
– Скажи, Арабелла, ответил Нэри – когда пели птицы со мною
вместе, не показалось ли тебе чудом, что они меня слушаются?
Нет, чудом ей это не казалось. Её поразило это пение, но в
то же время ей казалось, что она уже давно ждала этого, что её
встретили лишь давно знакомые друзья.
– А кровь моя и мельчайшие работники тела не ближе ле мне,
чем эти птицы? Спросил Нэри. И Арабелле стало стыдно и жут-
ко – какой тяжелый груз незнакомого и чуждого носит она с со-
бой в том. Что называется телом и как мало думает о том, чтобы
вникнуть в жизнь этого тайного мира! Редкие, но резкие взрывы
ярости у Артура; эксцентрические капризы подруг; неожиданные,
необъяснимые романтические катастрофы, – что это как не вос-
стание рабов, к которым невнимателен господин их, разум, кото-
рые покинуты без надзора и света.
Единой волей, единой целью пронизано тело просветленных
и Арабелле показалось даже, что каждый палец, каждый ноготь
у них, знает о целях и идеалах целого. Оттого так быстро и без-
болезненно заживление.
– А у нас не так. Мой дедушка все жаловался, что у него в пе-
чени черт на скрипке играет, а его заставляет слушать.
Нэри улыбнулся. Получив разъяснения, что такое черт и ангел
и какие бывают музыкальные инструменты, он ответил.
– Дедушке надо было послать в свою печень ангела, чтобы он
играл там на арфе.
156 157
Это легко сказать!
– Это легко и сделать. Надо только верить.
Арабелла взглянула на нргу Нэрим. Ранка исчезла бесследно.
Тогда отвернув немного рукав, Арабелла схватила острый обломок
камня и чиркнула им себя по руке. Заалела поцарапанная полоска
и заросилась кровь. Болезненными толчками своей воли Арабелла
пыталась остановить её, – напрасно! Что-то старое, земное, зву-
чало в её ушах и нашептывало: «а лучше было бы наложить псал-
тырь!..»
Однако, чья-то добрая воля влилась в её усилие и бережно
поддержала её. Хромающие порывы перешли в уверенное спо-
койствие, Арабелла на минуту и забыла думать о порезе, а когда
вспомнила о нём, – от него не осталось никакого следа.
V. Изредка путникам попадались селения жителей Венеры, –
группы домов по шесть, по семь окруженных целою сетью доро-
жек и тропинок, усыпанных песком. Немало труда стоили жите-
лям эти дорожки! Бережно снимался дерн и сейчас же засыпался
особого рода песком, препятствовавшим зарастанию дорожек. По
ним уже можно было всходить не «обижая» растений и на камени-
стые утесы и на песчаные отмели.
Местами дорожки приводили к широким площадкам для игр
или для приготовления еды, на которых раскладывались ископае-
мые, подвергавшиеся действию солнечных лучей и пригодные для
приготовления питательных пилюль.
Как ни много было дорожек, все же сказывалось на жителях
то, что им приходилось меньше ходитть, чем лазить, при опуска-
нии на утесы к деревьям.
Вглядываясь в раненую ногу Нэри, Арабелла невоьно замети-
ла. Что пальцы у него на ноге несколько больше обыкновенных.
Если бы она заметила это в самом начале знакомства, это пустяч-
ное обстоятельство могло бы несколько оттолкнуть. Теперь же она
попыталась вообразить Нэри обезьяной, – и не могла, настолько
духовный облик его затмевал «недочет» физической организации.
Редки были поселения и почти не было видно признаков внеш-
ней культуры. Стоило немного отлететь за парк или сад, как начи-
нался лес и казалось, что земля свой первоизданный вид. Жутко,
хотя и радостно было пролетать над этими лесами, полными без-
боязненных птиц, лететь над самой поверхностью чистых прозрач-
ных рек. Хотя Нэри и объяснил, какая невидимая ткань молитвы
соединяет народ Венеры и висит, как священная риза над этим
девственным простором, – все же этого было мало для Арабеллы,
ей хотелось поивдать жизнь людей.
Поэтому, когда к началу вечера они спустились, наконец, на
землю и встретила их на пороге молодая женщина, Арабелла с ра-
достью ощутила, что земные церемонии знакомства здесь излиш-
ни и кинулась к ней с дружеским возгласом.
– Сестра!
От новизны и волнующей необычности слезы выступили на
глазах Арабеллы. Инэйя ласково провела рукой по её лицу и не-
сколько минут они просидели молча. И так тихо, так спокойнро
было Арабелле, что непреодолимиая усталость сменила в ней вся-
кую тревогу. Инэйя уложила её на кровать из сухого мягкого мха
и Арабелла смежила очи под добрым взглядом Инэйи.
Когда она проснулась, то по положению солнца сразу замети-
ла, что проспала всего час или два. А между тем она отдохнула так,
как-будто бы проспала целую ночь. Не было никаких снов, никаких
картин не проносилось перед глазами,– а ведь это должно было
случиться после такого долгого и необычного полета.
Освеженная и бодрая Арабелла сказала об этом Инэйе, и та
улыбалась разъяснила ей ещё одну черточку жизни на её родине.
– Не замечала ли ты, Арабелла, что старики спят меньше мо-
лодых?
158 159
– Да, мой дядя, ученый археолог, мог спать всего четыре часа
в сутки. Я всегда удивлялась этому.
– Но это же не удивительно! Старики ведь научаются спать
крепче нас и быстрее.
– Быстрее спать? Удивилась Арабелла.
– Да, и у нас старики могут проспать в час столько, что мы
проспим в три часа.
И Инэйя объяснила Арабелле, что надо уметь выключить вся-
кую работу из сознания и из всего тела, и тогда сон быстрее ос-
вежает. Она сама спит три часа в сутки, она помогла и Арабелле
отдохнуть. Благодаря этому наступающая ночь была выиграна для
знакомства с деятельностью Инэйи.
Когда стало смеркаться Инєйя показала Арабелле созданное
ею чудо; она долго выискивала по ночам фосфоресцирующих жи-
вотных и упорным вчувствованием в их жизнь постигла тайну их
свечения. Дальше уже ей было нетрудно применитьиспытанные
методы приручения. И вот в сумерках густая трава прибрежного
луга стала оживляться разноцветными огнями. Синим блескомго-
рели надглазники змей, желтоватыми огнями светили с верхущек
деревьев белки-летуньи, изумрудно переливались глаза лесных ко-
шек, и даже в реке электрические угри светло-лиловым светом об-
рисовывали контуры длинных водорослей, извивающихся вдоль
по течению.
И похоже было на то, что светом разговаривали животные с
ночью, которая тоже блестела множеством светил. Не было нашей
беззастенчивой луны, но планеты, более крупные, чем величай-
шие из наших звезд, бросали сильный, хотя и рассеянный свет.
Ночь была короче земной, но все же достаточно длинна и Ара-
белла, сидя на утесе над небольшой рекой и любуясь безмолвной
игрой живого света на земле, в воде и на небе, невольно подума-
ла, как сильно влияет это сокращение времени сна на обитателей
Марса. Тихие речи располагают их к мечтательности, к интимной
дружеской близости около какого-нибудь огонька, какой и сейчас
горел в светелке Инэи, бросал свою полоску неорганического све-
та в эту ночь, пестрящую светом органическим.
Инэйя молчала, не желая спугнуть мыслей гостьи. Деликат-
ность особого рода, неизвестная для жителей земли, шептала ей
разгадать мысли Арабеллы, хотя она легко могла бы это сделать.
В разговоре с другими – у марсиан не воспрещалось подхва-
тывать все сокровенные мысли, но заставать врасплох в мирнуты
раздумья! – от этого ответывались наиболее чуткие натуры, вро-
де Инэйи, даже тогда, когда это не мешало раздумью. Она всегда
предполагала, что всякое раздумье хочет быть замкнутым и оди-
ноким. Поэтому-то Инэйя сама погрузилась в раздумье. Вся кар-
тина ночной жизни была полна для неё, только ей одной понятным
содержанием.
Всё было знакомо и мило, хотя иногда и подернуто штрихами
досады. Напрасно Арабелла считала её жизнь раем, – до рая было
ещё далеко, и свои особые неудачи были и у Инэйи.
Электрический угорь усердно светит своим светло-фиолето-
вым фонарем в глубине реки. Но если бы знали, сколько хлопот
было Инэйе с этой жадной и прожорливой рыбиной! В природе,
как и прежде царила непрекращающаяся борьба за существование
и это было страшнейшим кошмаром для марсиан. Из мира расте-
ний только плоды, безболезненно отделяющиеся от растений мог-
ли быть употреблены в пищу. Но кроме травоядных, животные с
трудом усваивали – это – особенно этот упрямый угорь, которого
так трудно было отыскать где-нибудь под колодой реки и так труд-
но убедить внушением.
Как интеллигенцию Земли окружали дикари, так и марсиане
были окружены ещё большей массой дикарей – этой дикой при-
родой и расстояние между ними было ещё больше, отчуждение
чувствовалось ещё драматичнее, хотя, конечно, эти дикари Марса
не были так опасны как дикари Земли.
Вспомнив о дикарях Земли, Арабелла невольно провела парал-
лель между земной и марсианской культурой и многое остававше-
еся раньше смутным для неё, стало теперь ясным.
160 161
Прежде всего она ясно поняла, отчего она была так молчали-
ва на чужой планете. Раньше ей казалось, что это происходит от
молчаливости самих марсиан, деликатно избегавших всяких рас-
спросов, ей казалось, что и она только отвечает ей, молчаливости,
поддается ей, как местному обычаю.
Теперь же жгучая мысль выплыла из тумана бессознательного
и выразилась отчетливо и ярко.
– Стыдно!
Ей было бы стыдно рассказывать о Земле. Слишком жадны, эго-
истичны, близки к животному миру были тамошние люди и неловко
было говорить о них марсианам. Арабелла вспомнила как не раз на
земле Нэри приходил в недоумение – и кровь прилила к её лицу.
И от этого, что она не рассказывала о Земле, она не решалась
и спрашивать о Марсе, её гордость отвергала мысль о том, что
останется в каком-то долгу откровенности.
Всё же молчание не могло продолжаться до бесконечности,
несмотря на все дружелюбие марсиан одиночество становилось
невыносимым, давало что-то недосказанное, неразъясненное.
Избегая острых вопросов, Арабелла попробовала начать «с
Адама» и расспросила Нэри о происхождении немногочисленного
и рассеянного в лесах племени марсиан, так как они были единым
напродом – других не было.
Она узнала, что в далекой глубине времени, воспоминание о
которой сохранилось, однако, очень отчетливо, – существовало на
Марсе две пары молодых людей. Откуда они произошли, – неиз-
вестно, что было раньше, – тоже неизвестно.
– Никому?
– Только одному человеку изо всего народа – старейшине. У
него хранятся записи о первобытной истории марсиан, он хранит
предание и передает его преемственно следующему своему заме-
стителю.
– А кроме этого, что-нибудь известно о том, кто жил на Марсе
раньше?
– Нет, ничего не известно. Есть смутное предание, что были
какие-то люди-чудовища. Но старейшины просят народ не заду-
мываться над прошлым, а смотреть в будущее. Прошлое слишком
мрачно: оно преодолено и возвращается к нему, – лишь напрасная
боль.
– Осталось ли что-нибудь от этих чудовищ?
– Когда появились первые марсиане, они застали землю пу-
стою, без людского населения. Немногочисленные луга и парки
попадались среди громадных пространств, пустырей, на которых
густым слоем лежала мельчайшая пыль. Но время шло, зелень
трав вползала на эти пустыри, бйно разрастался лес, и наша пла-
нета стала зеленым садом природы, в котором там и сям рассеяны
редкие селения.
– Но города, города? – нетерпеливо спросила Арабелла и ко-
ротко объяснила Нэри, что такое города.
– Нас слишком мало для городов. И мы не любили мертвого,
неживого.
– Города мертвые?
– Да, мертвы постройки из неживых камней, мертвы всякие
машины, и мы избегаем их, допустив лишь летательные снаряды,
как печальную необходимость. Всюду, где можно, мы избегаем не-
живого и нам больно его видеть. Оттого на Марсе и нет и горо-
дов... Впрочем...
И Нэри замялся. Он хотел быть точным и откровенным, а надо
было сказать о величайшем и таинственном позоре планеты. Даже
вспоминатиь о нем считалось как бы грехом.
162 163
Взгляд Арабеллы настаивал. К своему удивлению, она впервые
почувствовала, как поддается перед её стремлением непреклон-
ная воля марсианина, – и она злорадствовала.
Пусть даже грешное любопфтство руководило ею, – все-таки
это было любопытство, дочь мятежного разума, мощная сила,
взламывающая все запертые ворота, срывающая плоды с древа
познания добра и зла. А здесь ей посчастливилось на единственно
слабое место марсиан, на единственную тайну, прикритую только
авторитетом.
– Впрочем? – лукаво переспросила Арабелла!
– Впрочем, есть на Марсе один мертвый город, оставшийся
после чудовищ, но в нем никто не живет.
– Куда же, куда делись эти чудовища?
– Неизвестно.
– Это невозможно! Это невыносимо! – заявила Арабелла, –
Завтра же мы увидим этот город!
И вот они сидели вдвоем на самом верху многоэтажного дома
и смотрели внутрь дома. Крыша его уже давным-давно распалась,
прогнив от дождя и солнечных лучей, но остов дома сохранился,
сохранились и вещи, находившиеся в доме. Там и сям в густой тра-
ве, разросшейся на полу, бдестели громадны стеклянные сосуды,
виднелись плавительные тигли и какие-то металлические инстру-
менты, перевитые ценкими ползучими растениями. Почти чет-
верть пространства занимала громадная печь, из пасти которой
вдруг выпорхнули, весело чирикая две резвые ласточки. В одном
из углов притаился несгораемый шкаф, неуклюжий, как «допо-
топное» животное и подобно ему же напоминавший о том диаком
времени, когда что-то нужно было прятать, когда тряпки и блестки
имели какое-то значение.
Паралелли и укоры один за другим мелькали в уме Арабеллы,
тогда как для Нэри все окружающее оставалось тайной, смутно-
тягостной и постыдной.
Марсиане ничего общего не имели с этим городом смерти...,
а все-таки почему он здесь?.. Нэри жил не только в своем народе,
он сжился со всей планетой, токи ей жизни пронизывали его на-
сквозь, ему были милы и животные, и растения Марса, и его зори,
и сияния его колец. А тут это чуждое, темное и мертвое пятно!..
Арабелла оглянулась. На правильных квадратах улиц высились
такие же дома, мостовая чуть угадывалась в зелени диких цве-
тов, а вдали блестел канал ровный и прямой, как линейка. Какие-
то длинные и узкие суда выставляли в воде свои темные стены,
на которых копошились крабы. А на берегу высилась грандиозная
батарея. Длинный ряд жадных дул грозился на дальний горизонт,
а под самыми жерлами дерзко разрослись деревья и обсыпали
сталь розовыми лепестками.
Буря переживаний охватила Арабеллу. Как все это знакомо... и
как уже чуждо и нелепо! И сама не отдавая себе отчета в том, что
она говорит, она задыхаясь от волнения воскликнула по-английски:
– Они убили друг друга..!
– Что такое killed?... спросил Нэри.
– Отняли жизнь, сделали мертвыми... пояснила Арабелла.
– Откуда вы знаете это? – с волнением спросил Нэри.
– Ах, ведь у нас ....
Арабелла ужаснулась..., но было поздно, сказанного нельзя
было удержать. Нэри отшатнулся и побледнел. Только дикие зве-
ри, не прирученные человеком, нападают на себя подобных. Но
люди!.. Мысль даже об одной возможности этого не приходила в
голову марсиан... Кроме, может быть, того одного, кто знал это и
нес на себе бремя ужасной тайны.
164 165
Нужно было время, прежде чем Нэри свыкся с этой мыслью.
– И они едят?
– Кого едят? Удивилась Арабелла.
– Убитых.
– Нет, не едят, – улыбнулась Арабелла и задумалась... Но, по-
жалуй, хуже, для еды хватило бы одного человека на неделю. А
злобный властелин убивает в один день сотни и тысячи... вот эти-
ми машинами.
– Зачем? Подавленно прошептал Нэри.
– Из стремления к власти. Он хочет, чтобы все были одинако-
выми, все делали то. Что хочет он и думали так, как он.
– А это зачем?
– Для полноты его жизни. Когда много людей покорены од-
ним, ему кажется, что он живет множеством жизней.
– Но ведь покоренные, – всё равно, что мертвые – возразил
Нэри. Я живу множеством жизни, только тогда, когда прислушива-
юсь к ним, когда отзываюсь на каждое чужое своеобразие. Тогда я
безмерно богат. А убивать властью, чтобы самому стать пустым и
мертвым, это удел медведей и тигров. И неужели?..
Нэри замолчал и зарыдал.
Арабелла поняла всё. Он уже любил её и плакал над ужасом её
прежней земной жизни. Он уже давно чувствовал, что есть в ней
порывы ввысь, – и есть тяжелый груз традиций, – но никогда не
предполагал, чтобы обитатели Земли были так жестоки. Он пла-
кал над ней, освобожденной из логова разбойников, и кто знает?,
быть может обреченной снова вернуться в него?
Скорбь охватила и Арабеллу, но все же она чувствовала – бо-
лее слабая. Всё-таки земная жизнь давала ей какой-то закал, недо-
стававший марсианину, но в этом, как в сознании грубости, было
так мало лестного!
Обессилевший, как после долгой болезни, Нэри стал смо-
треть вдаль, прочь от проклятого города! Родная планета была
все же прекрасна! Наступал вечер. Широкое голубоватое кольцо
уже слабо светилось, подернутое лиловатыми опалами туч с рас-
сыпанными ниже их светло-оранжевыми огоньками легких облач-
ков. С другой стороны уже выползали уже выползали темно-синие
бархатные тона бездонной ночи. И с радостью, давно уже неис-
пытанной, близкой к экстазу, Нэри подумал, что близок уже час
вечерней молитвы, когда успокоится его душа, смущенная кровью
чужой планеты и прошлым своей. И вспомнил Нэри, так вот что
скрывал престарелый мудрец Аймеро – убийство! И не хорошо ли,
что скрывал?
Рассеянная энергия Арабеллы, развлеченная множеством не-
знакомого, теперь сконцентрировалась на одном стремлении. Это-
го нельзя было оставить так!
Уже на следующий день, они сидели под старым дубом, вы-
слушивая неторопливый ответ престарелого Аймеро.
– Если открыть эту тайну, то погибнет род марсиан. Так гласит
древнее предание наших предков. Я обдумал его и признаю, что
оно право, – но я не могу не думать об этом, не могу не доиски-
ваться начала нашей жизни! – пылко возразил Нэри.
– Так ты хочешь погубить наш народ?.. Если твоя страсть так
сильна, пожертвуй собой, как сделает мой друг, мудрый Даури.
Ненужное для народа должно умереть, – в этом его высшее бла-
женство.
– Но я уже знаю начало этой тайны! – воскликнул Нэри. Если
я сам буду развивать эти мысли, я впаду в заблуждения, а со мной
и весь народ. Он погибнет, но уже ото лжи и страстной жажды
знания.
– Н кто не знает тайны, – сурово возразил Аймеро. И ты не
знаешь. И каждое утро я молюсь со всем своим народом, чтобы
марсиане знали всё, – но не это! Никто из вас не может знать.
– Я знаю! – прервал Нэри, – чудовища-люди убили друг друга!
Аймеро вздрогнул. Пристально вгляделся в Арабеллу, прислу-
шиваясь к чему-то в своей душе и горестно вымолвил:
166 167
– Чужая! Она сказала тебе... И закрыл глаза, уносясь в гряду-
щее. Раздавит ли эта лавина благословенный народ или он спра-
вится с нею? Сколько мук, сколько неизмеримых бедствий ожи-
дает его – бесплодных или влекущих к новым небывалым ещё до-
стижениям?
Люди – не боги; и предание может ошибиться, хотя величай-
шая опасность налицо, она вот здесь, во образе этой чужой де-
вушки.
Горячо молился Аймеро. Молился Правде, высочайшему бо-
жеству марсиан, с которым могла соперничать только Тайна, а не
Ложь. Но вот и тайна должна сойти со трона.
– Люди-чудовища – вот их выродок – (и Аймеро указал на
Арабеллу) живут на всех планетах. Жили они и на нашей. Как всё
зверское – они стремились властвовать. Они покорили природу
и задавили её каменными громадами городов. Как тигры выра-
ботали себе острые и жадные зубы, так они создали свои пушки,
приносящие смерть за десятки верст. Им мало было обезличить
природу, – они хотели обезличивать друг друга. Когда они пре-
вратили своенравные реки в прямые скучные каналы, когда они
уничтожили всё своеобразие природы и заглушили её зеленые го-
лоса – они потеряли и в самих себе голос правды. Вражда стала
царить между ними. Отец враждовал с сыном, брат с братом. Если
ум и вмешивался в борьбу, то только на время её приостанавливал;
он соединял бывших врагов в союзы для того лишь, чтобы вести
войну в большем масштабе.
Вражда – вот что было божеством, так странно, так чудно и
призрачно объединившим людей. Если бы прекратилась большая
война, снова разгорелись бы войны маленькие. Но большая во-
йна все росла и крепла, пока все население не раскололось на две
партии. Чего только здесь не измыслили для истребления врагов!
В том городе, в том доме, который вы видели, сидел злой
гений Цингаро и десятки лет обдумывал средства гимбели для
противной партии. Одно колебание газа должно было взорвать
все запасы взрывчатых средств, – веществ такой силы, что це-
лые города от их взрыва должны были обраться в прах. Только
свой город, город Цингаро, изобретатель поспешил очистить от
этих веществ заранее: всё остальное даже из близкой ему партии,
должно было погибнуть: только он и друзья и верные рабы его ла-
бораторий должны были уцелеть. Другое же дьявольское изобре-
тение, было открытием мельчайших смертоносных бацилл, быстро
убивающих, быстро как газ разлетающихся и быстро умирающих
при недостатке пищи – человеческого тела. Но надо было обду-
мать, как пустить в ход это средство.
А пока – две смертоносные реторты стояли рядом в доме
Цингаро, храня гибель роду марсиан.
Спасла – любовь. Юноша Корвайаль любил девушку чудого
рода. И другой юноша из чужой партии любил девушку из партии
Корвайаля. Как встречались влюбленные, перелетая через фрон-
ты, когда темные небеса рассекались широкими мечами света
мощных прожекторов – неизвестно: быть может, они в своем по-
лете попадали на фон светящихся колец Марса и оставались неза-
метными. Одно можно сказать с уверенностью, – в месте, где они
встречались, и только там, не было вражды.
Девушки безутешно оплакивали бесконечную братоубий-
ственную войну. Сердца мужчин разрывались, глядя на эти слезы.
И Корвайаль решился. Он решился быть суровым раз в жизни,
чтобы спасти Любовь и Правду.
Трое улетело в отдаленнейший безлюдый край и спряталось в
глубокую пещеру. Скоро к ним присоединился и Корвайаль, и об-
щими усилиями вход в пещеру был замурован так тщательно, что
нично не могло в неё проникнуть.
Надо ли рассказывать, как Корвайаль завоевал доверие Цин-
гаро, как втерся в его дом помощником в работах, как тайком пе-
реставил цифры в формулах газа, написанных на доске мелом, –
так что действие газа по новому расчету с этой поправкой должно
было распространится уже на всю планету?..
168 169
Адские машины были уже подложены, истекли положенные
часы – и страшный грохот донесся даже в отдаленную пещеру.
В каждом городе были склады взрывчатых веществ и каждый
город обратился в прах. Люди, каменные дома, пушки – всё стало
пылью, и опустела разгромленная планета. Только от города Цин-
гаро остался один остов, горд смерти: там действовали только
смертоносные бактерии, так что стены и вещи уцелели.
Велик был ужас девушек, увидевших поля праха и мертвый го-
род. Суров и мрачен был взгляд мужчин. Но это была уже послед-
няя суровость, последнее проклятие побежденному врагу, миру
Вражды. Чувствовалась новая эра, что-то неизведанное, ослепи-
тельно-первозданное, прометеевское вставало из глубины души –
надо было творить мир.
И на кровле дома, из которого изошла гибель, были созданы
первые заповеди наших родоначальников, великие заклятия гря-
дущим поколениям:
– «Пусть дети наши даже не знают, что такое убийство!
– Пусть дети наши не знают, что такое властолюбие. И живот-
ных пусть отучат от этих чувств.
Пусть человек не проливает ни одной капли крови. И пусть
каждое своеобразие, каждая личность встречает глубокое уваже-
ние к себе.
Будем чутки, будем сильны волей. От старейшины к ста-
рейшине, от мудрого к мудрому пусть переходит Мрачная Тайна.
Сильный духом сумеет носить её в себе, не согнется под её тяже-
стью – а его воля к Правде, закаленная Тайной, как колокол будет
звучать над миром в час утренней и вечерней молитвы!»
Так жили мы! – печально закончил Аймеро. А ты, Нэри, живи,
если хочешь, полнее и шире. Но знай – народ наш уже на краю
пропасти.
VI
Глубокая воронка, образовавшаяся после взрыва старинного
города – одного из самых страшных когла-то – была превращена
в просторный амфитеатр. Марсиане, серьезные и вдумчивые, но
озаренные изнутри какой-то тихой радостью, вполголоса беседо-
вали между собой. Мудрый Даури должен был говорить сегодня;
кроткий, неподвижный старец, настолько погруженный в себя,
что, видимо, шум собрания не долетал до него хотя бы в виде
шума далекого моря. Но когда он заговорил, но когда он загово-
рил, голос его звучал юношеской крепостью и бодростью. Сила
убеждения и новооткрытой истины, окрыляла его – и, казалось,
возрастали перед слушателями – какие-то причудливые растения,
на глазах у них распускались бутоны, и появлялись неведомые
цветы. И в самом деле! За словами следовали дела. Когда юноши
внесли просторные глиняные сосуды, вдруг из темной земли стали
выступать веселые ростки; они ширились, множились, пускали в
сторону ветки, выпускали бутоны – и ослепительной красоты цве-
ты выглянули из почек перед восхищенными зрителями.
А Даури говорил, как вникал он в тихую жизнь растений, до-
селе недоступную интуиции марсиан, как долго сам он оставался
неподвижным и прислушивался к дыханию атмосферы, столь важ-
ной для растений.
И когда он умолкал, утомленный чрезмерным усилием, Ара-
белле казалось, что она видит перед собой Великого Творца, – так
ярко вся его фигура выражала спокойствие природы.
Но в конце речи – сказался человек.
– Моя жизнь прожита. Моя задача выполнена. Жить мне боль-
ше незачем – блаженство переполняет меня. Я умираю – заявил
Даури. Да будет благословенен священный род марсиан!
Он присел на глыбу обтесанного камня, закрыл глаза, и при-
казал своему сердцу, чтобы оно перестало биться. Миг восторга,
экстаза марсиан, безумного преклонения перед добрым мудрецом
вдруг охватил его – и всё было кончено.
170 171
Сильнейшим аккордом слияния с народом закончилась эта ти-
хая, скромная жизнь.
Абсолютное молчание царило всё время, пока убрали тело Да-
ури. Даже птицы на деревьях перестали чирикать.
Марсиане любили молча, долго и глубоко переживать значи-
тельные чувства, и не скоро их грусть сменена была опять радо-
стью по поводу раскрытого мира растений.
Какая-то девушка встала и прославила мудрого вдохновенной
импровизацией. И снова радость, более привычная, чем скорбь,
овладела народом.
Один Нэри не поддавался общему чувству. В нём клокотало
неиспытанное ещё волнение.
– Хвала и честь погибшему герою знания!.. Но там, в далеких
небесах, на страдающей планете, нас ждут более высокие задачи,
чем воспитание растений. Там братья наши по духу задыхаются в
сетях Вражды и ждут нашей помощи, нашего ласкового дыхания,
которое бы согрело их ожесточившиеся сердца.
Не проходит там и года, чтобы не разгорелась братоубий-
ственная война. Там не знают наших великих заповедей, там уби-
вают друг друга, измышдяя для этого хитрые снаряды, похожие
на те, что вы можете видеть в нашем городе смерти. Да, да, там
убивают, лишают жизни друг друга, – понимаете так, как дикие
звери загрызают друг друга, но с большим умением и расчетом!
Там льется кровь непрестанно, как лилась она у наших предков,
оставивших нам мертвый город. Они – как бы наши предки, они
наши братья по духу, ещё не прозревшие. Летим туда, туда – на
спасение их!
Шорох удивления и ужаса пробежал по собравшимся. После
краткой паузы Нэри, робкий шепот послышался из рядов – «Гово-
ри, говори! Продолжай!»
И Нэри рассказал о том, как разоблачена, была им вечная Тай-
на. Он умолчал только об Арабелле.
Но сама Арабелла уже не хотела молчать. Так вот что влекло
её на чуждую планету? Смутное и непреодолимое стремление! Ей
суждено быть вестницей иной планеты, быть может, даже при-
нести новое благовестие на Землю, объединить два чуждых мира.
В ней избалованной и изнеженой комфортом, проснулось то свя-
щенное беспокойство мореплавателей и просветителей, которое
когда-то толкало чопорных английских мисс идти миссионерами
на далекие острова Тихого океана.
Волнуясь, перебивая себя и путаясь, но с неотразимою вну-
треннею последовательностью мысли, она рассказала о всех бед-
ствиях Земли, причиненных жадностью, тщеславием и власто-
любием. Она говорила об инквизиции и религиозных войнах, о
стяжательстве могучих государей и о мстительности восставших
рабов, стремящихся на их место, о бессердечии капитала и о де-
спотизме фракций.
Всё это было таким скучным, так приелось там на Земле – но
здесь вдруг наполнилось новым значением, сердечные струны ау-
дитории были туго натянуты новизною сообщенного – и её голос
уверенно и смело ударял по этим отзывчивым струнам, извлекая
из них отзвуки острой боли, сострадания, почти стыда.
Скорбь затопила толпу, и тлько у Нэри к ней странным обра-
зом примешивалось другое, противоположное чувство.
– Она любит!
Это продолжение его речи, эта помощь ему, преодолевшая
робость выступления, была лучшим объяснением в любви. Один
порыв, одна цель жизни – без этого Нэри и не мог бы представить
себе великого чувства. Он терял голову, он задыхался, он был вы-
бит из колеи спокойствия, присущего марсианам, и напряженно
ждал. Что будет дальше.
Выслушали и долго молчали, без всяких частных обменов мыс-
ли. Обдумывали. Задавали вопросы Арабелле о разных сторонах
жизни на Земле. И снова обдумали, – каждый порознь, выключив
свою личность из толпы.
172 173
Возражать вышел юноша. На Земле вид его показался бы, по-
жалуй, высокомерным; на самом же деле, в нём светилось твердое
и непоколебимое убеждение в совершенстве заповедей Марса и
счастие принадлежать к народу марсиан.
Сейчас в нём боролась жалость к Земле с обожанием Марса –
и последнее победило.
Нет спору – цель велика и значительна, но выполним ли мы её,
без отступления от наших древних заповедей? Я не буду говорить
о том, что наш малый народ, переселившись на многонаселенную
землю, может быть не понят. Может наткнуться на чью-нибудь
тоже сильную волю, но злую – мы сильны только доброй – и мо-
жет быть весь перебит. Мы сумеем пожертвовать собой. Подвер-
гнуться риску ради великой Миссии.
Жертвовать собой – но не заповедями!
Между тем, чтобы войти в жизнь людей Земли, мы должны
будем слиться с ними, усвоииь их образ жизни, и нас, повторяю,
будет мало. Все мы должны будем сплотиться, сконцентрировать
свои общественные силы,– а вы слышали, к какому властолюбию
приводило такое сосредоточение сил.
Наши предки мудро завещали нам, вместе с заповедями и
Тайну. Раскрытие её ведет к душевной тревоге, к сомнениям, – а
сомнения к усиленной работе разума, а разум по самой своей при-
роде – мечтатель о власти, властолюбец.
Мы жили чувством, сердцем и волей к добру. Не мечтая об
«абсолютном», не стремясь к нему, уважая индивидуальное, мы
достигали и абсолютного. Последняя задача встала перед нами –
приобщить к духовному миру – мир растений. Даури указал нам
путь решения этой задачи, – и в конце пути уже ничто не будети
омрачать душевной гармонии на нашей планете.
Молчание длилось менее обычного – оно душило Нэри.
– Гармония на нашей планете, – а на родственной?
Мы живем чувством, сердцем, – а где наше чувство к людям
Земли?
Не ближе ли они к нам, чем далекие, милые, скромные, но
монотонные растения?
Да, ещё хотел сказать я о растениях – возразил незнакомый
юноша.
– На Земле, где иные условия химизма, наше питание нежи-
вым не может быть налажено, и нам, как зверям, придется пи-
таться растениями. Между тем, заповедь предков запрещает нам
убивать растения.
– Я готов нарушить эту заповедь предков – ради людей Земли!
– воскликнул Нэри. Высшая цель должна победить низшую. Бли-
жайшая задача – дальнейшую. Нет в мире вполне белоснежной
чистоты – и не будет никогда.
– Замолчи! – прервал его Аймеро.
– Здесь пропасть, ни шагу дальше!
Но на этот раз – в первый раз в новой истории Марса – воля
старейшины была побеждена волею юноши. В глазах Арабеллы
скопилось столько боли – вся скорбь страдающей Земли отраз-
илась в ней жадной мольбой, что Нэри обезумел. Он в бурном
кипении нашел истину, взрывчатую, как состав Цингаро – и он не
удержался от того, чтобы бросить её в лицо этому народу, над-
менному в своей чистоте, который, как он чувствовал, начинал
склоняться на сторону Аймеро.
– Властолюбие неизбежно, – мы на каждом шагу властолюб-
цы.
Вот я иду по песку. Кварц хрустит и хрипит у меня под ногами:
он плачет, он жалуется – он хочет жить полной жизнью!
Видите, как мог бы красиво жить кварц – сказал Нэри, отло-
мив от скалы кусок камня, – видите, какой красивый кристалл сла-
гает он, когда свободен и не притеснен. А мы топчем его ногами,
растирая в пыль! Вы думаете, он не чувствует боли?
– Он хрустит! А железо? И оно хотело бы жить в виде кристал-
лов. А мы перерабатываем его в кирки, в летательные снаряды.
174 175
Мы даже к пище примешиваем его, чтобы не в кристаллах жило
оно, а вместе с кровью нашей, пустилось в долгий бесконечно-
скучный для него круговорот нашей жизни, оно бродит по кори-
дорам наших артерий и вен, бродит долго, долго, и только смерть
наша освобождает его. А частицы газов, рассеянные в атмосфере
нашей планеты? Им любо носиться беспечным танцем в разливе
солнечных лучей, кружиться и резвиться, как мошкам в погожий
день. А мы ловим их нашим ртом, мы заключаем их в тюрьму на-
шего тела и заставляем раздувать меха наших легких.
Ибо мы – властолюбивы и без власти над чужими душами не
можем прожить ни одного мгновения. Наше властолюбие для нас
неизбежно – постараемся же оправдать его, оказав помощь на-
шим братьям на Земле!..
Нэри кончил. Безисходная тяжесть придавила марсиан.
– Горе нам, горе! – заговорил Аймеро. Исполнилось древнее
пророчество. Раскрытие тайны погубило наш покой навсегда. Лю-
бовь, которая когда-то спасла Марс от гибели, теперь опять при-
вела его к пропасти, внушив юноше гибельные мысли. Счастлив
старый Даури, не дожив до этой минуты нашего унижения!
– И всё-таки Нэри сказал нам Истину – возразил незнакомый
юноша. Оспорить его невозможно. Он прав.
Но подавленные, оскорбленные в своих собственных глазах,
лишившиеся райской невинности, – мы все же будем бороться за
выполнение своих заповедей. Пред нами задача бесконечно слож-
нее той, которую решил Даури, – но кто может утверждать, что
она разрешима, что властолюбие невытравимо из жизни челове-
ка? В грядущем таятся мириады проницательных умов, безмерно
чутких сердец, которые, быть может, сумеют разрешить загадку
жизни, решения которой мы ещё не увидим.
Опозоренные, униженные в своих стремлениях, мы всё же
должны жить ради неведомой надежды, пусть безрассудной, но
властно теснящейся в наши сердца.
Принужденные нарушать одну из заповедей, мы тем вернее
будем держаться за остальные, и главное, – не будем поддаваться
унынию, этому яду всякой борьбы.
А так как среди нас есть один, который будет служить нам
вечным укором, то мы, сохранив себе его тяжелую Истину, – по-
просим его оставить нашу грушную, но родную планету!
....
Тягостное молчание марсиан изрекло свой приговор, неиз-
бежный, как рок....
Смотрите, читатель, как там вверху, в сиянии серебристых об-
лаков, мелькает, снижаясь, черная точка.
Это летят к нам Нэри и Арабелла.
Только вдвоем.
Отщепенцы обеих планет – обеим им родные ...
Літературно-художнє видання
Палецький Борис Павлович
На чужій планеті
Видається в авторській редакції
Комп’ютерна верстка Тамара Циганчук
Підписано до друку 02.10.2012. Формат 60;90/16.
Папір офсетний. Друк офсетний.
Наклад 150. Зам. №
Видавець і виготовлювач ТОВ «Четверта хвиля»
Свідоцтво суб’єкта видавничої справи ДК № 340 від 20.02.2001
03039, Київ, проспект Червонозоряний, 119, оф. 213, тел.: (044) 221-13-82
На чуждой планете
© Copyright: Борис Палецкий, 2020
Свидетельство о публикации №220081500355
Свидетельство о публикации №220081500355
Рецензии