Монахиня - Кирхе, кюхе, киндер

Уйти в монастырь и стать монахиней я мечтала с детства.
Мне очень нравилось ходить в церковь, слушать органную музыку, хоралы, проповеди, молиться, читать священное писание, помогать службе, разговаривать со священником и вообще всё, связанное с церковью. Вся моя детская и подростковая жизнь проходила между домом, школой и церковью. В доме было две мамы, собственно мама и тётя, её сестра. Две сестры, сами незамужние и бездетные, взяли меня на воспитание из детского дома. Всего они воспитывали троих таких детдомовских детей и воспитывали строго. К воспитанию относилась, конечно, церковь, которая и стала для меня вторым домом. Подруг у меня не было потому, что не было свободного времени. После школы я должна была, сломя голову, бежать домой, где меня ждали мамы, они были уже немолодые, с кучей болезней, и у меня было много обязанностей по дому. Нельзя сказать, что я была при этом забитая, скромная и тихая девочка, скорее большая, шумная и немного неуклюжая, что вызывало критику мам и их сетования на то, что же из меня получится. Свободное время – это была церковь, только туда меня без возражений отпускали из дома. Но стать монахиней сразу после школы мамы мне не разрешили – сначала надо получить какую-нибудь профессия. А какая профессия подходит приличной девочке – конечно, домохозяйство. Есть такая профессия, куда входит всё, что связано с домоправлением, т.е. то же, что обычно делает каждая женщина дома, но на профессиональном уровне: готовка, уборка, стирка, глажка, покупка продуктов, их хранение, переработка...Обучение длилось три года, а потом - я уж не могла дождаться - я поехала в католический монастырь под Кёльном.

В монахини принимают не сразу, там тоже есть свои ступеньки в карьере. Обычно те, кто желает стать, монахинями, приезжают в монастырь и живут там, как гости, чтобы понять, что они не ошиблись в своем решении удалиться от мира и посвятить свою жизнь богу. Этот этап я пропустила Я была полна энтузиазма, и сомнений у меня не было. Я сразу начала с «постулата» - с годового знакомства с монастырской жизнью, в которое входило изучение религиозных текстов, молитвы и работа в разных монастырских хозяйствах. Следующий год был уже годом послушничества, «новициат» - время углублённого изучения монастырской жизни. С самого начала я ходила в полном монашеском облачении, состоящем из темного платья до пола, передника и из сложной накрахмаленной белой конструкции на голове. На каждый период наших отношений с монастырем заключался настоящий договор. После новициата я подписала «контракт» уже на три года, так называемый «временный обет», и стала настоящей монахиней, хоть и с временным договором.

Каждая монахиня имеет много обязанностей и мало прав. Права можно пересчитать по пальцам, можно сказать даже по одному пальцу – это отпуск на две недели один раз в год, когда можно покинуть монастырь и посетить своих близких, а обязанностей – уйма и, прежде всего, это обязанность работать. Мне очень хотелось стать медсестрой и помогать больным, но мне сказали, что у меня уже есть профессия, и послали на кухню поваром. Работа повара в монастыре – это с 5-ти утра до поздней ночи. Я так уставала - вечером мне даже не хотелось идти на вечернюю молитву. Но я не жаловалась, это, наверно, было моей ошибкой. Потом еще три года «временного обета», и когда пришло время подписать договор «навечно» (я к тому времени уже прожила в монастыре восемь лет), я решила уйти из монастыря. Я так устала от этой вечной кухни и от отсутствия «духовной жизни», ради которой я и пошла в монастырь, что не видела возможности остаться.

Другие монахини меня не осуждали за предательство, они видели, какая у меня тяжелая жизнь. Я нашла в газете объявление о том, что требуется повар в больницу в городок около Нюрнберга, и написала туда письмо. Мне ответили, что меня ждут. Соседки говорили мне, что мне не надо ехать в Баварию, что там не любят пруссаков (я ведь была из Берлина), но я не слушала. Мне хотелось в Баварию потому, что я однажды увидела на фотографии замок Ной-Шванштайн, тот самый, с башнями на фоне высоких гор с белоснежными вершинами, тот, что стал символом диснеевских сказок, и влюбилась в него. А этот замок был в Баварии, значит, я поеду в Баварию.

Выход в мир оказался не таким уж страшным. Конечно, было непросто. Я должна была учиться делать самые элементарные для окружающих дела уже в зрелом возрасте, мне уже было за тридцать. Я должна была учиться выбирать себе одежду, покупать посуду, утварь, мебель, всякие мелочи, о которых я и не знала, что они бывают, и что они нужны. До монастыря я этого не делала потому, что жила в родительском доме, и за меня это делали, меня не спрашивая, мамы, ну а в монастыре была вообще другая жизнь, тут уж никакого сравнения. Я должна была научиться укладываться в имеющиеся деньги, оформлять документы, страховки, оплачивать квартиру, знакомиться с десятками новых людей и пр. Но мне это всё нравилось. Работа по сравнению с монастырской оказалась нетрудной потому, что была регламентирована, с восьми утра до четырех, и я была не одна на кухне, а там была целая команда поваров. Мне помогли освоить диетические блюда, которые я раньше не делала. Все были дружелюбны. Соседи помогли с бытом. Я пошла на курсы и получила водительские права. Денег на себя я тратила мало и смогла накопить на подержаную маленькую машину. Я начала путешествовать и увидела замок Ной-Шванштайн.

Потом я все-таки переехала  в Западный Берлин, где я родилась и выросла, так как мои мамы стали еще старше и нуждались в уходе, по-крайней мере они об этом постоянно говорили, упрекая меня в том, что я живу, наслаждаясь жизнью вдали от них, о них не думаю и т.д. Поначалу я поселилась в их маленьком доме, где я провела  детство, в маленькой комнате под крышей. Она мне теперь действительно показалась маленькой не только объективно, но и субъективно. У меня стало больше вещей. Я купила полку и дрель, просверлила дырки в стене, приготовила дюбели, и тут в комнату прибежали мамы с криками, что я ломаю их дом, что можно прекрасно обойтись без этой полки, да и столько вещей мне не надо. Полку я все-таки повесила. Но оказалось, что жить вместе с мамами, хоть они может быть и нуждались в уходе, было совсем непросто. Они хотели, чтоб я все свое свободное время была дома, готовила, убирала, ходила с ними гулять. Из газет, которые попадали в дом, они предусмотрительно вырезали страничку с брачными объявлениями и адресами агентств, занимающихся знакомствами, но я об этом не узнала, пока я не съехала в свое жилье и не стала покупать газеты сама. Уехать я смогла под благовидным предлогом, что мне надо жить рядом с работой, которую я нашла по объявлению – опять поваром, но уже в интернате для девочек в северной части города.

Вот тогда я и обнаружила объявления о знакомствах в газетах и обратилась в брачную службу, которая стала для меня подбирать возможного жениха.  Несколько раз я встречалась с разными молодыми и не очень мужчинами, но никто из них не позвонил мне второй раз. Тогда я поехала в это агенство, которое находилась в южной части города, чтобы они внимательнее отнеслись к подбору. Они допустили меня к картотеке желающих жениться мужчин, где я нашла карточку Хайнца, почти моего ровесника, где меня привлекла фраза о том, что ему нравиться классическая музыка. Я сама очень люблю классическую музыку, особенно хоралы и органную музыку, - то, что можно слышать в церкви. Как впоследствии выяснилось, эта запись в карточке была ошибкой, наоборот, он хотел, чтобы в его профиле стояло, что он любит музыку в народном духе, мажорную и веселую, и не переносит классическую, как он считал, унылую и скучную. Но это выяснилось впоследствии. А мы между тем познакомились, и он был первым, кто захотел встретиться со мной второй раз. И третий, и четвертый. Мы поженились, я переехала к нему на юг Берлина, у нас вскоре родилась дочка, чудная девочка. В больнице, где я рожала, на моей кровати была табличка с моим именем и информацией о ребенке, и там было написано «старородящая». Я поняла, что эти роды были чудом, что я уже старая и у старых женщин не может быть детей. Мне было 36 лет.

Поэтому на второго ребенка я уже не рассчитывала, и когда дочь пошла в детский сад, и мне можно было бы начать искать работу, я решила, что я возьму на воспитание ребенка из детского дома. Меня саму взяли из детского дома, и этот долг перед судьбой я решила отплатить той же монетой. Но послевоенное время было уже давно позади, сирот в детских домах практически не было, а были дети, от которых отказались родители. Подумаешь, от меня самой отказались родители – вернее моя родная мама, которая родила меня я не знаю от кого, пока её муж и отец её других, законных людей был на фронте. Да, но теперь чаще всего эти «отказники» были с дефектами.Так мне объясняли, но я не слушала и не верила.Ну и что, что ребенок отстаёт от своих сверстников в развитии, это только потому, что у него не было таких возможностей, как у его сверстников, мы с ним вместе их догоним.  Наивность моя была несокрушима. Так у нас в семье появился четвертый член семьи, трёхлетний Клаус. Он не умел делать ничего из того, что делали дети его возраста, ни говорить, ни есть, ни пить, ни одеваться, ни играть. Нас с мужем направили на педагогические курсы, и я с воодушевлением взялась за уход и воспитание. Мысли отказаться у меня не было потому, что началось время маленьких ежедневных побед: Клаус научился есть ложкой, он уже не мычал, а знал несколько слов, потом начал говорить и так каждый день что-нибудь новое. Потом его приняли в школу, в специальную, но школу. Там, его научили даже читать и немного писать.

Я решила взять еще одного ребенка, желательно совсем маленького, чтобы воспитание можно было начать раньше. Выбор среди маленьких детей был тоже маленький. Нашелся один мальчик, Эмануэль. Ему было около двух лет, и он не мог ходить и почти не реагировал на окружающих. Мне сказали, что он не будет ходить никогда. Когда они это говорили, они не знали меня. Я научила его делать всё: ходить, говорить, есть, но я не смогла изменить его тяжелого психического заболевания. Промучились мы с ним почти до 16 лет, и мне все-таки пришлось отдать его в приют для умалишенных – он стал уже большим мальчиком, слишком большим и физически крепким, я не могла с ним справиться, когда он приставал к прохожим, и это было еще не самое худшее. Но я совсем ничего не понимала в психических заболеваниях, и действительно не знала о его болезни, когда его брала, и верила,  что все можно преодолеть, если ребенка любишь и им занимаешься.

За воспитание приемных детей мне государство платило зарплату. Вместе с ней я получала на содержание детей примерно столько же, сколько зарабатывал мой муж, но, конечно, и тратила эти деньги на детей. Мы жили хорошо. Отец мужа отдал нам свой дом, а сам поселился вместе со своей подругой. Дом был маленький и не очень обустроенный, но мы в нём чувствовали себя хорошо. У нас была машина. Мы на ней путешествовали. Все вместе, впятером. Так как мы жили в Западном Берлине, окруженном со всех сторон гэдеэровской стеной, в городе было мало пригородов, и была специальная программа помощи отдыха для горожан. Так нам выделяли для отдыха домик в Альпах, где дочь научилась кататься на горных лыжах. Мне очень нравились горы, простор, синева неба и ослепительная белизна снега.

Муж мой работал на складе готовой продукции на заводе Сименс кладовщиком. Его отец был на этом заводе ведущим инженером – электриком и изобретателем, он хотел, чтобы его сын продолжил его дело. Но папина цель не стала целью жизни сына, учебу от начал и бросил, и работал на складе, куда ему помог устроиться тоже папа. Работа была физически тяжелой, и может поэтому, а может и не поэтому, он заболел и умер от рака в 54 года. Я осталась одна с тремя детьми, из которых двое были инвалидами с психическими заболеваниями, один c тяжелым, а другой c не очень тяжелым. Единственно нормальной среди них, моей дочери, было 15 лет. Она мне и раньше много помогала, я оставляла мальчиков часто на ее попечение, и она с ними справлялась: кормила, укладывала спать, а тут её помощь стала просто необходимой. Вообще, меня многие, особенно родственники мужа упрекали в том, что нормальный ребенок растет в сумасшедшем доме, но сама она воспринимала эту ситуацию, как естественную и была мне большим подспорьем.

Потом дочь окончила школу и уехала учиться в другой город. Эмануэля пришлось отдать в приют. Мы остались вдвоем с Клаусом. Он тоже стал взрослым, и надо было думать, как ему жить дальше. Нам помогли подобрать для него специальную коммуну, где подобные ему уже выросшие люди с умственными дефектами живут вместе под присмотром «воспитателей» и работают. Весь день воспитанников полностью расписан. Клаус работает садовником. Работа ему нравится. Читать он разучился, но узнаёт значимые для него слова, как картинки. Контакты между мужчинами и женщинами не поощряются. Я оформила усыновление. Я его навещаю и беру его к себе в гости на несколько дней. Мы ездим вместе один раз в год в отпуск. В последний раз мы поехали в Турцию. Поездку я выиграла случайно от одной фирмы. В приглашении было написано, что будет торжественный прием, и я попросила воспитателей Клауса, чтобы ему дали с собой нарядную одежду. Но на прием мы так и не попали. В гостинице в номере был телевизор с немецкими программами, и когда не спал Клаус смотрел телевизор, всё подряд, с утра до вечера. У них, там где он живёт, телевизора нет. Выходил из номера Клаус, и то после длительных уговоров, только на еду, а на прием идти категорически отказался – по телевизору шёл какой-то фильм, который он обязательно должен был досмотреть.

Дочь стала инженером и работает на фирме Сименс. Она вышла замуж и живет в другом городе. Она не выносит музыку в народном стиле, но любит классическую. Она родила двоих детей, которых не крестила. Когда она родила первого ребенка, она сказала: «Какое счастье, у меня нормальный ребенок!». Я очень люблю своих внуков и приезжаю к ним на их дни рождения. Из троих детей, взятых на воспитание моими мамами, я единственная, у кого есть дети. А у меня есть даже внуки.

Я осталась одна, и уже вышла на пенсию, ничто меня больше в Берлине, не западном, а теперь уже просто Берлине, одном на всю Германию, не держало. Наш с Хайнцом дом я сдала внаём семье, которая сделала в нём семейный детский дом. Там живет сейчас около десяти детей.

Чтобы не оставаться в одиночестве, я нашла себе коммуну. Её организовали две уже немолодые сестры, купившие запущенный замок между Дрезденом и Лейпцигом. К замку относится огромное количество зданий – основной дом, конюшня, службы и пр. По мере появления новых членов, готовых внести свой взнос и переехать туда жить, здания ремонтируются и в них создаются квартиры и помещения для совместного проведения времени. Я переехала туда вместе со своей собакой и купила там небольшую квартиру.

Членов коммуны, к сожалению, было немного, поэтому перестройка шла медленно. Коммуна была либеральная, мы проводили время вместе или врозь, как кому хочется, решения принимались при общем обсуждении, были совместные дела и были общественные обязанности. Так, я готовила завтраки для всех и помогала на кухне. Я ведь всё-таки повар. Я не такой повар, который может готовить деликатесные блюда, (так, красную икру я впервые попробовала на свадьбе дочери) - всюду, где я работала, в монастыре, в больнице и в интернате для девочек, блюда готовились не ресторанные, а довольно простые и не очень разнообразные, но я умею приготовить салат на сотни человек и знаю, сколько мисок соли надо положить  в ёмкость размером с ванну и сколько чашек черного перца туда насыпать.

Но коммунам, наверно, кроме хорошей идеи жить вместе нужна идеология. Время изменилось, идеологии редки, а их сторонники за фанатизм считаются психопатами. Мои сокомунники психопатами не были. Они хотели нормальной жизни, со своей семьёй, своими детьми, своими ими выбранными друзьями и деловыми партнерами, а не с соседями, которых они не выбирали. Коммуна разобщалась. Когда я попросила найти мне помощника для приготовления завтраков – я ведь становилась с каждым годом на год старше – то желающих не нашлось. Я так жить не могла.

Я продала квартиру в замке и сняла квартиру в полтысячи километров от него в городе, где есть центр по изучению йоги. Я хожу на курсы йоги, посещаю занятия и собрания, уже даже преподаю йогу сама.

Я посещаю иногда монастырь, в котором провела свою молодость, и встречаюсь с моими приятельницами. Они так и прожили всю свою жизнь монахинями.
Когда они меня спрашивают, как мое католичество сочетается с восточной йогой, я говорю, что не вижу противоречия, что бог един и многообразен. А без бога я жить, наверно, не могу.