Фрагмент повести Три товарища

Степан сказал Георгию сущую правду. По окончании МГИМО за накопившиеся «дисциплинарные заслуги» перед Отечеством выпускник факультета международной журналистики Росинский Степан Владимирович был распределён куда подальше от вожделенной заграницы, и на несколько лет обосновался внешкором в Ивановской областной газете.
Подступало «светлое будущее», все говорили о необходимости перестройки, гласности, демократии. Журналистскую братию трясло от профессионального предвкушения великой смуты. Редкие трезвые умы с опаской поглядывали на собратьев по перу, пьянеющих от запаха свободы. Никакой чёткой доктрины будущих хозяйственных связей попросту не было. Политическое переустройство страны мыслилось от противного. Все в один голос твердили «Демократия!», мало понимая, что это лукавое слово способно демонтировать спасительное для русского менталитета понятие – «вертикаль власти».

Несмотря на прошлые поведенческие ляпы и мелкие экзерсисы студента-демократа, Степан оказался одним из немногих крохотных порогов на пути разбушевавшегося в годы перестройки демократического селя. В стране барражировал 1991 год – год мятежного смутьяна Ельцина. Вожди взбирались на танки, интеллигенция в очередной раз неистовствовала на ниве псевдонародничества, а народ глухо шептался по кухням и накапливал злость фактически на самого себя.
Люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни стране, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная либеральными политтехнологами смена власти потянула за собой в трясину неведомой никому перестройки тысячи тысяч хозяйственных нитей и личных судеб.

Областную газету, где подрабатывал Степан, закрыли за ненадобностью. Не получив даже расчёта по накопившимся гонорарам, Стёпа вынужден был вернуться в Москву.
Однако столица, увлечённая меркантильными политическими интересами, не очень-то обрадовалась его возвращению. И хотя молодой журналист считал себя политическим докой (как-никак МГИМО за спиной!), он ничего не понял в новом московском миропорядке. Казалось, несуразица новейшего времени вот-вот лопнет, как мыльный пузырь. И тысячи челноков с высшим образованием, побросав в священный костёр интеллектуальной инквизиции коробки с колготками и памперсами, вернутся на своё рабочее место, заварят крепкий кофе и продолжат поиски научных истин.
Точно так тысячи русских интеллигентов, бежавших от Советов в первые годы пролетарской диктатуры, ждали со дня на день крах нового российского порядка. Многие даже не распаковывали вещи.

Природа человека разнообразна и лишь в малой степени предсказуема. Порой она необорима, как небесная твердыня и готова даже на костре воскликнуть: «А всё таки она вертится!». Но бывает, стадное чувство самосохранения полонит в человеке моральную брезгливость, и толпа добродетельных сограждан превращается в единый безликий пипл, которым несложно управлять извне и который по меткому выражению одного из отцов перестройки «всё схавает»…

Степану потребовалось некоторое время, чтобы изжить последние иллюзии и надежды на возвращение прежнего общественного благоразумия. Вскоре пустота нового российского замысла поглотила его ближайшее окружение и вплотную подступила к границам личности. И тогда Степан занял круговую оборону. Он выбрал для защиты наиболее эффективное оружие – уход в самого себя.
Перебиваясь случайными заработками, наш герой погрузился в литературу. Написал несколько публицистических заметок, пару раз постучался с ними в редакции патриотических газет и, получив странные немотивированные отказы, окончательно захлопнул дверь родной коммунальной квартиры.
Но писать продолжил. Он понимал, что пишет заведомо в стол, сравнивал свои действия с отчаянной попыткой Робинзона дать о себе знать бутылкой, брошенной в море. Впрочем, сравнение было не в пользу Степана. В отличие от героя романа Даниэля Дефо, он все свои «бутылки с мольбой о помощи» так и опустил в волны бушующих обстоятельств.

В текстах Степан словно разговаривал со своим будущим читателем, протагонистом всех его горестных дум. Вот таинственный некто выдвигает ящик письменного стола, достаёт увесистую папку бумаг и читает заглавные листы. Чтение увлекает будущего героя. И пусть Степана уже нет в живых, его тексты становятся для грядущего читателя единой путеводной звездой в понимании давно случившихся событий. Так, рассуждал Стёпа, выплёскивая свою жизнь за границы телесного несовершенства…
Однако утешение, которое Степан нашёл в занятиях литературой, вскоре уступило место традиционным писательским угрызениям совести. Он ощутил всепроникающую силу слова. В прокуренных аудиториях МГИМО и за шторами мидовских интерьеров он даже не предполагал наличие огромных окон, через которые поздним вечером можно наблюдать звёзды! Годы обучения были подчинены одной несгибаемой цели – научиться держать удар и опрокидывать собеседника эффектным словососложением. В подобной перепалке слово как начальная идиома всякого разговора превращалось в бильярдный шар, в безликий аксессуар игры. Теперь же, «отложив кий», Стёпа напряжённо всматривался в то или иное причудливое сочетание букв. Так физик всматривается в ядро материи и пишет цепочки формул, предвидя и пересказывая то, до поры скрыто в сгустке застывшей, ещё никем не тронутой энергии…

Ночное приключение Степана пришлось аккурат на печально знаменитые годы перестройки, ознаменовавшие начало многолетнего периода деградации и распада величайшей межнациональной корпорации – Союза Советских Социалистических республик.
Пройдут десятилетия перед тем, как историческая наука, не оглядываясь на сиюминутные идеологические фетиши, определит внутренние причины и главный смысл этого великого крушения.
«Спасайся, кто может! – отовсюду слышался в то время гул воздушных масс. – Ты один. Твоя родина (малая, большая – единственная) – только ты сам, твой дом и твоя семья. Товарищи, соседи, коллеги по работе – это представители других стран и цивилизаций. Их интересы отличны от твоих и прямо противоположны. Помни об этом!..»
А теперь представьте: добродушных, доверчивых, отвыкших от социальных битв советских граждан в одночасье лишили всех правовых и моральных норм, которыми они руководствовались в жизни и на основе которых выращивали собственное будущее. Над страной взметнулся флаг перестройки! Под сенью флага рушились и переходили в лапы крысятников, а порой и заведомых бандитов пахотные земли, заводы-гиганты и природные недра. В конце концов откровенным гопникам как представителям «новой экономической концепции» открылись двери государственного аппарата.

Беспредел творился прямо на глазах граждан. Затравленные калейдоскопом событий, они долгое время не понимали главного: круизный лайнер, на котором добропорядочные россияне вышли в Житейское путешествие, тонет и надо срочно учиться плавать не в корабельном бассейне на верхней палубе, а в открытом море.
Наступило время странных внутриутробных несоответствий. Одни женщины рожали покладистых рабов, другие – циничных хозяев жизни. Большинство людей, обеспокоенных вопросом насущного выживания, не анализировали причины случившейся утробной метаморфозы. Выдохнув подступившую горечь и обматерив обещанное грядущее «великолепие», они меняли рабочие места за пультами синхрофазотронов на душные палатки по реализации женских колготок и прочей мелкотоварной снеди.
Заложив за кусок марокканских куриных потрошков честь и достоинство гражданина великой страны, миллионы замордованных homo soveticus приняли рабство как вынужденную трансформацию прежних «тоталитарных» обстоятельств.
Следует сказать, что не все смогли или захотели вписываться в новый капиталистический порядок жизни. Но в целом безоговорочное подчинение государственной воле, воспитанное в человеке за семьдесят лет советской власти, сыграло на руку нарождающейся постсоветско-российской (хотя какие они русские?) буржуазии.
Обманом и подкупом (порой ваучер шёл за бутылку водки!) национальные клыкастые «гуси» и ежовые «абрамовы берёзки» подчинили своим интересам всю советскую ойкумену. И началась большая, скрытая от посторонних глаз работа – делёжка социалистической собственности. Распилили всё. Распилили бестолково и нахраписто. Так по преданию на Голгофе римские стражники-головорезы делили, разрывая на части, одежду Спасителя.
А Россия, как мать-Богородица, стояла подле креста, на котором новые легионеры распяли российское государственное будущее, и тихо плакала. Она плакала и вспоминала об ушедших в лету днях человеческого единства и благородных устремлений.
В ответ на её материнские слёзы кто-то скажет:
- В Советском Союзе было много управленческих изъянов и государственного бездушия!
Это действительно так. Но согласитесь (по прошествии более четверти века, наверное, можно делать первые выводы), – то, что явилось результатом затеянной Горбачёвым горе-перестройки, оказалось гораздо хуже.   

Если мы задумаем создать в программе «Фотошоп» образ тех дней, то в нижние слои изображения нам следует поместить стенограмму стихийного и внутренне злобного разрушения.
Обернув лукавые помыслы сладковатой демократической обёрткой, помеченной магическим словом «перестройка», новая Брынцаловская* «таблетка счастья» побуждала доверчивых граждан Советского Союза к беспричинному веселью и необдуманным коммерческим поступкам.
Впрочем, забавное слово «коммерция», казалось, не таит в себе ничего плохого. Надо пробовать и рисковать – тогда тебя, как в беспроигрышной лотерее, обязательно ждёт выигрыш! Откуда было знать миллионам новоявленных горе-коммерсантов, что на кону капиталистического поля чудес ждут своих правообладателей не только миллионные выигрыши, но гораздо большее число столь же крупных проигрышей. А как иначе? Миллиончики не растут из ничего! Без прибыли никакого поля чудес не бывает. Якубович знает: чтобы собрать миллион, надо отобрать два.

* г. Брынцалов, в прошлом фарма-король и кичливый обладатель золотого унитаза – одна из наиболее одиозных фигур времён перестройки.