Под очарованием Бунина

 
  Сижу на берегу Орлика.  Плавает по воздуху, по воде, тополиный пух.  Слева от меня на деревянных плотиках дремлют утки.  Гордо вытянув шеи отражаются в воде два лебедя.  Поодаль плавает, резвясь и хлопая крыльями, целая стая лебедей.  Там плотина и вода с шумом скатывается вниз, пенится.  Приехал в Орёл вчера в двенадцатом часу ночи.  В гостинице «Орёл» переночевал в чудесном полукруглом угловом  номере на четвертом этаже.  Мягкий лунно-белый свет шёл от колонн, подпирающих лепниной потолок.  Сводчатые окна выходили на улицу.  По потолку скользили иногда отражённым отблеском лучи пробегающих мимо машин.  Александр Александрович – работник культуры, сдаёт экзамены в институт.  Всё утро проговорили с ним о жизни.
   Потом была пожилая женщина.  Это уже на берегу Оки, у моста.  Она ответила на мой вопрос о городе, об улицах, музеях.  Сама из Москвы.  С 1953 года живёт здесь, в Орле.
   На Оке купаются, загорают.  Начало июня.  Ниже моста пляж, пристань.  Парк.  Деревянные скульптуры.  Раскопки.  Очаровала канава.  Какое-то волнение шло от её нагло обнажённого земного чрева.  Почти физическое ощущение Бунина, его следов на одном из горизонтов погребенной почвы.  Тем более, что рядом стоял неимоверной толщины тополь.  И его мог и наверняка наблюдал Бунин.  Это место слияния Оки и Орлика – стрелка, любимое место отдыха горожан.  И в то время оно наверняка было популярным.
   Павел – в очках, с щетинкой усов, черноглаз, мягок, высок, худощав.  Энтузиаст – любитель с Магадана.  Сам преподаёт английский.  Уже два года в Орле.
- Самое удивительное, что это всё никому не нужно – показывает Павел свои находки:  стеклянное горлышко пузырька, покрытое перламутровым налётом, ржавые гвозди…
   Сижу минут двадцать.  Задница занемела.  Пятки горят нестерпимо в кедах.  А тополиный пух всё плывёт и плывёт как и при Бунине.  Негромко поют невидимые птицы.  Перекликаются с голосами ребятишек.  Шум воды, покрякивание уток.  Сладкий запах скошенной травы, седой от одуванчиков, от лета, от зноя, от тлена, от молодости.  Орёл!  Я в Орле!  Сказочно, волшебно, восхитительно, невероятно!
   После музея, где полноватая миловидная женщина поэтически-возвышенно говорила про Бунина, Фета, Андреева, Бориса Зайцева и Пришвина, я снова спустился вниз по ступенькам к Орлику.  Прошёлся по правому берегу  не закрытому бетоном.  Остановился возле какого-то деревянного дома с двумя каменными крыльцами.  Показалось, что дом времён Бунина.  Под раскидистым мощным старым тополем сошёл к мосткам.  Сел, разулся и стал мочить ноги в тепловатой воде Орлика. 
   На том берегу под густой ивой лежала в одежде девушка, склонившись любовно над парнем в потёртых джинсах.  Девочка лет пяти подходила к воде, приседала на корточки, набирала воды в синий слоник, закрывала белую крышку и уносила вверх к дому с каменными крылечками.
   Со стороны стрелки небо, вдруг, посинело, набухло, подул ветер.  Тополиный пух полетел прямо, споро, словно метель с зеленых берегов Орлика.  Заспешили, засуетились загорающие.  Пляж быстро опустел.  Тёмными точками по нагретому пыльному асфальту ударил дождь.  Я укрылся от дождя сначала под липами, затем в подъезде областной спортивной организации, где смотрели со стен крикливо яркие фотографии ветеранов орловского спорта.
   Треск грома раздался прямо над головой.  Здание содрогнулось, словно от взрыва…
   После грозы ещё острее запахло влажно и пряно настоем тополей, ив, черемухи.  Сначала робко, а потом всё громче, стали петь птицы.  Я прошёл по мокрой сырой тропе вверх правым берегом, под густыми ветвями ив, ясеней, вязов.  С ветвей сыпались капли.  Кое где торчали пни, полутораметровой толщины.  Старые ивы срезали.  Противоположный берег светился желтыми пластами коренных пород, был крут, обрывист, высок.  С середины, над обнажением берег густо порос  лесом.
   Возвращаясь, я прошёл Первой Пушкарной улицей, затем по Второй Слободской и вышел по улице Карла Либкнехта к церкви.
   Неожиданно для меня, поднялся ураган.  Ветер подмёл пыль под густой елью, где я сижу на зеленой, деревянной, грязной от пыли скамье.  Перед этим всполошились, и теперь, тревожно кричат воробьи.  Ветер, усиливаясь, гнёт кусты, заворачивает кроны больших тополей, шумит надрывно в кронах елей.  Резко похолодало.  Листья подорожника, словно уши зеленых зверьков, трепещут.  Гнутся флагштоки на площади.  Пора надевать пиджак и уходить на вокзал.  До свидания, Орёл!
   Орёл покинул я, как-то неожиданно, вдруг, для самого себя.  Дождь всё шёл то реже, то чаще.  Я побрёл к мосту через Оку, по пути зашёл в гастроном.  Молоко, ряженка, сметана, творожки, свиные головы.  Выпил стакан виноградного сока.  На мосту по Московской улице красного цвета «Москвич», окатил меня с ног до головы свежей дождевой водой.  Ока притихла, притуманилась, потемнела.  От нагретого ещё днём асфальта шло парное тепло.  Я вновь, как и утром, прошёл мимо вздыбленного танка, зашёл в книжный магазин, что напротив гостиницы «Орёл».  Смотрел на окна четвертого этажа.  Вспоминал вчерашнюю ночь.  Как долго сидел в просторном и уютном холле гостиницы.  Как долго упрашивал администраторшу, строгую, староватую, с рыхлым бледным лицом.  Как уже во втором часу ночи вахтёр в форме, высокий, худощавый отец, позвал меня и ещё одного парня:
-  Подходите, вас пропишут!
   Как администраторша ворчала: - Вот приедет инвалид, куда я его поселю? – как бы извиняясь за то, что перед этим, всё твердила злобно: - Мест нет!
   Как потом, когда уже оплатив номер, мы увидели парня, провожавшего девицу.  Их сразу застопорила администраторша.  Подозвала парня и с явным наслаждением объявила ему:
- Вы больше у нас не живёте.  Можете забирать свои вещи и уходить вместе с дамой.
   И отобрала у него книжку гостя. 
   В кафе оказалось пусто в полном смысле слова.
- У нас на спецобслуживании, всё поели!
   В баре, рядом светло, приглушённо звучала лёгкая музыка, на экране телевизора плыли снизу вверх полосы….
   В домовой кухне пью медовый напиток и заедаю блинами.  Потом долго поднимаюсь по Московской улице к вокзалу.  По тенистой, затуманенной дождём мокрой аллее, светящейся зеленью, среди которой, то откроется фасад высотного здания, то угол, а то просто светлое пятно пятиэтажки.   Догоняю деда.  Медленно, сутулясь, оберегая поясницу, бредёт, держа в правой руке нераскрытый зонтик, а в левой детскую книгу в жёлтой обложке, свёрнутую трубочкой.  Весь он какой-то кряжистый, как старый тополь.  Лицо степенное, на голове седой ежик из-под белой кепки.
   - Вот эти дома стояли и до войны – медленно поясняет он. – Нет, не угадал, не с 25-го я, старше, – да, с 17-го!
   Переходим на левую сторону Московской улицы.  Расстаюсь с дедом.  Пройдя немного вижу арки и крышу вокзала с зеленым забором кустов.  Шлягер оглашает всю привокзальную площадь.  Поезда приподняты и в вокзал попадаешь снизу.  На вокзале душно, людно, шумно.  Нахожу в правом углу кассу для служебных пассажиров.  Поезд Москва – Бердянск.  11 вагон, билет стоит 5 рублей до Курска – всего два часа.
   Поезд Щигры – Курск – Москва.  Бык тёмно-зеленый с белыми пятнами лежит, задрав голову, жуёт что-то.  Блестит мокрый нос.  На целом перегоне в километр, повалены, а кое-где и совсем отсутствуют телеграфные столбы.  А другие у зеленой полосы леса, с раскачиваемыми ветром верхушками, стоят с туго натянутыми проводами черно-серые от времени.  Лишь молодо белеют фарфоровые стаканчики и стоят, исправно работая.  Для кого, для чего, зачем???
   В светлой высокой траве женщина в просторных калошах.  Я её заметил ещё на вокзальчике.  Полная, с выдающимся животом в вязанной кубиками желто-зеленой кофте, в светлом полосатом платье и в платке, вся цветастая, блеклая, словно выгоревшая.
   По поводу столбов.  В Курске, недалеко от Епархиального собора, стоит столб, матово блестит, весь какой-то изгрызенный, то ли пулями, то ли жучками, весь потрескавшийся, такой древний-древний и… рядом железо-бетонный  столб со свежими ржавыми подтёками в местах, где туго подпоясан проволокой.  Но ведь стоит, жив курилка!  А новый столб кричит о смене поколений.
   Справа от дороги зеленое поле, изрезанное балками со ступенчатыми боками.  Баба в розовом платье, нагнувшись, полет грядки.  Охочевка!
   И снова бычок зеленой масти с обрывком верёвки под грязным брюхом….  Небо бесформенное, блеклое, затянуто тучами.  В прогалине придорожных кустов видны поля.  Бледно-синий перелесок.  Над ними нет-нет, да забелеет снятым молоком вечерний туман.  Справа на уровне проводов, словно игрушечный, самолет АН-2.  И снова поваленные телеграфные столбы крестами торчат из травы и кустов.
   Остановка.  Коричневая стена сарая в зелени.  Три овцы прядающие лепестками ушей и голубые полевые цветы в траве.  Туалет.  Бетонный забор с подтёками мела.  Станция под деревьями «Мелехино».  Набирающая силу картошка.  Гуси сидящие в траве, как комья снега.  Черные, жирные после дождя, раздваиваются полевые дороги.  Белые скорбные цветочки.  Сиреневые головки клевера, совсем как те, что мелькали по обочинам, когда мы впервые по этой дороге ехали с ней на юг, к морю.
   Желтые цветочки куриной слепоты, похожи на слабые, тёплые огоньки восковых свечей.  На огородах густо поросших травой, земля непривычно черна, словно выпачканная сажей.  Огородное пугало в рыжей шапке из детского рассказа.  Белые гроздья отцветающих акаций.  Куры пестрые и рыжие у бедных сараев. 
   Женщины в вагоне все загорелые с блестящими локтями и икрами ног. За окном вагона - лошадь гнедая, дряхлая телега, дед в сером, машет косой и два мальчика в голубых спортивных костюмах отмахиваются ветками от комаров.  Пугало из полиэтилена издали похоже на сидящего на задних лапах белого медведя.
   Остановка.  Платформа товарного вагона 43287515.  За ней столб с оборванными проводами и серая крыша сарая.  Дом под железной крышей.  Снегоход.  Лопата зеленая на путях.  Рельсы – пять путей.  Семафоры.  Матово блестящие свежевымытые дождём пустые платформы товарных вагонов.  Просёлок, тёмный, лужи блестят.  Туман.  Здесь только что прошёл дождь.  Всё блестит в чахлых лугах.  Трава, листья.  Трава пригнута от тяжёлых каплей, налипших на неё. 
   Мокрый асфальт и одинокий мужчина, сутулясь мелкими шажками бредёт в сторону от дороги.  Спина в пиджаке, красная от загара, бронзовая шея.  В руке сумка.  На ногах что-то серое. 
   Чем больше проглядывает солнце, тем гуще туман над полями.  Широкие, как лопухи листья дягиля и зеленые метелки.  У лесной кромки поля, туман плотнее.
   На просёлке кофейного цвета лужа – должно быть прошла машина.  На сине-зеленом поле сутулые песочно-желтые прошлогодние скирды.  Трава, как шуба вывернутая наизнанку.  Паутиной блестят провода.  Кто-то открыл окно.  Пахнуло влажным степным ароматом.
   В чёрной траурной рамке надпись: «Остановка локомотива».  Вот уж нарочно не придумаешь.  Блестящая листва, блестящая, залитая водой тропинка, мальчик в коричневых сапогах и пожилая женщина в сером рабочем халате.
   Ровные, уходящие вдаль рядки свёклы, белеют среди поля лужи, светится вода в колеях просёлка, блестят его обочины.  Низинки заполнены водой, дымят.  Показались на туманном горизонте трубы Курска.  Поезд побежал быстрее.
   Асфальт блестит стеклянно, ровно река.  Горбатые валы – остатки старой дорожной насыпи.  Мокрые, чёрные комья земли, прилепленные к проводам – птицы.  Пошли скромные дачи.  Чем ближе к городу, тем богаче.  Старый мост, под ним просёлок.  В долину спускаются две блестящие колеи.  После дождя блестели не только рельсы, но и шпалы. «Слава труду» - двухметровыми железными буквами.  Серебристый трамвай.
   В Курске стояли долго.  Вагон наш сначала отбуксировали на дальний путь в правый угол.  Перед самой отправкой поставили на первый путь.  На вокзал с перрона 2-го пути спускаешься сначала глубоко под землю по широченной каменной лестнице, затем поднимаешься в куполообразное помещение.  По центру кольцо колонн.  Буфет ломится от дорогой еды.  Компот из черешни 38 копеек за стакан, а у меня всего 20 копеек и ещё 8 копеек, да ещё рубль бумажкой, на которые я не смогу купить по-человечески даже постель, потому что нужно заехать к сестре на автобусе в Подмосковье.
   Вот также в прошлую субботу в это же время я сидел на этом же самом месте на боковой полке, у окна, против неё.  Но только ехали мы не на Орёл, а с Орла на Курск, а ей было дальше на Белгород.  И она всю дорогу дремала, притушив сияющие весенней зеленью глаза.  Отчего-то грустно в эту пору на закате солнца, когда оно в последний раз накалило до красна полоски рельс и ушло, утонуло в мягких сизых тучах, осветив бледно облака, что повыше.  И сразу стало печально в вагоне, все притихли, присмирели, устлав постели и ожидая вечерний чай.
   Мы стоим.  По второму пути нас обгоняет пассажирский поезд.  С невидимого отсюда вокзальчика предупреждает голос:
- Будьте осторожны…
   Сейчас вагон качнёт и мы снова покатим на север, сначала на Орёл, потом на Москву, может быть через Тулу.  Там, недалеко от Тулы, в городе Узловой, мои двоюродные братья, которых уже 100 лет не видел.
   Там, куда ушло солнце, из облаков что-то слепилось, вроде голубя.  Снизу с брюшка освещённый желтовато-розово-фиолетовым, а со спины сиренево-серым, он как бы летит вслед за поездом.  Большие, потемневшие вдруг, деревья, закрыли голубя, а когда принизились, открыв горизонт, голубь ушёл вправо, почти обогнав поезд.
   Мягко вспыхнули верхние лампы.  Даль затуманилась, засинела.  В вагоне стало уютнее, оживлённее.  Вагон бросает из стороны в сторону, колёса пересказывают друг-другу дорожные новости.
    Обжигаясь, поглотал кипятку, подкрашенного  чуточку, что бы выглядел чаем.  Да ещё по 8 копеек  за стакан.  Креста на них нет!  У меня даже на метро теперь не осталось медяшек.  Ну ничего.  Сегодня я, как царь, пирую, заедая вкуснейшими щигровскими булочками.  Их осталось у меня целых три.  Так что перезимуем.  Сам виноват.  Как-то вдруг и вышли монеты.  Да я и не следил особо.  Есть – есть, а нет – и без них хорошо, лишь бы хватило оплатить дорогу.
  Уже бумага заканчивается, а я не сказал ещё о бесцветном небе, чуть подсиненном, о роскошных волосах веером лежащих на спине проходящей мимо девушки.  Вот она прошла обратно, и я проглотил аромат её духов и пота.
   Туман между окном и полосой леса лёг прозрачной пеленой, словно кто голубой кистью провёл по стеклу.  Словно ястреб – лежу на второй полке и поглядываю в проход.  Толстая баба в цветастом халате легла на бок, укрывшись простынкой и заняла всю ширину нижней боковой полки, на которой, увы… мне так было хорошо и удобно попивать кипяток и вести записи….
4 – 7 июнь 1988 года.
фото из интернета