Пуля дура-5. Буэнос Айрес, шлимазл!

      


ОТДЕЛЬНЫЙ  ТЕКСТ

ПУЛЯ  ДУРА - 5 "Буэнос Айрес, шлимазл!"

ПОЯСНЕНИЕ  (можно не читать)

Текст "Пуля дура" повествует о о том, как в "нулевые годы" на заре нынешней новой эпохи, группа товарищей прибывает из Питера в столицу Приднестровья в связи с делом, корни которого произрастают отсюда.

Когда-то главный герой, тогда молодой парнишка, познакомился в другом городе, где ещё в советские 80-е с ним произошли роковые злоключения, с некоторыми действующими в общем сюжете лицами.   

Об этом живописуется в тексте "Пуля дура-3". Там речь идёт о тайном корпоративе его приятелей по работе.
 На протяжении пути на юг героя преследуют воспоминания, как всё начиналось.

И теперь тут, за Днестром, у памятника Суворову, воспоминания продолжаются. 

 На всём протяжении предыдущей "Пули дуры-4" герой выясняет, с кем его вторично, после комсомольской гулянки, описанной в "Пуле дуре-3", "продинамила" героиня. И узнаёт от неё же, как она: его партнёрша по нежданным приключениям, затем "кинула" уже и тех. В конце "Пули дуры-4" он очень жёстко завершает их состоявшееся эротическое приключение.

В ходе живописания которого на протяжении "Пули дуры-3" читатель знакомится с массой эротических сцен на пересечённой местности - и на той гулянке в Кемпинге, и после неё: "В танце", "Под мандариновым деревом в холле", "В кустах сирени", "За столом в общаге", "На проезжей части", "В кинозале": итого 6 сцен в двух частях - Третьей и Четвёртой.
Герой же в результате решает, что всё! С него хватит!

 Потому в "Пуле дуре-5" эротических сцен нет. Но для героя нет и ответа, что это было. Что за разводка? Или всё было искренне? Невольно он всё более погружается в безумие ревности, пытается общаться с другими девушками, орёт на своего товарища и соратника по злоключениям на чужбине Сашку и строит самые невероятные предположения.
В ходе своих безумных фантазий он доходит до ревности к Богатырю земли русской Андрюхе. О Богатыре земли Русской Андрюхе отдельно - в тексте: "Час зачатья я помню неточно" и связанных с ним эпизодах. Герой в своих маниакальных почти исканиях истины выслеживает обиталище Андрюхи, там всё счастливо для него вроде разрешается и проясняется.
Но попутно он влипает совсем в другую историю - гораздо более драматическую, чем его смешные злоключения среди местных знойных пампасов на комсомольской гулянке в Кемпинге.
Обо всём этом и повествует текст "Пули дуры-5".

Теперь - сам текст!

Глава 1

Брат два.

1. Память людская растворяется во мгле времён безвозвратно. Лишь немногие копаются в своём прошлом, особенно если оно трагично. Не помнят даже то, что сами говорили и делали совсем недавно. Тот же, кто давно потерял имя своё и судьбу, не хотят вспоминать прошлое и подавно. И только тут, в далёком далеке, в бессарабских степях, отдельные эпизоды возникли вдруг в памяти забывшего всё навек героя в невероятной точности и деталях. Странное дело, но он видел теперь всё пусть и фрагментами, зато, как на документальной киноплёнке: в чётком разбитии по кадрам. Кто где стоял, кто что говорил. Забытое приключение в загородном "Кемпинге", с которого и начались хождения по мукам, что привели его сюда, на край рухнувшей имперской Державы, возникли перед взором, как наяву. Будто бы он снова носил своё библейское имя и был там, в забытом, казалось, навек чуднОм и чУдном Городе на горбатой Горе, в старом доме-развалюхе с Катькиной мансардой над входной дверью и лестницей внутри, где снимал угол с таким же беглецом от неласковой судьбы Сашкой.

Всё, последовавшее за нелепыми похождениями на комсомольской гулянке в "Кемпинге" и дальнейшими сотворёнными им глупостями, воскресенье Иоська проспал, как сурок, без каких бы то ни было сновидений.
С начала недели его ждали большие дела.
 
Потому, с раннего-относительно-утра, то есть часов едва ли не с шести, разбуженный проникшими в комнату ослепительными лучами жаркого уже и в этот час солнца, а также скрежетом, с которым Гольцман, сидя с намыленным подбородком перед зеркалом, измывался над безопасной бритвой, тупя о свою щетину импортное лезвие, используемое им уже третий раз кряду, он не мог не быть недоволен.
 
- Ты прекратишь уже? - спросил из-под одеяла Иоська. - Выбрось его к чёртовой матери.
- Да ты что! - воспринял его совет тот, словно личное оскорбление. - Такой дефицит, еле достал. Предпоследнее лезвие осталось.

Всё у них дефицит …
А то - стали они «больше всех выплавлять стали и  чугуна»,- на унитазы, ага. Так где эта сталь? Это ж не бананы …

 Иоська сам не знал, с чего это на него с утра напало это непонятное брюзжание. Кряхтя, он опустил с дивана на пол босые пятки, нашарив тапки, размял ноги и вздохнул. На тумбочке у окна валялась местная областная газета с непонятным  лозунгом почему-то на иностранном языке, крупно отпечатанным на первой странице красными латинскими буквами с восклицательным знаком в конце. Слова были невероятно длинны  и изобиловали гласными с какими-то точками наверху.

- Мордовия уже перешла на финский язык?- спросил он.- И на марки вместо рублей - тоже?
- Дрыхнуть надо меньше,- ответил Гольцман и тотчас порезался. - Тут вчера такое было! - вытер он ребром ладони выступившую на подбородке кровь. - «День Побратимов», венгры приехали. Их здесь повсюду по городу возили, флаги вывесили, чудиков этих с университетского «ФизВоса» скопом  на спортивный праздник выгнали - в трёхцветных трусах, класс, ты бы видел,- развеселил сам себя до нервической тряски Александр, но от зеркала больше не отворачивался, стараясь скоблить щёки лезвием осторожней.
И продолжил:
- … Толпой кросс бежать по Главной улице. Ярмарку устроили … Думал, хоть в продажу что-нибудь путное выкинут - как же!
Иоська, наконец, разлепил глаза.
«Ага, выкинут. Только - не для тебя. У Белова в спецбуфете, вот там наверняка что-то особое - было».
Недаром он накануне в ресторане своих подопечных «художников» дрессировал. Куда же без культурной программы!
- Так вроде приезжали недавно? - промолвил Иоська. - Наши с ними в одном кабаке были, дебош устроили. Чубаров бутылку разбил, - вспомнил он. - До «кемпинга» ещё.
- То была разведка, ознакомление с кураторами. Тут всё серьёзно. Без подготовки плацдарма нельзя.
 
Да? Вот, возможно, куда были десантированы их девчоночьи «бригады сопровождения» сначала тогда, и вот - опять?! Вот оно что! Кураторов развлекать! А «кураторы» - то иностранцев в Городе - известно откуда. От Вовки Мартемьянова он знал, что все рестораны в городе были распределены: в том, что у фонтана, например, как раз гуляли кубинцы, и прочие товарищи курсанты из соцстран, в том числе - венгры, где-то - арабы...
…Чтобы не особо дрались из-за поклонниц. А то у них вечно - то «монгольцы» за «латиносами» охотятся, то психованный алжирец - мажор Аисса из строительного техникума вокруг «Бочонка» всех, и местных тоже, с  вилкой в кулаке гоняет - обычное тут дело. Куда же тут без кураторов! А значит, и официанты, и музыканты - находились «в теме». Тут особо не выпьешь, и скучать все эти долгие шумные часы своих унылых высиживаний за спецстоликом в углу банкетного зала они были - не должны. Вовка Мартемьянов - он знал!
Зато - Империя! Пол-мира было под нами. Куда они без нас?
«Нам нужен Мир. Желательно - весь»,- как шутили сослуживцы Вовкиного папы, человека с большими погонами.

Всем было известно, что Город  и область, подобно прочим, имели по разнарядке официальных "побратимов" в ближнем и дальнем свете. Но если Сашкиной Одессе повезло, и к его бурной и периодической радости, ей достался средиземноморский город  Марсель, хотя неофициально подошла бы и Хайфа, то здешней губернии, помимо одной западно - украинской  дыры, командированные на их серийный завод гости из которой вечно изумлялись жёлто-синим «колёром» нового производственного здания, да и многих других - хотя это были цвета знаменитой хоккейной команды «Моторист», только и всего, мол: «У нас бы за это сразу посадили», так вот, помимо этой дыры тут приписали в братья малоизвестный провинциальный венгерский городок, дабы здешнее и «ихнее» начальство могло без хлопот ездить туда-сюда в гости, с пионерами и без, к обоюдному удовольствию. Что оно и делало, а у склона Липовой горы - там, где начинались высотные кварталы, даже возник уютный ресторанчик с одноимённым далёкой венгерской области длинным названием, венгерской - временами - кухней, а иногда - и вином, не для всех, правда, а также фирменным танцем «чардаш» под гуляш, слывший заведением наиболее в городе благопристойным и современным, хотя драки и там периодически тоже были.

- Вечером их таскали к этим братьям в «Бекешчабу»,- угадал Иоськины мысли Гольцман. - Ты вчера, кстати, о ней вспоминал - помнишь, во сне бормотал, я толком не понял. А сегодня увезли за город - в тот самый ваш «кемпинг».

Упоминание о венгерском ресторане несколько расстроило Иоську и, окончательно проснувшись, он встал, разминая ноги и стараясь отвлечься мыслями на менее нервирующую  тему дружбы народов.
Вот ведь - разве плохо? А если бы не ввели тогда, в пятьдесят шестом, уже не сталинском, году танки! Разве было бы сейчас такое возможно - ездили бы мы в Венгрию, а они - к нам? То же, что бы ни говорили, и - с Чехословакией. Иоська решительно не понимал этих критиканов. Ведь «выходили на площадь»! Хотя и у нас тоже хороши: евреям всё приписали. Но разве не должны мы защищать всюду мир и социализм! Даже - и Афганистан: надо же оказывать помощь друзьям? А как же!
Походив по комнате в качестве зарядки, Иоська попытался даже, поднатужившись, поднять над собой Гольцмановскую гирю.
 Чёрта с два!

- Пошли завтракать,- сказал Александр, поморщившись от своей  невысказанной  вслух  оценки его упражнениям. 
Время ещё было: где то внизу, на кухне, едва промурлыкало «утреннюю гимнастику» радио. Эх, жалко, Иоська пропустил «последние известия». Как там Никарагуа? На работу - к восьми, а в семь уже открывается кафетерий домовой кухни через дорогу. Вдруг там опять сардельки - должно же  в Тресте ресторанов что-то остаться от венгров, как тогда. Недоеденного.

Размявшись и проморгавшись, Иоська открутил вентиль водопроводного крана над  раковиной умывальника в углу комнаты,- Сашка воды из колонки в бачок на этот раз таки натаскал, - подождал, пока стечёт первая, согревшаяся уже в трубе вода, и, подставив пригоршню под ледяную струю, с замиранием восторга в груди окунул в воду лицо, отгоняя от себя последние остатки сна и лени.
Так плескался и фыркал он бесконечно долго, обливая водой плечи и шею, протирая уши, и отрывался от неутолимого блаженства изредка лишь для того, чтобы перевести дух и бросить пару дежурных реплик  Александру, который, кусая абрикос, перекидывал с независимым видом страницы одолженного им  у заходившего недавно Валерки журнала «Иностранная литература». Отечественной он не читал.
 
- Вот почему, скажи ты мне,- вопрошал его Иоська, переведя дух в очередной раз,- так приятно всегда умываться именно утром? Днём ведь тоже умываешься? Но совсем иной эффект!

2. Хорошо и то, что не надо  для этого спускаться на кухню, откуда доносились сквозь плеск о раковину водной струи прерывистые шумы и возгласы. Не иначе, как Екатерина Ивановна была дома, а, может, это играло радио. Нет, всё - таки радио, начавшее уже утреннюю музыкальную программу.
Передавали русские народные песни.
 «Живёт моя отрада в высоком терему …».
Это - про Джамилю. Даже она была не из простых. Иоська вспомнил длинный забор лесного кордона, вдоль которого шли они позавчера из кино по краю оврага к окружной дороге сквозь дебри и кусты: опять напрасно потраченное время! «Беловежская пуща…»! Там, за забором, располагались «Обкомовские дачи» с  домом сторожа, чьей дочерью и была их восточная красавица. Нужны ей их деревенские «мушкетёры» с речки Суляйки, обитатели общаги во главе с Ахатовым, как же! Выдадут за какого-нибудь важного врача…
Одни «блатные» кругом:
 «Мы поехали за город, а за городом зима. А за городом заборы, за заборами -  Дома…».
Поневоле приходится простой девушке осваивать экзотические занятия. Хотя кого и что он оправдывает? Он и сам не понимал. Впрочем, разве лучше, если бы те «дома» имели кто попало, а не только те, кто надо? Не будет такого никогда.

Мысли отвлекали, но ничто не могло омрачить водного блаженства.
Зазвучала другая песня:
 «Вот мчится тройка почтовая …».
 
Музыка - вещь хорошая, вода - тоже. Хороши водные процедуры. А не всякие дуры.
Но придётся выныривать, а что там, снаружи?
 
«Её отец, как злой татарин, меня бранит, а я терплю…», - прорвалось сквозь шум воды.
 
Текст на этот раз слегка исказили: в первоисточнике был «нехристь староста-татарин».
Но всё религиозное убиралось. Однако настроение оказалось безвозвратно испорчено, и вновь нахлынувшие, так и не разгаданные сомнения заполонили Иоськину душу и разум. Гольцман, наблюдая недовольно вытирающегося полотенцем Иоську, по-своему угадал его состояние:
 
- Они ещё отрицают свой великодержавный шовинизм! В то время, как весь фольклор пронизан …, - по-одесски эмоционально заржав, развеселился он.
 
Окружающая действительность словно насмехалась над Иоськой, дразня его. Логичен был и переход от Джамили, забора к этому "старосте" …

  "Ой, барин, барин, скоро святцы …", - продолжало измываться радио.
 
...Да выключите вы там это...

… "Но ей не быть уже моей" …
 
- Вот, теперь в рифму как раз подойдёт: «еврей»,- заключил Александр.
- "Её возьмёт уже еврей", - поддерживая шутливый тон, подтвердил Иоська, когда оба они, захватив сумку и пакет, направились к обрывающейся вниз от комнат к кухне и входной двери лестнице.
- Нет, ты посуди,- уже на улице продолжал веселиться Гольцман: «Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал…» 
- Черкес,- поправил Иоська.
- А любимая поговорка:  «Незванный гость хуже татарина»? - не унимался Александр. - Каково это слушать татарину!
Иоська ясно представил Антиповскую общагу. Да, именно он и был тогда этот «незваный гость».
Но чем он хуже татарина!
- Не знаю,- сказал Иоська. - Лично я здесь пока по отношению к себе никаких притеснений не испытывал. Скорее наоборот.
- Подожди,- успокоил его Александр. - Это ещё тебя не распознали. Придёт время - и до тебя доберутся.
 
Ну, спасибо. Вот он - настоящий товарищ, всегда ободрит.

Некоторое время они шли молча, вслед за чем Гольцман добавил:
 
- Что касается меня, то со временем, не исключаю, я сменю гражданство …
 
Конечно. В случае, если по какой-то невероятной причине Украина, с Одессой вместе, с какого-то перепугу отделится и станет независимым государством. Что, конечно же, совершенно фантастическое предположение.

Видимо, понимал это и Александр, который задумчиво заключил свои рассуждения:
 
- Но за высшее счастье для себя я предпочёл бы перспективу состариться и умереть в Одессе… Так и это нельзя. Мать пришлось одну там оставить. А ты утверждаешь, что «ничего плохого не сделали»! - разозлился он вдруг на Иоську. - А то, что загнали меня сюда, а дома я мог работать только электромонтажником, да и то не на всяком заводе - это как? Конечно - ты-то ничего не потерял, сменил одну дыру на другую, и рад, с той лишь разницей, что у вас там всё-таки какой-никакой юг!
 
- Ну почему? - обиделся Иоська. - У нас - юго-запад!...
 
Цэ Европа …

- А, брось!.., - махнул рукой Александр и обвёл взглядом открывшуюся перед ними панораму уходящего к улице Красной сквера. От автобусной остановки с отчалившей от неё «маршруткой» с вокзала в разные стороны расползались загоревшие и возбуждённые обладательницы сумок, набитых, очевидно, здешними вечнозелёными помидорами и деревенским салом, и коренастые ребята в майках и домашних тапках, вернувшиеся к началу рабочей недели из воскресной поездки в родительское или тёщино село за продуктами с огорода.
 
- Такие же рОги кругом, как и здесь,- продолжал критиковать далёкий Иоськин городок Александр. - Но эти, здешние, таки хотя бы говорят по-русски.

О, это был больной вопрос. В Сашкиной Одессе украинская речь на улице считалась признаком презренной провинциальности и второсортности, а потому даже те, кто плохо говорил по-русски, тщательно коверкали свою «мову» под «нормальную человеческую». Но почему? Сам Иоська хорошо знал и любил мелодичный и загадочный украинский язык. На нём в его раннем детстве порой пела ему «пiд варэники з вишней» песни мать, на нём он разговаривал с обитателями местечка, в котором гостил нередко у бабушки Хаи-Рейзл, да так, что никто не отличал его, как отличали прочих. Евреи на Украине всегда имели своим вторым, а порою и первым языком русский, на коем и «размовляли» с приезжавшими на ярмарки селянами, покупая у тех яйца и семечки. Иоська помнил те ярмарки в Жмеринке, на которых бывал с дядей и дедом, и знал, что за русский язык местные украинские националисты считали его соплеменников, помимо их чисто еврейской вины, ещё и агентами клятой "Московии", её друзьями и единомышленниками.
Как же - лишь они: и те, и другие, тут прежде носили бороды, а не усы и чубы, отличаясь даже внешне. Так посудите сами, куда в таком случае ему предпочтительнее всего было сбегать от этой своей вины, как не сюда. Где его пока ещё никто не знал: не видел с младых лет на базарах, не встречал среди испещрённых древними надписями кладбищенских камней, раскиданных в галицийских ковылях и косогорах Подола осколками занесённого в них ветрами времени Востока. И где утонувшие в снегах да морозах люди в ватных фуфайках и ботах на войлоке не слышали никогда плывущих над цветущими вишнёвыми садами пронзительных и заунывных талмудических напевов и древних молитв.
 …"Исгадал веискадаш шмей раби"…
 
- Хорошо, что говорят - по-русски, - повторил Гольцман.
- Ну почему? - возразил Иоська. - По-мордовски тоже достаточно.
- Впрочем, и на эмиграцию в Израиль я если и согласился бы, но только при выполнении трёх условий, - продолжал резонёрствовать Сашка. - Первое: приструнить всевластие раввинов. Потом - убрать коррупцию …
- Как это - «убрать»? - не понял Иоська .
- Всё равно - убрать! Ну и третье - прекратить войну. И чтобы обязательно было море. Не в пустыне. Без моря я не согласен. Город типа Ашкелона.
 
Всё ему не так! …

- Впрочем,- словно угадав мысленную издёвку товарища, смилостивился Сашка,- мне и здесь уже нравится, жалко, моря нет: а что, хороший городок. Тихий …

Но куда ему до Украины. Здешние огороды - это шедевр. От края до края, во все стороны склонов Горы. А здешним «рагулям» далеко до их «щирых  хлопцыв».
И всё же …

Здесь, в России, не было этих малороссийских комплексов - «вас, гарных украинцев, сорок миллионов, почти Франция, но всё равно вас кто-то вечно «угнетает»: вон тот большой, москаль, и эти, совсем маленькие жиды да ляхи вместе с ним - тоже ». Ще не вмерла Украина …? Быть может. Но разве с такими настроениями даже в обозримом будущем можно стать Францией? И то ли дело - вот эта, какая-никакая, но - великая страна? При всей их, её жителей, неказистости, им и в голову не приходит, что они хуже кого-то, и кто-то «высший» или просто недоступный пониманию вроде евреев их обижает и притесняет. Они где - то внутри уже - свободны. Да если кто и вздумает поговорить свысока - они не поймут и посмеются. Ведь тут - масштаб! И почему - то Иоська был уверен, что обновление, если с чего и начнётся: когда «кончится общага», то не с его «ридных» краёв, не со Средней Азии и вотчины Андроповского соратника Алиева Баку, и не с какой - то «Империи», а - отсюда, с этих вот мест. Многоязыких, как Вавилон.
Вот и он, беглец и изгнанник, тоже оказался тут, «на реках Вавилонских».

И тоже как бы типа побратим всем местным. Не главный, конечно, как те венгры. Так, второстепенный. Но всё же. Тоже почти брат. Номер два. Разве не правда? Сила ж - в правде? Или как уже теперь?

Но разве всё это приемлемо для Сашкиного понимания, да и что в нём, как в любом одессите,  еврейского - одна «графа»?
Вот и сейчас он смотрит, не видя, на щербатую, наполовину деревянную улицу,- но Иоська знает, что перед его глазами сейчас не она, а - жёлтые заборы из пористых глыб ракушечника, цветущие акации и разветвлённые, увешанные бельём, загромождённые флигелями, пристройками, сортирами дворики под могучими неохватными платанами, над которыми кто-то гоняет с крыши в синем, как море, небе голубей, привезённых в челноке с херсонской толкучки. Вот что видит сейчас Александр Гольцман. Свой город у моря. Там - его Америка, там - его Палестина, там для него - и вся одна шестая часть суши.
И даже замеченная им вдруг анекдотического пошиба сценка не отвлекла его, похоже, от привычных грёз.
 

С балкона третьего этажа единственного в этой части улицы более-менее высокого дома, кирпичного и покрытого жёлтой штукатуркой, на расположенную значительно ниже крышу уродливого двухъярусного сарая, куда из соседней открытой форточки секунду назад вылетели брошенные чьей-то рукой пачка сигарет и коробок спичек, по тонкому тополю, путаясь в полуспущенных штанах и стараясь прятаться за зеленоватый ствол, чтобы не быть на виду у автобусной остановки, неловко перелезал некий трясущийся то ли с похмелья, то ли от страха тип, на шею которого была намотана какая-то одежда.
Для любовника - поздно по времени. Эти на рассвете разбегаются. Запертый женой от собутыльников муж? Вор? Вот вам - и "Одесса". В чём разница?
 
- Гляди, гляди,- указывая пальцем, развеселился Гольцман.
- Местный вариант сюжета, - утвердительно сказал Иоська:
«Приезжает муж из родительской деревни, а городская жена …».
... "Встреча одноклассников", похоже, вчера удалась ... Местные анекдоты!

О, эти здешние сюжеты! Если где-нибудь, скажем, в Детройте дорожно - транспортное происшествие выглядит так: один «бьюик» наехал на другой «бьюик», то здешнее дорожно - транспортное происшествие иное: "одна тракторная тележка наехала на другую транспортную тележку".
Впервые тракторную тележку Иоська вблизи Иоська увидел на свёкле в Шемурше.

Иномарку же здесь не увидят, поди, никогда - их и в Москве-то единицы.
 
- Ты не смейся,- укорил Иоську Гольцман. - Сам-то в такую ситуацию не попадал?

Этот вопрос он обращал к нему, когда, уже находясь в открывшейся домовой кухне «Копилка времени», они расставляли на круглом, с единственной длинной ножкой  столике стаканы с ячменным кофе и тарелки с сардельками, гарниром к которым служили серые слипшиеся рожки.
Иоська предпочёл бы гречку, но гречка, которая на Украине всё же иногда продавалась, здесь, в Городе, отсутствовала в магазинах вообще.
 
- … Со мной однажды - случилось,- донёсся до него голос приятеля, продолжавшего мысль. - Был у подруги одной на Среднефонтанской, а тут вдруг мать её заявилась. Дом же - частный, так пришлось полчаса в саду под окном в одних трусах, хорошо, что захватить успел, простоять!
 
Иоська не менее, чем на восемьдесят процентов был уверен, что эти Сашкины россказни о его амурных похождениях чистой воды выдумки. Потому не слушал, а был мыслями и душой уже на работе.
 
Но дурацкие истории про глупых любовников разбередили что-то в этой его душе.

Разве любовники глупые?
Они - коварные.
 
А глупые как раз - ухажёры! 

А впереди его снова ждали прежние страдания: о, эти нюансы женского коварства! Поневоле станешь сам себе Штирлицем.

3. Он  явился на свой этаж аккурат за пять минут до начала рабочего дня. Там в гуще девчачьего гвалта царила Танька Жигуляева. В родном коридоре как раз обсуждали вчерашний  День побратима, в котором коллектив принял, как выяснилось, активное участие, побывав опять даже и в венгерском ресторане. Там были едва не все, а в таких «мероприятиях» - куда же без Таньки! Как видно, с «нефтерублями» в стране, и вправду, возникли проблемы, раз вместо специально обученных профессионалок для всех этих «начальских» развлекалок и охмурялок  «нужных» людей стали столь широко, «за угощение», использовать «разных штатских» - пусть и из «режимных» учреждений. Вон и у милиции с бензином дефицит. Видно, компенсируя ущерб имиджу за прошлоразовый скандал с разбитой бутылкой, на «банкете» в этот раз присутствовал  даже обычно не особо охочий до ресторанов и других публичных мероприятий оклемавшийся после операции с зубом Андрюха Чубаров. Видно, Танька и затащила. Для «силового прикрытия», надо полагать.
На этот раз был Андрюха там солидный: в костюме, а не в походно-полевых доспехах, и чуть ли не в галстуке. Видно, какие-то изменения в рутинной жизни коллектива Иоська в процессе своих бурных личных злоключений упустил. Нужно упущение устранять.

Танька Жигуляева, внимание которой со времени последней свекольной прополки упорно приписывали Чубарику, хотя что там было, а что - нет, бог его знает, лишь успела раскрыть рот, чтобы подать дежурную реплику в Иоськин адрес, но так и осталась стоять с раскрытым, словно какая-то Люська-конструкторша со своим фирменным: «Ба!», ртом. Уже в своём бюро, как только за ним с лязгом захлопнулась дверь, Иоська спросил Кирочку:
 
- А ты что, тоже была с ними в «Бекешчабе»?
- На этот раз нет. Что там делать - на Антипова смотреть? - ответила она.
Даже этот там был! Все «мушкетёры короля» - вот их секретарь Грушевский работает!

- Зато там была твоя «птица»,- мстительно добавила Кирочка, обозвавшая так Тому, когда увидела её в прохладный день в накинутой на плечики белой ажурной шали.

«Она - как птица»,- подначивала Кира Иоську в разгар хождения сплетен про то, что он «соблазнил секретаршу директора», чушь какая!
Хотя да, в Африке, действительно, водится такая «птица - секретарь», Иоська в детстве читал.

Так, в самом деле, не дай бог, его и в «шпионаже» обвинят...
Мол, он, словно какой-то «джеймс бонд», подобрался таким образом к «режимному» отделу,- продолжил свои детские мысленные рассуждения Иоська.
 
На самом деле, - это не скрывала ни их Маргарита, ни Ольга Сидоренкова и прочие родственнички руководства, которых в НИИ не было числа, - негласным «секретарём по особым поручениям» в их "шарашке", да и то не Гендиректора, а  «заместителя директора по режиму» была кураторша начальницы Томиной канцелярии: угрюмая мымра из Пропускного отдела - настоящая бандерша, которая все каверзы и организовывала, имея своих соглядатев и в ресторанных залах, где те заседали, ничего не заказывая, как студенты на дежурстве в ДНД и были объектами шуток Мартемьяновских бойцов, так и в отделах и общежитии, слушая те сплетни. И про Иоську тоже - всякие «еживатовы»  уже наверняка донесли. Хорошо, что до сидоренковских орлов у них руки коротки - с людьми Гендиректора не пошутишь!
А команда Грушевского и его боевой подруги и соратницы Юли были лишь исполнителями. Кем же была Тома в их механизме действий - системой сдержек и противовесов? Главное - она была всюду.
- В шали? - уточнил Иоська.
- Без неё,- заявила Кирочка.- Но с кавалером. И не с одним.
- Ну хорошо, - сказал он.- А ты что делала в выходные?
- Я? - устало вздохнув, опустилась Кирочка в кресло и, погрузившись в его недра, стала совсем маленькой, как скуластый цыплёнок, хотя только что была куда ни шло. - Я готовила домашнее задание по вязанию, ходила на курсы английского языка …
Лишь недавно Кирочка закончила курсы повышения квалификации программиста. Теперь Буйнов определил её на иностранный язык, и она даже переводила ему по работе англоязычные тексты со словарём, но, так как редко понимала их смысл, то, выбирая из двух-трёх словарных вариантов перевода каждого термина тот, что произвольно соответствовал всплескам её фантазии, строила самые немыслимые фразы. Хотя «блондинкой» не была. Была почти брюнеткой, то есть умненькой и «деловой». Иоська с удовольствием помог бы ей, но, к сожалению, учил в институте французский. Не говоря о школе. Ещё с немецким, используя родной похожий идиш, он бы, может, и справился. А так - «гурнышт»: «нет ничего».
- И иностранный, и вязание, и ассемблер,- чем ты только не занимаешься! - поразился он: вот как надо.
 А не помогать проворачивать делишки в разных «разводках» и наводках всяческим «молодым волкам» из внутрипартийных диссидентов вроде «товарища Кагорова», не чаящим, как бы поскорее свергнуть маразматиков-ортодоксов, что не дают ходу «в карьерные лифты» удалым новым ребятам, рассадив там чьих-то сынков и зятьков, и типам вроде Виталиного шефа - растленного товарища Фофанова, организующего все загулы и оргии. Да обиженным силовикам, чья активность уже видна - он вспомнил «комиссию из Центра» во дворе за стеклянной стеной их учрежденческой столовки и их главного «агента» в шляпе. Он уже был наслышан, что как раз Тома и была к нему приставлена для сопровождения. "Показать ночной город...". "Прогулка по злачным местам...".
Знаем мы их! Плавали...

Кто будет их ближайшей жертвой - ведь у них «план»? Как на нарушителей ПДД у ГАИ-шников. Как на пьяных у ППС-ников. Зайдфундель? И кем те намеченные бедолаги заслонятся на этот раз?  Они ведь только так умеют. Что там «ассемблер»?
Так думал он тогда.
А, может и не думал, а ему это только теперь казалось - ведь что он тогда вообще понимал?
- Вот кое-чем как раз и не занимаюсь! - посмотрев на него, изрекла Кирочка, поставив Иоську в тупик.
А вот не надо завидовать!

Можно подумать, он «чем-то» занимается. Донжуан тоже нашёлся всеми кидаемый. Позор один.
 
4. Озадаченный и убитый, исполненный подозрениями, он, едва дождавшись «малого» перерыва, отправился в курилку за подробностями. Там уже вовсю дымила на подоконнике Жигуляева. Тут же были и Митька Ермаков, и Чубаров - всё ещё в костюме и почти не с похмелья. Совсем остепенился! Он перекидывался о чём - то репликами с Натулькой. Как Иоська понял, она тоже присутствовала на «банкете» с венгерскими побратимами. Вся банда!
- Во, новосёлы, - похвалил его Андрюха. - Пол-этажа захватили.
- С тебя магарыч,- пошутил, приветствуя  Иоську, Митька. - Поди ещё не допили?
- Не трогайте его, - странно усмехнувшись, заявила Натулька, добавив:
- У него - трагедия.
«Ах ты, па-аразитка», - Иоська даже задохнулся от негодования, вопреки воле мысленно обругав Натульку, с него в ярости сразу слетело благодушие и всё оборвалось внутри. Он вспомнил их с Натулькой прогулку от общаги с её рюкзаком и её успокоительные речи про Тому: что она «честная, мол, девушка, не волнуйся».

Ах ты, па-а-аразитка такая! А ещё одногруппница!

Шутница нашлась!

Выходит, Тома только с ним такая недотрога …
Не достоин? Ух!

Но это ладно, но Наталия - друг называется. Однокашница.
 
«Морочить ребёнку голову»!

Тогда, у утренних автоматов с газированной водой после поездки в «кемпинг» вешать ему лапшу на уши, пользуясь его ослабленным состоянием! Как же? Как же так!

Мир рухнул для него вокруг и летел в тартарары. Ни о каком поздравлении Юрчику, кочкарёвском  листке со «стихом», которые хотел обсудить, он уже, конечно,  не помнил. Но многое и прояснилось.

И, шагая вскоре по коридору к столовой, стоя затем в очереди к раздаче, машинально обедая, он явственно и открыто ощущал то, что мучило его всё это время, уже не таясь сам от себя, и называя «это» простым, всем известным именем, от чего ему как-то сразу сделалось легче, потому что всё стало ясно. Зачем бояться этого слова, словно это - запретное имя Бога, от запечатления которого человеком тот гибнет?

Ревность - конечно, это была она, и нечего тут юлить, нечего притворяться и изворачиваться перед самим собой. Он ощущал себя обманутым любовником - это слово Иоська почему-то считал возможным применять по отношению к себе теперь, после памятного похода «в кино», презренным рогоносцем.

Огонь бушевал в его груди, ревность, в которую перешла былая, недавняя, страсть, пожирала его, испепеляя, и он осознавал и чувствовал, как гибнет в этом пламени. Но одновременно пришла и лёгкость, ясность в принятии решений, и исполненный яростной силы он знал что делать и готов был ринуться в бой за истину, сметая всё на своём пути.
Сейчас - только доест гуляш!

Обеды в отделах едва начались.
Поесть успел лишь Опытный завод, и уже заканчивал - Административный этаж главного корпуса.

Иоська тигром, вырвавшимся из клетки, прошёлся по его длинному коридору туда и обратно, - не заметив и попавшегося на пути Генерального директора.

 Натыкаясь на светящихся благополучием дам из бухгалтерии, которые, с чашками и кофейниками в руках спеша к туалету, веером разлетались у него на пути, и по всему маршруту Иоськиного следования в панике прижимались к стенам, чтобы не попасть ему под ноги.
 И - не обращая ни на кого внимания, тщетно прислушивался к шумам и звукам, силясь уловить среди них стрекотание пишущей машинки, доносящееся из комнаты канцелярии.

Мимо него солидно прошествовал в свой кабинет деловитый комсомольский секретарь Грушевский, проходила, что-то жуя, охрана в синей форме, да ещё проголодавшиеся - им всё мало - заказчики спешили к своим, оставленным на тротуаре у проходной автомашинам, на которых ездили обедать домой, чтобы не мешаться в столовской очереди с простыми смертными.

На ум Иоське даже пришла неуместная своей антисоветской подоплёкой байка или анекдот из околодиссидентского фольклора. «Чей это завод?» - спрашивают наши на Западе буржуев. - «Хозяина». - «А чьи автомобили вытянулись вдоль забора завода?» - «Рабочих».
У нас же: «Чей это завод?» - «Рабочих». - «А чья это машина стоит у входа?» - «Директора».   
Ага. Только теперь - ещё и господ заказчиков. Скоро те вообще всюду господами станут.
               
5. С такими безрадостными и несвоевременными мыслями, так никого и не дождавшись, и ничего не услышав, Иоська вслед за заказчиками выскользнул с территории предприятия под ослепительное дневное пекло на улицу. И тут его усилия и порывы оказались вознаграждены, потому что он почти сразу увидел Тамару.

Та, очевидно, где-то перекусив или - поев мороженого, стояла на противоположном тротуаре возле ларька «Союзпечати», где начинался сквер, и, переминаясь на месте, не решаясь перейти оживлённую, наполненную гудками автомобилей и визгом колёс дорогу.
«В потоке солнечного света у киоска ты стоишь».

Так!
 
Иоська смело преодолел проезжую часть, сам перепугав все машины и шоферов.

- Здравствуйте, Тамара Анатольевна,- заявил, - Иоська уже знал её отчество, - он несколько оторопевшей Томе.
- Ну, как отпраздновали «День побратима»? - спросил он, всем своим видом показывая что «ему всё известно». - Как венгры и ресторан?

Сейчас, надо только углубиться в тенистый сквер.

- Знаешь, с нами там даже проводили специальный опрос, - оживилась Тома, явно не испытывающая угрызений совести. - Всем выдали бланки анкет - опросов и ручки, и мы сидели, как на пресс-конференции!

Что ж, в «Бекешчабе» часто устраивали такие новомодные интеллигентские штучки. Но Иоську не проведёшь!

- С битьём посуды? Как в прошлый раз? - развил мысль он.
- Это уже позже, когда венгры ушли, - обрадовалась возможности вволю повспоминать интересное Тома. - Понимаешь, мы уже покинули малый банкетный зал, все подогретые: я встретила знакомых музыкантов в ансамбле…
- Как обычно,- подтвердил Иоська.
- Да,- поддержала Тамара.- А тут с улицы, уже темно было, заявляются этот ваш Андрюха Чубаров, он и в этот раз был, и Дима Ермаков, ты его знаешь …

Вкратце история вторжения выглядела ординарно. Чубарику, который уже давно и истово лелеял в душе известную мечту - выйти охотой на настоящего кабана, в последнее время мешало воплотить в жизнь свою идею лишь одно обстоятельство: хроническое отсутствие транспортных средств. Ведь надо же было на чём-то перевозить тушу и себя в дикие дебри - тоже. Дело заключалось в том, что весной Андрюху постигло несчастье. С тех пор, как его отец, передовик труда, осуществил главную грёзу советского пролетария - купил долгожданные «Жигули»,- Чубарик сразу, как делал вообще всё, освоил стального коня и в короткий срок стал виртуозным водителем и неутомимым автослесарем. Никакое ГАИ не могло к нему придраться ни разу. Но вот недавно вдвоём с отцом они возвращались на своей машине с ночной рыбалки. Отец был «похуже», потому вовсе заснул, а Андрюха, который с утра и не пил, сидел за рулём. Город проехали без приключений, и надо же было случиться такой подлости, что в момент, когда они уже подъехали к своему гаражу, где Чубарик опохмелился и, распахнув ворота, собрался загонять машину вовнутрь, откуда-то из - за угла выскочили шалые «гаишники», обслуживавшие, очевидно, ночью какую-то номенклатурную загородную гулянку и неведомо чем не угодившие шефам. Крайним оказался Андрюха. Трубка Раппопорта, конечно же, показала положительную реакцию, суд был скор, и не пожелавший ублажать кого бы то ни было Чубарик, к своему неизбывному горю, лишился на три года водительских прав. А тут как раз совсем недавно в здешних охотничьих кругах прошёл слух о том, что за дальними островами, в татарских лесах на том берегу появились дикие кабаны. Татарам они были без надобности: «не халяль», а тут как раз кстати. И хотя, как подозревал Иоська, охотничий сезон ещё, вроде, не начался, здешних отчаянных бродяг-добытчиков это не смутило. А так как машина отсутствовала, задействовать решили Митькину моторную лодку с мощным, как у «Кометы», браконьерским мотором, надёжно упрятанную от посторонних глаз в скрытом непролазными камышовыми зарослями, что расстилались по краям глухих «шанхайских» заводе, ангаре, в котором вчерашним  вечером оба приятеля и начали, вооружившись гаечными ключами и отвёртками, техническое приготовление не чищенной и не ремонтировавшейся с зимы ходовой части, а также смазку ружья. Припасённые для такого случая «боеприпасы» у них кончились, впрочем, на втором литре, и оба, затосковав, отправились на поиски горючего в обычный поход. Деньги были, но вот незадача - по случаю того, предварительного приезда в Город иностранцев милиция прикрыла с  ранья все дежурные точки. На чём, в результате, и погорела. Неунывающие приятели, пройдя весь город и в двух местах даже урвав пивка, вышли-таки на запах  именно фирменного гуляша. Пользуясь тем, что дежуривший  в ресторане патруль отлучился провожать побратимов, Чубаров проник в холл и  подозвав вышибалу, чьё лицо показалось ему наиболее заслуживающим доверия, попросил его вынести бутылку.
Как же жестоко наказывала Андрюху его искренняя доверчивость к ближнему! Тот взял бешеные деньги, семь рублей, за которые можно было добыть ноль пять водки по любой ресторанной цене хоть ночью, ушёл и вскоре действительно вынес свёрток.

Надо же было видеть лица друзей, когда догадавшись  развернуть газету здесь же, в холле, они обнаружили в ней всего лишь какое-то сухое молдавское вино, вдобавок - «красноту».
Иоська отлично, кинематографически точно, представлял себе эту немую сцену.
Вот Андрюха Чубаров, огромный, озабоченно-неподвижный, стоит, возвышаясь утёсом, посреди просторного и чистого, залитого ярким светом холла, под сверкающей люстрой, исполненный ещё секунду назад бесстрастного и уверенного спокойствия и готовый искренне выплеснуть душу, устремив её к любому слушателю из распахнутой тому навстречу исполинской груди. Да и чем, как не радушием и благожелательностью к ближнему может веять в пространство от его могучей фигуры, идеально атлетически совершенной и словно восставшей одной отшлифованной ветром глыбой из гранитной скалы! Черты его лица, также неподвижные и спокойные, замершие в незлобивой задумчивости, крупны и геометрически правильны, в них светится надёжность и сила, дружелюбие к всякому и благодушный покой, но - и некая страсть, желание поделиться с кем-то тем, что не вмещает в себя воплотившая силу и мощь и разогретая жаром крови душа. В линиях этих нет резких изгибов, они плавны и чётко обозначают вычерченные словно линейкой и циркулем, завершающие всю архитектуру тела фигуры. Голова Андрюхи крупна, кругла, она гордо сидит на мощной шее, и лицо, если смотреть «анфас», тоже идеально круглое, большое и плоское, как блин или луна, подбородок опять же округл, что говорит о всё той же доброжелательности натуры, но и крупен, и все черты лица - крупны и надёжны. Но в профиль портрет Андрюхи иной.
Здесь - царство идеальных прямых линий: большой и высокий чистый лоб строго вертикален, на него падает  тёмно-каштанового цвета чёлка, прямой, но безо всяких горбинок, нос, широкий и крупный, с мощной переносицей, линия которой как бы продолжает очертание лба параллельно профилю лица.
Она, эта линия профиля, являет собой словно древесный наплыв на могучем стволе дерева, благодаря чему весь Чубаров напоминает застывший в поле могучий дуб, недоступно для гроз шумящий в непогоду.
Чёрные Андрюхины брови также прямы и строго перпендикулярны срезу лица, но во всём этом не столь бы чудилось что-то восточное, если бы не глаза - узкие и слегка раскосые. В них постоянно светится радость жизни и устремлённость в неведомое. Строго формально эти рубленые книзу прямые черты, особенно нос, могли принадлежать южанину, и даже еврею, но нижняя часть лица рассыпала подобные подозрения в прах. Расслабленные, а не крупные и словно насупленные кверху, губы не скрывали повергающий в трепет красавиц оскал крепких зубов, столь часто сияющий на улицах Кишинёва и Одессы, являя народу жгучей усмешкою Бельмондо столь обманчивый внешне тип еврейского супермена. Но весь разрез Андрюхиного рта - большого, добродушно, а может быть простодушно сжатого, в стиснутых и опущенных книзу уголках которого как раз и таилась упомянутая задумчивость и готовность открыть эту простую душу всякому встречному, а за ними - уверенность в своей силе и неуязвимости, отсюда - и чувство свободы, этот разрез мог принадлежать только славянину.
Перед тем, как что-то сказать, Андрюха всегда набирал полную грудь воздуха, чтобы радость и воодушевление его сердца дошли до каждого, быть может не понимающего, что жизнь хороша, и секунду-две молчал, сомкнув губы именно таким образом.

 Русский выброс души!
Но как часто, разорванный внезапным накатом гнева , этот беззлобный и доверчивый разрез сжатого рта разверзался страшным и являл миру тот самый бессмысленный и беспощадный крик погрома и ярости! Как легко было вызвать его, и сколь мало людей вокруг, даже сильных и добрых, могли укротить не внешние бури, а этот тёмный и страшный порыв в себе.
Иоська редко встречал таких людей. Ну, Высоцкий …
Но целую вечность спустя, где-то за горизонтом дней, он, едва не впервые, снова встретил подобный тип могучего человека, увидел похожее, пусть и не столь правильное своими чертами лицо и такую же, сжатую в усмешке затаённых мыслей, искренности и доверия линию рта, которую многие из живых  с азартом охотников на медведя бездумно и тщетно пытались разорвать себе на погибель. Зачем? Рядом с тем громадным человеком стоял на танке его первый «национальный гвардеец» с неведомым флагом трёх цветов утренней зари: облачной дымки, лазоревого неба и алого зарева. Он знал, что придёт следом.
Такие персонажи редки. Вот он - Богатырь земли Русской!

Казалось совершенно немыслимо всколыхнуть в таком типаже гнев. И что могло разбудить теперь в Андрюхиной хмельной груди страшную ярость? Только - ужасный обман. Но какие скрытые бесы таились там, в тёмных уголках, откуда взялся азиатский отсвет на этом лице, в узких глазах? Может, дело в его казацких корнях? Казаками себя считали жители многих сёл на степном юге области. Огромная река текла там к Дону, и соловьи пели окрест в прибрежных ивняках. Но Иоська слышал, что казаки исконно были вовсе не потомками беглых крепостных крестьян, как учили в школе. Они произошли от половцев, что приняли от Византии православие много прежде языческого Киева, а ещё раньше были частью хазар, странного народа, смешавшего в себе многие расы и все религии, включая не путающий Бездну с землёй, а святой страх перед неизвестностью с раболепием иудаизм. Это позднее они смешались с русскими, а прежде жили в юртах и говорили по-татарски. Отсюда и слова: «башлык», «есаул», «нагайка». А обращение «мужик» вызывало у них вопросы. Андрюха Чубаров, даже и казакам приходившийся седьмою водой на киселе, мало отличался от окружающих, хотя не являл своим обликом также и истинного, типичного, как говорят, русича - как его товарищ по институтской студгруппе светловолосый кудрявый и голубоглазый Шурик. И выделялся лишь, помимо богатырской силы, только внешней задумчивостью. Что-то дикое, степное, раздольное и разгульное было в этой задумчивости, но - без печали и без злобы в глубине карих глаз, устремлённых взглядом в спину уходящего служителя общепита.

- Эй, друг! - окликнул его Андрюха. - Ты что принёс?

Амбал - вышибала обернулся:

- Что было, то и принёс.
- За семь рублей! Это?
- А вы что хотели? - лениво спросил ресторанный служащий. - Мы об ЭТОМ и договаривались.
 
      Андрюха не стал спорить. Он поднял над головой газетный свёрток и на глазах бесстрастно взиравшего на его действия и, похоже, вовсе безразличного к происходящему вышибалы с размаху вдарил им, как шапкой, оземь, о сверкающий дубовый паркет. Грохот взрыва, словно выстрел из танка, разнёс в красных брызгах вина во все стороны зелёные осколки стекла от разлетевшейся бутыли. Хотя, если сказать по справедливости, так точно, в ошмётках кровавых мозгов, должна была разлететься сейчас, по идее, не бутылка, а неразумная голова ресторанного служащего.
Впрочем, было похоже, что парень не слишком расстроился бы и в этом случае.

Этот вывод подсказывало спокойствие, даже безразличие, с каким он, опять не высказав своим видом никакого отношения к инциденту, молча повернулся и бесстрастно удалился в тёмные кулуары подсобки за подмогой, которая уже спешила оттуда в светлый холл, топоча каблуками чехословацких полуботинок.

Участь Чубарика, казалось, была предрешена, тем боле, что в тамбуре двойных входных  дверей уже замаячил вернувшийся милицейский патруль - то есть пути к отступлению оказались отрезаны. Дорога оставалась одна: в зал, где как раз начался музыкальный перерыв, и артисты ансамбля, оставив инструменты, направлялись в холл покурить.
Среди музыкантов оказались «шанхайские» Митькины приятели, и Ермаков, оценив обстановку и оставшись верен своей неизменной роли верного товарища, потащил Андрюху к ним, надеясь спрятать его за их спинами. К тому моменту музыканты уже стали хорошими друзьями и Тамаре.

- Я как раз познакомилась, и мы вместе выходили из зала, - сказала она.

Оставалось гадать, почему преследователи сразу не указали наряду милиции на Андрюху. Возможно, они так обнаглели в своих занятиях шинкарством, докатившись до обмана, что перестали делиться с милицией, и потому теперь сами опасались её. Впрочем, охотничьи похождения Чубарика интересовали сейчас Иоську меньше всего. Тем более, что на этот раз  он, как говорят в Одессе, никаких «скандалов не делал», а был, наоборот, в костюме и при параде. Нет, Иоська был, конечно, впечатлён тем, что они с Томой так одинаково представили бурные приключения, произошедшие не с ними - как будто снова тут, у светофора, в считанные минуты посмотрели кино. Как они схожи! Он, конечно, всегда рад  был послушать от неё «что-нибудь интересненькое», но сейчас не хотел, чтобы ему «заговаривали зубы». Ведь повторилась всё та же история. Как же так! Опять раззадорил для других и остался ни с чем. Вот чудик!

- Очевидно, приключения накануне тебя не слишком утомили, - предположил, поглядев на Тому, он.- Сил осталось и на собачку …
- Да, - оживилась этому воспоминанию Тамара и спросила:
- Правда ведь: она мне и лапки на колени ставила, и на спинку переворачивалась?
«На спинку она переворачивалась»! У!
… - Совсем ручная! Я хотела в воскресенье отдохнуть …,- вздохнула Тома.
- Но не пришлось,- добавил за неё Иоська.
- Мне с утра позвонили, друзья,- вздохнула она.- Помнишь, я рассказывала? И позвали…
Они почти уже дошли до бюста Поэта на постаменте, вокруг которого коротали обеденный перерыв рассевшиеся по скамейкам сотрудники Конторы, и свернули на ближнюю из огибающих главную клумбу кольцевую аллею.
- Ну и как твой Камиль Сулимов? - спросил Иоська. 
- Знаешь, что он мне сказал? - повернула к нему лицо Тома: «Я боюсь к тебе привыкнуть!» - доверительно рассказала она Иоське, как лучшей подруге, поделившись сокровенным, - и такое сопоставление никак не могло его вдохновить.
- Чем же ты его достала? - спросил он.
- Я же говорю, что не хотела никуда идти, - снова вздохнула Тома.
- Не выспалась?
- Всю ночь ворочалась, - сказала она.
- Что же тебе снилось? - поинтересовался Иоська, чувствуя, как этот разговор его уже начал  веселить.
- Мне снилось такое странное, - поведала Тома  верблюды, которые танцевали и пели песенку. К чему это?
- Это реклама из другой жизни. Может - будущей.
Верно, последствия повлёк за собой пикник в лесу. Но всё же - что за необычные знаки, или, може, уже - симптом? Или виной здесь оказались лошади, мельком виденные ею вечером за оградой ипподрома даже если она и не запомнила этого. Её душа постоянно стремилась куда-то из обыденности, к свободе и воле - может, простора степей, а может - пустынь. Или - неба. Всё же до чего глухой видели многие окружающую атмосферу, раз та не давала надышаться груди собою легко и просто, заставляя что - то выдумывать и искать!
Но разве это так? Иоська не считал атмосферу затхлой. Наоборот, по сравнению с прошлым, повсюду виделся расцвет и подъём. Посмотрите: ведь и он - в режимном Институте. Когда это было видано? И надолго ли…
- А днём мне позвонили и позвали, - продолжала Тома. - Они отмечали какое-то мероприятие.  Сначала посетили «Бочонок», я позвала и подружку. Там у Камиля работают друзья, с одним он служил за рубежом, помнишь: «мангуст», он даже у него командиром был … Да и сейчас курирует …  Зовут необычно: Симон. Вот. Потому впустили без очереди - а у дверей такая давка была, выходной день ведь. Потом пошли к нему в «гриль - бар», а к вечеру добрались вот до венгерского ресторана, я уже была вполне хорошенькая, со всеми стала танцевать, мы познакомились с музыкантами… А ему скучно, мне и друзья его уже говорят: «Как же так».

- Ну и как же так? - спросил  Иоська.
- А в ресторане были наши ребята - их Наташка на такое соблазнила. Мы когда в субботу  после леса в общаге сидели, то как раз договаривались об этом. Но потом я ушла в кино, а они …

«Я ушла»! Ничего себе. Может, она его вообще не помнит?

- Короче, ты вспомнила о друзьях, а о тех, с кем пришла, - забыла? - предположил Иоська. 
- Нет, просто тут появились Митя и Чубаров. Чубаров разбил бутылку, на него со всех сторон бросились такие-такие …,- показала она руками размеры нападавших, - ужасные …
А следом  и милиция …

- Есть от чего «бояться привыкнуть», - поддержал неведомого ему Камиля Иоська.
- Значит, ему оказались не по плечу испытания,- вздохнула Тома. - Вот и у себя на работе он поддался искушению. Там у них одна такая есть, и она его …
- Соблазнила, - выручил Иоська Тому из сложного положения.
- Да, - утвердительно вздохнула та и добавила не без задумчивости с подкупающей честностью:
- Лучше бы вместо неё это сделала я.
- Так в чём же дело? - спросил он.
- Нет, - сказала Тамара. - Такое оказалось неизбежным. Вся беда в том, что он работает в ресторане. Поэтому вот «финита», - добавила она с прежней грустью.
А не «феличита» …
- И вы расстались, - подытожил Иоська её исповедь. А с ним, значит, она «отомстила» - а он - то возгордился. Мачо нашёлся. Затрюханный. - Много же у тебя было подобных расставаний,- упрекнул он её.
- И после каждого из них на голове появляются седые волосы,- не приняла она упрёк.
Иоська бы этого, глядя на её розовато - оранжевую, что было, конечно, не природным цветом, причёску, не сказал. 
- Чем же всё завершилось? - уже с неким усталым безразличием спросил он.

Тамара присела на лавочку и, надумав покурить, достала две длинные сигаретки, предложив Иоське вторую. Он глубоко затянулся и, откинувшись на спинку скамейки, выпустил, глядя в небо и выпятив нижнюю губу, сизый дурманящий дым, обдувая им ноздри своего, хорошо видимого им самим, чуть розового носа. Но тотчас чуть не проглотил всё выдохнутое обратно. О боже! По аллее мимо скамейки, в обоюдно схожей гримасе косясь в их сторону, прошествовали строевым шагом Нюра и Клава. Иоська зримо представил во всей красе Зиночку, которая тоже была в том ресторане. Сейчас доложат! И никогда не посещающий шумных мест почитатель лошадей Пржевальского Шурик, и, напротив, мятежная Татьяна Жигуляева, и конструкторша - аристократка Вера в красном, как пламя, платье, повторяющем своим жаром цвет её же ярких губ и румяного гордого лица - кого только не удалось вытащить в злачное заведение, опустошив сирый приют страдающего Антипова, разгулявшейся Натали. Нет, пора, пора её выдавать замуж! Он, отвлёкшись, уже и позабыл суть собственного вопроса.
Тома посмотрела на Иоську с грустью.

- Мы всё равно остались друзьями, - ответила она на его вопрос. - Но, конечно, печально. Вот сегодня стараюсь забыться в работе: с утра размножаю приказы. Кстати,- добавила она, - там была бумага и про тебя, на твоё повышение. Лично носила к директору,- доложила Тома. - Но он только прибыл из Москвы. А сейчас перепечатываю докладные начальников на получение отделами «допуска», там на всех поимённо, столько фамилий. Ты - в списках!
Это, хотя бы, было отрадно. Хотя как по - другому! Куда они без него? Но не хотелось расслабившемуся  Иоське  думать об этой текучке в законный уик-энд. Ведь и так ясно то, что он знал и ранее: для него - всё впереди! А как же иначе.
- А что там ещё натворил  Ермаков? - спросил он уже просто, чтобы не прерывать разговор. - Вечно с ним приключения и несчастья.
Из сумбурного Томиного рассказа Иоська узнал, как был спрятан тогда от преследователей Андрюха. Это оказалось несложно, потому что у Ермаковских музыкальных приятелей  - известной «шанхайской» мафии - всё было в этом ресторане схвачено и оплачено.
- А милиционеров мы взяли на себя, - сказала Тома.
- Ты с ними со всеми познакомилась, - догадался Иоська.

В общем, незадачливый охотник был спасён. Но в душе Иоськи уже одно это породило тревогу. И если сцену Андрюхиного подвига в ресторанном холле его фантазия смонтировала в законченный и мобильный «видеосюжет», то вечная в Конторе тема: «Спасение Чубарика от Гибели  Девушками» могла воплотиться в его сознании застывшим художественным полотном, слишком ему известным. Где всегда были некие гурии, фурии, и какая-нибудь наверху, с крылышками и опахалом, Жигуляева, которой молва приписывала особенные, отличные от других, поползновения к Андрюхе, дополняя и без того богатые сплетни о Таньке. Не говоря уж о прочих, готовых за даже незначительную Андрюхину к ним благосклонность руками растерзать любого прорвавшегося к нему кабана, которого пуля стрелка миновала. А затем - и его самого. Была бы его воля - Иоська лично создал бы подобный гениальный мини-сюжет, видя таковой перед собою грубо и зримо. Недаром в школьные годы он вынашивал мечту стать кинорежиссёром, хотя бы документальным. Но всех режиссёров и операторов с его «пятой графой» давно выгнали с киностудии Довженко, потому-то их так и много в Москве, а Киев не ставит путных фильмов. То же и с Ленинградской консерваторией. Только холодная и странная столица была мятежна во всём - но Москва Иоське казалась недосягаемой. А единственным, что предстало перед ним реально и грубо, оказались тот самый бетонный решётчатый забор и кованая калитка со «щитом Давида», стеной отделившие его от мира. Но что-то осталось от юных лет, и сцены рождались вновь и вновь, хотя именно эта вовсе не радовала сейчас его. Слишком хорошо он знал, чем кончались подобные сюжеты из истории взаимоотношений Чубарова с девушками. И какова здесь была роль Томы?
- А сегодня после работы мы всей компанией идём в кино в широкоформатный кинотеатр, - промолвила она.
   
      Вот - пожалуйста! Так ничего и не выяснив, возвращался Иоська рядом с Томой к дверям института. Он не знал, что говорить ей, и чувствовал себя скованно и неловко, и вся вторая половина  дня на работе, в разбирательствах  с  напутавшими в разводке  плат конструкторшами и их начальником, прошла сумбурно и бестолково.


Глава 2

Стрелы огненные

1.  Всякий раз, совершая после обеда перебежки между секторами конструкторского отделения, раскиданного повсюду, он старался пройти этажом ниже и, следуя по длинному коридору административного корпуса к одной из лестниц, замедлял шаг, а то и останавливался у входа в канцелярию, не обращая внимания на натыкавшихся на него с лёту заказчиков, и в десятый раз разглядывал на стене знакомый до боли плакат: «Товарищ, бдительность имей, она всегда всего важней» - словно видел его впервые. А когда тренькнул звонок, возвещавший об окончании рабочего дня, вперёд всех бросился к проходной, забыв даже заглянуть в своё бюро, чтобы «отметиться» у Буйнова. Душа его была переполнена волнением и тревогой, а ум - неразрешёнными вопросами.
Да уж, страшна и бессмысленна, как смерть, ревность. Стрелы её - стрелы огненные!

 Ничего не прояснил для него и друг Митька, вышедший к металлическому ограждению, протянувшимуся вдоль тротуара напротив проходной, в сопровождении одетой в бриллианты Зиночки. Появившаяся Тома, улыбаясь, подошла к ним, за нею следовала Натулька, но не успела Зиночка вымолвить: «Все в сборе - можно наливать», как в общей выходящей из проходной толпе вырос радостно стиснувший зубы и набравший, словно перед ответственным заявлением, полную грудь воздуха Андрюха с сияющими карими глазами. С ним был Шурик, стройный, кудрявый, который сразу же закурил «Беломор».
- Эй, дай и мне, - глядя сквозь девушек, устремился к приятелю Чубарик.
- Чубаров, пошли в кино! - в приказном тоне заявила, сверкая бриллиантами, Зиночка, а Натулька  даже взяла Андрюху под руку, после чего вся компания, поприветствовав вышедшего Лётчика, направилась к перемигивающему у перекрёстка светофору, а Иоська так и остался торчать возле ограждения, исполненный ощущения неизвестности и томимый предчувствиями. Единственная мысль, возникшая в его не просветлевшей ещё после всех полётов во сне и наяву последнего времени  до нормального состояния голове, была связана с чувством долга - он вспомнил о послании Шиманскому, о котором Натулька за всеми своими аферами поди забыла…

 «Было время - чахнул Юрка в одиночестве своём …», - возникло у него в мозгу.
 
Как последняя кожурка под обеденным столом.
 
А потому, лишь только из проходной показалась Лиля Кобуц, худенькая, в больших очках  и напоминающим комбинезончик брючном костюме, Иоська тотчас привязался к ней, надумав посетить её соседа по подъезду Шуркова и расспрашивая ту, смотрела ли она субботний телевизионный фильм - спектакль.
- Конечно, - смеясь, отвечала Лиля. - Я в выходные смотрела все передачи: и «Обыкновенное чудо» второй раз, и «знатоков», и про «Данилку-кузнеца», даже на дачу не ездила …
Последней из названных ей передач был, очевидно, фильм для детей. Конечно, её интересовали и детские передачи, как жаль, что ей всё ещё не с кем их смотреть. Иоська испытал к Лиле нежное сочувствие. И где бродят те карьеристы? Она была девушка очень скромная, тихая и робкая, ну кто ещё походит с ней под ручку по Главной улице? А ведь завидная невеста дочка Гендиректора крупнейшего в городе Научно-Производственного Объединения, находившегося за вокзалом рядос с Лилиным и Валеркиным элитным многоэтажным домом розового кирпича. Впрочем, только такие в их "шарашке", помимо родственников их же начальства и трудились - прямо, синекура какая-то. Как же Иоське повезло, что и он тут оказался. Редкостная удача! Надолго ли только? Вон и проверяющие какие-то из Москвы зачастили. Он вспомнил того деятеля в шляпе, которого видел из окна столовой, а также испуганного Зайдфунделя, что бежал за ним собачонкой, в чём-то оправдываясь и что-то униженно объясняя. Не начнутся ли чистки? Но он-то не таков и ему нечего опасаться. В общем, никакого "предчувтвия Голиафа" Иоська пока не видел в упор. Согласно проанализированным им оперативным данным, добытым из общения с осведомлёнными обо всех новостях в их "шарашке" сотрудницами, этот лысый в шляпе больше предавался, вырвавшись из опеки жены и тёщи, ночным пьянкам в процессе устраиваемых для таких вот ценных персонажей их озабоченным начальством и режимниками экскурсий по злачным местам. Даже по ночам. Ха! Забавно, что именно Тамара к нему приставлена и была. Как она сама ему об этом и расскажет чуть позже. А кто эти её новые друзья из туристической палатки, вернувшиеся с неких стреляющих гор? Не простые же они? Этот Рамиль...
Может, они данного проверяльщика с её помощью и пасли - взаимные разборки местных и столичных служб? В любом случае никакой опасности от лысого в шляпе Иоська и в амурном плане не испытывал. И соперника в нём не видел. Тома же скажет про своего подопечного в служебных оперативных похождениях: "Он примерный семьянин"... А скорее - просто импотент и алкаш.

 Более опасными для Иоськи казались ему теперь собственные сослуживцы. Эти богатыри Земли Русской, которых девчонки затаскали по кино.

Ясное дело, что, желая забыться, он не упускал теперь случая пообщаться со всеми прочими девушками. Тем более такими завидными невестами из элитного дома, где жили Гендиректора и генералы...

Да в родном городе его бы и близко к таким не подпустили! Ни к дому, ни к такой вот Лиле.

 Иоськин локоть ощущал сейчас нежную хрупкость её тела, не бывшего ещё никогда серьёзно в мужских руках, и эта худосочность и хрупкость волновала и, что скрывать, возбуждала сейчас его разные окончания  не менее сильно, чем упругие прелести Маринки Кульковой. Какой разброс интересов! И гормонов… Наверное, из него получился бы превосходный любовник, если бы не эти дурацкие комплексы и неуверенность.
- Какой у тебя красивый комбинезончик! - хвалил он оригинальную Лилину одежду.
- Да! - радуясь, смеялась Лиля. - У меня здесь есть и карманы, - показывала она Иоське их содержимое.
Её вьющиеся и пышные светлые волосы колыхались у его глаз, худое личико было также светло и приветливо, и выглядела Лиля настолько миленькой и хорошей, что Иоська подумал про себя: мол, вот - это уж точно от него никуда не денется. Никаких ухажёров у Лили никогда не было и быть не могло, даже молодые карьеристы так и не пронюхали почему - то про неё, и Иоська чисто теоретически, на всякий случай, на фоне своего хронического и доводящего до невроза неудовлетворения, как бы ни оттягивал он момент окончательной перемены своей участи и судьбы, представлял себе, что сколько бы он ни метался по ветрам выбора и сомнений, но судьба - вот она, всё равно вдруг дождётся своего часа, сколько ни ищи. Только вот пустят ли его в тот начальственный дом - башню, - как же!

А вот история с отобранным у него удостоверением могла выйти для него боком. И тут лучше дружить с дочками больших людей.

Хотя - нужен он им! А вот Шуркова не мешало бы и посетить. Если ситуация осложнится - вдруг он поможет!

Когда они, миновав склон, поравнялись со сквером перед зданием областного Управления внутренних  дел, он ненавязчиво предложил Лиле посетить широкоформатное кино, хотя и ощутил при этом некую неясную тоску и усталость. Но Лиля не пожелала сворачивать с прямого пути, и не позволила увлечь себя за ларёк с нарисованным пингвином и толстой продавщицей.
- Хочешь мороженого? - поинтересовался Иоська.
- Нет, - ответила Лиля.
- Хочешь водички? - спросил он, когда слева возникла огромная мензурка с делениями и красного цвета сиропом, а ушей и ноздрей достигло шипение газировки.
- Нет, - засмеялась она.

Ну, нет - так нет.

Подступившую жажду Иоська утолял уже в компании Валерки Шуркова, на его просторной кухне, где они под взвизги разгулявшегося и разыгравшегося Валеркиного ребёнка: «Где мой чёлный пистолет - на Большом Каретном!» уничтожали его же  рижский бальзам из керамической чеплажки, запивая густой аромат  европейского напитка ещё более пахучим эквадорским - живут  же люди - кофе. Валерка читал поздравление Шиманскому и, сотрясая стол, хохотал беззаботно и от души. Всё было бы хорошо, но от этого бальзама голова болела наутро не слабее, чем от какого - нибудь «ерша» с пивом.

Это мешало сосредоточиться на работе, но Иоська мужественно переносил страдания, не отвлекаясь даже на обыденное воспитание своей единственной и неповторимой подчинённой. А придраться в её поведении сегодня с утра было к чему. Непонятно отчего Кирочка с самого начала трудового дня не работала вообще. Причём была непривычно оживлена, и, пользуясь  отсутствием  высокого начальства, которое, едва радио пропищало восемь ноль - ноль было собрано где - то на сильно затянувшееся  и закрытое  для посторонних  объединённое партийно  -  профсоюзное собрание, связанное с реорганизацией. На него согнали весь руководящий бомонд  вплоть до ведущих инженеров - Буйнов, лишь на секунду заглянув с утра в своё бюро, тотчас умчался туда. Очевидно, комиссия проверяющих из Москвы добралась и до них. Отсутствовали  также  и Маргарита Михайловна, и Гужлов, так что  Иоська опять оказался здесь как бы за старшего, - так вот, несмотря на это, Кирочка  внаглую не трудилась и щебетала с оставшимися женщинами без умолку, обсуждая с ними показанный накануне вечером по телевидению фильм - спектакль из семейной жизни молодожёнов. Его вчера как раз смотрела, уединившись в зале, где из ниши широкого шкафа-стенки мерцал экран редкостного японского телевизора с дистанционным управлением, обсыхающая после шампунной ванны Валеркина жена в тёплом ворсистом халате. Такая домашняя, утонувшая в глубоком, с круглыми подлокотниками, покрытом  длинношерстной шкурой северного зверя мягком кресле, она полулежала, разметав по его спинке влажные и огненные рыжие волосы. Иоська в эти секунды  направлялся в очередной раз в фешенебельный Валеркин туалет, и хотя при этом в расположенном наискосок  дверном проёме гостиной он видел не столько телевизор, сколько Валеркину жену, но всё же от его взгляда не ускользнул и отрывок  развивавшегося на экране сюжета про постылого и недогадливого, но жарко любящего глупого мужа.

Этот отрывок и был теперь предметом возмущённого обсуждения женщин и девушек их бюро. 

- Она пришла с тяжёлыми сумками, а он ей - тапочки подаёт! …, - воскликнула, вырвав Иоську из плена философских раздумий, Кирочка.
И вот жена, не зная, куда ей деть занятые руки, грустно поддевает  те тапки  прелестным пальчиком ноги и в сердцах  швыряет их, сначала один, а затем - другой, вослед «ему». Назревает адюльтер. Как же мало надо женщине для измены и перемены! 
- А ты бы себе хотела какого мужа? - спросил Киру Иоська.
- Не такого, - возмущённо сказала она.
- Я хотела бы - озорного, - повернув личико к Иоське, конкретизировала она свой ответ.
- Это ещё кто такой? - ошарашенный такой конкретностью, удивился Иоська, ошибочно решив, что прозвучала фамилия.
Нет, определённо, с Кирочкой что - то произошло.  Даже внешне сегодня она как - то видоизменилась, ещё более похорошела и приоделась, заменив на модную тугую джинсовую юбку с открытой светлой блузкой свою полосато-трёхцветную вязаную кофточку,  столь умилявшую всегда Иоську, - так как та делала Киру похожей на пушистый красивый половичок, позволяя Иоське подначивать свою помощницу предположениями, что если её постелить под  дверь, то из-за Кирочкиных  габаритов и расцветки её одежды этого никто не заметит, а все будут становиться сверху и говорить, как мягко и как хорошо. Что Киру неизменно и ужасно злило и распаляло.Теперь трогательная «мягкая тряпочка» в её лице, которую всегда так хотелось, взяв кончиками пальцев, тщательно вытряхнуть, - отсутствовала. А вдобавок, похоже, Кирочка ещё и накрасилась, всё было ярко, а щёчки - розовы. Губы же, которые, по его слова, можно было целовать бесконечно, влажно блестели. Ещё от неё исходил лёгкий запах духов, которого прежде также никогда не было. И где она насмотрелась телепередач в эти дни, когда, когда все ходили по ресторанам и кино? - подумал  Иоська, видя её необычное для последнего времени возбуждение.  Встретила своего «пьяницу», которого ей нагадали в качестве жениха, «высокого и светлоглазого», как она хотела?
- А где мой любимый половичок? - вопросил он.
- Я его выкинула, - сказала Кира.
- Мой любимый?! - изумился и возмутился одновременно он.
- Да, твой любимый, - констатировала она.
Он ещё не понимал, что с ней случилось, но что-то с их Кирой случилось - определённо и безвозвратно.


Просто он и представить не мог, насколько безвозвратно.

Напоследок, словно знаменуя прощание с «миром полудня» и дразня, его затянувшееся донельзя детство именно в эти дни  одарило  весёлый городок  несколькими  знаками. 
Тогда, удручённый Кириными откровениями, он решил поискать радостей в другом месте - с тем и покинул комнату, оставив на попечение Киры выключенную машину и перфоратор для набивания программ.
Ясное дело: начальства нет - все в коридоре. Сотрудники подразделений, почувствовав свалившуюся на их головы вольницу, во множестве высыпали из секторов и лабораторий погулять и поболтать. Вот как бывает, если отпустить вожжи. Нет - порядок и ещё раз порядок!
Зиночка также буйствовала в самом эпицентре, сверкая всем, чем можно было сверкать: губами, украшениями и глазами, вся фиолетово разрисованная и лучилась опять-таки неожиданной бодростью и весельем. И что это на них всех вдруг нашло?! Как оказалось, Зина успела сходить в открывшийся уже буфет и теперь, дожёвывая пирожное «Корзиночка» с «грибочками», рассказывала всем что - то невероятное. Прислушавшись к её возбуждённым возгласам, удивился, если не сказать - оторопел, и Иоська. Случилось необъяснимое. В буфете, взяв желанную сладость и сок, Зиночка получила в кассе на поданный ею рубль многочисленную сдачу «медью» и «серебром» - «двадцульники», гривенник, копейки и пятак. Но пятак оказался какой - то необычный - хотя и такой же жёлтый, но заметно массивнее и толще нормального, тяжелей на вес и крупнее в диаметре. Однако это всё было бы ещё ничего, но повернув его к глазам плоскостью, противоположной «решке», Зиночка обнаружила там чётко отчеканенного, рельефного, как привычный и родной Герб, который должен быть там, дореволюционного двуглавого орла. С другой же стороны читалось вовсе не «пять копеек», а - «Пятьдесят рублей». Старинная монета! Но никаких «ятей» там не было. Да и пятьдесят рублей в старину было - целое состояние, а не «сдача» к французской булке. Ошеломлённо и машинально проглотив  содержимое своего стакана и не доев пирожное, Зиночка стремглав понеслась показывать своё удивительное приобретение знающим мужикам из лаборатории, среди которых были и нумизматы, зажав сдачу в кулаке, а тот - засунув в карман жакетки и не жалея высоких каблуков туфелек. Но всех возможных знатоков - нумизматов из числа «ведущих» уже вызвали на закрытое партсобрание, не было нигде и хорошо осведомлённого Федюхи, а потому, пометавшись и настрадавшись словно от неутолённой любовной страсти, Зиночка решила исследовать находку сама. Но когда извлекла из кармана кулачок и разжала его, то - о ужас - в обрамлении следов глубоко впившихся в кожу нежной ладони своих хищных и длинных перламутровых ногтищ  не обнаружила чудного пятака. Вся мелочь - и гривенники, и копейки, были на месте, а этот - исчез, как сгинул. И что характерно - в кучке мелочи до суммы сдачи не доставало именно пяти копеек, этого пятака. Потерялся! Хотя рука не вынималась из кармана. Теперь, окружив себя слушателями, Зиночка живо обсуждала со всеми случившееся удивительное происшествие, благо её шеф Винтюшкин также торчал на собрании, где помимо актива  присутствовал кто - то из угрюмого и негласного начальства последнего.
- И там была ясная, я прочитала, надпись: «Банк России», - рассказывала всем Зиночка историю счастливого приобретения. - И без всяких «ижиц», по-современному.
- А год, какой там значился год?! - восклицал появившийся Федюха.
- Я не запомнила, - испугалась она. - Но, кажется, уже «тысяча девятьсот …». Наш век.
- Пятьдесят рублей по тем временам - это очень большие деньги, - заметил всё знающий завлаб Петров, который подошёл только что: «мелкую сошку» с собрания уже отпустили, и те струились по коридору в свои сектора группками и одиночно. - Не может быть. Чтобы - медью …
«Настанет год, России чёрный год …»
Но всё же - что это за странные, необъяснимые знаки, возникающие из ниоткуда то и дело?
Увидев Иоську, Зиночка смутилась, а затем замолчала и даже несколько отошла в сторону. Тот поглядел на неё пристально, другие же, утомившись и испугавшись появившихся начальников, начали расходиться. Вскоре они остались вдвоём.
- Вот, - сказала Зиночка.
- Пить надо меньше, - пояснил Иоська, приблизившись и комментируя «послание из будущего». - Мне ты сказки не рассказывала.
- Ты ходишь под ручку с Лилей Кобуц, - предъявила ему встречное обвинение  та. - Видели, как вы шли.
- Шо такое? - распахнул на неё, изумившись, глаза Иоська, выражая возмущение.
Ничего вам заявления! Ей, значит, можно мотаться по ресторанам, как недавно, а ему …
- Ничего, - успокоила его Зиночка. - Я просто хочу сказать, что вы часто прогуливаетесь с Лилей Кобуц под ручку по Главной улице, - выразила она своим голосом необъяснимый приступ внезапной ревности.
Какая нелепость!
 
С чёрной лестницы, учуяв запах Зиночки, появился Митька Ермаков, её неудачливый колхозный воздыхатель. Поздно - у той в жизни явно что - то произошло! Вот и взлохмаченный начальник Винтюшкин, появившийся одним из последних и оберегая свою подчинённую от соблазнов, увлёк Зиночку за собой в лабораторию.
- Ну, как сходили в кино? - спросил Иоська.
- Я не ходил, - ответил Ермаков. - С меня хватило и «Бекешчабы». А они сегодня - по новой намыливаются. Томка Чубарова опять куда - то потащила. Наташка ваша туда же …
- Вы что, так хорошо её с ним знаете? - перебил дружка Иоська.
- Тамару? - переспросил тот. - По театру миниатюр, по ансамблю, когда ещё там Андрюха играл. Она от профкома с нами дело имела, - доложил он, и  ответ его снова ничего ни для кого не прояснил.
… А, - сказал Иоська, захотел попросить закурить, но передумал.
- Вот в конце недели у Чубарика будет день рождения,- вздохнул Ермаков. - Снова погудим…
Андрюхин  день рождения был едва не общегородским событием, как где - то - годовщина взятия Бастилии. Дружная студенческая группа, параллельная Иоськиной, ежегодно справляла его на Чубаровской  даче, оставшись верной этой традиции и теперь, но - всегда без женщин.
- … А вчера мы с Лётчиком вдвоём пиво пили, - завершил свой рассказ Митька и добавил:
- Не надо бы перед сегодняшним.
- А что сегодня? - не понял Иоська.
- Да ты что, забыл? - возмутился тот. - Сегодня же в три часа финал играем! Иди - отпрашивайся.
2. В бюро Буйнов, хотя неполадки с конструкторами Иоськой  ещё и не были доделаны, отпустил того на футбол как - то неожиданно легко, это было даже удивительно. Что значит - сам спортсмен! Все сегодня как - то благодушны! Игра собрала кучу народа. Явился даже Антипов, он был свеж и бодр, и носился за мячом резво, как молодой, голубые глаза Вовчика, некогда потухшие, горели, и даже лысина, казалось, покрылась светлыми кудряшками,- до того обрамляющие его череп волосы были вымыты и пушисты. А сам он, низенький, коренастый и мускулистый был исполнен пробудившейся жизни и радости. Нерадостно в этот день было, похоже, одному Иоське. Вдобавок они проиграли, сколько он ни лупил по мячу, который в конце концов лопнул, а другого не было. Напоследок Антипов попросил Иоську закинуть как-нибудь  при случае к нему в комнату Митькин насос для накачивания мячей и велосипедных колёс, который Ермаков обещал тому принести из дома, а то сам Вовчик собирается отбыть сразу на несколько дней до выходных в свой Сердобецк по семейным делам. Он уже «семьянин»?

Но нет худа без добра: играть что-то особенно и не хотелось, зато хотя бы освободились пораньше. Рабочий день в их «шарашке» ещё не закончился, и Иоська прямо в потной футболке, натянув хорошие брюки поверх спортивных штанов, опрометью помчался, забыв про возобновившуюся головную боль - вот он, Валеркин бальзам, чтоб его - наискосок через липовую рощу, натыкаясь на молодые дубки и продираясь сквозь кусты орешника с единственной целью - чтобы по пути к дому специально сделать крюк мимо Конторской проходной.
В общем, - шпионить.

«Сильна, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность.
Стрелы её - стрелы огненные ...».
 Ведь так оно? Это вам не бальзам на душу в «рощах бальзамических».
Песнь песней …

Не желая шокировать выходящих оттуда гусарскими ароматами конюшни, он остановился на противоположной стороне улицы у гастронома, выбрав в качестве наблюдательного пункта спрятавшуюся в кустах акации скамеечку, на которой часто посиживал, отдыхая в обеденный перерыв и встречая порой пробегавшего домой также на обед Виталю Белова, работавшего тогда ещё лишь в райкоме комсомола. Удобное во всех отношениях место! За кустами соображали на троих грузчики из пункта приёма стеклотары и хлебного отдела - все в серых халатах.  А в самОм зелёном шатре из веток некий неотличимый то этих грузчиков тип в таком же халате, очень немолодой, откровенно миловался со смешливой зрелой матроной, обнимая её и догоняя, как юноша - причём дама была явно откуда-то из Конторских отделов. Адюльтер! Где тот муж - рогоносец?
Но вот, секунда в секунду, из дверей повалили сотрудники. Первыми стремглав промчались конструкторши, надо им вставить, а то работать разучились, а как смываться - впереди всех. Убежал куда - то Буйнов. Показался Сидоренков, бледный, злой, и, передав какие - то вещи супруге, исчез обратно. Анечка раз в кои веки конспиративно и с риском для жизни дождалась на углу своего Кочкарёва, и они о чём - то заговорили. Степенно, под руку с женой, прошагал не игравший на этот раз в футбол Гужлов - чего это он? Появилась Кира рядом со своей полнотело-пышной подругой Гаврюшкиной. Курить пошли! «Курортный красавец в белых штанах» из нефтяных краёв с фотоснимка шагнул навстречу вышедшей вместе с Зайцевым изящной радостной Тусе в гламурной шляпке в клетку. Быковская была одна. Но вот за спиной их Маргариты, явившейся в компании других женщин постарше, показалась Тома. И - именно с Чубаровым. Тут же к ним прицепилась и Натулька. Все трое дождались Зиночку, следом за которой, закурив, на тротуар вышел кудрявый светловолосый Шурик, рязанский парень. И - все пошли. Очевидно, опять в кино. Всё. Единственное, что оставалось - это сходить сегодня в баню.
Чистый и свежий, смывший вместе с потом тяжесть с души и тела, явился Иоська на следующее утро на работу, выспавшись с вечера до того, что чувствовал , будто проспал всё царство небесное. К конструкторам, хотя «разводку печатных плат» Иоськины подопечные сотрудницы ещё не доделали, его отчего-то не послали, доверив это дело Мише Иванчикову. Но он с Иоськиной ролью «укротителя конструкторш» не справился, они его, «объяснявшего всё не так», обхамили, и он, и без того боявшийся женщин, идти туда впредь отказывался. В бюро опять обсуждали какое - то происшествие. Не слишком ли бурно началась рабочая неделя?
- Посреди ночи поднимали по тревоге третий взвод курсантов,- слегка заикаясь от волнения, рассказывала сгрудившимся вокруг её стола женщинам Ольга Сидоренкова, жительница Военного городка, у них в квартире было слышно, как выла сирена …
Что такое - война? Душманы высадили в Поволжье десант? Впрочем, Контора к такому повороту событий, кажется, вполне приготовилась. С понедельника Приказом из Москвы все подразделения, имевшие отношение к долгожданному Заказу, переводились не только на другую тарифно - денежную сетку, но и на новую, более высокую степень - или ступень - секретности. Прямо в коридорах усадили строгие посты военизированной охраны, те никого не пропускали, и буквально все косяками валили из секторов в спецотдел получать допуск и за что-то расписываться. Славку Кочкарёва, который пошёл к технологам на четвёртый этаж, где рядом с отделами испытателей установили пост, попросту также не пустили. Он решил, что это случайность, решил попробовать пройти вторично с другой стороны, но его завернули обратно и на этот раз.
Иоська только вздохнул, подумав, не настала ли и его очередь, и решил проверить, но везде прошёл беспрепятственно. В отделе не получил Допуск ещё никто, кроме разве что Воздвиженского и начальников, но для него, незаменимого, очевидно, и здесь решили сделать исключение, пропуская и так. Окрылённый таким доверием, он спустился с четвёртого этажа и бодро поздоровался с Сидоренковым, беседовавшим в отдельческом коридоре с толпой мужиков. Краем уха уловив суть разговора, Иоська понял, что за паника подняла среди ночи армейских полковников и сержантов. На Липовой горе случилось  немыслимое ЧП . Безо всяких видимых причин с очередным отвалившимся куском штукатурки в кромешной тьме со страшным грохотом со стены гарнизонного Дома офицеров  упал государственный Герб страны, который едва не пришиб сторожа, в предрассветный час вышедшего покурить под звёзды на ночной простор, причём обрамляющие святыню колосья с краснознамёнными обрывками, исписанными  повторённым на пятнадцати языках Союзных республик лозунгом коммунистов мира, разлетелись по всей округе. И поднятым в страшной панике с постелей перепуганными до смерти командирами курсантам старших курсов - стройбату такое щекотливое поручение не доверили - пришлось, рыская с электрическими фонарями повсюду и под покровом тайны неразглашения, тотчас ставшей «секретом Полишинеля», соединять пролетариев всех стран. А лишь только забрезжил рассвет, срочно прибывшее с боевой специальной техникой  другое подразделение: невидимого фронта, профессионально и чётко произведя стремительную операцию, восстановила Советский Союз.
Восстановил утраченное из - за неведомых служебных интриг «реноме» и их бедолага Кочкарёв, и так настрадавшийся от бед амурно-семейных. Но уж тут не обошлось без  вмешательства «высших сил», то есть мамы, профсоюзной деятельницы городского масштаба Дины Исааковны, устроившей памятный скандал в Отделе кадров:
«Мой отец - заслуженный лауреат, военный юрист … Да был бы жив - он вас … В бараний рог! В лагерную пыль! Я вам покажу … Я вас научу отличать своих от не наших!».

 Вот он, всесильный профсоюз, «школа коммунизма»! Чуть телефон не разбила!
И только Иоську их служебные интриги волшебным образом обходили стороной. И в который раз, вовсе не кичась собой, он радостно убеждался, как бы ни было стыдно: «не меня». Утверждаясь в работе, все последующие два или три дня Иоська трудился, не покладая рук, хотя, как ни странно, заданиями его Буйнов почти не загружал, всё разрешал и позволял, всюду с первого слова отпускал, и вообще относился к нему подозрительно снисходительно и невзыскательно, словно чувствовал  себя в чём - то виноватым, или будто у Иоськи кто-то умер. Пользуясь такими послаблениями, Иоська дал волю собственной инициативе. Кирочка у него не разгибала спины за перфоратором, сам он сновал между этажами, вразумлял и наставлял конструкторов,- и, наконец, в пятницу утром переделанные ими схемы должны были подоспеть в лучшем виде.

- Пойду получу, - победно предложил он, едва пропикавшее восемь часов радио возвестило о начале рабочего дня, шефу, собравшемуся идти на утреннюю планёрку, где должны были подводить итоги второго квартала.
На что Буйнов, как ни странно, отреагировал с тусклым безразличием, лишь как - то обречённо махнув по пути к выходу рукой:
 
- А, не надо.

Нет, определённо, с Владимиром Петровичем что-то в последнее время произошло: рассеян, всё время о чём-то думает, на работе-то! Стал словно сомнамбула, ходит и никого не видит вокруг. И это - хладнокровный жёсткий спортсмен! Вот Иоська - он никогда ни о чём лишнем не думает, - конечно, когда надо делать дело: болит ли голова, расстроился ли живот, жарко лишь, тяжёл ли груз - ты, главное, делай и делай, что надо и ни на что не отвлекайся. Только так можно добиться а то как же! Точно, как его предки раньше: вчера - погром, кого - то убили, а сегодня ты уже снова - за сапожным столом вбиваешь гвозди в чьи-то подмётки, хотя к обеду надо идти на отпевание в синагогу, а в ушах твоих уже - поминальный «кадиш», и на глазах - слёзы. Так-то вот! Конечно, помогала религия, да и детей было столько, что не сосчитаешь: резины не хватало. Одним меньше, одним … Бог дал, бог взял. Вы спрОсите - и что же, добились они успеха, где он, покажите?! А многого ли достигли те, кто сильно задумывался? Да,- но от их дум у всего мира до сих пор стоят дыбом волосы. Хотя разве они должны стоять дыбом у человека, когда он молод  и горяч, как тигр и кошка, или Иоська, у которого с «этим» -то, чем надо, всё в порядке. И даже «ого-го», как сказал бы Шурик словами своего любимого героя из телефильма «Тот самый Мюнхгаузен» в исполнении Янковского: «Вот вы говорите: «дерево». - Кто говорит - я говорю? - Ну, не говорите, так думаете ...»,- которого он всё время цитировал. Хотя Иоська вовсе не такой смелый спортсмен, как некоторые. А тут! Твёрдая логика Иоськи, опять неумолимо уползая в интимные закоулки, и подсказала ответ. Не иначе, как Буйнов  собрался - таки жениться, и женщинам отдела удалось укротить строптивца, либо его самостоятельно охмурила, наконец, какая-нибудь техник-лаборантка. Это было реальное объяснение, разве есть у нас другие проблемы! Тем более, что в утренней болтовне женщин та, у окна, проскользнули, достигнув Иоськиных ушей, слова о чьей - то тут женитьбе.
- Кто там у нас женится? - спросил он строго.
- Ты,- сдерзила в ответ Настя.
Научилась у Киры … Конечно, жениться можно только ей. Или - замуж выходить, как там?
По тут, подумав не местом, анатомически далёким от мозговых извилин, а головой, Иоська вдруг не без некоторой паники предположил, что дело могло обстоять проще и для него более удручающе: хотя деликатный Буйнов этого не говорит, но после нежеланного сбоя в работе конструкторш Иоська просто стал терять в его глазах доверие. А и правда - Иоська сам виноват: упустил, не проконтролировал, понадеялся на Люську. Хотя прежде та никогда не подводила, какая бы гульба у неё ни была накануне. Впрочем, как было не «упустить»: с начала недели Иоська лишь и делал то, что ходил не столько к конструкторшам, сколько околачивался кругами по двум этажам административного корпуса вокруг канцелярии, мозоля глаза не только охране, но и директору, или выслеживал в курилке компанию друга Митьки, который давно уже принёс на работу насос для Антипова.
Однако Иоське было не до Митьки, и он никак не мог собраться и зайти к нему в лабораторию, хотя его на четвёртый этаж ещё и пускали.
Так что всё было справедливо: вот так теперь начал относиться Иоська к своим делам.
 Но душевная мука съедала покой, и мысли его в последние дни вертелись только вокруг одного. Что поделаешь! И вот, пожалуйста: авторитет его упал, отсюда - и безразличие руководства. Что и говорить - это завоевать веру в твою безотказность и способности на любой трудовой подвиг нелегко, а потерять - раз плюнуть Неблагодарное это дело - производство: везёшь - погоняют, а чуть сбился - и ты уже никому не нужен.
Нет, надо собраться!
 
Вышло, что и на этот раз его мысли были прочитаны женским коллективом.
- А вчера твоя Наташа, - сказала Настя, знавшая уже окрестных Иоськиных однокурсников, - опять водила всю компанию в кино.
- Что за праздник? - буркнул Иоська.
- И я с ними ходила, - похвасталась, повернув к нему прелестное личико, Кирочка, снова румяная и во всём праздничном.- А ты знаешь,- округлила она вдруг глаза,- что Чубаров женится? Я думала, ты знаешь!
Что? На ком? Что же это такое - новая жизнь, конечно, это отрадно: шляпа, гал… галстук … Теперь для окончательного набора … Для полной солидности! ... Ещё и это. Но почему - сейчас! При чём тут он, Иоська! И почему он должен «знать» - они даже не одногруппники!
Невероятное попустительство начальства было для него теперь как раз кстати, он всё равно ничего уже не мог делать, ходил, как неприкаянный вне всякого рабочего распорядка и невзирая на посты охраны, однако навестить канцелярию так и не решился, ткнулся в сектор к Натульке, но той на работе не оказалось - и её начальство тоже, очевидно, находилось в необычайном благодушии, раз отпустило ту невесть за какие заслуги домой. И что за радость у всех приключилась?

Только у одного Иоськи развивалась трагедия, и он не находил себе места, а после обеда и вовсе отпросился у Буйнова в отгул, даже не сомневаясь уже, что его отпустят, что и случилось, по пути зашёл в сектор к Ермакову за насосом, но не застал и его, зато насос, схороненный в заповедном тайнике, отыскал и даже уговорил Митькиных сослуживцев его ему отдать.

Беспрепятственно - о, чудо, ведь выносить с территории ничего было нельзя - просто в руках, не за пазухой и даже не в газете, пронёс этот насос через проходную, и затем блуждал с ним по улицам, бредя сам не зная куда, присаживаясь на скамейки, натыкаясь, как слепой, на хулиганов и милиционеров, до той поры, пока жаркие лучи заката не залили город.

В их красном свете он зашёл в общагу, но и там кого-либо не обнаружил - отсутствовал  даже Антипов, не было никого, лишь один Ерофеев жарил на кухне без жира в сковороде свою вечную рыбу. Иоська даже не заметил, как приволок злосчастный насос обратно домой, и Гольцман там вдоволь назабавлялся с ним, едва не поломав, потому что сила есть - ума не надо.

Когда собаке нечего делать, она лижет у себя под хвостом, а что оставалось делать и предпринимать Иоське! И в субботу, в святой день с утра, вместо бани, он вновь поволок не отданный Вовчику насос в общежитие.

  3.Усилия его были вознаграждены. На этот раз он застал у Антипова сразу всех.
Однако то, что он увидел едва, миновав кухню, поравнялся с распахнутой в коридор дверью мятежного жилища, повергло его в настоящий шок. Застав любимых друзей, Иоська притормозил было на пороге, собираясь сказать приветствие, но так и замер с разинутым ртом, так как его от удивления и изумления тотчас, в буквальном смысле, едва не хватила кондрашка.
То, что предстало его взору, было невероятно.

Вокруг большого, почти семейного, стола в центре комнаты чинно - благородно восседала отличная компания, где, помимо хозяев - Вовчика и румяного стриженого Еживатова, были и Чубаров с Тамарой и Натулькой, и даже Шурик, и пили …

Обсмеяться можно - чай с тортиком!
 
Пачка этого чая, с дефицитным «слоном», мирно стояла на подоконнике - как будто индийский чай из Москвы здесь не переводился никогда. Торт же на тарелке был аккуратно разрезан на несколько равных, прямо-таки огромных по высоте, ломтей, один из которых тотчас предложили Иоське. Все прихлёбывали из чашек янтарную почти заварку, не пахло Ерофеевской рыбой, и даже Антипов был сейчас совершенно трезв, свеж, умыт и весел, бодрый от утреннего бритья и зарядки, лучащийся всеми шерстинками своего волосяного покрова, под которым теперь  вновь воспрял ярый мужик, что там всегда жил, а не дремал.

Ошеломлённый видом такой идиллии Иоська даже позабыл на мгновения о тех бедах, что привели его сюда, а потому лишь без слов принял протянутый ему кусок торта и машинально впился в него зубами. После того же, как сочная сдоба поглотила в себе его пересохший от нервных переживаний язык, он с набитым ртом говорить и вовсе не мог, а мог только слушать, судорожно жуя и ища глазами свободную чашку с чаем, чтобы запить подступающую икоту.

- А вот насос, насос! - обрадовались все, и в первую очередь Шурик, который, как выяснилось, и принёс сюда угощение.
У него-то что произошло?
- А то я свой искал, искал в кладовке - как моль съела. Потому и не принёс, - сказал он, поглядев на своего приятеля по футболу и похождениям Антипова.
- Это - от ресторанов, - поддакнул друг Вовчик.
- Во-во! - обрадовался Шурик и пояснил:
- Лично я терпеть не могу ресторанов. Что за радость: выпьешь и сидишь, как дурак - ждёшь, на сколько тебя обсчитают! Нет, лучше уж собраться так, в полевых условиях - без милиции, без оркестров этих, из-за которых не поговоришь - не слышно ничего. Самим. На кладбище где-нибудь …
- Ни милиции, ни покойников, - пробурчал Чубаров, взяв с по - армейски безупречно заправленной койки Рината, который также, очевидно, блуждал где - то поодаль, Ахатовскую же гитару, и добавил уже из другой оперы: из Митькиного репертуара:
 
- « … На могиле собрался совет …».
«Это уркаганы, злые хулиганы, выбирали свой авторитет …».
 
- Ешь, чадо моё,- осекла его ставшая что - то не в меру фамильярной Наталия.
 
             Да, это были такие люди. Им претила обстановка, сколько - нибудь далёкая от ковыльных полей и пыльных дорог, где степной малахит, светит незнакомая звезда - снова вы оторваны от дома, и только ветер гудит в проводах, да тускло что - то мерцает, просторы синих далей, и - свекольная тяпка.
«Всё к чертям, надоело нам шататься по горам», - процитировал про себя Зиночку, «русским духом» которой так нестерпимо пахло и здесь, Иоська, мучительно соображая, чью это оставленную чашку он допивает, раз пустая Ринатовская стояла на месте с прилипшими ко дну чаинками.
«Выпить бы нам с людоедочкой из племени Ням-Ням», - мятежный дух Зины здесь явно витал.

Нет, отличной этой компании чужд был комфорт и уют, всякие излишества, и сложно сказать, что могло связывать с нею Тамару, если бы это не объяснялось простейшим, невыгодным для Иоськи образом: шуры-муры. Которые далеко зашли - вон, женятся все уже. Иначе - что бы могло привлечь её в мир, отрицающий праздники огней, музыки и путешествий на такси.
Вот и Шурик - не он первый - снова словно «прочёл» завершение Иоськиной мысленной фразы, проговорив:
- И такси я не люблю. Лучше пешком пройтись. Давеча, - продолжил он, имитируя привычный свой, якобы рязанский, выговор, - иду ночью домой из Соцгорода. Поздно уже, последние троллейбусы ушли, а я шагаю, над головой звёзды. Душа - поёт! И вдруг догоняет меня один, с «зелёным огоньком». Высовывается таксист: «Садись, говорит, парень - что пешком идти! Если денег нет - я так подвезу». А я ему только рукой махнул: «Езжай, друг. Не надо». Так и дошёл!
Просто идиллия с парящими ангелами. Таким языком и не разговаривают. Что - то в этом «бесхитростном»  рассказе Шурика задело и его закадычного дружка Чубарова - пойми их, попробуй, с чего у них там душа поёт или с кого - и, тренькнув струнами гитары, Андрюха пропел:
- «В Ленинграде - городе, там полно такси …».
Впрочем, от Высоцкого Шурик был также далёк - в «элите» Города «этого забулдыгу антисоветского» любили не все. А значит и другие поддакивали.         
 - «… Но не остановятся - даже не проси …»
- Мы в кино не опоздаем? - прервала его выступление Наталия.
Они ещё и в кино собрались!
- Да, - обращаясь прямо к нему, произнесла Тома. - На «Полёты во сне и наяву».
Это был новый, только что вышедший на экраны Города фильм с любимым Шуриковым, по «Тому самому Мюнхгаузену», Янковским в главной роли, которого тот любил цитировать: «Вот вы говорите - дерево. - Кто говорит - я говорю? - Ну, не говорите, так думаете…» и прочее: «А рука у меня, сами знаете, ого-го: сильная! Голова - гм … Мыслящая! Взял я этой рукой себя за волосы, да и … » Но на этот раз была не комедия.  Проблемы «переходного возраста» - сорокалетия. Жизненное признание - непризнание, опять любовные многогранники, «суета» и «вечное». Это Иоськиному шефу Сидоренкову надо смотреть  такие умничанья, а у самого у него, - ему - то до сорока далеко, - всё впереди. Но что там - впереди?

- Не знаем, как тебя и брать с собой, - пошутил, обращаясь к Томе, Андрюха. - Вдруг снова потолок обвалится.
- Когда уже обваливался? - удивившись, спросил Иоська.
- Ну как же! - округлив глаза, воскликнула и засмеялась Натулька. - В прошлый раз именно после того, как с тобою … С тобой! - подтвердила она, уставившись на Иоську, - и именно отсюда она пошла в Дом офицеров, там со стены свалилась эмблема, убила охранителя.  Вся Гора знает. Что вы там оба творили? 
- Не убила же, - возразил Шурик.
- Случайно, - констатировала Натали, - но что ты там такого делала? - повторила она, переведя взгляд на подругу, а Тома глубоко вздохнула, проговорив сумбурно: 
- Это был вообще - то фильм: «Июнь - начало лета», про … продолжение как бы, я его  потом  ещё раз смотрела. Потому, что он мне очень понравился, но я тогда запомнила только это, а больше ничего не запомнила. И поэтому  после  ходила на него с подружкой опять.
- Не удивительно, - заметила Наталия и вслух бурно изумилась:
- Я уж не знаю, как ты в тот раз вообще туда пошла. Думала не пускать, и потом беспокоилась. Во всяком случае, дар речи у тебя уже отсутствовал.
- Я даже там немного вздремнула, - пояснила Тома. - Казалось, что лечу куда-то … Но всё равно смотрела.
- Вот тебе и были как раз «полёты во сне и наяву», - сказал молчавший до того Еживатов, а  Шурик - подтвердил:
- Считай - посмотрела одновременно сразу два фильма.
- Ха-ха - … м…м, - хыкнул-гмыкнул Андрюха, и, допив свою заварку, произнёс двусмысленно, кивнув в сторону Тамары:
- Вот мы тебя через неделю проверим.
 
Иоська, развеселившийся было уже вместе со всеми, и потом ещё долго с юмором  будет вспоминать, как тогда  «развалил Советский  Союз. Он, а не узбеки и прочие южные республики, как случилось на самом деле. И не «органы», которые, прижав тамошнюю  элиту, нарушили «систему сдержек и противовесов», хапужничества то есть: ведь именно из-за этого в реальности скоро и будет буза, хотя  в фильме про это не было - присутствовал лишь намёк. А он - когда ввёл своими, так сказать, манипуляциями стены «ДО» в резонанс. Но после этих слов Чубарова он веселиться уже не хотел.

Он знал, и все - знали, что будет «через неделю». Ежегодно на их институтском «потоке»  это событие было у них мероприятием  начала лета номер один.
Что оказалось! Из нескольких дальнейших фраз Иоська понял, что не далее, как через неделю должно было состояться эпохальное, как всегда, празднование Чубаровского дня рождения. Но, в нарушение святых традиций первый его друг Шурик, бывший, впрочем, другом  едва не каждому, собирался прибыть на легендарную дачу впервые не один, а с дамой сердца, каких у него отродясь не водилось - также, очевидно, первой в его жизни,  что само по себе было невероятным событием . Вон - и торт именно он принёс. Типа «мальчишник» остепенившегося приятеля? Недаром он шатался по ночным проспектам нового города, да и теперь намеревался улизнуть по своим делам раньше всех, и,  отодвигая чашки, очень торопился. А раз так, то на это, прежде сугубо мужское мероприятие позвали и Натульку, и Тому. Это была окончательная катастрофа. Андрюхина знаменитая дача - что могло оказаться опаснее её? «Там ТРИ кровати !!!» - вновь, в панике и с замиранием сердца, вспомнил Иоська ещё одну, Зиночкину, «историческую цитату», последними словами и страшнейшими проклятьями мысленно обругав друга Митьку, лик которого видел сейчас перед собой прямо тут, как наяву. Кто привёл тогда охотничью тропу в венгерский ресторан?! Кто спас Чубарика, спрятав среди своих «шанхайских» друзей - музыкантов! Вечный спаситель тоже ещё

 … Иоська был столь безутешен, что не мог даже язвить. Хорошо же ему удружил лучший приятель! Сам-то Иоська ему всё уступал, Зиночку вон, а он

… Что же, что «не нарочно»? Иоське от этого не легче. Как говорится в эпитафии на кладбищенском памятнике, «вот и всё».
«Сердце бедное разбито. Пробито … Подлою рукой …» судьбы, - вспомнил Иоська ещё одну эпитафию с могильной плиты.

К завершению дня он даже обнаружил, что упивается своими страданиями. Устыдившись, уснул, но на следующий день с утра всё в его душе началось сначала. И упивание достигло прежней силы. Последующий день он также ходил сам не свой, и ни о какой прежней истовости  в исполнении им служебных обязанностей не могло быть и речи. Что-либо прояснять для себя в создавшейся ситуации, подтверждать либо - опровергать также не было ни сил, ни желания, а потому пребывание Иоськи  в эту неделю в Конторе вообще потеряло смысл.

4. Как по заказу, Буйнов часто начал посылать его в последние дни в командировки на дальний серийный завод - утрясать последние проблемы с переселением туда  системотехников, даже заказал Иоське постоянный пропуск, и вовсе не требовал непременного его возвращения на рабочее место после обеда.

 Это было очень кстати - Иоська будним днём, без очереди и толчеи, шикарно сходил в баню, которую не посетил в субботу, но баня не сняла тяжести с души, вдоволь нагляделся телевизора в штабе у Мартемьянова, хотя и там не нашёл понимания, побродил по раскалённому от зноя городскому базару  среди корейцев с арбузами и цыган, сам чувствуя себя, словно висевшая над  рыночной площадью  пыль под солнцем, или же - вечный еврей, пару раз даже искупался в парной Волге - один, без Гольцмана, но никто не стащил у него оставленных на пляже баз надзора штанов и сам он, к сожалению для себя, не утонул, и к окончанию недели с великим смятением чувств вынужден был вернуться в Контору. Была пятница, и, понятное дел, такое историческое событие, как Чубаровский день рождения, все уже начали отмечать - во всяком случае Зиночка, тщательно намазюкавшись в боевой раскрас, слиняла ещё с обеда.

 Не для одного Андрюхи Чубарова - для них для всех наступил их общий нескончаемый «день рождения». Который, дав отгулять каждому из них остатки детства, подарил  окончательное счастье всем персонажам. Вот какой был тот их чудесный мир солнечных дней и лунных ночей на синем побережье Земли Молока и Мёда.
Где даже слово «Киссинджер» обозначало не «агрессивный очень - сразу в штопор» по имени политического деятеля, который, кстати, на поверку, оказался не таким и агрессивным, а, в переводе с английского: «кисс» - «поцелуй», и - «вояджер», - «переноситель поцелуев». И агрессии там никакой словно и не было. А была маленькая страна, где зла и горя - нет.  Но согласно всемирному Закону сохранения энергии если что появляется - то другое заканчивается. Одно - за счёт другого. 
День рожденья - праздник детства, и никуда от него не деться. Грустный праздник … Вот и у него закончился тут, в Городе на горе его бесконечный, казалось, праздник детства.

Находясь всю неделю на серийном заводе, Иоська теперь даже сочувствовал несчастным изгнанным системотехникам  и стыдился былой своей радости: «ура, не меня!». «Нет в жизни счастья»? Или - есть, но всегда только «вместо» кого - то? За счёт кого - то … И так - всё и везде! Вот ведь! Если где - то что - то прибывает, то где - то убывает: всеобщий закон замещения. Нельзя быть просто «хорошим» перед начальством - можно быть таким только ПО СРАВНЕНИЮ с кем - то. Ты хороший? Тогда укажи плохого. Прямо из числа своих же. У них же «план» на отсев. Сначала набирают всех подряд, и все равны. А потом кого - в «социальный лифт», а другого - в такой же «мусоропровод». Искусственный отбор вместо «хищнического» естественного, как «за бугром». Хорошо только местным «блатным», у кого папы-мамы. Их это не касается. А для иных счастье - только вместо другого. И ещё сам на такого «другого» и укажи, да не ошибись. Вот она, взрослая жизнь. Кто же будет этот «другой»?

Тем временем на работе у них произошёл форменный цирк. Так как заменять Иоську впредь в его недавних обязанностях Иванчиков Миша наотрез отказался, к конструкторам отправился сам Гужлов - но бедовые девчонки обхамили и обсмеяли и его, устроив на своих рабочих местах настоящую разноцветную «перегарную революцию»: им серых и скучных не надо!

А Иоська, сам вызвавшись взамен захворавшего с горя от неудавшегося в конструкторском Отделе задания неизменного Миши на какие-то хозяйственные работы в сквере, и быстро всё организовав - подметя и убрав, уже вскорости пополудни и в компании нескольких «волков - регулировщиков» с пятого этажа, самых драных, приехавших к тому скверу на служебном автобусе с испытательного Полигона, шагал, не глядя, в главную городскую достопримечательность - бочкообразный по архитектурной форме пивной бар «Бочонок» на набережной у речного затона развеивать тоску. Прибыл с испытателями со станции и Ермаков, который переживал чувства, аналогичные Иоськиным: Зина его вновь продинамила, - но вступившие уже в хроническиую стадию. Хотя Иоська не ощущал сейчас к нему привычного сочувствия - мол, «так тебе и надо», шутка. Кто во всём виноват?! Митька не захотел идти со всеми в пивной бар, а сразу убежал, и это только подтверждало Иоськины подозрения, что гульба по случаю именин где - то уже началась, тем более, что Федюха уже с утра - на работе - ходил в подпитии. В общем …
 Как там пелось в том «Романсе о влюблённых»?
Загулял да загулял парнишка, парень молодой, в красной  рубашоночке,  хорошенький такой.

                Эй, товарищи, держите вы меня…
Семеро, ага.

Обстановка в пивбаре, однако, не способствовала развеиванию чего бы то ни было, как это удавалось делать на базаре с его музыкой и цыганами. В задымлённом от чада сигарет полумраке, столь необычном среди белого и ясного дня, дрожал и плыл сивушно - пивной, почти видимый глазу угар, и каждый, входящий в зал, сразу не погружался, а окунался в него, ещё не успев пригубить первой кружки - действительно, как в бочку с хмелем. День струился в огромные круглые окна - иллюминаторы, но сразу же растворялся в сизом пару и гас, не добираясь даже до ближайших столиков, хотя сами окна были размерами в полстены, от пола почти до потолка, и за ними виднелось казавшееся отсюда серым, как фуражки проходивших там, снаружи по тропинке, милиционеров, чистое синее небо, отражавшееся в водной глади речного затона. Солнечный луч лишь изредка прорезал дымные клубы над столами - это случалось тогда, когда распахивалась дверь, впуская в зал новую порцию толпившихся у входа страждущих, которые с купленными в холле абонементами в руках устремлялись к свободным местам, где на столах, имевших форму огромных дубовых пней с вековой корой, их уже ждали солёные сухарики и ломтики сыра к будущему пиву, а горячее -«жаркое по-крестьянски» в горшочках и с зелёным, солёным же горошком - подавали потом отдельно.

Несмотря на будний день и рабочее время, очередь снаружи сюда, как всегда, была - даже пиво в Городе являлось дефицитом,- и хвост её хорошо просматривался в круглое окно, а за «иллюминатором» напротив другие люди, частью также не вполне трезвые, спешили через мост на раскинувшийся вдоль буйно заросшего берега обширный обжитой остров, отделённый от «большой земли» мутной, сплошь подёрнутой зелёной цветущей ряской и забитой корягами неторопливой протокой, в которой среди маслянистых пятен, серых пенистых хлопьев, газет и плывущего мусора также часто вылавливали и утопленников.
Те же, кто заполнял сейчас собою внутренность «Бочонка», казалось, жили здесь всегда. В центре, в самом дыму, витийствовал беспутный младший брательник  Воздвиженского Лёнчик - длинноволосый малый с изрядно испорченными зубами, которые он, несмотря на святую веру в свою особую миссию в мире, лечить боялся. Это Иоська знал, так как учился с  тем на одном факультетском потоке. Но сейчас Лёнчик, хотя и с утра, однако  был уже  настолько заметно пьян, что Иоську не узнал. Собрав вокруг себя, казалось, всех «центровых» прогульщиков и бездельников,- среди которых особо выделялся также порядком нагрузившийся сынок верховного городского чекиста Жорик  Верховенцев, тайный сатанист и гробокопатель, однажды уже упекаемый папой в буйную палату, да всё ему было как с гуся вода, «партийная кличка» Шульц, и не хватало только здешнего завсегдатая Рязанцева,- он, слегка заплетаясь языком, с недопитой кружкой в руке читал им, роняя пену на штаны, свои вирши, посвящённые, как понял Иоська, преддипломным военным сборам. Столь вдохновили его, как можно было понять, курсанты, увиденные им в училище, куда их, студентов-«партизан», вывозили на недельку из полевых палаток на лабораторные занятия.
- Зачем вы здесь,- кричал он, подобно брату брызгая слюной и исступлённо округлив зелёные глаза,- о, господа, что за напасть на вас упала! Клянусь, никто и никогда и из вас не станет генералом! - обращался он словно бы специально к мало что уже соображавшему генеральскому сынку Жорику, нагло выплёскивая тому на джинсы из своей кружки капли выдохшегося пива, которое в него, похоже, более не лезло. 
Развелось «поэтов» …
И это - в рабочее время! После прошлогодних облав! Андропов в гробу пропеллером поди вертится!

За Лёнькиной спиной у окна вокруг соседнего «пенька» сгрудилась неизменная варёно - джинсовая и лохматая богемная тусовка: непризнанные музыканты вместе с поклонниками всеобще - признанного Бульина, авангардисты - мазилы, виденные уже Иоськой у ресторана в компании с Беловым и известные ему фарцовщики: клиенты Мартемьянова, - все где-то формально работающие в эти часы.
- А я говорю: «Вы всё-таки кто: «Катал-хер-мал» или же «Катал-мал-хер?!», не подскажете ли?», - перебили Лёнчиковы излияния донёсшиеся оттуда сбивчиво - заплетающиеся возгласы. Вопли у соседнего «пенька» лишь постороннему могли показаться пьяным бредом, но Иоське подоплёка этих восклицаний тоже была известна, он слышал эту историю, о которой теперь, после второй кружки, и вспоминать не имело смысла. История про «йога»! В строгий год краткого Андроповского правления местные центровые «мажоры» поутру после ночных развлечений вынуждены были, не засвечиваясь в «Бочонке», опохмеляться пивом « на хате». Хозяин, сынок облисполкомовского снабженца, имел привычку в подпитии с утра забавлять гостей упражнениями с телефонной книгой - звонил наугад и нёс всякую чушь, чтобы все поржали от души. На беду одного из абонентов  как-то он наткнулся на его фамилию, которая потрясла его настолько, что он не отставал от бедолаги не один год совершенно безнаказанно. Причина такого терпения определилась только с появлением нового, обновлённого справочника. Дело заключалось в том, что шутник обнаружил в телефонной книге удивительную, прямо-таки индийскую фамилию: «Каталхермал М. Л.» Чисто, как в анекдоте: «Ну-ка, Василь Иваныч, проверим твою политическую зрелость. Скажи мне - вот кто у нас Джавахарлал Неру? - Ну, во-первых, Петька, не «Неру», а - Нюру. А во-вторых, не твоё это собачье дело: командир - он у себя в полку кого хотел, того и джавахарлал!». Обхохочешься. А тут - «йог»! И вот раз за разом, месяцами, он донимал свою жертву вышеназванным издевательством. И - тишина, хотя обнаружить номер «шутника» при желании не составляло труда. И только с выходом нового варианта справочника страшная тайна открылась. В прежний текст попросту вкралась «очепятка». Несчастным абонентом оказался не какой-то загадочный «Каталхермал», а самый что ни на есть заурядный Каталхерман. Потому страдалец и молчал, может, даже был рад, что, наконец, таким образом «спрятался». Но всё тайное становится явным. Хоть китайцем притворись! Ведь и Иоська - он тоже как бы «спрятался», его мало кто здесь «узнавал». Городские легенды давно не были для него секретом, а толку?   Он всё уже знал в этом городе, и не знал в нём ничего - чужой, никем не узнанный и никому не нужный пришелец, который мало что тут понимал. А тогда - зачем ему всё это? Так грустно думал Иоська, нагружаясь пивом, и, забыв о товарищах, с которыми пришёл, прямо и честно строил фразы, мысленно разговаривая сам с собой. А в пивных парах, вне его сознания и фантазий, дрожал гвалт и гогот. У длинной стойки гремел пустыми кружками, заглушая вопли спрятанного где-то внизу магнитофона, деловитый бармен, юрко сновали, не по - социалистически делая свои тысячи, идеально трезвые разносчицы закусок. И над лохматой башкой распаляющегося собственным  декламированием Воздвиженского - младшего грохало, словно одаривая его подзатыльниками, извечное:

              «Хоп, хэй-гоп ! ...»

За казавшимся мутным, давно не мытым окном виднелся всё тот же подёрнутый ряской и рябью волжский затон - тихий омут, это прибежище утопленников, и Иоська вдруг сам увидел себя его обитателем. Скоро наступит миг, когда мутные воды, действительно, поглотят его прежнего навсегда. Волга - русская река …
«Вспомни имя своё …»?

А пока знакомый мотив детства из-под барной стойки, перевод слов которого знали все дворовые пацаны, один только и возвращал его к действительности:

            «Где нам найти королеву, чтобы стало ещё веселей. Где же та красавица - та, что нам понравится, та, что с нами справится?...».
 
             «Серый дождь над головой …».

Ну и пускай, пусть он утонет, и пусть Чубарик вылавливает его по всему течению, нашаривая багром по илистому дну … Пусть знает. А когда отыщет и наклонится над холодной зелёной водой, то Иоська утянет его за собой в пучину, в мёртвые от осевшего на дно мазута и химстоков водоросли.
 
              «… И все вокруг спешат домой. Грустные, весёлые…
Хоп, хэй-гоп …».
 
Однако, захлебнуться пивом Иоське не удалось, и, проглатывая уже через силу янтарную горечь, он неподвижно смотрел перед собой на дубовый пенёк, на котором грудились кружки и объедки. И дуб этот в его глазах был похож на Чубарова. Своды венчающего пивной зал потолка были отделаны «под старину», всюду висели разные резные деревянные штучки, какие-то декоративные хомуты, а вдоль ближней к выходу стены у окна, сдвинув столы, расположился целый цыганский табор с бароном во главе, который, кажется, пировал здесь бесконечно. Взмыленные официантки носили и носили туда вне всякой очереди и обходя прочих, полные кружки, что весьма раздражало появившихся в зале, таких же, как и цыгане, золотозубых мафиози - местных компаньонов по винным поставкам незабвенного Моти, что кутил сейчас где-то у себя в Тирасполе. Вот и «курирующий молдавских» Виктор Романович Кузнецов от «органов», младший сынок главного прокурора Рюрика Генриховича и его супруги, бывшей актрисы, а теперь - атаманши всех бандерш, что рулила Трестом ресторанов и кафе с известными мероприятиями «сопровождения» важных гостей и нужных «любимому краю» людей, о которых знал Мартемьянов, да полномочий не имел, - тут, как тут.
Цыгане нагло заняли их место. Назревал крупный скандал и междоусобная разборка. Вот и хорошо, и пускай среди общей суматохи кто-то саданёт  Иоське в кабацкой драке под сердце финский нож.
Пусть необмытого и его - тоже «под лай собачий похоронят», раз так!
 
5. И всё ж таки более семи или восьми привычных кружек осилить Иоське так и не удалось. Дальше пить он и не хотел, и не мог, и когда, расставшись со своими случайными спутниками, отправился восвояси, то, отмечаясь по ходу следования домой во всех попутных дворовых туалетах окрестного получастного сектора, с прискорбием осознал, что у него остался лишь один шанс, прервав свои страдания, разрешить счёты с жизнью - это умереть от тоски.

А потому, разметавшись, лёжа на спине поверх устилавшего лежанку покрывала, глядел в потолок задумчиво и печально, размахивая босой ступнёй, не замечая распахнутой на Катькину территорию двери. И с таким просветлённым взором, что Екатерина Ивановна не решалась по обыкновению тревожить постояльцев и словно вовсе исчезла в глубинах квартиры, - хотя  вначале, пересекая их проходную комнату по пути с лестницы в свою «залу», поглядела на Иоську с искренним изумлением и даже испугом.

- Ну почему? - вопрошал он вслух, не видя вокруг никого. - Почему всё так плохо? Почему у всех всё так хорошо, и лишь у меня - плохо?
- Не знаю, о чём ты думаешь, - усмехнулся Гольцман, искоса и с сочувственным недоумением разглядывая лежащего Иоську. - Я бы на твоём месте радовался, ведь у кого - то проблемы посерьёзней. Сам говоришь: у вас «чистки» всякие начались.
- Мне хуже всех, - всхлипнул тот.
- Гляди, окажешься завтра на улице -  вот и вся «трагедия», - не соглашался с ним Гольцман.
- И пусть! - провозглашал Иоська. - Пускай выгоняют. Я не хочу туда идти. Перевестись бы куда, уехать, - вздыхал он, отгоняя голой пяткой летящий пух. - Да вот никуда не переводят.

- Кому ты нужен со своей графой? - усмехался Александр и, задумавшись, развивал свою мысль уже в более привычном для себя направлении.

- Хотя сейчас другие времена. Значит, говоришь, «в бараний рог»? - вспомнил он с раскатистым смехом красочно описанный ему Иоськой в свободном пересказе скандал в Конторе с явлением туда на разборку Славкиной мамы Дины Исааковны.Сюжет «Визит дамы». - Телефонное право уже решает всё, а не инструкция или даже решение закрытого пленума. Какие там писаные и неписаные указания! Всё разложилось давно, все спились, спелись, взятка, знакомство, связи сильнее любой бумаги, не говоря уже об авторитете должности. Из приёмной личного секретаря Брежнева такие дела творились: по одному звонку чёрта с рогами, негра преклонных годов куда угодно можно пристроить было. Многие пользовались. Мёртвого авторитета - и то боятся. На этом они и погорят, заключил Александр. - Вот увидишь.
- Ты знаешь, - съязвил Иоська.
- А что! - сел на своего ораторского конька Гольцман. - Вот я после диплома был на аспирантских курсах в Таллине. Там же давно пороховая бочка: все настроены против. Говорят - скоро гражданская война будет: в Эстонии приезжих стало больше, чем эстонцев, и думают - что и там им тоже ну как вторая Мордовия, тоже общая земля. Вот с Прибалтики - то и начнётся, там и полыхнёт.
- Но это же ужасно! - не понял его спокойного тона Иоська.
- А что ты хочешь? - посмотрел в его сторону  Александр. - У нас последняя оставшаяся в мире империя. И она исторически обречена рухнуть так же, как и все остальные - как австрийская и Османская.
 
Иоська закрыл глаза. «Нам бы ваши проблемы»! И какое там «рухнет», когда такая армия, такая госбезопасность! Вмиг задавят, как в Чехословакии. А его покой и сама жизнь точно навеки рушится. Вот и вчера тоже «эти» пошли в кино после работы - Иоська снова дождался их, сидя на ограждении перед проходной, как воробей, и видел всех - и Чубарова, и Тому, и Натулька  паскуда с ними увязалась. Она, поди, и свела. И - пошли. А по коридорам уже точно разгулялся слушок, что Чубаров покупает новый костюм, его даже квартальной премии за колхозные «подвиги» поэтому не лишили.
 Жених тоже!

- Й-ы-ы, - издал Иоська слабый грудной звук, исполненный такого горького отчаяния, что даже холоднокровный Александр не смог ему не посочувствовать и попытался утешить по-своему:
- Ну, посуди сам, ЧТО тебе горевать, - резонёрски произнёс он. - Ты же её совершенно не знаешь, эту Тамару …
И, помолчав, добавил, поясняя:
- В сущности, ты ведь её трезвой ни разу не видел.
На что Иоська смог лишь сказать снова несвязное:
- У-у-у …
И опять в его вопле сквозила обречённость столь искренняя, что Гольцман, щадя товарища, перевёл разговор в другое направление:
- И чем же у вас всё закончилось с этим вашим Кочкарёвым и Отделом кадров?
- Чем-чем, - слабо произнёс Иоська, - всё уладилось, работает Кочкарёв. С Аней видится в кустах за углом.
- Ну, вот видишь, - подтвердил собственные рассуждения Александр. - Я же говорил. Сейчас всё можно, была бы глотка и должность. Былого порядка больше нет.
 
Нет порядка - это-то и плохо.
Однако, именно благодаря такому его отсутствию "кое-где у нас порой", Иоська и жил хорошо … до сих пор.
Хотя что же это за «порядок», при котором ему в нём, - и в оберегаемом этим порядком мире, - нет места? Тогда пусть его и не будет! Пусть случается то ужасное и рушится привычный мир.
 
- Конечно, у нас не гитлеровская Германия, нет того фанатизма и скрупулёзности, а только - корысть, в бардаке законы и указания строго не выполняются: кто-то настолько невежественен, что просто ничего не знает, кому-то - на всё плевать, чинуши думают только о своём брюхе, каждый князёк - сам себе царь и бог, и для нас отсутствие порядка где-то пока благо, всё-таки - не Сталин,- угадал Иоськины мысли Александр. - Но когда из-за этого «непорядка» всё упадёт, то первыми, по кому пройдутся, будем мы, - обрадовал он успокоительной мыслью Иоську.
 
И ладно! Пусть будет погром - и его убьют! - застрелит какой-нибудь потерявший голову Федюха  или Стародуб, раз нет выхода, то что ж! Не он ведь придумал этот ужасный мир, где порядок и покой не оставляют места для жизни еврею, а ниши для его выживания - это трещины в этом порядке. И чем они шире - тем больше жизни, но и тем скорее погром и гибель.
Но если мир таким образом создал не человек, то кто же? Кто вывел их из пустыни, а затем изгнал из своей Земли на вечные мучения, скрывая и тая от избранного им же народа свой облик и имя? За ЧТО? Где Ты?
 
Под эти богохульственные мысли Иоська слабо разбирал суть Сашкиного трёпа, а Сашка говорил всё то же, то же - о том, что в отличие от примитивной европейской пунктуальности Гитлера, Сталин обожал лукавое, истинно азиатское и одновременно-иезуитское коварство, которое сохранилось и сегодня.

- И во время «борьбы с космополитами» часто евреев травили свои же - высмеивали со сцены язык, культуру, до сих пор рисуют антисемитские карикатуры, всюду выступают, - рассуждал он. - Уже всех собирались выселять в тайгу, готовились массовые убийства, и в то же время некоторых евреев Сталин приближал, одаривал, держал на виду - те же Мехлис, Левитан, - не «Иванов». Они были и в Политбюро, и в «органах». Каганович лично разъезжал среди писателей, уговаривал Маршака, Кассиля, чтобы не вмешивались…
Воспитывался, и успешно, целый вид, гибрид еврея-антисемита. Искреннего, не ради выживания  - а убеждённого, такие, и уехав в Израиль, остались сталинистами. Сейчас кое - кто не прочь возродить эту практику, и, вот увидишь, придёт время  -  кто-нибудь ещё вынырнет на свет, как дьявол из преисподней, и не один - и смутят людей.

Вот откуда - «адмирал, Герой Советского Союза», или - «лауреат, Военный юрист» …

Иоська представил себе зычное сопрано Славкиной мамы, звон разбиваемого ударом твёрдой ладони телефона и вопли - взвизги делопроизводительниц из Отдела кадров - и даже развеселился. Но при чём тут тихий, мирный, где - то не от мира сего несчастный Славка, попавший в эту круговерть?
 
- Жалко мальчишку, - сказал Александр.
- Почему выбрали его, чем он провинился? - недоумевал Иоська то ли вслух, то ли про себя. - Почему пристали именно к нему?
- Оказался крайним - пожал плечами Гольцман, а Иоська представлял себе недоумевающую Жигуляеву, под вопли и стоны из-за двери замершую в полутёмном коридоре Отдела кадров стены которого были увешаны образцами анкет поступающих на работу - и везде, везде была графа «национальность»: отца, матери, а в личных делах - и родственников братьев, сестёр, «графа» мужа, жены, и их родственников - всех, не дай бог проникнет какой-нибудь крымский татарин или японец. Грек, поляк… И это - в стране победившего интернационализма! Казалось, только на это в первую очередь и смотрели…

Но мысли Иоськи почему-то опять соскальзывали с высоких материй на Таньку, палящуюся на стенды, а значит - снова на женщин и на то, что мучило его неотступней вновь разыгравшейся и подступившей к горлу жажды.

- Не пойму всё же, чёрт возьми,- произнёс он внятно, припав пересохшими губами к носику чайника с остывшей водой, специально принесённого из кухни для этой цели, сделал несколько жадных глотков и, облизнувшись, продолжил:
 
- И что они все привязались к евреям! Евреи так много сделали для страны - столько писателей, режиссёров, артистов. И учёные, и композиторы … Каждый второй революционер - и все ведь погибли молодыми, были убиты. И песни писали, и кино… И ни одного крупного предателя или врага, зато сколько героев и изобретателей …
У Иоськи даже слёзы навернулись на воспалённые глаза, но он тотчас осёкся, наткнувшись на взгляд Гольцмана.

В нём не было насмешки - Александр, отойдя к стене, смотрел на Иоську сочувственно и даже печально.

 Как на ПОЛНОГО идиота.
 
Теперь-то, по прошествии стольких лет и после всего, что с ним произошло, он знал, что «графа» - это был просто «вариант зеро», ноль.
Ведь в условиях «порядка» все - на своих местах, и  все места заняты. А устроиться можно только методом замещения, вместо кого-то. Ясно, что лучше выбрать безобидного из знакомых. Чужих-то такой хитрый товарищ боится: вдруг «блатной» сынок-зятёк, на сильных и равных кишка тонка, а тихих и безобидных - тьма.
Но против каждой жертвы нужно придумывать обоснование, а хитрец глуп, неталантлив. Куда ему.
 
А тут, с носителем "графы", и так всё ясно: потому и объяснять, придумывать, ничего не надо - это и есть вариант «ноль» для доносчика и карьериста. Подобных товарищей он повидал кучу. Положительный, доброжелательный. Внушает доверие - «добрый». Хотя «добро» для таких лишь рекламный слоган, а так они и слова такого не знают. Заторможенный. Есть такие оборотни. С виду - сама положительность: участливый,  доброжелательный, тихий. Сидит, духовой оркестр в парке слушает. Собачку выгуливает. «Послать» такого подальше мирному пареньку  невежливо, вот «доброжелатель» и выбирает в жертвы мирных - такой не «пошлёт», хотя добрый советчик и пристаёт, как глупый зануда. При том, что надо их «срезАть» сразу, как конструкторши - Гужлова, слёту его раскусив. Но не все же, как Люська. Потому что там, внутри этого доброжелательного - чёрт  и бешеная собака.
И придёт час - этот тихий наденет френч и кинет кого-нибудь в гетто. Не потому, что кого-то не любит. Просто, таков механизм общественных отношений: попал под лопасти - перемелят или выкинут под забор.  И будет неважно, добрый механик, свой ли, или «злой» и чужой. Плевать им на евреев - многие и не знают, кто это такие. Просто, именно они удобная для таких задохликов и выгодная для них жертва. Ничего личного.

Как там у Высоцкого:
«А вдруг это очень приличные люди, а вдруг мне за это чего-нибудь будет! Но тут мне алкаш рассказал в бакалее, что эти «семиты» - простые евреи. Вот это везенье, хочу вам признаться: теперь я спокоен - чего мне бояться!».
 
Вот как всё просто. Гольцман знал это.

Но Иоська был тогда, несмотря на не детские годы, всё ещё неразумным «подростком» - ведь зачем спешить взрослеть в самом справедливом мире света и добра.
Кроме умения обращаться с девчонками, как те того хотят - да и то инстинктивно, - он ничего не знал. Да и то от такого с ними обращения толку не было, «система ниппель»: ты туда всё, а тебе - нуль.

А теперь и их умыкнули.
Ведь девчонки - они такие: им лишь бы замуж… А какое там «замуж», когда он - считай, лицо без определённого места жительства. Ни кола, ни двора. И без ясного будущего - вдруг завтра не повысят, а вообще  выкинут из «цивилизации». В «социальный мусоропровод», ага. А в «социальный лифт» и без него - вон какая очередь из всяких «гужловых» и прочих «серых». Никаких Люсек, чтобы им рты заткнуть, на них не напасёшься. Да и живут местные вон где: в хрущёвках, там и родителям тесно - куда ещё кого-то зятя, "который любит взять", селить! Вот как тут быть?
И разве это повод над ним надсмехаться!
 
             И всё своё отчаяние, «шум и ярость» от этого своего неведения и насмешливой реакции приятеля он выплеснул на несчастного Сашку, причём сделал это на таком  жёстком и крутом «идише», какому позавидовали бы и самые отпетые биндюжники с Пересыпи:
 
- И таки ВЕЛХЕР ПОЦ, - «какого хрена» то есть, - ты пялишься сюда, как каплун на курицу! - вскричал вдруг Иоська, сам уставившись на Гольцмана в упор …

… - Который ничего не может иного, как орать, а думает, что познал жизнь, пока в суп не прыгнет!

Сашка  понимавший «аф идиш» только отдельные слова  мало что разобрал в данной тираде.

- Попрошу вслух не выражаться, - оторопел не ожидавший столь непонятной реакции Гольцман.

Но свести всё к шутке не удалось, Иоська уже закусил удила.

- Что ты мне можешь сказать? Какой ты еврей? - внезапно нахлынувшая ярость переполняла его грудь. - Языка не знаешь, ничего не видел дальше Привоза, что ты можешь понимать! Один вид, голый выпендрёж, шпана та ещё...
 …Тоже умник нашёлся …

Случившийся нежданный, а, может быть, долгожданный катарсис, вывернув пылающую воплем и болью Иоськину душу наизнанку, проветрил, но вовсе не облегчил её от тяжести, зато смыл сомнения и неуверенность и наполнил возникшую пустоту решимостью и готовностью к действию. И он обрушил на Сашку всю муку и ярость, что были в его душе.

 … А на кого было ему их обрушивать? Кто подвернулся, тот и пострадал. Но не будь этого - а вдруг и не испытал бы он всего, что было потом?  Кто знает - быть может с этого неожиданного и рокового всплеска отчаянной и безнадёжной отваги, изменившего его навсегда, всё и началось: эти краткие и неизгладимые в его памяти, удивительные и роковые события? А если бы не родился тот миг наступившего следом спокойствия и целеустремлённой решимости - ничего бы и не произошло? И с ним бы не случилось то, что случится вскоре?

 Случилось ли бы с ним то, что произошло потом, останься он прежним, послушным? Сейчас, по прошествии вечности, это трудно было определить. Но и теперь он ясно помнил то сияющее синевой высокого, без птиц, неба утро далёкой субботы - святого дня, залитый наклонными лучами нежаркого ещё, жёлтого солнца город, по которому он шёл, совершенно спокойный и «холоднокровный», почти весёлый, знающий, что сейчас, быть может, всё разрешится: он просто всё выяснит, а там будь, что будет.

Он только выяснит, что это было! Надо ведь выяснить!


Глава 3

По ком звучит песня.

1. Лёгкий пух, уже последний - тополя почти отпылили,  вился в недвижимом воздухе над улицей, носящей имя славного русского полководца, тихой, не тревожимой машинами и троллейбусами. И даже колготящаяся возле расположенной впереди, буйной обычно, пивной разгульная шпана, хотя и затевала привычную драку, но как-то нешумно, словно не уважая громкие подвиги генералиссимуса, что перевёл русские войска через Альпы. Крупный негр из Конго безразлично взирал на происходящее там, удобно раскинувшись в шезлонге. Шезлонг был выставлен им на тротуар у крыльца общежития его железнодорожного техникума - выкрашенного в зелёный цвет трёхэтажного особняка, обшарпанного и с отваливающейся штукатуркой, что располагался на другой стороне улицы и наискосок от забора пивной. Не зря переходили те Альпы: пол-мира под нами.
Вот она - Империя.
 
А как раз напротив общежития высился островерхий и ветхий, обшитый досками, узкий деревянный дом, переживший недавно бури и потрясения. Теперь дом этот грустно взирал, словно устав от всего, шестью чёрными подслеповатыми окнами обоих своих этажей на чёрного человека,- столь же несовместного с боевым русским именем улицы, как и растерявшие былую удаль хулиганы-уркаганы. Верхние три этажа дома, самые печальные и всегда закрытые, принадлежали квартире, где жила Анечка. Под ними росли невысокие тополя, и была троллейбусная остановка. Где-то рядом располагался вокзал, а посреди всего этого шагал теперь Иоська - вообще неизвестно кто, ещё более несовместимый одним даже своим именем и с улицей, и с её названием, и с чем бы то ни было здесь, нежели этот негр, глядящий на пивную. Так казалось ему сейчас. Делая ненужный крюк, он в последнее время часто проходил мимо Анечкиного  дома, в котором воцарилась кладбищенская  тишина и вечный покой, а совсем недавно происходили осенние баталии истории с Кочкарёвым,- и который не выдержал «артобстрела» тяжёлых батарей Славкиной тёщи, что лупили в упор, укладывая снаряды методично, осмысленно и беспощадно. И редут пал. Теперь, восхитительным летним днём, он выглядел мирно. Ведь бывает время Суворовых - и тогда улицы называют их именами, а потом наступает, как сейчас, время мира и счастья. Вон и главная улица на Липовой горе, где и была их общага - это улица Мира. Завоевали полмира - и наступает опять это самое время мира. Время иностранных студентов и особенно - курсантов. Было так всегда … А деньги откуда брать для этой мирной жизни, если не от военных? Пусть и африканских. Ясно же, кто победил - у того и всё. Так рассуждал он в прежней своей безмятежной жизни, «беспечный ездок», следуя по этим местам. Чужое несчастье притягивало интерес, завораживало. Как там у того, в чьей душе нет идиллии и покоя, которых в достатке хватало ему самому?
«Не меня»? «У меня - то всё хорошо»?
Нет, он отчаянно пытался вызвать в себе сочувствие к другому человеку, жалость и гнев. Но это не всегда у него получалось - не хватало собственного опыта. И эту истину он отчётливо понял только сейчас, когда этот опыт у него появился. Понял, глядя на слепой и сиротливый, словно бы нежилой и неживой двухэтажный дощатый дом на солнечной стороне улицы.

С этого места был уже хорошо виден другой дом, что и был целью Иоськиного субботнего похождения - компактная типовая оштукатуренная пятиэтажка, выкрашенная в привычный для Города песчано-жёлтый, с рыжеватым оттенком, цвет, что возвышалась впереди, за перемигивающим светофором у самого перекрёстка, где автобусы сворачивали к вокзалу. Там уже явственно различался слухом шум жизни крупного транспортного узла. Восточный ветер днём и ночью доносил до окон дома прерывистые железнодорожные команды трескучей громкоговорящей связи из депо, а порой - и объявления о прибытии на станцию среднеазиатских и сибирских поездов, которые следовали с неё далее буквально во все концы - и в столицу, и на Кавказ, и в Одессу, и в Киев. Словно морской - или степной - порт, гудел и стонал вокзал днём и ночью, и где же, как не здесь, только и мог проживать и так же, подобно вокзалу, «гудеть» такой командор ковыльных дорог и собственной бесшабашной жизни, как однокашник Ани по средней школе Чубаров. Тамбуры вагонов - ресторанов были открыты для него в любой полуночный час. И какой бы приятель Андрюхи ни забрёл в морозную стынь и темень под его окна едва живой, но если он оставался в силах докинуть ледышкой до форточки - всё, помощь, братская компания и поддержка в походе к прибежищу ночных вокзальных грузчиков-шинкарей и в последующей добыче стакана ему была обеспечена. Да и самому Андрюхе и в праздники, и по ночам далеко искать шинки не приходилось.
И вот теперь всему этому в Андрюхиной жизни и судьбе наступает конец, уйдёт, как детство? Тоже, нашёл момент! Так, делая вид, что печалится за Чубарика, а не за себя, думал Иоська, почти уже успокоившись в чувстве своей обречённости.

Что ж, сейчас он просто выяснит, убедится окончательно - и всё. И будет жить дальше.
Что ж теперь?!
 
            Андрюхин  дом был единственным жилым в начале следующего уличного квартала, располагаясь чуть ближе фармацевтической фабрики. Она сплошной стеклянной стеной простиралась далее бесконечно далеко вдоль дороги, отгороженная от тротуара стендами с призывами, лозунгами и портретами передовиков на «аллее славы», неизменно долгие годы украшаемой и большими фотографиями Андрюхиных родителей, трудившихся там простыми рабочими. Дом, где им дали квартиру, вытащив из вечных подвально - коммунальных времянок, был также построен фабрикой, и они теперь были по гроб жизни благодарны за это ей и своей счастливой судьбе. Как это было знакомо Иоське! Такая же, родственная по профилю, фабрика медицинского оборудования имелась в его родном городе, образовав вокруг себя на окраине целый многоэтажный посёлок - городской спутник. Над ним из заводских труб плыли жёлтые пахучие облака дыма,  условия труда в цехах были очень вредные, и евреи туда не шли, хотя платили там хорошо и брали всех. Оставались на фабрике надолго, однако, лишь вчерашние селяне. И они точно так же, несмотря на то, что у них часто рождались больные дети, были преданы своей родной проходной, и благодарили своё привалившее счастье. За квартиры с тёплыми туалетами, за быстро получаемые от фабрики мечту и цель жизни - «Жигули», за асфальт под ногами, а здесь, в России - ещё и за колбасу, колбасу! В пайках: в магазинах-то обычно тут её «нэ було».
 Пусть в неё даже и шло то же сырьё, что видели они на своём производстве, - химия то есть.

Но разве иными были условия на мебельном объединении, где трудился всю жизнь столяром Иоськин отец! Как хорошо знал Иоська эту рабочую жизнь, порождением которой был и он сам, а воплощением - эта чудесная казарма, рабочий барак со всеми удобствами. Дом, укрытый с запада тенью фабрики, выходил многочисленными балконами на шумную улицу, а двумя своими подъездами - в тихий дворик. Двор  был отгорожен от перекрёстка сплошной металлической изгородью, из-за чего Иоське, чтобы проникнуть туда, пришлось обходить дом вокруг - со стороны фабричной проходной. Посреди залитого ярким солнцем двора свечой устремлялся к небу неохватный и древний тополь, весь седой от усыпавших его пыльных серых гирлянд, за которыми едва просматривалась почти высохшая, выжженная зноем, бесцветная листва. Ствол дерева был изъеден дуплами и наростами, из него торчали огромные ржавые гвозди для бельевых верёвок. Под сенью кроны сиротливо стоял деревянный стол с врытой в землю пустующей скамейкой, рядом томился чей-то укрытый брезентом «Запорожец». В воздухе густо летал пух вперемежку со звуками доносящейся сверху, из-за приоткрырой балконной двери задумчиво-меланхолической музыки.

Ясно, что там, за лёгкой занавеской, были люди, и много - их силуэты явственно различались внутри, кто - то касался загораживающего балконный проём кружевного тюля, - и двора, казалось, даже настигали почти различимые весёлые голоса.

Иоська угадал - компания после, конечно же, бурной ночи, уже возвратилась с Чубаровской дачи и, вернее всего, догуливала здесь. Но разглядеть что - то конкретное отсюда, с улицы, было затруднительно. Хотя вот, колыхнув занавеску, промелькнули знакомые вельветово-чёрные джинсы и рубашка, по которым Иоська точно распознал Ермакова, ухо его различило что-то, похожее на задорно балагурящий голос Шурика, ему отозвался так хорошо знакомый Иоське девичий смех - Зиночка?

 Вот тонкие девичьи пальцы с красным маникюром на ногтях чуть отодвинули занавеску, в образовавшемся прогале мелькнуло бежевое лёгкое платье, опять раздался смех. Ясное дело - все голубчики были в сборе и, наверное, в полном составе, даже голос Стародуба, что также учился в Чубаровской институтской группе, грохотал где - то внутри. Но музыка была негромкой, ничто не напоминало пьяный кураж - лишь однажды прорвался высокий и срывающийся, тоже показавшийся Иоське ужасно знакомым, заплетающийся в совах тенорок, а так всё выглядело чинно - благородно. Значит, происходило что-то серьёзное? Ну, конечно же.
И самого Андрюхи не видно и не слышно. Где-то прячется.

С кем?

Вот жених выискался, бес бы их всех побрал.
 
Иоська слабо представлял себе, что ему делать дальше. Как ему проникнуть туда, под каким предлогом? Мысли путались, от жары и волнения, в голове, и он продолжал торчать под балконом на самом видном месте, задрав голову и открыв рот, и не знал, что ему предпринять.
            
- Бирнбаум ! - вывел его из состояния невольной прострации грохнувший сбоку пронзительный оклик, что «выстрелом за спиной» буквально огорошил, и в панике обернувшись, он увидел того, кого менее всего ожидал в этом дворе обнаружить - Виталю Белова.
            
- Ты что это по чужим окнам подглядываешь? - затрясся в дребезжащем хохотке его недавний однокашник, от чего лицо Витали, и без того пунцово - красное на фоне абсолютно белых, словно в подтверждение фамилии, волос альбиноса, залилось ещё более густой краской. Выпученные, как у кузнечика, водянисто - голубые глаза - озёра Белова вращались и были подёрнуты поволокой, это подтверждало, что необычный жар его лица горит неспроста. И в самом деле, от Белова заметно попахивало пивом.

- Да вот … да я … смотрю, - растерялся было Иоська, но уяснив, что институтский приятель - поддат, успокоился: чего тогда перед ним особо объясняться?

К тому же Виталя был не один - рядом с ним находился худощавый и лохматый тип, весь в линялой фирмовой  джинсе и с вытянутым книзу испитым лицом.
 
- А ты мне нужен, - обрадовался, не переставая  тараторить,  Виталя. - Шиманского давно видел? А Валерку? Мне надо им передать, хотя бы через тебя, а то я до Натульки неделю дозвониться не могу…

 -… Всё нет дома, да нет, намечается у неё что-то там, что ли, - продолжал стрекотать  на одном дыхании он, уже забыв о своём первом вопросе и более не удивляясь тому, что обнаружил Иоську здесь - словно именно тут он и должен был находиться.
   
У неё-то что может намечаться? Она ещё не всех кавалеров в городе в свою корону собрала для полной коллекции.  … Тоже ещё!

- Что передать-то, - где Юрку поздравлять будем? - вздохнул Иоська.

- … Ну да, насчёт того, «что, где, когда», всё такое, - чтобы все наши были готовы. Ага? Сейчас расскажу. Но не здесь же. У тебя время есть? Пойдём с нами.

- Куда? - не понял Иоська.
 
- Тут недалеко. Айда. Я тебе такое сейчас покажу,- радостно рассказывал он. - «АбрамОвича»  помнишь, «Агдама Кабернеевича»? Олег Залманов, художник, партийная кличка Абрамович. Он здесь живёт, -  кивнул обсмотревшийся Штирлица Виталя на подъезд, соседний с Чубаровским. - Пошли, увидишь настоящую еврейскую богему. Гнездо диссидента.
- Тиш-шь, - смутился Иоська, заозиравшись на Виталиного спутника, но, уяснив, что тот сам, подобно Белову, изрядно нагружен, а потому - не быстр в восприятии слишком скорой Виталиной речи, успокоился. И чего это Белов разгулялся, принялся за старое? Да ещё в такой сомнительной компании. В его нынешнем положении, при чинах, это казалось невероятным. Но возможность тут, во дворе, поболтать хоть с кем - то и забыться, оттянув гнетущий миг - нет, не принятия решения, а его осуществления, миг, когда всё в Иоськиных глазах безжалостно для него прояснится, предательски заставляла Иоську погружаться в дурацкий разговор, в суть которого тот и не вникал.
- Что ты говоришь, совсем с ума сошёл? - сымитировал он шутливый испуг. - Какие диссиденты? У нас?

- Да не бойся! - рассмеялся Белов, потянув Иоську за рукав. - Это шутка, конечно: все авангардисты  - «диссиденты», все они на учёте, особенно евреи. Но сейчас это - можно. Наш отдел в горкоме их пасёт, курирует. А Абрамович - вообще наш человек «в Гаване». Ему бояться нечего - рано или поздно он всё равно уедет. Уже почти всё решено, вот он и догуливает напоследок: нас за вином посылал - показал Виталя на матерчатую сумку с надписью «Аэрофлот» в руках приятеля, заодно представляя его Иоське:

- Этот - из той же компании, музыкант. Идём, Абрамович тебе «сестёр Берри» на иврите включит, послушаешь.
 
В этот момент на Чубаровский балкон выкатился кто-то пьяный и с голым черепом, не иначе, как Антипов - надо же, и он был здесь, Иоська не ошибся, узнав его ломкий тенорок.

 И, боясь оказаться замеченным, в панике провалился в чужой подъезд, увлекаемый туда Виталей.
 
Здесь, на светлом от солнца лестничном марше, Иоська более детально разглядел Виталиного потрёпанного спутника. Слипшиеся, неясного цвета, желтоватые волосы, вытертые колени голубых штанов и локти куртки, фирменные «лейблы» где ни попади и запах, словно из курилки кабака.
Типичный хиппарь - хорошо хоть, если не наркоман.

- Вот, знакомься, - хотя его никто не просил, представил тому Виталя институтского однокашника. - Тоже ваш человек. Иосиф.
Своего знакомого он Иоське, как ни странно, не представил.
- Редкое имя,- отозвался тот.- Сейчас, во всяком случае.
И, обернув к Иоське худое бледное лицо с выцветшими голубыми глазами, добавил, обращаясь к нему:
- У меня покойного дядю так звали.
- Но у вас же главное - материнская линия, - семеня где-то сзади, высоким пулемётным по скорости вылета слов фальцетом прострочил Белов.
- Ну, ладно, ладно, замнём, - прервал его недовольно «джинсовый». Которому болтовня явно мешала, отвлекая, продвигался вперёд.
 
Взбираясь в гору тяжело, как вещий Олег, он прошлёпал подошвами разбитых туфель по ступеням, то и дело спотыкаясь о них и не отцепляя рук от железных перил, пока не уткнулся лбом в какую - то обитую коричневым дерматином  дверь, одновременно со снайперской точностью попав пальцем в кнопку звонка. Дверь отворилась почти что сразу, и не успела в струившемся от окна пыльном и жарком солнечном конусе стихнуть зазвучавшая мелодия - звонок оказался музыкальным,- как на пороге вырос весь покрытый чёрным курчавым волосом, голый по пояс и показавшийся огромным, знакомый Иоське бородач, заспанный и хмурый.

- Вас за смертью посылать, - недовольно пробурчал он, впуская компанию в прихожую, которую венчали прибитые над дверью раскидистые лосиные рога.
- А я тут уже вздремнул, сейчас вот ванну шёл принять: у меня скоро рандеву с дамой, - почесав пятернёй заповедные дебри волос на груди и тяжело дыша, сердито произнёс мрачный и чёрный хозяин. - А вы меня отвлекли. Думал, уже не придёте.
- В «Трёх листах» ничего не было, - по привычке быстро, и сбиваясь, начал оправдываться Белов, ещё более покраснев от натуги, и продолжил:
- Пришлось мотаться на гору. Везде одна водка. Зато вот - привели тебе нового кадра, ты его ещё не знаешь, познакомишься…
 
Только тут хозяин толком разглядел Иоську, и выражение недовольства на его почти скрытом дремучей порослью лице усилилось - кого это его пьяные друзья к нему ещё припёрли?
- Да ты не волнуйся, это наш человек, - успокоил его джинсовый. - Проверенный.
- Со мной раньще учился,- подтвердил Белов.
- В школе? - спросил бородач.
- В институте,- ответил, выручая приятеля, Иоська.
- А это - АбрамОвич! - воскликнул Виталя, хлопая хозяина по мощному плечу. - Уникум в своём роде. Покоритель многолитражностей, - добавил он, когда все вслед за хозяином, миновав скромную довольно «залу» с устлавшей диван искусственной шкурой и цветным телевизором, проследовали в маленькую смежную комнату полуторки -«хрущёвки».
- Слушай, - сказал вдруг бородач, обращаясь к новому гостю. - Я тебя видел, кажется, однажды с Шиманским. Так? Могло это быть?

Он и его знает! Кто бы мог подумать, что у Юрочки такие знакомые.
 
- Моя маман  и предок с его родичами семьями корешили, пока не съехали отсюда в Соцгород, - пояснил Иоське «АбрамОвич» сразу. - Положительный молодой человек. Это я бичую, богемная рожа. С такими вот, - кивнул он на Белова.
- Ладно-ладно,- мелко затрясшись, пронзительно рассмеялся тот. - Без меня ты знаешь, где был бы!
- Юра - голова, - ухнув в глубокое кресло, над которым с фотографии на стене скалил нервно прокуренные зубы лохматый Высоцкий, и совсем осоловев, протянул, заплетаясь языком, «джинсовый». 
- У него бабуся - ещё та, божий человек,- проговорил  "Абрамович", отворяя створку балконной двери и беря из пачки на столе крепкую сигарету. - Вот кто мне запомнился. Ветхий  Завет! Таких сегодня редко можно встретить, это что-то. Вот с этих страниц словно сошла, из Шолом-Алейхема, не читал случайно? - метнул он оживший взгляд на привинченные в простенке книжные полки - с вазой, в которую были вставлены три болотных камыша, наверху,- а внутри, за стеклом, среди Стендаля и Конан  Дойла - с незабвенным и привычным в любой, считающей себя культурной, еврейской семье, коричневым, в хорошем твёрдом переплёте, Рабиновичем, грустным усачём в украинской обвислой шляпе из Переяславль - Хмельницкого.

Его известный всем и до недавнего времени единственный шеститомник собраний сочинений шестьдесят первого года издания видел Иоська в доме у соседа по подъезду. Своего тёзки на два школьных класса постарше него, предводителя их смешной дворовой команды малолетних «бейтаровцев» там, у себя в городе на «Пивденном» Буге - родной реке. Но вот сам он, к сожалению, почти не читал, - потому ознакомился с теми томами, лишь перелистав, сидя на продавленном ещё в Сибири, где сосед его жил прежде, диване и запомнив из текста лишь чуднЫе, выдуманные автором названия - Бойберик, Касриловка, Егупец  … Да рассказ «Пасха в деревне» - о дружбе двух деревенских мальчиков - еврея и русского Федьки, который боялся, что евреи съедят его на свою пасху, а теперь не боится, потому что еврейская пасха кончилась, и мать вновь может отпустить его вместе с приятелем по весенней травке на речку, не опасаясь до следующих праздников, что из Федьки испекут мацу. «Блуждающие звёзды» про бродячих артистов, «Мальчик Мотл», «Иоселе - соловей», и, конечно, «Песнь Песней», про любовь и ревность ортодоксального хлопчика из хедера, школы при синагоге.  Лишь одни названия романов и повестей и остались в нетронутой плугом познаний и мытарством вдумчивого чтения Иоськиной памяти, и единственным произведением, в которое он более или менее углубился, оказалась «Песнь Песней» - о юношеской любви - ведь что ещё иное могло его в ту пору заинтересовать? Он знал, что есть притча из Торы с таким названием - красивая легенда, рассказывающая об истории желания и страсти, которая вдохновила мальчишку из забытого в дебрях Черты местечка. И сам очень переживал, что никогда не читал, и не мог прочитать Тору, хотя какой ему толк от тех приключений иудейского царя, тогда ещё не мудрого, а бывшего во цвете своих лет. Заблудившегося после пира-гулянья в кущах  дворцового сада и зачарованного странными разговорами, а потом - и не только разговорами с рыжеволосой селянкой, на рассвете собиравшей за изгородью виноград. Притом, что ей он представился и не царём вовсе, а - «из охраны», откуда же ещё! Сожалел ли Иоська теперь о непознанном в детстве и не прочитанном? Наверное, да и сейчас сожалеет об этом, но что ж поделаешь? Пошла другая жизнь, умер тот быт, и кому он теперь нужен, этот старый мудрец с усами и шляпой, если все стремятся лишь к одному - побыстрее убежать, раствориться  и спрятаться, исчезнув навек? Исчез и вчерашний мир, забыт, как детство, и пройдёт ещё десяток лет - истлеют на свалках и эти ненужные никому тома, не столь вечные, как монолитные могильные плиты. Ушли уже почти все, уйдут и оставшиеся - мир вам, и само имя старого автора растает во времени и забудется в нём уже скоро, словно поминальная молитва.
Тем неожиданнее было увидеть Иоське забытые книги тут, в дальнем  далеке - и у Юрки, вызывая удивление - зачем они тянут это вслед за собой, а теперь - ещё и здесь.
- Шо-лом алейхем, - пропел, словно отвечая на реплику "Абрамовича", Белов и предложил, обращаясь к тому:
- Поставь-ка ему сестёр.

2. Порывшись на полках среди книг, хозяин извлёк оттуда корейскую, какие водились лишь у фарцовщиков, кассету и, засунув её в стоявший тут же, тоже импортный, но недорогой, магнитофон, нажал пальцем клавиш.
 
«Купите… койфен, койфен папиросен», - сквозь плач оркестра рванулись за приоткрытую балконную дверь во двор звуки тянущей жилы песни «сестёр», надрывными голосами рассказывающих в той песне о бедном еврейском мальчишке - уличном торговце, и ломкий, гортанный и пронзительный «идиш» заполонил комнату, но вовсе не тронул никаких струн Иоськиной души.
«Ветер треплет мои косы, дождик мочет ноги босы…».

"...А я несчастный, я калека - пожалейте человека..."

 Под скрипок переливы и надрывный стон двух женских голосов он искоса разглядывал небольшую, состоящую из пары смежных комнат квартиру, которая, к его удивлению, вовсе не напоминала жилище опального художника. Здесь не было видно ни холстов, ни мольбертов - наверное, всё это находилось в мастерской. Не наблюдалось и батарей пыльных и тёмных опустошённых бутылок в каких-нибудь паутинных углах, вспоротых банок с недоеденными консервами, окурков в цветочных горшках, забытых женских бюстгальтеров под стульями  и прочих атрибутов безалаберной холостяцкой, но не монашеской жизни беспутного и гонимого певца прекрасного. Напротив, всё выглядело чисто, аккуратно, достаточно скромно, хотя и без признаков бедности, и как - то неожиданно обычно и просто. Как же всё - таки сер этот мир - везде одно и то же, всё - лишь на словах, одна пустая говорильня, и нигде не встретишь ничего интересного! Привлекала к себе внимание лишь стоявшая на полочке у окна бронзовая «менора» - еврейский молитвенный семисвечник, - красивым, чуть позеленевшим «деревцем» отражавший солнечный луч, прочее же никак не выделялось из общей обстановки. Маленькое жилище было, как на ладони - коридор, хлебница в кухне, какие - то забитые лыжами антресоли, вешалки в прихожей. За распахнутой дверью  прямо из смежной с «залой» комнаты  был виден совмещённый санузел, где в ванну из крана била несильная струя воды. Пока "Абрамович" отлучался туда завинчивать кран, Белов, отвлекая Иоську от разглядывания семисвечника, занялся тем, ради чего и оторвал того от задуманного дела, начав излагать план и детали предстоящего им мероприятия у него дома. За это время вернувшийся из ванной и, похоже,   окончательно проснувшийся хозяин квартиры успел одеться, накинув на себя махровый красный халат и перетянув его толстым поясом с кистями, а «сёстры Берри», перейдя на иврит, гордо, высокими голосами огласили комнату и прилегающее к балкону внешнее пространство торжественным гимном:

- Шо-Олом Алейхем , шОлом  алейхем …,- поплыло через распахнутую  форточку  над тополем в сторону вокзала:

«Мы говорим всем «олимам» - репатриантам то есть - «ЛехАим» шОлом, шОлом, шОлом  алейхЕм».

Запретный язык словно раздвигал стены, звуки рвались наружу - туда, где с яркого Востока восходило к зениту Солнце, и хотя любой, учивший географию, знал, что по компасу к востоку отсюда тянулись только глухие татарские леса, но для немногих истина была одна: на Востоке лежал Израиль. Мало того, что язык древних книг был опасен для произнесения вслух, но вызывающей и мятежной была сама мелодия - ведь именно она звучала в позывных радио Израиля.

                «… Шолом, шолом, шолом алия!..».   

                Почти было уснувший  в глубоком кресле, джинсовый тип встрепенулся и тычком длинной ноги опасливо притворил балконную дверь. "Абрамович" тоже несколько заглушил громкость звучания магнитофона и поглядел на Иоську так, словно впервые его здесь увидел.

- Ты не бойся, я же говорю тебе - это наш человек, - повторил теперь уже Виталя.
- Наших я всех знаю, - произнёс хозяин и, вздохнув, направился к топорщившейся на стуле матерчатой сумке, принесённой гостями.
- Он не местный, - сказал Белов. - Издалека приехал. У них там, известно, трудности, - и, обращаясь теперь к Иоське, добавил:
- Но Абрамович скоро отбудет ещё дальше.

Иоське показалось несколько удивительным, что хозяин, такой солидный мужик, позволяет называть себя каким - то насмешливым тусовочным прозвищем, словно у него нет имени. Да и вообще во всём, что происходило, ему виделось нечто неуловимо противоестественное. Или, погружённый в свою тревогу и единственно неотвязную мысль, он просто никак не может «врубиться» в действительность? А действительность была совсем рядом. «Хрущёвка - полуторка» хозяина, смежная с Чубаровским жилищем, была отделена от последнего всего лишь одной капитальной межподъездной стеной. За ней - то сейчас всё важное и происходило. Но разве что сквозь весь этот грохот и гул оттуда подслушаешь! Хорошо бы выйти на балкон, посмотреть, что там сбоку. Тоже ещё наблюдательный пункт! Но вновь открыть дверь Иоська не решился - эта песня…
Прослушивание передач с «Эрец Исроэл» строго не поощрялось и даже каралось - за это вызывали на партком, а затем беседовали сотрудники отнюдь не из комитета профсоюза. Осуждалось и считалось крамолой даже упоминание о чём-либо, связанном с вопросами выезд. Было под запретом любое внешнее проявление интереса к самому Израилю и его языку, а те, кто имел там ну хотя бы родителей, числились едва не врагами - ни о каких поездках к своим не могло быть и речи, и даже письма «оттуда» и туда просматривались чужими людьми. Да и о чём говорить, если евреи вполне официально даже не признавались национальностью, а - будто бы какой-то непонятной сектой. Неизвестно кем, возникшими ниоткуда и пугающими: словно и не людьми, а чем-то, обязанным скорее исчезнуть. Вроде как тот маленький Федя из рассказа - вот он вырос  и постарел, но не повзрослел и так и не узнал мира, что был за его огородом. Зато, потом вознесённый «комсомольскими комбедами» и революционными бурями в самую высь, именно он и  правит всем сейчас, но при этом, как и прежде, ничего не знает - и всё боится, что его съедят? Или знает всё, но лишь притворяется для своей пользы, а потому и нет хода дальше наверх разумным технарям, выводящим сегодня страну к космическим вершинам и вперёд всей планеты?
 
- Где теперь у аидов нет трудностей? - вопросом на вопрос, как истинный еврей, ответил "Абрамович" Белову и перевёл взгляд на показывающего со стены прокуренные зубы Владимира Семёновича:
- Вот, и он тоже - наш человек, и ему было нелегко, - кивнул он в сторону Высоцкого.
- Евреи, евреи, кругом одни евреи, - усмехнулся в кресле джинсовый и, ожив, прохрипел:
- А там у нас за стеночкой, да за перегородочкой хозяюшка с хозяином баловались водочкой. Одни - без время павшие, а те невинно севшие - мы тоже пострадавшие… Эх, наливай уже!
 
- … А значит - обрусевшие, - со смехом закончил за него Белов.
 
- Что там у вас? - принявшись рыться в сумке, спросил "Абрамович".
- Да вот только «красноту» принесли, - ответил Виталя. - Светлого не было.
- Так, - наморщил нос "Абрамович", извлекая из сумки на свет божий одну за другой пыльные, со сбившимися этикетками, бутылки розового, самого отвратного изо всех сортов портвейна. - Это всё - в угол! Я таким на даму свою дышать, что ли, через два часа буду?
- «Мужик в шляпе»! - оправдываясь, запротестовал Виталя. - Как заказывал.
- Такое приобретение и он бы не одобрил, - вновь мотнул головой разборчивый хозяин в сторону фотографии на стене. - Хотя и наш человек.
- Высоцкий по национальности был - «москвич», - сказал вдруг, впервые подав голос, Иоська, которого за язык никто не тянул.
- Ха-ха, - развеселился Абрамович. - Тогда у меня мама - «инженер», а папа - «врач».
- И полковник, - заметил джинсовый.
- Ну, Иоська в наших  «эРСФСР-овских» реалиях ещё не разобрался до конца, - заступился за однокашника Виталя. - Зато он - истинный. Не то, что вы. Любуйтесь - когда ещё увидите.
- Из-за «черты»? - сам ставя за кресло к стене бутылки не понравившегося ему вина и не глядя на Иоську, спросил того "Абрамович". - Жмеринка - Белая Церковь: оттуда?
- Почти, - односложно ответил он.
- У меня у самого бабка в Золотоноше живёт, свояк - в Шполе. Знаешь?
- Знаю, - сказал Иоська,  которого возникший разговор начал удручать и утомлять.

 Как бы проникнуть на балкон?
 
-  Черкасская губерния, - проявил ненужную эрудицию джинсовый.
- Я, что ли - «не истинный»? - продолжал тем временем вслух обижаться «Абрамович». - Я самый что ни на есть настоящий, истинный советский аид. Вот, пожалуйста, - и он включил на полную громкость «сестёр».
- Мы пить будем? - не выдержал джинсовый.- Сейчас уже «твоя» придёт.
- Эх, что бы вы без меня делали? Что бы вы делали, если бы я вас не выручал! - рассмеялся хозяин, направившись к встроенному в нишу стены шкафу, и небрежным движением руки сдвинул в сторону полированную створку, за которой оказался домашний бар. Из недр его Абрамович с кряхтением извлёк большую, чуть ли не литровую и слегка початую уже бутыль венгерского вермута с замысловатой этикеткой.
Он появлялся иногда в фирменном магазине с Белым Аистом над входом на Главной улице - таким угощал коллектив Иоськиного бюро шеф их отдела Сидоренков на своём ноябрьском юбилее у себя дома в военном городке.
 Видя это, «джинсовый», потянувшись в сидячем положении и едва не упав с кресла, вновь распахнул ногой балконную дверь. Улица одарила комнату донёсшимися со стороны вокзала раскатистыми и глухими командами из депо и стуком колёс близкого поезда, навстречу которым с балкона рванулось своё, задумчивое и грустное:

- Тум-балалайка, тумбалалайка, шпиль, балалайка, фрейлихес  зайн.

Ну, что-то типа такого - есть несколько вариантов этого текста: даже юмористические.

«Думает парень всю ночь напролёт - ту ли он девушку в жёны берёт. Кто теперь сможет парню помочь - то его первая брачная ночь?»…

А от околицы с дальней лужайки к нам приближается звон балалайки. В ближних селеньях грохот и гром - чешет к местечку любимый погром. Вот ещё тоже опять заморочки - на фиг такие, блин, брачные ночки? Где здесь оглобля, где тут топор - к нам не прорвётся насильник и вор …

"Тум-балалайка, шпиль, балалай…
Прошлую жизнь нам на струнах сыграй.

- Поставь что-нибудь повеселей, - предложил джинсовый, хозяин перевернул кассету, и уже через полминуты комната огласилась новым и громким:

«Хотели два еврея похитить  самолёт, хотя уже имея подобный переплёт» …

Да уж … Кто не слышал о прогремевшем не так давно «самолётном деле Дымшица и Кузнецова»?
Бывший пилот гражданской авиации Дымшиц, отсидевший за что-то срок  его приятель Кузнецов, и другие, сколотив банду «воздушных пиратов», пытались угнать в сторону Турции авиалайнер. Но неудачно. Были и жертвы. Дымшицу дали «пятнашку», заменив ею высшую меру, потом его вообще обменяли, Кузнецова расстреляли. Имена угонщиков смаковала вся советская пресса - вот они какие, эти «тихони»! «Правозащитники» брат и сестра Исроэль и Сильва Залмансон, «старый уголовник, насильник» Пэнсон восьмидесяти почти лет … Упасть и не встать! Держите меня семеро. Нет, всюду упоминалось, что в банде «были не только одни евреи», но также и два русских, и украинец, так что не надо тут …
Но все-то знали, что - «Надо», Федя».

...«Купили в «Детском мире» на пару пистолет, пол-литра «зарядили», сходивши в туалет.
Ещё на случай крайний - для храбрости глоток  и…»
    
… И мирно сели в лайнер «Москва - Владивосток»…

Или как там …

От Мартямьянова Володи Иоська знал и другую, местного разлива, историю, тоже недавнюю, только дело здесь было не «про евреев», а - «писательское». Известно, что распространять самодеятельные тексты в нескольких даже машинописных экземплярах у нас просто так было чревато. Мало ли что! Все «писатели» или должны были быть «Членами творческого союза» с дипломами хотя бы филфака и журфака, или ответ был один: «У Вас какая специальность? Техническая? Вот по ней и трудитесь». Ну, или - назначались. Блат, конечно, также был. Но не просто же так! Идите - ка вы … в «литкружок» при местном отделении «СоюзПиса», соберите рекомендации оттуда, от комсомола, от парткома, а лучше от «органов» - и то не всегда проходило - товарищей в штатском ещё считали обслугой, вот дураки… И тогда, может быть, что-то ваше: «про природу», про родную деревню, «про кышманавтов» - фантастику то есть, без гонораров, конечно: ещё чего!, - в местной газетке - и опубликуют. А тут какие-то здешние фраера, неизвестно ещё с чьей подачи - вот дураки! - стали «издавать» рукописный литературный «альманах». Как «Метрополь»! Но там - были корифеи: Битов, Окуджава  … И то по шапке дали. А эти - невесть кто, да ещё мат использовали. Хотя не всё так просто. От Шуркова Иоське было известно про «молодых волков» - этаких пятидесятилетних внутрипартийных диссидентов, именно они и рвались на смену старичкам - ортодоксам. Вот они-то и были «имперцами», красная идеология им была «по барабану», их поддерживали «цеховики» со своими опричниками, на которых Иоська всласть нагляделся в «кемпинге», и согласны они, - певшие на своих гулянках про «корнет Оболенский, надеть ордена!», - были и на «монархию» и на «партайфюрера» какого - нибудь . Для них строчил романы писатель Пикуль, вот это - пожалуйста! А в верхах относились снисходительно, считая чудаками и алкоголиками, но берегли на всякий случай: а вдруг «нефть упадёт». «Вот будет десять долларов за баррель - и кирдык, спокойной ночи, малыши»,- как говорил Лёнчиков братец. В местном Обкоме таковым являлся «товарищ Кагоров», сменивший недавно свои чудовищные очки в роговой  старушачьей оправе на новые, с затемнёнными толстыми линзами. Сам ненавидевший  всяческих «четырёхглазых очкастиков», друживший лишь с хоккеистами, он вдруг стал опекать в Городе не только продвинутых архитекторов - авторов проектов типа «Бочонка» и «Дома рыбака» - мол, пусть трудящиеся если и пьют, то пьют культурно,- но и местный литературный журнал. Нужны были свои классики, и «мы их вырастим у себя»! Рядом, на родине Вождя революции, нашёлся один такой, замурзанный доцент местного пединститута с кафедры марксизма - ленинизма и начинающий биограф - лениновед, и - «бросил вызов Обкому». А также, поимев вдруг вместо ожидаемых пендюлин - нежданный успех, и просто обалдевший от такого счастья,- и семью, ему потом нашли новую, лучше, - но доказал, что Вождь Революции был зачат не в том вовсе здании, что полагали в классической версии. Это место понадобилось под Гостевой Дом для болгар и венгров, там - вид на Волгу, и деньги обещали. А зачат он был, и свидетели нашлись - через три здания дальше. Страшная дерзость! И дерзость эта - победила, став предметом чёрно - белой одновременно зависти Георга Кагорова. Вот в его бы вотчине так! А хрен пока … Ортодоксы: всякие «растленные товарищи Фофановы» и его задорная ватага от Треста ресторанов и кафе со своими всесильными бандершами и  блевотными гульбищами, и их соратники, которым более и не надо было ничего, оставались в тузах. БубнОвых. Что могут короли? В большой игре нужен был козырь. Георг - Победоносец верил - этот козырь придёт к нему в руки, будет ему «очко», он ещё пойдёт ва-банк и банк этот - возьмёт, да!
 
- Про то, как было на самом деле, мы лучше вас знаем, - вдохновлял он, поучая, опекаемых им теперь областных сочинителей. - А ваша задача - создать нам Легенду!
Романтик! В редакции местной молодёжки, это все знали, он лично собрал цвет самых борзых в Городе «акул пера», что родили на страницах газеты  музыкальную «рок - бэнд - рубрику»  «Алиса»,  а в одном из заводских ДК создал «джаз - клуб»: задобрить «органы» - ведь их шеф Андропов джаз привечал, и очень. Как бы не так!
 Ортодоксы не дремали, и отмашка - была. В Городе провели «зачистку». Молниеносная «спецоперация» с участием подсадных «артистов» была разыграна, как по нотам. Группа тех самых  безумных сочинителей - матерщинников из «альманаха» призналась, что, ни много ни мало, наслушавшись вражеских «голосов», планировала вывезти из ссылки в Горьком опального академика Сахарова и, держитесь за стулья, угнать самолёт, чтобы доставить его на Запад. Про эту безумную историю как раз и рассказывал Иоське накануне за дегустацией ими обоими  рижского бальзама Валерка Шурков у него на кухне, где на полке имелся также чай «Король Георг»: настоящий английский, в жестяной фирменной банке. И теперь «король Георг», - как одноимённо чаю товарищ Кагоров сам понуждал себя величать, якобы намекая на английские свои древние корни, хотя был родом из деревни, а по документам - вообще простой «Георгий», а не какой не «Георг - победоносец», - увлёкся более безопасным для себя, да и милым душе и привычным охранительством: при той же молодёжке организовал  «движение корчагинцев». Они что - то там тоже патрулировали, но в отличие от бойцов Мартемьянова, из рассказов которого Иоське и было об этом известно, в опасные заварухи не лезли. Зато их лидер, новый редактор, имевший похожую на придуманную Николаем Островским для своего героя фамилию, в углу редакционного кабинета держал свёрнутое бордовое знамя, а сам, как какой - то «папаша Мюллер» из сериала про мгновения весны, носил на рукаве красную, как у дружинника или штурмовика, повязку в соответствии с эстетикой сериала, которую некоторую некоторые  негласно называли «гламурный  фашизм» , и откровенно именовал своих птенцов - «корчагинцев»,  в честь их идеолога: «Георг - югенд». Тот же и не скрывал своих целей:

- Мне от вас требуется иметь возможность среди ночи разом по сигналу поднять двести лбов! - заявлял он, не скрывая намерений, редактору.
Кого он собирался громить в «час Икс? Ненавистных интеллигентов? Евреев?
Кагоров жаждал сатисфакции. И нанесения «ортодоксам», - уже спивающимся и погрязшим в пирушках с подсадными подружками от Треста ресторанов и не только оттуда, так что не страшно, - ответного «удара Империи». Потому песенки про «воздушных пиратов» были в Городе небезопасны. Для Иоськи это не было тайной. Как бы «Империя», в самом деле, не нанесла - не по нему ли - «ответный удар»!  Хотя рядом же был Виталя. Виталя - осторожен.
- Ещё неизвестно, кто кого выручает, - как раз к месту заметил, продолжая прерванную мысль Абрамовича, Белов. - Это я - ваш благодетель и спаситель.
- … Вот я весь. Ты же меня спас в порту! - в предвкушении выпивки вскинулся в кресле «джинсовый».
- А я в ответ: «Загвоздка есть - русский, я, понимаешь, по паспорту …», - засмеялся Виталя собственному цитированию.
При виде того, как расставляются на столе стаканы, компания заметно ожила.
- Ты ещё не знаешь,- вновь повернув лицо к Иоське, продолжал балагурить Белов. - Какие сборища он посещает, - указал Виталя взглядом на хозяина…
И продолжил:
- Там, я тащусь: все языки учат, и идиш, и иврит  тоже, песни поют. Тоже, наверное, к отъезду готовятся…
- Может, и ты с ними поедешь, - предположил «джинсовый», обращаясь к Витале.

«Тут младший вдруг, как велено, вскричал, страх не тая: «Меняйте курс немедленно в еврейские края!»…, - завопил, грассируя, магнитофон голосом «угонщиков», которые «ещё на взлёте сделали от дрожи  по глотку и стали сразу смелыми, забыв печаль - тоску», - предвещая припев:

«Полетим, полетим, полетим, наконец-то, мы скоро к своим. Ты, да я, как один хе-рувим … Полетим, полетим, полетим…».

«Но лётчик был не робкий, ему хватило сил, и во Владивостоке свой лайнер посадил. Двум очень штатским лицам на трапе он сказал:»...
- Ещё неясно, - повторился Белов под грустное бульканье вермута и поднял круглые и выпуклые голубые глаза на Абрамовича, - кого из нас скорее выпустят - меня или его.

«Хотели два еврея …»

В голосе Витали сквозило веселье.
 
« … Перемахнуть в Израиль …»
 
- Да, - вздохнул джинсовый. - Тоже, как у Высоцкого, будет кричать: «Ошибка тут! Это ж ведь я - еврей!».
- А ему: «Не шибко тут. Выйди, вон, из дверей», - вновь рассмеялся Белов. - Так и не пустят «за графу за пятую».

«Но старший  им в запале: он был уже не пьян - «в какой такой «Израиль», когда - в Биробиджан! Мы ж ясно вам сказали: «В евГейские кГая !», а что  пилоты думали - вообще не знаю я».

Эх …
«И бы-ыл  наказан лётчик … Никита Кулиджан…, что он за Тель - Авивом забыл Биробиджан… Пока же шли дебаты, кто прав, кто виноват, «воздушные пираты» под стражею сидят. В душе с печалью русскою, с сомненьями в уме…».
Всё это уже Иоська давно слышал, слышал. Всё - надоело.

- Такие песни вы там, у себя в кружке, не поёте? - спросил Абрамовича Белов и обернулся к Иоське, весело затараторив:
- Ты к нему обратись - может он и тебя к ним сводит. Хотя - лучше не надо. Не советую. Это ему - терять уже нечего, всё равно уедет. А то для тебя будет, как здесь, - кивнул он на магнитофон:
 « ...Всё ту же песню грустную поют на - а Колыме: «Полетим, полетим, полетим, ох, нескоро теперь мы к своим...».
  Ты да я, как один херувим...

- Ну ладно, хватит пугать парнишку, - заметил «джинсовый».
- Ничего, полезно, - сказал Виталя. - А то он там, в своей глухомани, жил в неведении. Да и вы на Иоську   нашего  посмотрели …
- Черта - а за «чертою» ни черта, - отстранённо сказал «джинсовый».
А «Абрамович» впервые с интересом взглянул на живой «экспонат» и, дружески улыбнувшись, спросил Иоську, первым беря стакан:
- И что - там у вас ещё кто - нибудь остался? Не все кончились?
- Как видите, - засмеялся «джинсовый».
- А у нас вообще есть такая особенность, - выпрямился вдруг спиною Абрамович и гордо взглянул на Белова:
- Нас чем больше отъезжает и куда - то уходит - тем больше остаётся в наличии.
И заключил, объявляя тост:
- Так выпьем за то, чтобы не иссякли никогда!
- ЛехАим ! - провозгласил, тоже беря свой стакан и вставая, «джинсовый».
- Ла … хая, - повторил за ним Белов.
- Лакай, лакай, - посоветовал ему хозяин, опрокинув в себя содержимое стакана.
Так они стояли вчетвером у стола, озарённые солнцем, и только некая блатная песенка бодро звучала в наступившем молчании, пока, наконец, Абрамович, поставив стакан и подойдя к окну, не воскликнул:
- А вот, кажется, ко мне уже и идут. Или нет?

3. У Иоськи появилась реальная возможность выйти на балкон. Выпитая доза вермута, согрев сладковато - горькой своей терпкостью внутренности, придала ему смелости. Он взял без спросу сигарету, и жаркое солнце на балконе ослепило его глаза. Лучезарно - синее небо во вселенском солнечном сиянии опрокидывалось полусферой, вбирая в себя зелёный мир. Внизу и вправду кто - то шёл, шлёпая по асфальту подошвами и цокая каблуками.
- У-у! - прозвучал невдалеке гудок тепловоза.
«На … путь … Прибывает скорый поезд Фрунзе - Москва» …

- … Вот вы говорите: «московский, московский …», - донеслось снизу до Иоськиных ушей знакомое. - «Не говорите, так думаете. Но если бы это был московский поезд - я бы и сказал, что московский: зачем мне врать …»,- задорный, с  лёгкой картавинкой  голос  Шурика закончил фразу, и, опустив глаза, Иоська увидел под собою на асфальте тротуара Зиночку. Её спутник, на ходу прикуривая, уже скрылся за угол дома - значит, все уже расходятся.


Глава 4

Момент истины

1.И Иоське пора, пора, пока хоть кто-то там, у Чубарова дома, остался. Зиночка же чуть замешкалась, словно желая ещё раз обернуться и посмотреть туда, откуда ушла. На ней ярчайше горело цветастое, словно летний луг, платье, а взбитые каштановые  волосы были крупно завиты и сверкали от толстого слоя покрывающего их лака, - и он стряхнул туда, вниз, пепел.

А затем, повторив глазами направление Зиночкиного взгляда, которое та безуспешно пыталась удержать, упёрся ими в Чубаровский балкон, что находился на том же этаже по соседству  с балконом хозяина этой мятежной квартиры.

Хотя что он хотел там увидеть? Он - увидел! На то - и «шпион» … 
Иоська увидел стоящего напротив, на балконе другого подъезда, конечно же, друга Митьку, вышедшего в последний раз проводить взглядом Зину - «вот и всё …».
Тот с обречённостью и печалью глядел в ту же точку, что и Иоська мгновение назад, и неудивительно, что буквально через секунду взгляды их встретились. Ермаков даже не выразил изумления - скорее радость от того, что неожиданная встреча отвлекла его от грустных раздумий. Затем он улыбнулся и что-то крикнул, но вновь прозвучавшее эхо от гудка поглотило слова, и тогда  Митька, изобразив двумя пальцами шаги ног по перилам и ткнув третьим, большим, на Чубаровскую балконную дверь, указал Иоське, чтобы тот перебирался к ним туда, в ответ на что Иоська кивнул.

К тому времени "Абрамович", заявив - мол, ему пора принимать ванну, и намекая тем самым, чтобы приятели собирались и готовились выметаться, а сам отойдя с «джинсовым» в глубину комнаты, приглушённо завёл с ним разговор о каких - то своих делах, и оба, казалось, вовсе забыли об остальных - это было кстати. Белов принялся возиться с захлебнувшимся и заглохшим по какой-то причине магнитофоном, и лицо его от натуги сделалось даже более пунцовым, чем собственная Виталина ярко - розовая рубаха с широким воротом и короткими рукавами. Иоська  заглотил с институтским приятелем «на посошок» ещё немного вермута и, наскоро попрощавшись с нежданными новыми знакомыми, направился к выходу.

Никто его не удерживал. В душе своей Иоська ощущал даже не решимость, нет, а абсолютное спокойствие - все бури давно улеглись там. Уже на улице он почувствовал, что вино начало действовать - и это было тоже кстати. Не так неспеша, как хотелось, но и не быстро, Иоська прошагал под балконами ко второму подъезду, поднялся безо всяких эмоций и чёрных мыслей по лестнице и остановился на светлой площадке перед одной из дверей с прибитыми к ней металлически  блестящими, выпуклыми цифрами номера квартиры.
Дверь не была ничем обшита, никакой кожей, а снизу, на уровне удара ноги, её деревянная панель зияла заметным проломом, что говорило о бурных баталиях, разыгрывающихся порою здесь. Ничего себе публика населяла этот заводской дом - долгожданную мечту пролетарских, если так можно сказать, мытарей эпохи кукурузного волюнтаризма!

В углу у двери, как и у Шиманского, стояла консервная банка с едой для кошки - вот кому на Руси жить хорошо, а точно над нею чернела в красном пластмассовом основании кнопка звонка, которую Иоська, не задумываясь, нажал.
- Кто там? - послышалось из-за двери.
- Человек, - ответил  Иоська и замолчал.
 
Только эти слова ему пришли на ум. Дверь отворил Митька. Он был в прихожей один и впустил Иоську, как к себе домой.
 
Архитекторы дома явно не побаловали новосёлов фантазией - планировка квартиры один к одному повторяла жилище, которое посетил Иоська только что. И здесь тоже было чисто и опрятно, правда, в коридоре на «горке» для обуви лежала дрель, и были разбросаны какие-то столярные инструменты, а кухня сохраняла следы недавнего локального ремонта, и по ней ходил почти трезвый  Федюха. Эта его трезвость опять ввергла Иоську в гнетущее состояние духа - значит, действительно, здесь что-то серьёзное. Впрочем, из Федюхиных реплик он понял, что тот просто спешит на автовокзал, намереваясь ехать домой, где его родители, люди строгих правил, слыли большим колхозным начальством, а отец считался даже не последним человеком в райкоме Партии, членом которого состоял. Веселье уже явно закончилось, но было видно, что Андрюхины одногруппники  давно обжили его квартиру, словно собственный дом. Причём самого Андрюхи нигде видно по-прежнему не было. Просторная и прибранная гостиная, вся пронизанная солнечным светом, была погружена в тишину. Мебель, сдвинутая к стенам и почти незаметная, делала пространство ещё свободнее, и дышать здесь было легко и хорошо.
Редкие пылинки струились в лучах света, вспыхивающих в подвесках хрустальной люстры над устилавшим пол и скрадывающим шаги мягким зелёным паласом, лёгкие и ажурные занавески ниспадали у приоткрытого окна, из которого, казалось, доносился запах сирени: именно такая чистая и почти торжественная, уютная обстановка налаженного быта отличала гостиные добропорядочных еврейских домов на Иоськиной родине.
Вот, казалось, отворится дверь спальни, и довольная мамаша в буклях выпустит в «залу» свою дочку, невесту на выданьи, предназначенную специально для Иоськи, вернувшегося из армии живым. Заохают тётушки, сильнее пахнёт в окно цветущая сирень, в сотый раз вслух зачитают письмо дяди Бени из Рамат-Гана, и под растекающийся повсюду запах галушек со сметаной, готовых  самостоятельно попрыгать в раскрытые рты, - «щоб  уси так жилы», - поплывёт, как полвека назад, мелодия старой пластинки: «…вечерняя прохлада, тишиной окутаны цветы, где же ты, желанная отрада …» - вечной, как этот бы, от которого Иоська сбежал, очертя голову, в никуда.
 
Теперь дверь спальни, смежной с «гостиной» комнатой, была прикрыта, но из-за неё тоже доносилось негромкое шуршание музыки - и по всему было видно, что Чубаров находился там.
 
«Расскажите птицы: времечко пришло, что планета это - хрупкое стекло», - вырвался вдруг наружу усилившийся голос Аллы Борисовны, дверь распахнулась, и из смежной комнаты вышел Лётчик.
 
- Вот, - доложил ему Митька, указав глазами на Иоську.- Я вылез покурить, гляжу - он стоит на балконе напротив.
- Да, - утвердительно произнёс Лётчик, обращаясь к незваному гостю. - У тебя, Ось, есть одна редкая отличительная черта: ты везде есть.
 
Иоська не успел понять, означают ли слова Лётчика, сказанные в его адрес, упрёк или одобрение, потому  что тотчас  у  того за спиной в дверном проёме вырос сам хозяин с привычно задумчивым выражением на лице и с гитарой в руках. Могучий и невозмутимый, как всегда, с тёмным чубчиком, одетый в белую футболку и джинсы, он предстал, как гора, пришедшая к Магомету.
 
- Кто «везде есть»? - спросил Андрюха.
- Вот он, - хрипловато засмеялся Лётчик, указав пальцем на Иоську.
- Да я тут у вас кое с кем встречался, заходил с одним из наших из института, - не желая «светить» Виталю - хотя тот, как и другие Иоськины однокашники, с «пролетариями» из параллельной группы их специальности особо и не общался, - недостаточно внятно, но пояснил Иоська, забыв даже поздравить именинника, чего, впрочем  не заметил ни он сам, ни другие. А гостю не до того было! Он ждал, кто же выйдет из спальни вслед за хозяином.
- Кто же там мог быть, в том подъезде? - наморщил чело Чубаров. - Вроде никто из наших здесь не живёт. А, на балконе! - почти с восторгом  воскликнул он, разобравшись, наконец, с путаной информацией. - Залманов Олег, знаю его, только он постарше чутОк …
- «Залманзон» звали их ранее,  у них разветвлённый клан, - сказал Лётчик.
- … Оформитель торжеств, - не слыша его, продолжал Андрюха, - туда берут только проверенных …
- Где? - подал из угла голос Федюха.
- Там! - пояснил Чубаров.
И только Лётчик почему - то ничего не сказал.
«На … путь прибывает  скорый … Москва - Караганда », - донеслось  от вокзала.
Нет, что ни говори, этот Город - центр мира. Средиземье.
- Вот почему у вагонов колёса круглые, а стучат? - перевёл разговор с сомнительной темы Чубаров, за что Иоська был ему благодарен.
- Потому что площадь круга - это «пи-эр квадрат», - поддержал «уход в юмор» Митька. Квадрат и стучит.
… Если бы только квадрат …
- А тебя туда каким ветром занесло? - спросил Иоську Чубаров.
- Я с приятелем был, - повторно сказал  Иоська, на что Андрюха радостно его подбодрил:
- Ну, молодец, что зашёл - а то у нас тут пиво допить некому.
 
Угол гостиной был отгорожен приставленным к стене боком резным старым буфетом, к нему примыкал, отделяя как бы ещё одну комнатку, невысокий секретер, или как это называется, на котором только теперь Иоська заметил громоздившуюся большую пятилитровую и почти полную банку с пивом без крышки. Пиво, однако, выдохнуться ещё не успело, играя по поверхности пенистыми пузырьками, и янтарно сверкало, пронизанное бьющими из окна лучами солнца. Прямо на банке лежала складка зеленоватой шторы, что ниспадала от штанги-кронштейна с держащими  эту штору кольцами, перекинутой над буфетом от секретера к стене.

Молчаливый Митька, задумчиво блуждавший по залу удручённый, в прострации ушёл за буфет и что-то там забормотал, по пути одним заходом успев наполнить пивом три стоявших рядом с банкой фаянсовых чайных бокала с цветочками по бокам. Свой бокал он унёс с собой. Лётчик, присев на софу, вознамерился пить прямо из банки, которую он взял в руки, вернувшийся из кухни Федюха по-деревенски примостился в дверях ждать, когда освободится посуда для него, а оставшиеся, таким образом, два бокала достались Чубарику и Иоське, после чего Иоська, не зная уже, чем заглушить  клокотавшее у него внутри волнение, свой бокал со всей решимостью осушил.

Лавина страстей, поднимавшаяся из недр его души, была на секунду придавлена, захлебнувшись, пиво забулькало в Иоськином животе, решимость получила поддержку, он икнул, сделав последний глоток.

 Как раз в этот момент дверь в боковую комнату снова отворилась, открывая взорам собравшихся  кусочек спальни, наполненной льющимися в широкое окно, что виднелось над изголовьем кушетки с подушками, ярким солнцем. И посередине светлого прямоугольника дверного проёма в потоке этих лучей и обрамлении ослепительного сияния, словно бы исходящего от неё самой, солнечным видением передо всеми предстала Натулька в лёгком летнем платье.
Взгляд её сразу же упёрся в Иоську, который стоял, как шиш, как раз напротив двери.
И он тоже глядел на неё в полной завороженности, открыв рот и не в силах поверить своему счастью.

Но это была она - самая, самая, самая любимая, самая красивая, умная и чудесная, у Иоськи просто не было сил сейчас, чтобы выразить всю свою радость от встречи с ней, всю свою любовь и нежность к Натульке, признательность и благодарность.

Ему так хотелось её в приливе буйной радости обнять, поднять, куда-то понести, он с такой искренностью подался к ней, чтобы выразить нахлынувшую радость, - и оторопевшая от неожиданной встречи и столь бурного выражения чувств Натулька даже несколько испугалась, - что не помешало им минуты полторы глядеть друг на друга в полном изумлении.

Вот он и наступил - тот самый МОМЕНТ ИСТИНЫ, которого он так жаждал все эти бурные дни!
И ночи.

Как он был рад и счастлив за милую Натульку! Всех ей благ! Да уж…

Вот.

И снова жизнь засияла, и можно было продолжать приключения. Ха-ха.
 
- Да-да, тебя, именно тебя я только и хотел увидеть - как раз здесь и сейчас, ты мне так оказалась нужна, я так тебя искал и желал: вот только что я встретил Белова - прямо тут, по соседству, и он просил тебя найти, да - именно меня и просил, прямо сейчас же найти тебя и сказать,...- излучая счастье и гордость, очищался словесным водопадом Иоська, глядя на всех победно - видите, а вы думали, что я здесь просто так шляюсь? И у соседей ваших по подъезду я был не с какими-то тёмными мыслями и тайными целями…
И ничего он от всех не скрывает, не таит и не кроит, а, действительно, встречался с институтским приятелем, как им и сказал.
И сюда к ним он не за дармовым пивом пришёл, пусть не думают, а потому, что он - весь в делах. Кто, если не он?
- … Сказать, и чтобы ты передала Юрке, что у него, у Белова, всё готово, и,... - продолжал Иоська своё яркое публичное выступление, оправдывающее его странное в глазах окружающих поведение полностью, и, вновь оглядев прочих победоносно, завершил, снова обращаясь к Натульке со всей гордостью:
- … И я тебя нашёл.
 
Он знает жизнь! Ему известно, где кого искать.

И под шорох магнитофона, в котором закончилась кассета с записью Аллы Борисовны, он встал в позу, выражающую значительность, в упор рассматривая Натульку.
- Тогда теперь слушай музыку, - выручая девушку, сказал Лётчик и спросил, обращаясь к Чубарику:
-  Что ему поставить?
- Поставь ему Гершвина. Гитарные вариации,- сказал Андрюха, глядя на Иоську.- Во, слушай Гершвина.
Кто такой «Гершвин»? Дядя ваш - Гершвин? Знал он одного такого, с подобной фамилией, в родном дворе. Вслушиваясь вполуха в малопонятные струнные переборы, Иоська  продолжал буравит взглядом однокурсницу.
 
- Ну, не знаю, - сказала она, поначалу растерявшись, - опираясь обессиленно обеими ладошками на Андрюхино плечо и приникая к его огромной руке всем телом, - смогу ли я сама вообще прийти, - вздохнула Натулька. - Видишь - у меня тут личная жизнь началась, некогда, - усмехнулась она, томно поводя бёдрами вокруг Андрюхиного  джинсового стана.
- Приходите оба! - радостно заорал Иоська и в порыве страстного воодушевления едва не разбил чайный бокал, ставя его на крышку радиолы.

Лехаим! Разве плоха жизнь?!

Первая, дурная радость в его душе, однако, быстро прошла, уступив место новым сомнениям, и - мало ли что - он , перемещаясь по квартире, как бы в поисках максимальной акустики, незаметно исследовал все потайные уголки - и спальню, и кухню, и ванную комнату с туалетом, всё, включая чулан и нишу с вешалкой, словно попавшая в незнакомую обстановку кошка, пока, наконец, не заглянул за буфет, где продолжал на одной ноте бормотать какие - то заклинания, словно еврей, справляющий субботнюю молитву, Митька Ермаков. За буфетом на промятой тахте в буквальном смысле - иначе не скажешь - валялся растерявший последние силы и почти не живой Антипов.
 
- Вставай, - монотонно увещевал его, стоя лицом к тахте, Митька. - Вставай, говорю тебе! А то скоро Андрюхины родители с работы придут - и всем хуже будет, - вздыхал он, пиная в который раз ногой тахту. 
Антипов издал в ответ один лишь неясный стон. В просвете между портьерами появился Федюха, за спиной которого замаячил сам Чубарик.
- Как он там? - участливо спросил последний.
- Эх, совсем ослаб, - вздохнул Ермаков.
- Ты пощупай там под ним, - предупредительно посоветовал Федюха. - Всё ли в порядке: пива - то вон сколько выдул.
Митька пошарил ладонью по укрывающему тахту покрывалу под Вовчиком и, с удовлетворением выпрямившись, констатировал:
- Нет, всё сухо.
В этот момент, словно бы ободрённый такой поддержкой, Антипов резко скинул с тахты ноги в джинсах и кроссовках, и сел, весь смято - взлохмаченный и волосатый. Слегка седеющая уже, пепельного цвета кудлатая шерсть топорщилась кустами из - под ворота его продольно - полосатой сине - белой тенниски с короткими рукавами, под которыми нервно бугрились и опадали крепкие мышцы, а голый череп порозовел на темечке от напряжения.
- Но-но, не на нас! - испугался загородившийся выставленной вперёд себя ладонью Чубарик, но Антипов и не думал облегчаться.
- Ребята, - оправдывающимся тоном произнёс Федюха. - Я бы его отвёл до общежития, но у меня автобус в деревню через полчаса уходит …
- Давайте, я его провожу! - со всей широтой русской души предложил всё ещё исполненный счастья и безудержного воодушевления Иоська, которому делать и искать здесь было более нечего, а потому - вдохновлённый появившейся возможностью легко уйти. - Доставлю в лучшем виде.
Предложение его было встречено всеми с энтузиазмом. Вовчик повиновался Иоськиным командам беспрекословно: чётко встал, подтянул штаны и, пробормотав всем слова признательности, быстро обрёл способность  довольно целеустремлённо и где - то даже прямолинейно передвигаться. Иоське налили на посошок пива, от которого тот решительно отказался: «Нет - довольно».
- Пошли, пошли - домой, - руководил он и направлял ведомого им Вовчика, на что последний, уже будучи на лестнице и спотыкаясь о ступени, лишь всхлипнул в ответ:
- Где он, этот дом?
 
То есть как - "где"?
Уже скорее Иоська мог называть себя тут бездомным, но у него - пусть абстрактно, почти недоступно, но был свой дом, и земля давних родителей - там, где синева моря чередуется с белоснежностью облаков и пены прибоя, где бриз от волн, и лазурное небо виднеется среди белых свечей небоскрёбов на берегу, где синяя лента святой реки прорезает зелёную долину, отгоняя к востоку зыбучие пески, где сияют огнями в вечерней тьме огромными чашами стадионы и многолюдные шоу - арены, и льются над оливами красивые песни, и стоят на посту непобедимые солдаты, а надо всем этим горит одна голубая, или же - золотая, звезда.
Иоська смотрел на тенниску Вовчика, цветами своих полос странным образом напоминающую расцветку запретного знамени:
«Над Шарм-эль-Шейхом реет наш флаг голубой, здесь мы сражались и погибали с тобой. Пришли мы в ту землю, чтоб никогда не уйти …», - всплыли в его памяти слова давно услышанного, и неясные чувства рождались в душе, комком подступая к горлу… Как же? Неразрешённый, вечный вопрос мучил и терзал.
- Ну что ты! - воскликнул он, обращаясь к Вовчику. - Ты же - здесь, у себя. И, конечно, непременно будет у тебя и своя земля, и свой дом. Не знаю уж, что случится, и что произойдёт, но будет обязательно. Чтобы было что оставить детям.
- Нет, никогда! - обречённо и грустно отвечал ему убитый горем Вовчик. - Никому я не нужен, и ничего у меня здесь не будет, ничто не светит.
Всё ясно! Вечная «трагедия» продолжается: опять отфутболили. И сколько бы Вовчик ни клял себя, что, мол, «опять, дурак я, сглупил», он ни при чём. Ох уж эта Кирочка, эта их разборчивая привередливая принцесса!
- Уж я с ней проведу про… профилактическую беседу! Я проведу! - пинками колена ниже спины поддерживая Вовчика в ровном положении и сам уже слегка заплетаясь языком, уверенно пообещал  Иоська.
- Не надо ..., - слабо попросил Антипка.
На шорох из-за соседских дверей кое-где в щели стали выглядывать привыкшие к выкрутасам Андрюхиных  гостей  жильцы.
- Скорее … Атас!  Уже.  Пс-с…

«Веселей, рабочий класс… ».

У самого выхода со двора на вольный простор они едва разминулись с обильно размалёванной, источающей густой и сладкий запах агрессивного парфюма  яркой спешащей фифой -определённо «от Треста ресторанов и кафе», которая при виде «отстойной парочки» скривила, сторонясь, носик.
«А вот и «Визит дамы»,- подумал Иоська. - Интересно, успел ли Олег принять ванну? …»
Ага. Принять чашечку кофе… Какао с чаем… Вот кому тут жить хорошо. А вовсе не «всё пропало».

- Ну почему! - гневно не соглашался Иоська с таким раскладом, и, сочувствуя Вовчику всей душою, предложил в страстном запале:
- Ну хочешь, я сам, лично, поговорю с нею!
Нет! Разумеется, с высоты своего положения личного руководителя он мог давать любые распоряжения, но, к сожалению, в данном случае и его влияние было бессильно. Да и что бы он мог приказать ей - отдаться?!
- Не вздумай! - выразил бурное возмущение Вовчик и попросил найти ему закурить.
По улице к вокзалу, как назло, шли одни женщины, и Иоська, не подумав, что этого делать бы - ввиду Вовчикова состояния - не следовало, вскинув руку, тормознул у перекрёстка гружёный щебнем «КамАЗ» и, подпрыгнув на цыпочках, заполучил у высунувшегося из кабины водителя для Антипова рассыпающуюся крепким табаком сигарету «Астра», - сейчас, на волне своей радости, он был щедр и готов к бескорыстным дарам.

- Что ты ему сказал? - держась рукой за опору светофора, трескуче рассмеялся, попытавшись изобразить иронию, Антипов.
- Как! Курить для тебя взял - ты же сам попросил, - протянул ему сигарету тот, на что Вовчик, прикурив у прохожего, всё с той же ироничной грустью обессилено произнёс слабея:
- Эх, хороший ты парень, Иоська.
После чего последний осознал, что ему пора умерить взыгравшее буйство чувств и перейти опять к спокойному и взвешенному мировосприятию. Розовато - песочный Чубаровский дом с зелёной крышей и зелёными же, обшитыми по перилам деревянными рейками, балконами остался позади, просторная остановка под козырьком приняла приятелей, Вовчик курил дымно и тяжело, но хуже ему, вопреки Иоськиным опасениям, не стало. Антипов уже вписался в привычный вираж судьбы, и Иоське беспрепятственно удалось усадить того в подошедший троллейбус, а через какие-то полчаса - сдать на руки Толику Ерофееву, собиравшемуся на автовокзал, чтобы, как и все его приятели по судьбе, ехать на выходные домой - к ондатрам и рыбам своей мечты.
 
- Вот - принимай! - крикнул от дверей  в глубину секции Толик. - Своего друга, - добавил он, когда общими его и Иоськи усилиями Антипов был впихнут в комнату и слёту ткнулся носом в щель между своей койкой и углом помещения.
 
Посреди комнаты на отдельно стоящем, говоря армейской полевой терминологией, стуле сидел нерадостно - сосредоточенный приятель Вовчика Рязанцев. Рот его сиял щербинкой от надломленного зуба.
 
- Гляди, - представил гостя «явившемуся хозяину» Ерофеев, доупаковывая в большую дорожную сумку последние верёвочные снасти для ловли водяных крыс, которые он собственноручно плёл всю неделю, и одновременно глядя на Антипова, что как раз успешно высвобождал голову из щели у стены. - Пришёл к тебе червонец занимать, - пояснил ему Толик, вздохнув:

- В вытрезвитель попал.
 
Однако именно в этот момент Вовчик вдруг внезапно уснул.
 
- Ага, - не успев отреагировать на этот Антиповский демарш, почти радостно подтвердил Рязанцев, обращаясь теперь уже к Иоське:
 
- В вытрезвиловку забрали, я только что оттуда. Штраф надо быстро заплатить - сказали, что если сразу деньги принесу, то они бумагу на работу посылать не будут. Дай червонец, а? - попросил он, а Толик оправдался за себя:
 
- Я бы его выручил, но у меня все деньги в деле - скорнякам отдавать надо.
 
- Угу, - согласился Рязанцев. - Буржуй. А мне вон зуб выбили, видишь? - показал он Иоське прогал в своём ковбойском оскале. - Вставлять надо. Ну ничего - у меня баба есть своя в поликлинике, я её прямо в стоматологическом кресле...
 
Ну, это Иоська уже слышал не раз. И за что только любили Рязанцева эти его бабы? Но теперь знакомая экзотика этой зазеркальной окружающей его здесь жизни не раздражала, пугая своей непонятностью и алогичностью, как порою бывало, а, напротив, всё ему казалось мило и не таило против него каких-либо, как обычно мерещилось, опасных неожиданностей. Солнце сияло и играло в стекле окна, вазы на шкафу, люстры и чистых стаканов, словно находилось в самой комнате. Синева неба разливалась среди тепла в безбрежную ширь, и сверкание брызг исходило где-то от далёкой реки…

Великая страна, непознанный миром народ - «загадочная душа»! И, конечно, на гребне волны этого нахлынувшего парения своей души Иоська с готовностью отдал Рязанцеву для его спасения все трояки и рубль, что нашарил у себя в карманах. Опасений здесь быть не могло - при всех изъянах своей бедовой натуры Рязанцев обладал одним, известным всем, положительным качеством: помнить о денежных долгах он считал делом чести и отдавал их всегда кому бы то ни было.

- Вот спасибо! - сразу воодушевился он и заявил:
- Завтра же принесу. Приходи опять сюда. Сюда! Завтра после кросса здесь все собираемся - городской День молодёжи!

Да, и как Иоська забыл? То-то после приезда венгров до сих пор нигде не сняли флаги и вымпелы. В самый разгар лета в Городе каждый год помпезно отмечался День молодёжи: со спортивными массовками, смотрами самодеятельных худколлективов, музыкой и разгульными областными слётами комсомольского актива, на которых часто дежурили, глотая слюнки, мартемьяновские лихие бойцы. Так вот в чём причина беспечных, якобы, похождений Белова, наверняка привлёкшего к важному делу своих авангардистов. Иоська знал одну страшную тайну: в последнее время в высоких кругах «появилось мнение» о нежелательном усилении влияния неких таинственных «неформалов», потому что их отчего-то не сажали - к ним относили даже Макаревича с его поклонниками - «лица стёрты, краски тусклы», - но как бы в противовес которым то же «мнение» предлагало создать, раз уж те так сильны, «неформалов» своих, штатных и на содержании.

 Всё знал Иоська, все тайные пружины! А как же - так и надо! Если процесс невозможно остановить - его надо возглавить. Вот - лозунг дня, чтобы тот не погас, провалившись в вечер. День побратима, День молодёжи - не жизнь, а сплошной праздник! Для которого требовались специально проверенные художники - оформители тоже.
Так думал он, расставшись с последней своей до получки, что ожидалась через неделю, десяткой.

 Но уже вскоре, покинув общежитие, он понял, что сделал это зря - деньги ему наверняка ещё могли понадобиться - да и вообще, чем более Иоська удалялся от общаги в глубь «квадратов» микрорайона, тем заметнее угасало переполнявшее его счастливое воодушевление.

И чему же он так обрадовался? Что из того, если версия с Чубаровым оказалась мифом! Мало ли других? Да что касается Андрюхи - его ни одной ещё из соблазнительниц не удавалось поколебать. Кто знает - может ему по какой-то причине женщины вообще пока не нужны - только охота и походы! Такие бывают - вон фильм был итальянский «Данди-крокодил». Не созрел боец. Ведь не зря делят мужской пол - есть «мужики», «мУжики», то есть «маленькие» мужчинки, для хозяйства и размножения, на всю взрослую жизнь. А есть мужчины большие - «солдаты», такие типа поручики Ржевские вроде Рязанцева и того же Юсуфа Шафеева, их используют, - чтобы потомство жизнеспособное рождалось, а не такое, что сорок лет - уже всё, одни болезни и кирдык, - и кидают. А потом дети похожие на них рождаются. Вон и у муравьёв так, у пчёл. Те же казаки опять-таки. Они «мужиками» себя не называют. Куда девчонкам с такими справиться, даже опытным! Натулька не в счёт - она не таких обламывала. Да и неизвестно ещё, чем это всё у них там закончится. Но он-то каков: напал на ложный след и счастлив, как идиот!

Уже совершенно обескураженный и удручённый, кляня свою глупость, - и исполненный новыми каверзными сомнениями, - перешагнул Иоська порог калитки хозяйкиного двора. Вернувшийся только что из читального зала библиотеки Гольцман, как настоящий друг, добил его окончательно:

- Днём Катька сказала, что надо срочно заплатить ей за квартиру за месяц, - заявил он.

- Вот - кстати! - возмутился Иоська. - У меня как раз последние деньги уплыли.
 
- Ну, молодец, - похвалил его Александр. - И у меня именно сейчас - нет. Теперь снова скандал будет.
- Скажешь ей, что меня не видел, - это было единственное, что пришло в голову.
- Как ты это себе представляешь? - сощурил глаза за толстыми стёклами очков Гольцман, усмехаясь всем своим рябоватым лицом.
- Их вэйс? - пожал плечами Иоська и сел на край лежанки, глядя на сгущающийся за открытым окном и усталой листвой в разлившейся там синеве тёплый вечер.
 
Пришлось обоим допоздна скрываться, уйдя на последний сеанс в широкоформатный зал, а до конца кино бесцельно гуляя по объятому отсветами алой зари розовому и вопящему цветомузыкальным фонтаном городу.
- И всё же это не Фонтан, - говорил, глядя в далёкое рукотворное море с речными буксирами и баржами, Александр.
Что было не удивительно, потому что на настоящем Фонтане никакого фонтана давно уже не имелось, и на конечной остановке трамвая, отходившего когда-то ежедневно в семь сорок вечера в последний за сутки рейс, не играла музыка, и духовой оркестр не выдувал из себя на прощание соответствующую торжественному моменту известную мелодию.
 
Возвращаться в своё жилище им пришлось уже почти ночью, когда стихли глухими ударами сотрясавшие густой воздух звуки танцплощадки, эхом  доносившиеся из тёмного кудрявого парка на  близком холме, пробежали оттуда вниз по крутым улочкам во все стороны последние стайки шпаны, полетели из - за леса летучие мыши, ловя загулявших комаров, и лишь сине-жёлтые, как петлюровский флаг, милицейские «воронки» патрульно - постовой службы в непривычно большом количестве сновали по городу, отрабатывая щедрый лимит бесплатного бензина и под долетающие в наступившей ночной тишине отзвуки тепловозных гудков с огромного моста через Волгу неожиданно вылетая из-за углов и поворотов на бешеной скорости и с включёнными крутящимися мигалками. Они, словно соревнуясь между собой, проносились по мостовым мимо одиноко мерцающих цветных светофоров, ничего не замечая и лишь озаряя округу фиолетовыми тревожными всполохами. Рыскали повсюду и непривычные в столь поздний час пешие патрули. Они заглядывали во дворы и под наспех сколоченные навесы лотков, проверяя перед завтрашним городским гулянием, всё ли в порядке, и этот порядок - обеспечивался.

Поднимаясь с южных окраин Города, торчали, чернея, высокие трубы, и облака извергавшегося из них рваного дыма были на фоне неба светлы в зареве огненного факела от сжигаемого отработанного газа - словно тревожного пожара над горизонтом, а в воздухе явственно чудился, реально  ощущаемый перепонками ушей неприкаянных скитальцев неясный гул, как будто сам воздух предупреждал - что-то грядёт, но это был лишь вечный покой ночи, и только где-то вдали раздавалась в ночи пьяная песня. Бездомные приятели дождались желанного часа - все окна квартиры погасли и были черны, Катька со своей непутёвой дочерью отошли ко сну - достаточно рано, как это делало, словно тяготясь бодрствованием, большинство сирых обитателей района жилых деревянных скворечников - домов, оторванных от радостей жизни и благ прогресса и процветания.
 
- Всё, уснули хозяева, - проговорил Гольцман, который сейчас не курил, а, - поджидая, пока Иоська, чей желудок переварил-таки лишь теперь всё выпитое, съеденное и выстраданное за день, утолял подступившую жажду тугой струёй воды из колонки, весь при этом изогнувшись и орошая пространство брызгами, -  задумчиво глядел на рассыпанные над тёмными крышами Приволжского района и над военкоматом большие звёзды. Ледяная вода ломила Иоськины зубы, попадая в нос, но краем глаза он проследил Сашкин взгляд, запутавшийся в перекрестьях низких телеантенн. Ведь сколько уже времени он, Иоська, не видел ни тёплого туалета, ни обычной ванны!

 Александру - то что - он и у себя дома, в центральном районе Одессы проживал без удобств!
- Нет, ты только подумай: «Мой хозяин»! - продолжая говорить сам с собой, погрузился тем временем в привычное резонёрство тот. - Каково звучит, а?
Вот о чём это? Тоже ещё нашёлся искатель свободы! Ну, появится эта Сашкина «свобода» лет через тридцать, когда «нефть рухнет» - а дальше? Если не «сынки - зятьки» придут, то кто? Те же нынешние комсомольцы заматеревшие. Седые и лысые, ага. Та же «охранка», те же бывшие стажёры официантов и соглядатаев от Треста ресторанов и кафе. И вспомнят те же кроссы и духовые оркестры в скверах. Плюс цеховиков разрешат. И что? Как там в Торе?
«Как было - так и будет…».
Другого варианта Иоська пока не видел. А этот - рассуждает! Мыслитель …
Раздражение его не было обращено конкретно к Александру, а, скорее, направлено вообще «вовне»: на хозяйку, на алкаша Рязанцева, на этот освещающий облака факел вдали - и чего жгут просто так столь ценный газ, не вечный же огонь, - но в конце концов опять сконцентрировалось на его собственных сомнениях и тревогах, провалившись вскоре в тяжёлый сон, но утром неумолимо проснувшись вновь, как зубная боль.

К счастью, Екатерина Ивановна спозаранку подалась на кладбище - память мужа она чтила свято, - и Иоська, не дожидаясь её внезапного возвращения, также с утра пораньше опрометью бросился из дома, захватив с собой последний рубль, чтобы уже допоздна туда не возвращаться.
Чистые улицы, уже размеченные по асфальту свежими надписями «Старт» и «Финиш», расчерченные сплошными и  пунктирными линиями, были умыты поливалками и сияли, дыша тенистой прохладой. Иоська хорошо поел на свой рубль в пельменной - хватило и на мясной салат, - за это время немноголюдные с утра скверы уже наполнились народом. День молодёжи был никак невозможен без воскресника. Где-то его совместили со спортивным праздником, и вот уже стайка озадаченных «пэтэушниц» с голыми полными ногами, одетых в спортивные белые трусы, и цветные майки, но - с мётлами в руках, сгрудились вокруг стоявшей у развороченной в асфальте ямы массивной кувалды. Находившемуся тут же мастеру, который определённо мучился с похмелья, явно не хотелось самому её поднимать.
- Кто скажет, как называется этот инструмент, - отпущу домой! - говорил он, тоскливым взором косясь на продававшееся с лотка у бульвара бутылочное пиво.
- Отбойный молоток! - прокупенно заявила самая смелая.
Массовый и, как всегда, хорошо организованный и спланированный городской кросс начался ближе к полудню. Обширным табуном опрометью неслись вдоль аллей, фыркая, красные от напряжения студенты с университетского Факультета физвоспитания, прилежно пробегали своё дети из техникумов и военные курсанты в сапогах, пахнущих ваксой, и под звуки музыки Иоська тихо радовался, что по причине своего постоянного в последние дни отсутствия в подразделении Конторы не попал в этот водоворот, и даже ни о чём не был оповещён - какой с него теперь спрос за необязательность?
 
Из сплетен в коридоре он знал лишь только о развитии революционной ситуации в отделении у конструкторов, вызвавшей настоящий коллапс на производстве. Ведь конструктора - они были незаменимы! Дело заключалось в том, что советские «триоды и диоды» для субблоков были недолговечны и ненадёжны - в этом и состоял весь «цимес». На бесконечный и единообразный «явочный ремонт» изделий на «объектах» самими разработчиками как раз и выбивались снабженцами у заказчиков бешеные «средствА» и щедрые командировочные для изготовителей, без которых в ляпах и «соплях» их монтажа не мог разобраться никто, а они - могли. Отсюда - та самая исключительность, карьерный рост, доплаты, спецпропуска туда, где разный дефицит. Плюс все командировки - через изобильную Москву. И доплаты, доплаты, вот он - социалистический «бизнес». И тут именно механическое устройство конструкции было наиважнейшим. Ведь дырки в корпусе для жгутов и проводов, тумблеры и переключатели должны располагаться так, чтобы проникнуть к поломке мог лишь тот, кто сам это и «паял», и никто другой. Потому он и его начальник - и были необходимы лет на тридцать вперёд. И уж никак не должны были добраться через отверстия конструкции до сути проблемы проверяльщики и контролёры! Вот как делалась та самая незаменимость и слава. Куда же тут без исполнительниц-конструкторш и, конечно, без Иоськи, который   для девчонок до последнего времени был просто вождь и высшее существо. Что они без него?

Но с прошлой недели у конструкторш начались проблемы, хотя Иоська и наказал им  не обижать Иванчикова. Гужлова это не касалось - о нём Иоська просто забыл, что привёло того просто в тихое бешенство. Всю разгульную гоп-компанию вызвали в «режимный» отдел, где помимо начальника присутствовал некий «товарищ из Москвы» - строгий, уже лысоватый и немногословный: это его видел Иоська сквозь стеклянную стену учрежденческой столовой, пересекающего внутренний двор их Конторы во главе группы ревизоров «из Центра». Тот самый спецслужбист из столицы в широкополой гангстерской шляпе набекрень чёрного цвета, он уже явно спелся и спился с их главным «режимником», что называл его по-свойски «Геныч» и до обеда трескал с ним коньячок - потому оба были поначалу расслаблены и миролюбивы, а вовсе не настроены на конфликт.
Но они ещё не знали Люську!
 
- Вы же русские девки!...,- не зло увещевал их «эмиссар из Москвы».
На что Люси ответила вдруг нагло и прямо:
- Ну, во-первых, я наполовину мордовка, а во-вторых, «девкой» ты свою жену называй…
И, похоже, попала в точку, потому что «Геныч» сразу переменился в лице. До этого момента дознавателю даже явно импонировала дерзость девиц: «наши бабы»! Много позже, от уже Смирнова, спасённый им приятель узнает, что «спецслужбист Гена» при всей его внешней суровости вообще предпочитал с женщинами позицию «под», а не «над»: чтобы она была «сверху», а он - подчинялся. И его супруга, которой он хранил верность, этому положению дел вполне соответствовала. Что было его интимной тайной, которой он стеснялся, но и - гордился. Однако с возрастом данная позиция стала его несколько тяготить: ведь он тоже хотел побыть завоевателем. В Городе на горе как раз намечались лихие дела: Второй секретарь Кагоров плёл свою интригу. Это был шанс. И вдруг - такой облом, с какими-то «шмарами», попавшими под влияние стыдно сказать кого: кто ж знал, что вскоре из-за всё того же залётного персонажа облом выйдет и у Кагорова. Уже в Питере они со Смирновым долго смеялись над всем этим.
Посмеялись тогда и конструкторши, чью честь и гордость Люська отстояла сполна. И «Караганда», куда в теплушках увозили когда-то в вечную ссылку её семью и сотни других, - это слово перебором колёс на стыках рельсов стучало в её сердце, как пепел спалённых жизней. Хотя и удивительный Город на горе - разве это была не та же «Караганда»?
«Квадрат и стучит»? Квадрат, может, и стучит, а вот они стучать отказались. Генеральный директор, конечно, отстоял своих незаменимых сотрудниц почти всех - отделались выговорами «с занесением», и только Люську вскоре уволили «по статье», вспомнив все разгульные прегрешения последних месяцев и прежних лет. Но поздно! В таксопарке у неё уже был жених: знойный армянин из города Сочи, где, как известно, армян, что в каком-нибудь Баку, было немеряно. Он «таксовал» в Городе, скрываясь тут от каких-то своих кавказских разборок с тамошней мафией, однако влиятельный родовой клан как-то решил проблему, и теперь парень возвращался домой, да не один, а с невестой. И будет теперь их беспутная Люси не Люськой вовсе, а будет она Людмила Буюкян. Вот так! «В краю магнолий плещет море, сидят мальчишки на заборе…» Завидуйте. Всем воздастся по далам их, кто-то получит по голове, а она - увитый виноградом коттедж с садом и кучу чёрненьких детей с синими глазами от горячей любви. Ведь всё засужено.
В городе Сочи - тёмные ночи.

 А что же «король» Георг Кагоров, чьих питомцев - матерщинников обвинили в терроризме, а его, вчерашнего первого претендента на освободившийся после отбытия «царя здешних хищников» великого Льва в ЦК Партии, областной трон, - глухо «задвинули на культурку»? «Зам по культуре» - разве это его мечта жизни? Однако он, вообще-то относившийся к этой «культуре» враждебно, ведь разве не оттуда всё зло и произрастает, не упал духом, так как быстро осознал, что курирование этих чудаков на букву «М» - это, помимо прочего, лёгкий трамплин на пути в вожделенную Москву: к достатку и покою от проклятой нужды и презренного «колхоза» в здешней «деревне». Он - всё равно Король, - и возьмёт своё! Главное, он знал, ЧТО именно нравится начальству. Евреи, вроде, начальству точно не нравились. Сам Георг Кагоров антисемитом не был, говоря: «Я - интернационалист!», - но не был им в меру. Он требовал, чтобы во вверенной ему «вотчине» нигде не скапливалось более двух евреев в штатных расписаниях: мол, «Не надо устраивать из советского учреждения  синагогу». Такое уж было любимое шутливое слово Георга. Это знали в Городе все. Два еврея вещали на областном телевидении - Клейнерман и Шнейдерман, двое были на радио. Правда, до производственных институтов руки пока не дошли а там прежний Первый, Лев, уж и расплодил - мол, «дело важнее». Но небожителей не судят. К тому же «органы» затеяли новую оперативную игру: специально создавать кружки «неформалов», куда с помощью агентуры завлекать всяких болтунов и утилизовать тех. Вот план и выполнен. Правда, директора в свои «почтовые ящики» чужих особо не пускали, потому умельцы из разных дружественных оперативникам структур и пользовали «писателей-террористов», гитаристов, «стиляг» всяких недобитых, джаз этот опять же. Авторов из литературного кружка при здешнем журнале Георг наставлял сочинять про «попаданцев»: герой попадает в прошлое и оттуда меняет к лучшему настоящее. И тема интересная: кто бы не хотел в реальности что-то изменить «взад», а - хрен! И безопасно: «фантастика» жалкая - это можно! И недовольных чем-то нынешним исподволь выявить легко - похвалят. Появились также религиозные искатели, всякие кришнаиты, монархисты даже, исторические реконструкторы, поклонники бога Перуна и древних славян, военно-спортивные клубы…Но это все свои. На всякий случай - вдруг свалятся всем на головы какие изменения. Георг задумал «разрешить» и кружки «национальной культуры». Тут вам и «патриоты-корчагинцы» пожалуйста, и «космополиты» , весь «суповой набор» для погромов. А там пусть новоявленные «повара» из числа ловцов врагов сами разбираются. Вон, они уже создают собственные структуры, и на «органы» им плевать: Андропов мёртв.
 
«А мы ещё нет…»

Обо всём об этом ничего тогда не знали ещё они, для которых жизнь была - рок-н-ролл, а вовсе не всякие глупости. Для них и рок-н-ролл был вовсе не мёртв, и сами они - тем более.

В институтском забеге от их отдела участвовал безотказный Кочкарёв, а впереди всех, словно лось, мчался Стародуб. Но никого из родных Иоськиному сердцу алконавтов здесь, конечно же, не было. И вот уже, вновь терзаемый сомнениями и подозрениями, он шёл в гору, не разбирая дороги, как раз мимо психиатрического отделения областной больницы - вот, именно сюда ему и надо. Но чем, скажите на милость, отличалось от буйной «палаты номер пять» бедовое и мятежное обиталище «бичей» без узаконенного места жительства, хотя и с дипломами, каковым являлся, говоря терминами метателя ножей и рыбака-террориста Стародуба, «базар-вокзал», он же - общежитие уважаемого научно-производственного орденоносного, имени Героя труда, Объединения?

Иоська стоял перед знакомым подъездом, задрав кверху лицо, и ласточки чертили предвечернюю синеву над его головой. Из распахнутого окна Антиповской комнаты, как всегда, доносились звуки «гульбы и пальбы». Веселье там было в разгаре, и в момент Иоськиного появления в помещении ещё явственно ощущалось недавнее присутствие здесь Чубарова, который, очевидно, только что отчалил - об Андрюхе напоминала стоящая на краю привычно замусоренного стола большая Антиповская кружка с недопитым, но ещё не устоявшимся, а потому слегка пенящимся пивом из «Дубков» и следы крепких зубов на надкусанной и брошенной рядом со стаканом редиске.
«Скатерть белая залита вином…» - «Очи чёрные».

Иоськины же ноздри безошибочно угадали не выветренный ещё и неповторимый дух покинувшей комнату, очевидно - только что, Натульки. Зато неразлучная подруга и спутница последней по похождениям и развлечениям была тут, как тут. Иоська увидел Тамару сразу, взгляды их встретились, и он прочитал в Томиных глазах вспыхнувшее оживление. Однако подойти к ней сразу не было никакой возможности - комната была забита публикой до отказа. Все обитатели комнаты находились на месте, кроме, разумеется, промышлявшего сейчас в камышовых зарослях у родных прудов аборигена нетронутых джунглей Толика Ерофеева. Прочие же присутствовали все. Тут был и Еживатов, и Ринат Ахатов, уже сильно поддатый. Об этом говорили и его пламенеющее сквозь мужественную синеву выскобленной бритвой щетины лицо, и заострившиеся хищные скулы степного, одинокого под луной, волка, и неизменная для таких случаев гитара, которую он терзал в руках. Непослушный и жёсткий медного отлива чуб клубился на вспотевшем, чуть побледневшем, лбу.
- «Уйду по белым кудрям дня искать убогое жилище, и друг любимый на меня, и друг любимый на меня  заточит нож за-а голенище…»
А вот боевые подруги Рината конструкторши в комнате отсутствовали - но ещё не вечер.

За столом у окна сидели, попивая из стаканов пиво, несколько макаронщиц и вся компания Ринатовских друзей-земляков, сгрудившихся вокруг них плотным кольцом. Сквозь которое Иоське оказалось совершенно невозможным прорваться к Томе, что секунду назад, распахнув выразительные глаза, беседовала со своими недавними приятелями на правах хорошей знакомой, лавируя голосочком в промежутках Ахатовского пения.    

                Глава  5

                Завтра была война

        1. Макаронщицы  из соседнего подъезда явно находились в Антиповской комнате уже долгое время и чувствовали себя в ней, как дома. Сам Антипов, полураздетый и весь от шеи до пупка включительно всклокоченно-мохнатый, сидел на своей растерзанной койке бледный, но бритый, с босыми ногами и в спортивных штанах, а одна макаронщица находилась там же, с ним, скрываясь в живых дебрях буйной покрывающей Вовчика волосяной поросли. Зрелище глазам всякого входившего представлялось неподражаемое, и Тома, опасаясь, наверное, что Иоську хватит от всего увиденного нервный тик, пробралась к нему сама, никем не удерживаемая, смело перешагнув через колени Ахатова.
— "Весной и солнцем на лугу облита жёлтая дорога, и та, чьё имя берегу, меня прогонит от порога", — с печальным надрывом неслось ей вослед.
Окончательно выбраться ей не удалось — крайняя щель у стола оказалась заблокирована гигантом Микшари, но говорить было уже можно.
— Что же тебя оставила твоя подружка? — спросил Иоська, верно угадавший недавнее присутствие здесь Наталии.
— У них появились дела, — ответила Тома. — Но они ещё подойдут. Чубарова в профкоме назначили ответственным за кросс.
Подумаешь тоже — какое доверие!
— Ты тоже бегала? — поинтересовался он.
— Нет, — сказала Тома. — Я была в главном жюри. Потом всей комиссией мы посещали "Бочонок" — нас Рязанцев без очереди провёл — у него там знакомые официантки.
— Вот! — заволновался Иоська. — Он-то мне как раз и нужен.
Хотя почему-то сейчас Рязанцев со своей десяткой, которой у него всё равно наверняка не было, интересовал его меньше всего. Но именно в этот момент сзади раздался топот, грохот, и в дверях, заполнив своим богатырским торсом весь просвет, появился Андрюха, как всегда сосредоточенно-задумчивый и распространяющий вокруг крепкий запах "Астры" — ничего слабее он не курил. Из-за спины Чубарова скромно вывернулась Натулька, подталкивая впереди себя в крепкую обтянутую материей брюк задницу заплетающегося нога за ногу Рязанцева :
— Иди, чадо моё.
— Антипка, ты ещё живой? — пьяно заорал Рязанцев, сразу устремившись к своему закадычному дружку и единокровному собутыльнику и помимо Вовчика не различая уже вокруг ничего.
— Как видишь, — приосанился в сидячем положении Антипов. — Цвету и пахну. Дай закурить, а то не дотянусь до твоей пачки никак.
— Сюда, сюда, — оживилась Тома, сидевшая рядом на стульчике.
Рязанцев продрался, как мог, к Антиповской койке и рухнул всей тушей на её край, потеснив макаронщицу. Напоминать ему сейчас о деньгах, как и о чём-либо ещё, было бесполезно. Антипов, ожив, включил магнитофон, погрузив в него кассету с полки, и в комнату полилась медленная и обволакивающая душу печалью мелодия. "Я вам расскажу, как я любил когда-то, только это было так давно".., — знал Иоська перевод первого куплета этой известной битловской песни, называемой "Гёрл". Три молодых голоса, переливаясь друг в друга, выводили мотив под плетёный узор аккордов, напоминая далёкое, без "Абб" и Макаревичей, детство и родной двор, где из знакомого распахнутого окна на первом этаже серого дома звучала музыка, и лился смех. Мясисто-сладкие белые и чёрные ягоды любви, зреющие и опадающие на асфальт одна за другой весь сезон с весны до осени с развесистого низкого дерева , считавшегося "мусорным", но столь желанного для детворы, поцелуи за гаражами и незабытый запах гуталина под крик Фройкиной матери, что прервал песню, — где всё это? Как сожалел всё-таки Иоська, что не научился в своё время играть ни на каком инструменте и совершенно не разбирался в музыке!
Прозвучавшая мелодия, надо полагать, тронула сердце и Тамары: она притихла, выпрямилась и посмотрела на Иоську через стол широко раскрытыми глазами, в которых неярким цветом мелькнула грусть. Теперь собравшиеся чётко разделились на две, как бы вовсе не сообщавшиеся между собой и независимые друг от друга кучки: Ахатовские земляки, отвлёкшись даже от макаронщиц и забыв о прочих, сгрудились вокруг Рината с гитарой и погрузились в какие-то свои, только им понятные и интересные, разговоры, а долгожданные друзья Антипова, разинув рты, слушали пьяные байки разошедшегося в веселье Рязанцева. Тома при этом оказалась словно между двух бурных потоков и, забытая всеми, чувствовала себя покинуто и одиноко.
— Сколько есть песен и мелодий, и каждая о чём-нибудь напоминает тебе, а не просто так. О каком-нибудь событии в жизни, — сказал ей Иоська.
— Да, — согласилась она. — И у меня тоже так. Знакомая музыка всегда заставляет переживать, вспоминать о приключениях, которые под неё происходили. И о расставаниях… Прямо, хоть магнитофон не включай. И к пианино я уже год, как не подходила. Время!
— Не надо расставаться, — подсказал он.
— Не выходит, — вздохнула она, положив на стол нервные и тонкие, совсем бледные пальцы:
— Потом переживаешь.
— В последний раз я даже всплакнула дома, — призналась она ему с грустью.
Это могло бы показаться странным, но сейчас Иоське совершенно не хотелось что-либо выяснять, хотя была хорошая возможность. Происходившее ранее казалось ему совершенно безразличным. В данный момент он испытывал к Томе сочувствие и жалость. Что-то нежное, хотя и не сильно и резко, пробуждалось в его душе, он смотрел на Томины пальцы, напряжённо теребящие какую-то дурацкую вилку, и, протянув руку через стол, отобрал у неё острый предмет, опасаясь, что она поранится и ощутив прохладу кожи её узкой ладони. Это лёгкое прикосновение возникло словно впервые, его не хотелось прерывать , и Тома, похоже, тоже испытывала подобное чувство — словно неуловимый и мимолётный, но знакомый ток прошёл между ними. Он угадал его по слабому дрожанию её кисти, и не было уже вокруг разгульного бедлама, криков и смеха, а были лишь две пары глаз, безо всякой сокрытой мысли устремлённых друг в друга. Они не заметили даже, как в комнате появился футбольный приятель Антипова Шурик со спортивным трико, запихнутым в хозяйственную сетку, в сопровождении Зиночки, просто одетой. И, разумеется — не от пива же Вовчик так ослаб — на столе появилась водка. Налили стакан и Иоське, но он отказался наотрез.
Нет уж — хватит!
— Чтоб наши желания совпадали с нашими возможностями, — не садясь, сказал южный тост Шурик.
Зиночка же была скромна.
— Нет, "за дам"! — не согласился Рязанцев, вызвав оживление как-то сразу подавшихся к нему всей гурьбой макаронщиц. Чуют, бестии своё!
Последняя возможность достать забывчивого должника таяла на глазах, и уже было ясно — сегодня не судьба.

Что же — пусть их! Иоське не было до окружающего дела. Его не интересовала эта суета, отвлеклась от происходящего и Тома, и оба они, словно по-прежнему ощущая мимолётно возникшую между ними волну и понимая это, невольно устремились друг к другу то ли в желании что-то сказать, то ли в едином порыве уже произошедшего слияния чувств. Но пространство между ними теперь было заполнено вновь пришедшими, проход забит окончательно, их разделяли стол, стулья, Антиповская койка, какие-то предметы и люди, так много всего, что не имелось никакой возможности преодолеть возникшее препятствие. Избавление пришло, откуда не ждали. Где-то у лестничной площадки хлопнула ведущая в секцию дверь, и в глубине коридора раздалось хором изрыгнутое несколькими глотками знакомое и озадаченно громкое: "Ба!".
 Вслед за чем единым возгласом, с подвыванием, стены сотрясла удалая песня:

— "Мы конструкторски девчата, мы нигде не пропадём. Мы и спляшем, и споём, и по роже надаём!" — рванул в комнату последний лихой вопль, с которым в прогале входа выросли, разинув рты, дружной кучкой беспутные Иоськины подружки по труду.

Макаронщиц как ветром сдуло.

Пространство на несколько мгновений разрядилось от человеческой массы, и Тамаре удалось беспрепятственно перебраться из угла на наиболее близкий к Иоське стул. Было ясно, что общение с одной и той же публикой ей наскучило.

— Надо было тебе прийти пораньше, к первому забегу, — сказала она. — Ты бы посмотрел, как мы проверяли списки бегущих. Меня специально утром из дома через профком вызвали.
— Тебе всегда поручают самые ответственные задания, — заметил он, удручаясь ненужности произносимых слов, и Тома, уловив настроение, также смолкла и только вздохнула.
Тем временем новые гостьи, одержавшие очередную славную победу над конкурентками, шумно и с гиканьем заняли места своих извечных соперниц в борьбе за сферы влияния. Рязанцев тотчас, позабыв про всё и всех, занялся обхаживанием красивой пышноволосой Таньки, отличавшейся от своей беспутной и, как всегда, по-индейски раскрашенной подруги ЛюсИ задумчивой рассудительностью. Все знали об этой Рязанцевской тайной и неразделённой страсти. И, дорвавшись до своей непокоримой крепости, Рязанцев оказался в сегодняшний вечер отрезан от возможности какого-либо делового общения с ним окончательно. Иоська воспринимал это, как горькую неизбежность.

Всем налили.

Но теперь, перед взорами своих, можно сказать, подопечных-конструкторш, он и подавно не мог себе позволять расслабляться, а потому даже не посмотрел на стакан. Что же касалось последних, то следовало бы отметить: сами конструкторши много не пили никогда. Ста двадцати грамм каждой из них вполне хватало для того, чтобы бесповоротно впасть в нужную кондицию. Так и теперь — они только того и ждали. Вот загородила пол-окна неохватная Надюха, она-то и выпила первой. Сморщившись и помахав возле рта рукой, закусила дозу редиской, предложенной ей Рязанцевым, забывшим про собственную водку, Тонька. И уже обыденно и привычно, под расплывшиеся улыбки-ухмылки подпираемых ладонями мордашек, над столом, поддержанное надтреснутыми, но мелодичными голосами подружек, поплыло деланно — для куража — гнусавое и громкое Люськино пение:

— Огней так много золотых…

— На улицах Са-аратова! — в едином порыве подхватив знакомый мотив, самозабвенно заорали хором конструкторши, и этот их всесокрушающий вопль, ударив в оконное стекло, волной рванулся на улицу.

И сразу же заставил вспомнить те промозглые и малоснежные чёрные вечера, какие предшествовали отчего-то едва ли не всем "красным" датам, когда по всему Городу, в десятках неотличимых микрорайонов именно эту незамысловатую песню отчаянными от лихости девичьими голосами исторгали распахнутые форточки бесчисленных заводских и конторских общаг, что выбрасывали в предпраздничную темень, озарённую всполохами луча украшавшей "административные" корпуса одинаковой всюду неоновой "Авроры", печаль и надежду созданных людьми жилых муравейников, где в эти часы процветали гульба и любовь, и тысячи бездомных поедали салаты, зажёвывая водку и самогон домашним салом — этим последним напоминанием о покинутых деревнях.

— …Парней так много холостых, а я люблю Ахатова, — фамильярно обхватив правой рукой шею Рината, выводила Люська.

Тотчас в комнате начался кавардак, всегда сопровождавший появление где-либо конструкторш.

И пускай слух о том, что с сослуживцами по институту те шашни не крутили, оставался правдой, но для таких орлов, как Ахатовская компания, очевидно, здесь делалось исключение.

Многие как-то сразу разбились на пары, Иоську и Тому совсем оттеснили, никак не давая пообщаться, а когда на Тамару ко всему прочему уронили блюдце с редиской, терпение её иссякло. И хотя под вой и беготню кругом начались песни и танцы, это уже не радовало её. Отряхивая зелёный сарафанчик, она проследовала на кухню и, побрызгав там из крана на невидимое пятно, отошла к окну, возле которого остановилась с видом усталой отрешённости. Иоська, а с ним по ходу своего движения она продолжала обмениваться ничего не значащими фразами, встал в дверях кухни, подперев плечом косяк. Он секунду-другую смотрел на Тому молча, и она также посмотрела на него, но не произнесла ничего, а лишь округлила широко открытые глаза. Вот сейчас для него и наступил момент сказать ей что-то и всё выяснить. Но он не знал слов, а потому лишь сделал шаг навстречу. Однако сразу оказалось, что покоя им не нашлось и здесь. В коридоре секции за Иоськиной спиной послышались шорох и голоса.

— Да пошли вы все знаешь куда! — донеслась до кухни дрожащая хрипотца Еживатова. — Что я вам — собака, по чужим углам ночевать? В который уже раз! У меня место есть.
— Ну, Санёк! — с нажимом отвечал ему голос Ахатова. — Ну, переночуешь у Зайцева — там всё равно вторая койка пустует. Жалко тебе, что ли, друзей выручить?
Как всегда, когда он был в заметном подпитии, Ринат говорил сейчас с усилившимся акцентом и даже не совсем правильно выговаривая русские слова. Пьяный его трёп перемешался с репликами Еживатова, который, похоже, постепенно сдавался.
— Но к нему же опять придёт эта его…
— Нет! — восклицал Ахатов. — Она с утра в деревню уехала!

Этот искренний возглас развеселил Тому, которую невольное подслушивание чужого разговора явно смущало. И она, хотя и выглядела несколько скованно, вопросительно посмотрела на Иоську, как бы приглашая вместе посмеяться. Но он встретил её взор молча. Голоса за дверью стихли. Тамара продолжала смотреть на него.

— Ты с кем бы осталась? — вдруг спросил он её прямо, с нажимом на слове "ты".
В выражении лица Тамары произошло некоторое изменение.
— Я бы ни с кем не осталась, — ответила она и, отвернувшись, отошла к газовой плите.

Было видно, что она обиделась. Зачем он её обидел? Теперь уже Иоське сделалось немного неловко. Он попытался загладить вину, сказав что-то малозначащее и попробовав обратить всё в шутку, хотя шутить он как раз особенно и не умел. Так, в смущении, они вышли из кухни в общий коридор и приблизились к Антиповской бурлящей страстями комнате, где никому до них уже не было никакого дела. Смешение чувств не покидало Иоську, ради успокоения он даже допил чьё-то пиво из стакана, и обоим — ему и Томе — стало совершенно ясно, что делать им тут более однозначно нечего.

Они покинули всех по-английски, не попрощавшись. Иоська пропустил Тамару на лестничную площадку впереди себя, ощущая спиной клокотание общаги, топот и беготню. И сквозь визг разгулявшихся конструкторш и общий вой слышал звон гитарных струн, различая приглушенно-надрывный крик, что являл собою бесконечную и исполняемую словно бы для себя самого ахатовскую песню.

— Летом хорошо и на улице, — сказала Тома — Можно гулять. Но зимой всё равно не мешает иметь место, где можно собираться.
— Общага всех примет, — проговорил в ответ он.
— Город — та же общага, мы все — в ней, — заметила она.
— Да, — согласился Иоська.
"И я уйду в свой отчий дом, чужою радостью утешусь, в зелёный вечер под окном на рукаве своём повешусь".
Плач и мольба, а, может быть, просто алкогольный психоз, это могло бы напоминать молитву — ту неизбывно зовущую, почти понятную душе, несмотря на длинные и забытые его поколением немые для него слова известного лишь старикам языка , если бы не одна деталь: в отличие от молитвы, слышанной в детстве в осенний судный день, здесь, в этом пении, не содержалось надежды. А это было неправильно.
И несогласный, он решительно шагнул по лестнице, ведущей вниз. Тома слабо держала пальцами рукав его рубашки.

 "А месяц будет плыть да плыть,
       Роняя вёсла по озёрам.
       А Русь всё так же будет жить,
       А Русь всё так же будет жить,
       Плясать и плакать у забора", — неслось им вослед.

На дворе полыхал последними на сегодня языками солнечного пекла яркий день.
Тамара вздохнула. Они продолжали говорить односложно и шли, почти не касаясь друг друга, словно между ними никогда не было вообще ничего. Иоська по-прежнему чувствовал себя скованно, то ли ощущая не угасшую неловкость за допущенные им нетактичные выпады, то ли просто не желая торопить уставшие чувства, и Тамара тоже словно устала, шла задумчиво и чуть шаркая ногами по асфальту узкой дорожки. Нет, Иоська совершенно не стеснялся сейчас Тамары, и было видно, что и она не стесняется его, но близость природы почему-то казалась им в эти минуты милее, чем близость рук и тел. Они не пошли ближней дорогой — под гору, меж кладбищ и городской церкви, а направились через тенистый лесопарк, что занимал весь южный пологий склон холма и отделял вершинный микрорайон с телевышкой и городок Университета от раскинувшихся в нижней долине, под двуглавой и пышной от шапки дубовых и липовых крон горой, кварталов старого центра. Парк был огромен, шли они долго, и буйная зелень, обступая со всех сторон, касалась их спин и плеч, будто пытаясь увлечь в свой плен, но места в её прохладе для них уже не осталось. Вокруг было полно народа — отдыхающие догуливали День молодёжи, но всеобщее веселье не будило в Иоське и его спутнице бодрости духа. Слова, которые они говорили друг другу были не обязательны и казались ненужными, вроде что-то разделяло их, и только уже очутившись между массивных корпусов студенческого городка, Тома обняла Иоську — но только одной рукой, да и то её ослабевшим пальцам не за что было зацепиться. Ремня он не носил, и ладонь её соскальзывала по гладкому материалу его узко ушитой одежды, невольно гладя Иоську, пока не уцепилась большим пальцем за край брюк. Это вызвало у Тамары прилив юмора, и он широко открытыми глазами посмотрел в её смущенно смеющееся лицо. Одета была Тамара в "лодочки-босоножки" и открытый зелёный сарафанчик. И, ответно обняв рукой узкую голую спину Томы, Иоська ощутил ладонью тёплую кожу стиснутого его пальцами худенького Томиного плеча и также улыбнулся.
— Почему ты не добудешь себе джинсы? — задала она ему похожий на предыдущие ничего не значащий вопрос. — Они же сейчас продаются — по сто рублей. Тебе бы очень пошли.
Надо же — она обращает внимание на его внешний облик — значит и сам он ей не безразличен! Вновь испытав подъём нежной благодарности, он притянул её ближе, прижав и стиснув, а затем, взяв обеими руками за плечи, повернул, не отпуская, к себе лицом и, посмотрев на Тому, пояснил:
— Если бы я купил себе джинсы, то только настоящие, но таких нет…

Он уже ощущал сквозь одежду своим телом прохладу её напрягшихся бёдер и твёрдые небольшие бугорки груди, постепенно наполняясь страстью. Но целоваться они на этот раз не стали, так как сейчас это было вроде бы ни к чему. Словно важней был начатый разговор на галантерейные темы, и, спускаясь через ботанический сад среди лиственниц и мягкохвойных туй по обставленной фигурными фонарями извилистой и крутой "тропинке здоровья", полной хулиганов, к центру Города, Тома обстоятельно просветила его насчёт джинсовых тканей. Рассказав, что наилучшую фактуру из всех свободно продающихся в здешних магазинах имеют итальянские штаны.

Вся эта их наполненная содержательно-полезной беседой прогулка под кронами продолжалась неожиданно даже для них самих долгое время — словно они специально удлиняли свой путь, уходя в закоулки дорожек, петлявших по разным ярусам холма, и не спеша к встрече с многолюдным и ненужным помещением.

И когда огромная, кудряво-зелёная двуглавая гора с высокой маковкой парка и с торчащей на фоне жилых домов поднебесного микрорайона телевышкой на другой, более низкой, макушке осталась за их спинами, так сразу впереди возник серебристо-сверкающий миллионами искр бескрайний разлив реки с баржами и белыми теплоходами.

 Но и он вскоре скрылся за зелёными железными крышами солидных зданий центра, что начинался по другую сторону сквера.
Солнце висело над горою низко, готовое за неё закатиться. Оно пронзало кварталы, уже не опаляя их, и лишь прозрачно-зыбкая дымка водяных испарений, видимая глазу, дрожала в его лучах, поднимаясь к небу от спрятавшихся далёких островов вдоль всей восточной линии горизонта. Затуманились речные перекаты! Сам сквер у огромного кинотеатра, в аллеи которого вливалась, как горная речка, ниспадающая с холма "тропа здоровья", клубился многолюдьем. Возле большого широкоформатного кинотеатра Тома в последний раз обернулась на покинутый ими холм и, посмотрев на зелёную вершину, вздохнула и произнесла:

— Это так похоже на Высокий Замок во Львове, там тоже есть такая гора над городом! Где мы были на экскурсии, я рассказывала. А забег курировал товарищ из Москвы,он к нашим режимникам с инспекцией приехал, а на заре карьеры тоже служил во Львове. Так что у нас была тема для разговоров.
- В шляпе?- спросил Иоська.
- Да, он, как спецагент,- засмеялась Тома.- И даже оказывал мне знаки внимания.
-Снискал взаимность?
-Нет, он - верный семьянин. «Характер нордический». Жаль, пьёт много. Потому меня к нему и приставили, чтоб не потерялся.
-Какая ты незаменимая,- сказал Иоська.
-Конечно,- охотно подтвердила Тамара. И добавила:
-Смешно опекал вашего Ваську Стародубкова - тот не хотел бежать, с перепоя был после вчерашних именин, а тот ему: «Надо, Вася, ты на службе».
Это что же ещё за «служба» такая? И на Олимпиаде в Москве побывал. Ай да Стародуб!
-Бедняжка какой, - пожалел парня Иоська. - Ну и как, плохо не было?
- Тот ему «спецсредство» дал от упадка сил: «мендолий» какой-то, что ли. В аптеках такого нет. Мы все его Геной звали. Крокодилом.
 
Много позже от Смирнова его боевой товарищ узнал, что Гена-чекист при желании смог бы найти общий язык и со своей жертвой Люськой, которая обязана была ему переменой участи, потеряв прежнее имя своё и судьбу. Не пожалев, правда, о том нисколько. Людка сменила свою труднопереводимую с забавного местного «диалекта» заковыристую фамилию на экзотическую не зря. Когда глава рода Галуст Буюкян окончательно одержал верх над конкурирующим кланом Киркорянов, его новоявленная невестка получила в безраздельное владение принадлежащий ему Салон красоты и парикмахерского мастерства в тенистом квартале под пальмой. А также разлекательно - танцевальный центр и много чего ещё. «Больше, больше гламура, и макияжа, и маникюра», - вот что стало для неё лозунгом дня , пока свёкор отшивал новоявленных соискателей звания королей прибрежной эстрады. «Пшёл вон!»,- гнал он от центра некоего Вадика, а, может, Стасика по фамилии то ли Михайлин, то ли что-то в этом роде: тощего, прыщавого, ростом метр с кепкой, да ещё имеющего зрение с близорукостью минус два, стемительно к тому же пргрессирующей. И это при том, что был тот едва не школьник. «Без тебя, без тебя-я», - заорал он с порога столь истошно, что в кабинете едва не вылетели стёкла. Песня была посвящена памяти умершего Черненко, а заодно и последующих товарищей.-«Всё ненужным сразу стало вообще!»,- напоследок выдавал соискатель, обещая: «Тогда буду петь по ресторанам».- «Вот и иди, там тебе самое место»,- неслось ему вослед.
Ага, «Не могу найти очки свои в борще…»,- в разговорах со Смирновым, смеясь, вспоминал уже в Питере перемену Люськиной участи беглец, сам потерявший своё имя по вине того же персонажа, который не был, конечно, никаким крокодилом.
 
- А ты знаешь, что «Гена» этот на самом деле никакой не «Муравьин», это фамилия его жены-москвички, генеральской дочки,- проговорила по ходу тогдашней их прогулки Тома. - Сам же он - «Пиндзяйкин», я видела личное дело…

       Так что был Гена с Люськой носителем одного диалекта. И общий язык он мог с ней найти. Но не она с ним. С такими она бы на одном гектаре грибы собирать не села. Имел Гена славных родителей: папа его служил дознавателем в настоящей мордовской тюрьме, а мама работала в той же тюрьме в бухгалтерии. Подобрала она того, когда он служил срочную в армии в её родных местах: небольшом прикарпатском городке, охмурив на киносеансе в местном клубе умелыми ласками и мягким говором. Так что «гарну мову» эту Гена-чекист выучил вовсе не на оперативном спецзадании во Львове «за неделю», как хвастался соратникам, а ещё в детстве, гостя у родни. Там все знали: «Цэ наш»! Тю, сынку-побачь! «Пан» Гена, может быть, был и не «пан» ,- но и «не пропал» в этой жизни назло своему папаше-«гоблину» Геннадий Пиндзяйкин-Цибулко точно. Хотя и не «снял с того погоны» - хрен с ним, со стариком, паскань курва.  Но это уже на другом, «индейском», языке. И пусть папа и был с Геной груб, по-своему он желал ему добра. Чтобы тот стал из «индейца» чистеньким, как там, где «Европа», приобщал его к «культурке»: отдал учиться в детскую музыкальную школу по курсу домбры и балалайки. Мучил той балалайкой, как мог. Чтобы культурные и про него сказали:«НАШ». А не лапоть какой-то, не пинтюх ватный. Вообще, в режимных отделах и всяческой охране таких «наших» «метисов» было пруд пруди, а кто постарше - так и у немцев послужить успели. За что и были ценимы.
 
Теперь, вечность спустя, на самом краю рухнувшей «империи» группа опять-таки как бы «ревизоров» с «Большой земли» под оперативным прикрытием культурной миссии с русскими общинами в странах ближнего Зарубежья, а на самом деле с более расширенными задачами: в том числе наказания неудавшегося Юрчикова «киллера» прибывшая в город Тирасполь, плотной кучкой стояла у памятника покорителю Транснистрии генералиссимусу Суворову.
- Днестр наш, всё наше!- в который раз повторил мающийся своим одесским похмельем Васюхин.
«Нам нужен Мир.  Желательно - весь!». Поздно, дружок. Империя-это от Беломорья и Северной Пальмиры до Измаила, а не от Волги до Енисея: «Наш дом-Газпром».
- Наша Раша, - сказал  Лёха-боец.
- Вот из-за таких…,- вспыхнул Васюхин , окончательно сбросивший с себя вместе с плащом и береткой конспиративный образ ушибленного на всю голову безумного «питерского интеллигента». Который, споткнувшись о «поребрик»:  бордюр по-московскому, влетел этой головой в «парадную». В подъезд то есть. Теперь Васюхин был в местной «патриотической» рубахе-вышиванке: ведь украинцы - ещё более, согласно взглядам истинных «имперцев» , русские, чем «индейцы» из «Залесья», и язык их - древнее и неиспорченный.
- Вот ты, Васил - татарин, - обратился он к бородатому «москвичу» и икнул, сморщившись:
- А и то понимаешь. Где тут вода?
- Обойдёшься, - ободрил его Лёха.- Нечего режим нарушать.
Васюхин поглядел на него с презрением: он искренне считал того «официантом» и «быдляком».

Официанты… Парикмахеры… «Больше гламура…». Бессмертная и вездесущая всяческого  рода «охранка» и «агенты», «гламур» для её развлечения и ублажения, ну и конечно, неизменная «бухгалтерия», куда же без неё, - лишь эти «слои» , казалось, и выжили в боях и приключениях последних десятилетий. А ведь раньше, в империи музыки, гитар, джинсов и начала новой компьютерной эры этих отставших, вроде бы, от современности навсегда, оставшихся где-то там, в мире песен Утёсова и «Запорожцев», смотревших последний раз изо всех кинофильмов «Бриллиантовую руку» и «шутивших» цитатами из неё, было не видно и не слышно. Дождались своего! Хотя могло быть много хуже.
«Рок-н-ролл мёртв, а мы ещё нет»? И не только у нас. В Европе, победив всех, «дети цветов» построили для себя такой «Дом Восходящего Солнца» с такой бюрократией и триумфом лицемерия, что любой «Триумф Воли» от зависти сдохнет. Один гимн и остался:
«Осенние листья с деревьев летят. И ветер уныло поёт. А люди мечту свою в сердце хранят, и ждут, когда Солнце взойдёт. Под пасмурным небом, под хмурым дождём печальная песня слышна. А парень стоит одиноко и ждёт, быть может, вернётся она…».  Сколько таких парней, сидя на парапетах и подоконниках самовольно обжитых «хат», перебирало плохо настроенные струны тогда, в их время. И кто из пацанов не знал перевода слов этой мелодии?
Ведь это было, действительно, их время - время рок-н-ролла. И вся их жизнь была - рок-н-ролл. А не пора услады души от маршей, парадов, - не важно, каких, - и дурацких воплей тех, кто сейчас вылез из небытия. Тоже их сверстников плюс-минус полтора десятка лет. Выяснилось, что и их, «параллельный», мир тоже жил-поживал рядом в те годы, никем не замечаем. И прекрасно выжил.
Вон - Васюхин, похмельный «апологет империи», даже в Одессе нашёл истинный оплот своего любимого «Русского Мира». Именно там, а не в «зажравшемся» при их любимом Лужкове: рубль тот им, видите ли, на полуострове узаконил, - Крыму.
Не жалкий полуостров - «ВСЁ - Наше»! Оплот флота Севастополь и так никуда не «уплывёт». «Куда они денутся с подводной-то лодки? - шутили новые Васюхинские друзья в Одессе. - Киев - вот центр Руси, отец городов Русских. Жалко, Щербицкий рано умер. Он - понимал суть времени. Не поломать бы сдуру!»
В Одессе и готовился основной имперский реванш. Ведь там, в сторонке от основных улиц, дальше Театра Музкомедии, имелся у них собственный «Севастополь». Там, вдоль Среднефонтанской,  сплошной чередой располагались военные училища, где обучали иностранцев со всего света, были Головные управления секретных офисов, улицы в несметном изобилии заполняли не «тёти Сони» в засаленных халатах и «дяди Яши» в домашних майках, а служащие совсем не южного вида в строгих костюмах, военные и флотские офицеры в форме, да и растительность была какая-то не та: не такая пышная, почти среднерусская. Даже берёзы. Вся эта публика и жила там же, в обычных пятиэтажках.  По Черноморской Дороге к Дороге Котовского тянулись их служебные санатории с «закрытыми» для прочих пляжами вдоль побережья, а выше были также служебные дачи. «Там нету Дюка и Привоза, но стелла есть Безвестному матросу», - она располагалась на дальней, двузначной по номеру, трамвайной станции Большого Фонтана. Здешние солидные люди в основой, «еврейской» - хотя они выражались грубее - центральной части города и не бывали-то почти, брезговали: «Нам город нравится - местные не нравятся». Ну, разве что в шикарной знаменитой Опере, куда водили любовниц и жён. А так Одесса для них заканчивалась Куликовым Полем, где был Дом Профсоюзов - на этой площади, как и у Обкома партии, также росли берёзы.

       Единственной, с кем мог бы разделить здесь, у памятника великому полководцу, свои мысли и свои сомнения бородатый помощник депутата, возглавлявший всю прибывшую «из Центра» сюда, на берега Днестра, «весёлую компанию», была Ксюха. Ну не Лёнчик же. Но Ксения ещё не отошла от впечатлений после встречи перед их общей дальней дорогой со своей знаменитой «питерской» тёзкой - там, в городе на Неве , у могилы убитого на Невском соратника Собчака Михаила Маневича. Ксения Анатольевна рассказала им первым о завершении своего «жизненного шоу», куда спряталась, обманув охотников «на человеков», от страшных событий: теперь, после реванша над вчерашними победителями и предателями поверженного питерского мэра, она решила снимать фильм про историю чудесного спасения своего отца в тот жуткий год. О героях и о ничтожествах, перепугавшихся на первых порах до смерти. А теперь - кинувшихся целовать ноги и лизать подошвы.
Конечно, получилось всё так себе: «что выросло - то выросло…». Но разве «триумф воли» был бы лучше?
- Дело в том, что люди, не «власть» - той кроме своей выгоды и амбиций и не надо особо ничего: «идите вы все, делайте, что хотите, только не попрошайничайте денег» - а сами люди не захотели жить самостоятельно. То есть занимаясь самореализацией на основе самозанятости, чего мы все желали. И, как дурная подросшая «папина дочурка», пустившаяся было во все тяжкие и получившая от жизни всё, что заслужила и по всем местам, завопили: «Папа, вернись! Я больше не буду». Именно «старый , скучный» - лишь бы был: ведь такой «папа» и бывает,- говорила питерская тёзка Ксении, отхлёбывая из пластикового стаканчика «Гжелки». «Путинки» тогда ещё не выпустили.
И ответ на все незаданные бородатым человеком самому себе вопросы мог бы дать даже бедовый некогда, но остепенившийся Лёнчик. Вопросы на тему о том, почему «рок-н-ролл мёртв», - а мы ещё, мол,- нет.
Ответ знали все. Да, люди, как те «дочурки», захотели «папу», то есть кого-то старшего над собой. Прекрасно помня по тем годам, когда им всё это, причём тогда - настоящее и качественное, потому, что всё было всерьёз, а не придуманное, - не полюбилось, что происходит потом. Сначала «старший», действительно, заботится о своих «подопечных», опекает их и обустраивает, особенно когда «кормушка полна», жалко, что ли, - а чуть что случается: «нефть упадёт», к примеру и на всех кормушки уже не хватит, - так и всё. Тот же «старший», откормивший своих отпрысков, как поросёнков к Рождеству, начинает их же потихоньку и поедать. Выселять из собственных квартир в картонные «дома» без фундамента в чистом поле, отнимать сараи и ларьки, которые сам же «разрешил»,- ну, все знают. Причём от строя это не зависит. При Сталине, когда никакой Советской власти и не было, а был феодализм , были одни методы, при советской власти в благополучные семидесятые - иные, при нынешней «антисоветской» с её «царями» и «колчаками» - третьи. А в девяностые, вроде бы «враждебные» тем и другим - свои собственные. И зависело всё это не от начальника, а от механизма общественных отношений: попал под лопасти - и они тебя потащат по своим механическим законам куда положено. И от механика: «добрый» он или «злой», чужой или свой, родственник, - процесс тоже не зависит. Ну разве в одних случаях тебя «небольно» сожрут, быстро, а в других - помучаешься. Механик способен лишь скорость отрегулировать: сразу перемелят ли, медленно или вообще выкинут из «цивилизации», где «социальные лифты», за забор через социальный же мусоропровод. Но это ещё полбеды. Ведь уберечься, чтобы порадоваться, мол: ура, «пока не меня!», ловчее всего можно только, подставив кого-то своего же под те лопасти вместо себя, заслонившись ближним. И многие приспосабливаются, находят неплохую выгоду от такого положения дел. Даже хвастаются, какие они удалые ловкачи. И первыми «на вылет» всегда бывают безобидные и чужаки. Разные «не местные», за которых некому заступиться. Вот об этом помимо прочего и будет Ксюхин фильм. Ведь и Собчак был чужаком в элите. Сюжет - про «девяностые» годы, что были пострашнее других. Просто в открытом пространстве всегда есть куда отойти, есть выбор, много вариантов, И хищников много - им не до тебя. Не до безобидных - они друг с другом дерутся. А в закрытом обществе, где один «папа» - государство или диктатор со своими опричниками, - не спрятаться, если выбор пал на тебя, не скрыться. Случись что - и остаётся одно: чувство полной безысходности. Именно это чувство испытал наш герой у вокзала города Казани, услышав весёлый оклик в свой адрес, прозвучавший из-под пропахшего псиной надвинутого на глаза малахая. Ведь он знал: как ни бегай, но попался на заметку, то есть под лопасти неживого механизма - всё равно догонят, найдут. В Казани его нашли. И предложили «самореализацию на основе самозанятости», о чём он и рассказал, уже сбежав в Москву, обосновавшемуся в столице новоявленному «журналисту» Лёнчику - тому ещё сочинителю. Репортёру «Радио для приезжих».

Но где тот репортёр, что живописует общую для них всех жизнь в том их счастливом мире: в пору, когда для них всех ещё «не исчезли солнечные дни»? И они шли с Томой после всех его ревнивых подозрений и метаний, умиротворённые, касаясь друг друга бёдрами и дыханием и наслаждаясь даже такой пока близостью, и в предвкушении.

Хотя уже появился Гена, сожравший для начала отважную Люську. А по своей дурости - и львовских коллег из местного Управления, просто умолявших «убрать от них этого» прикомандированного к ним из Москвы «дурака», своей глупой «оперативной работой» с «бандеровцами» по пьянке в  пивных невольно сдавшего кучу сотрудников: всех их нашли потом по оврагам с проломленными черепами. Хорошей и благодарной слушательницей для него стала и приставленная режимным отделом их учреждения к нему Тома, также полюбившая на экскурсии столицу Прикарпатья всей душой. О чём и рассказывала теперь своему милому дружку.

— Только на Украине всё совершенно иначе, чем тут: у нас под навесами и грибками повсюду стоят столики. И все за ними так хорошо сидят и пьют кофе из красивых чашек, — продолжил за неё Иоська.
Нарисованная им идиллическая картинка  чудесной жизни возбудила в Томе новый прилив ностальгических мечтаний о виденном недавно.
— Каву, — вспомнила она и засмеялась. — Какаву… И здесь — тоже так когда-нибудь будет…
— И ещё у нас в центре вовсе нет пьяных: их бы сразу забрали — милиция работает знаешь как! — не сдавался Иоська, прервав полёт её фантазий. — И никто не ходит по городу в домашних тапочках и спортивных штанах…
— Эти просто вышли на минутку из общежитий, — возразила Тома.
— Если бы! Местные тоже так разгуливают. Прямо по главной улице в лаптях.
Тамара вздохнула — ей нечего было сказать.
— И везде тень от каштанов, — продолжил нить воспоминаний он. — Они такие огромные.
— Я так бы хотела вновь увидеть Украину! — задумчиво и весело одновременно произнесла Тамара.
— Приезжай в гости, — предложил Иоська. — У меня как раз отпуск в сентябре. Вы же с подругой собирались совершить морской круиз. Вот по пути… Из Одессы… Там близко, семь часов езды!
— К тебе твоя мама не пустит, — не согласилась Тома. — И сразу нас выгонит.
— Поселишься в гостинице.., — с искренним воодушевлением продолжал фантазировать Иоська. — А что? Закажем тебе номер в лучшем отеле!
Увлёкшись мечтами, он замедлил шаг. В самом деле, чем плоха идея! Он бы ходил к ней в этот номер гостиницы "Южный Буг", что возвышалась на берегу подёрнутой ряской коричневой речки-канавки, и они бы там… А здесь? Где  им спрятаться здесь? Ирреальные мечты Иоськи полностью поглотили его,
он даже не заметил, что остался стоять с раскрытым ртом, и блуждающий Иоськин взгляд был устремлён над зелеными крышами к сверкающему разливу бескрайней воды, по которому медленно тянул гружёную бревнами баржу пыхтяще-дымный ленивый буксир.
Ведь были же у него в гостях институтские приятели! Заезжал Юрка Шиманский по пути в Крым, но что он мог разглядеть и запомнить там, кроме закопчённых труб электронного завода и непонятного говора — этой крикливой "мовы" на рынке и жаргона во дворах? "Нэсэ Галя воду, коромысло гнэться…" Да еще вкуса шелковицы и абрикосов…
Чувствовалось, что и Томе тоже захотелось южных фруктов.
— Зато у нас нет такой реки! — пощадил её патриотические чувства Иоська, и его заворожённый взор продолжал скользить по огромной блестящей речной глади вдали, улетая вместе с лучами солнца к чёрным лесам за ней. Вот куда бы им с ней следовало, по идее, отправиться! Как было бы хорошо позвать Тому купаться — туда, где по берегам Волги тянулись от Города песчаные и галечные пляжи. Они бы взяли на прокатной станции, у Эдика, прогулочную лодку, сняли одежды и отчалили к кудрявым дальним островам купаться. Если бы он, Иоська, умел толком плавать! Вот в чём вся загвоздка.

И Иоська глубоко вздохнул.

Ах, почему он вырос не на Днепре! Ведь тогда он плавал бы, как рыба, как Гольцман или Мишка-бандит, когда тот вернулся со своих лиманов. И накачал бы в борьбе с волнами стальные мускулы, и был бы бронзовотел, как те "сАбры" в далекой, чужой и — своей для него одновременно — стране, где, как мечтал создатель незабвенного "Бейтара" Жаботинский, на смену старой нации придет другое племя.
"И на месте былого, гонимого, убогого и жалкого еврейчика-жида из огня , крови, боли и пепла возродится невиданная доселе и неизвестная миру новая раса — раса евреев-борцов", — вспомнил он слышанное на рискованном давнем сборище в камышах. Иоська не был в той стране и, вернее всего, никогда не будет — кто его выпустит, — а потому не мог знать, сбылись ли эти мечты и планы, но единственное, что он знал точно: сказанное в цитате не о нём. И на Томин вопрос: "А какая же река у вас?" ответил привычно и буднично.

— Пив-дэнный Буг, — проговорил он, словно на школьном уроке, внятно и нараспев, показывая себя "настоящим украинцем". Чем он не "гарний хлопец"? Но, почему? Почему он должен стесняться? Нет, он будет стесняться всегда. Он никогда не станет таким, как они — вырвавшиеся из печей, из того пепла, что стучит в сердце, из боли и страха, прошедшие огонь следующих войн. Это ему, ему ОНИ пришли на смену в запретной стране, это он — тот "еврейчик-жид". И ничто ему не поможет, ничто не изменится здесь — куда ни убеги. Эти несвоевременные мысли окончательно расстроили Иоську. Он поглядел на Тому, ясно угадывая и различая под зеленым сарафанчиком близкое и знакомое тело. Вот и теперь он боится! Разве об этом — о мировых проблемах — надо ему сейчас думать, опять погрязая в нерешительности? Вот в чем дело! Почему всегда, лишь только переживания его достигают какого-то уровня, так сразу рождённый возбуждением азарт, вместо того, чтобы концентрироваться на женщине, заставляя переходить к делу, побуждает его к чужеродным размышлениям на революционно-национальные темы? "Как будто в буре есть покой". В какой бой он рвётся? И как бы объяснил это явление старина Фрейд, который, кстати, тоже был евреем? Иоська помнил толстую, довоенного издания, книгу на украинском языке, переведённую с немецкого а австрийском ещё Львове и перепечатанную в Польше, малопонятную, но захватывающую, которую давал ему почитать дома Данька. Сколько их, этих странных, рано и от мучительных болезней умиравших евреев, известных сейчас всем, бродило на заре века, харкая на холодные и узкие булыжные мостовые под колеса "извозчиков" чахоточным кашлем, по улицам серых каменных городов в самом центре Европы на бескрайних просторах другой — Австрийской — империи, рухнувшей в одночасье, как и не было её вовсе? На школьном экзамене по литературе помимо вопросов о настоящих, хороших писателях, творивших методом реализма — социалистического ли — у нас, или критического — "там", также надо было привести пример и какого-либо буржуазного, гибельно-чуждого, как агония того, внешнего мира, автора. Имелась и подсказка — ответ, который зубрили все: непонятное и короткое, похожее на брошенный камень или обломок разбитого надгробия, пугающее слово-имя без инициалов: "Кафка". Никто не знал, что это такое. И что бы знал Иоська без Даньки? Чужие, холодные и серые каменные города. Чистая брусчатка, островерхие крыши со шпилями и флюгерами… Скорые ночные поезда. Прага, Вена… Чьи-то серые тени, скользящие меж домов — туда, под арки ворот. Робко-стеснительное подражание Европе — Львов.
Забытый обломок того, чего нет.

Иоська глядел в начинавшую сгущаться предсумеречной дымкой даль и словно не сквозь неё, а сквозь осенний, сошедший с Альпийских гор, туман, видел перед собой глубокие расщелины тех серых каменных улиц, а вовсе не розово-песчаные кварталы солнечного города.
— Смотри, — сказала ему Тамара, указывая куда-то рукой. — Вон за тем сквером, в доме у школы, наша семья раньше жила, пока мы не получили новую квартиру в жилмассиве.

Дальний сквер был такой же пышный и зеленый, как и другие, но вдобавок ещё и украшен величественным памятником. Земляк Поэта, знаменитый мыслитель и также уроженец этих мест в полный рост возвышался на огромном постаменте, гордо воздев руку, как раз напротив драмтеатра, украшенного по фасаду гипсовыми масками с глубокими ямками округло разинутых ртов.
— Вон там, вон там…
Она была совершенно коренная, центровая, горожанка! Ниоткуда не приехала. Мыслитель на постаменте, вросший в него гигантскими ногами, указывал одной рукой точно на дом её детства, с удобствами во дворе, без газа и ванн, теперь — давно расселённый, но всё ещё пустующий, с заколоченными окнами обоих этажей. Собравший некогда в себя убогие коммуналки, каменный склеп с проломленной крышей. Другую руку философ-"западник" взметнул на заход Солнца — на Европу… Иоська представил себе, как жила Тома в такой развалюхе столько лет, сколько лишений она перетерпела за это время, как она мучилась, таская воду и уголь для печки со двора. И, наполняясь к ней нежностью и сочувствием, снова обнял её за плечи и притянул к себе в искреннем порыве жалости и любви. Так, обнявшись, они и вошли в фойе кинотеатра. Однако на этот раз их пребывание в тёмном зале, достаточно плотно заполненном людьми, что шуршали конфетными обёртками, грызли семечки и вафельные стаканчики с мороженным, прошло чинно и благородно. Оба долгих часа, которые продолжался удлинённый, и по этой причине окончившийся заполночь последний киносеанс, они просидели среди блестевших в темноте чужих глаз тихо, не то, чтобы стесняясь или сторонясь друг друга, а просто исполненные спокойствия. Словно знали, что через какие-то мгновения этой начавшейся жаркой ночи, там, за стенами кинозала, их ждёт замкнутое и принадлежащее только им пространство: например комнаты с колышущимися занавесками на вобравшем в себя звёзды неба окне. Или, по крайней мере, уютный автомобиль, как у всех нормальных любовников, готовый умчать их в объятия лесонасаждений Окружной дороги, более уместные для буйства чувств, чем кинозал. А потому и торопиться было ни к чему. И пока шёл сдвоенный, с перерывом, когда включали свет, киножурнал перед фильмом — весёлой французской комедией, этой радостью Гольцмана, и на протяжении последовавшего шумного, с криками, воплями и ржанием зала кино, они лишь изредка кончиками пальцев касались ладоней друг друга, обмениваясь тихими репликами по ходу развития сюжета. Теперь всё между ними происходило не так, как в подобной ситуации в прошлый раз: Иоська даже не стремился привлечь и прижать Тому к себе, взяв под руку, чтобы вместе с этой её рукой почувствовать тёплый бок с чуть заметной и знакомой ему влажностью подмышки и выступающими под сарафанчиком плотными резиночками. Ведь они замыкали на спине стиснувший грудь, как чьи-то большие ладони, лифчик, этот последний бастион, слабый и ненадёжный, который ткни — и нету. Но тогда не будет уже сил остановиться и унять жар головы, а лицо и всё прочее, что у него есть, оставят от себя окружающему миру лишь одну свою составляющую — губы, опьянённые запахом мускуса и молока. И сотня желаний обернётся единственным: опять немедленно и беспощадно отыскать рукой ту впадину, охватывающую восторгом падения в бездну, — там лёгкое щекотание волосинок, похожее на прикосновение зарослей у ворот Эдема , могло бы напоминать ласку их крон и кущ, чьи ветви склоняются над входом в грот, где только держись, — если  бы  не  удары  близкого,  спрятавшегося  за  тёплой  подмышкой,  сердца.  Потому-то  и  не  мог  повториться,  и казался  безумным  тот  недавний  случай,  когда  в  тёмном кинозале Дома Офицеров он допустил дерзкую вольность. Он стал иным, и всё было другое. Потому он и не хотел торопить свои чувства. Всё уже в его власти. Теперь — успеется! Он сидел прямо, глядя на экран, и ему было даже смешно.

Порою, забывшись, Тома роняла руку и тогда клала её на бедро его упиравшейся в спинку переднего сидения — было тесно — ноги, не опасаясь попасть, как однажды, в неуместно готовое подвернуться его мужское достоинство: раззудясь и разметавшись, оно было в этой тесноте, как Иоське казалось, всюду. И он чувствовал сквозь ткань штанины прохладу её узкой ладони и тонких, музыкально-длинных пальцев, которые он, изучая, перебирал своими. Иногда она касалась его, с напрягшимися, словно перед ударом с "углового", мышцами, икр чуть занемевшей ногой.
Но Иоська, разгоняя по своему телу мурашки от этой близости её ладоней и беспокойных лодыжек, не спешил отправляться в исследования под сарафанчик, хотя всё там было теперь — вот оно, легко и доступно, только протяни руку, и можно гладить глубокую ложбинку между упругих сомкнутых ног, скользя, словно по руслу речки, к прохладному гладкому шелку, такому мягкому из-за скрытого под ним пружинистого руна, уже совсем своего для его рук и его воли, знакомого до каждой волосинки и капельки пота.

Но он на этот раз не стал углубляться, как в прошлый раз в кинозале Дома Офицеров, никуда. Всё впереди.

И спокойный, вышел с Томой в озаренную  зеленым  светом  неоновой  вывески кинотеатра чёрную пустоту под усыпавшие  небо  над  Волгой  яркие  звёзды…  Прочие  зрители  парочками,  семейными  чинными  группками  и  поодиночке  растворились  в  душной ночи,  разбежавшись  к  жилым  домам  и  гостиницам,  и  лишь  огни  теплоходов  мерцали  вдали  на  фоне  зыбко  серебрящейся  звёздными  отблесками  воды.  Но  даже  тогда  они  оба  удержались  от  порыва  устремиться  друг  к  другу  и  не  слились  на  мраморном  цоколе  здания  Горсовета,  за  стеклянной  стеной  фойе  которого,  как  на  витрине,  лениво  дремал  дежурный  милиционер,  в  объятиях  и  поцелуях,  как следовало  бы  им  сделать.  А,  напротив,  шли,  оставляя  между  собой  промежуток  и  даже  не  взявшись  за  руки,  вольно  и  свободно.  Асфальт  кругом  был  влажен  и свеж,  орошённые  проехавшими  только  что  ночными  поливалками  цветы  на многочисленных  клумбах,  ожив  от  дневной жары, оглушительно пахли, вокруг не было никого, и только с реки, оттуда, где находился железнодорожный мост, ведущий на восток, в леса, доносился чуть слышный неясный гул. Да чёрная окнами бывшая синагога, отстроенная когда-то первыми появившимися здесь евреями, "откреплёнными" от Черты — отставными солдатами и купцами, а ныне — сирый Горгаз, жужжала, мигая красной лампочкой сигнализации за окном у входа. Люди с улиц уже исчезли, но всё равно он и она шли отдельно, и лишь на гребне холма, куда они взобрались, не устав, по булыжной мостовой спящей улицы Красной, Тома робко взяла Иоську под руку и коснулась его всем телом, не прильнув, но и не отстранившись. Внизу, под ними и под горой, раскинулся весь город, сияя бесчисленными огнями, что озаряли небо и делали бледным Млечный Путь, так хорошо видимый ночью в колхозе на свёкле, над туалетом, вокруг которого в кипении кудрявых кустов пылала любовь или допивалось вино. Зато ясно и крупно мерцала Большая Медведица.
— Вот она, — указал Иоська.
— Полярная звезда, — сказала Тома. — Вон, яркая.

Город затмевал небо.

Он горел собственными созвездиями, россыпи фонарей разлетались по улицам от берега рукотворного моря-водохранилища в бесконечность. Вдали блестела искорками чёрная река, остаток заката дотлевал где-то, — а может, это уже намечался рассвет. Под небом, сплошь усыпанном звёздами, тьма укрывала кусты на территории университета, чья ограда начиналась за перекрёстком улиц, и Тому с Иоськой, как тёплое одеяло. Сочная трава на газонах была им периной, в ней горели искры светящихся, но неуловимых ночных козявок. Надрываясь, стрекотали сверчки, как цикады где-нибудь в знойной Аргентине. И Иоська смело шагнул в пределы и просторы своей альма-матер, до боли знакомые и родные.

Задрав голову к звёздному небу, он устремлял уверенный палец в чёрную высь, показывая то и сё. Он стоял сзади Томы, обняв другою рукой её маленькую грудь и прижав некрепко Тому к себе. Но, улучив момент, когда рот её озадаченно приоткрылся, повернул Тамару одним рывком вполоборота, поймал её губы собственными — такие от неожиданности мягкие, показавшиеся на вкус сладковатыми. Пользуясь этой секундной беспомощностью, не стал дожидаться, когда они обретут упругость, вывернул их, поглотив в свои, ощущая поверхностью языка кромку её зубов, и сам впился зубами и языком в нежное и горячее, судорожным напряжением рта втягивая в Томины губы разгорающийся сладкий жар из всего остального её тела, неудобного, обмякшего, которое он успел синхронно и с довольно грубою силой повернуть к себе уже полностью, занемевшей рукой стиснув до хруста спину Тамары. Другая его рука сжала, сминая ткань сарафана, успешно проникнув под неё, упругую округлость ягодицы, мягкой, но твердеющей по мере того, как он устремлялся по тугому гладкому шёлку туда: в невидимую расщелину между двух прохладных налитых дынек, к глубинам и рифам, словно раздирая весь низ пополам, а ртом продолжая держать и терзать всё подряд, целуя и отпуская, как это он уже хорошо умел делать.

Мелкие мошки мелькали наверху, роясь и вспыхивая в свете фонарей.

— Ночи Гренады, — собравшись с мыслями, сказала Тома, когда он её отпустил окончательно.

"Хорошо хоть, что без москитов", — выразился бы, наверное, в этой ситуации Гольцман.

Буэнос Айрес, мучачо!

И себя считал он молодым ковбоем - лихим покорителем этих диких прерий. А, может, пампасов, под которыми бегают бизоны. И под баобабами закаты, словно кровь.

Что ему эти "Гены-кроеодилы", эмиссары из Москвы. И прочие кайманы и койоты!

Но в истинно серьёзном порыве, вторично, они соединились, влившись силою страсти друг в друга, лишь позже — в глубине институтской территории. Она была совершенно пуста, темна и черна — студенты пропадали на летних каникулах и в стройотрядах, а абитуриенты только заселились в общежития, потому оставались пока тихи и нос никуда не высовывали. Ни звука не слышалось в тёмных аллеях. Скамейки под ветвями акаций и кронами клёнов были безлюдны и пусты, лишь где-то в дальних зарослях какая-то собачница — вот уж неуместно — явно выгуливала пса , и на его тявкающее рычание отзывались переливами голосов сородичи во дворах частного сектора, что, начинаясь за оградой, тянулся до красивого лягушачьего болотца у зимнего стадиона-катка и далее — к Пензенской заставе. Сколько Иоськиных приятелей по факультету жили когда-то там на квартирах. Родные места!

                Здесь уж ничто не могло помешать буйству слияния чувств обоих и разъединить их хотя бы на миг. Упивались счастьем лёгкой добычи появившиеся редкие комары, стремясь впиться в оголённое Томино плечо, мерцали созвездия, а планеты, напротив, горели неподвижным холодным светом — синеватым и красным, спокойные и не знающие о жизни. Но Иоське было сейчас не до пространных объяснений и рассказов, да и не знал он, честно говоря, об этом мироздании ни черта — не ворошить же далее забытые воспоминания уплывшего детства. Да и ни к чему это уже было: среди звёзд и запахов цветов он сжимал свою сладкую жертву столь крепко, до хруста в позвоночнике и тонких костях, что, казалось, переломил тело Тамары пополам, и держал его почти на весу, но совершенно не чувствовал тяжести — словно что-то иное помогало парить ей в воздухе. И порой подошвы её босоножек, действительно, отделялись от асфальта — тут она была полностью лишь в его, а не земного притяжения, власти. Тогда, инстинктивно ища опоры, ноги Томы, цепляясь, держались за него, как за ствол дерева. И он не давал ей соскользнуть с себя, при этом лаская губами под укрывающими Томины плечи крыльями сарафана нежную кожу шеи и выступающие ключицы, добираясь до скул и лица, ловя мочки ушей , и, в довершении всего, снова с жаром захватывал её открытые губы, угадывая кромки жемчужных влажных зубов. Теперь, на втором броске атаки, он уже был не груб, как в первый заход, а, скорее, — нежен, начиная целовать её губы осторожно и мягко и погружаясь в них неглубоко, почти не кусая. И лишь постепенно распаляясь, принимался пить их нектар ритмичными движениями пересохшего рта, то усиливая этот ритм, то ослабляя, касаясь кончиком языка, но не допуская на этот раз особых жестокостей, при этом лишь изредка ощущая на своих губах солоноватый привкус крови. Это случалось в мгновения, когда Томина голова уходила от него, запрокидываясь с закрытыми глазами назад и оставляя его губам лишь шею, вырез сарафанчика да руки, судорожно впивавшиеся пальцами в его плечи, чтобы то ли оттолкнуть Иоську, то ли удержаться самой, цепляясь за набухшие от напряжения и ставшие вдруг огромными бугры невесть откуда взявшейся мускулатуры. Он был необычайно силён в эти минуты и представлялся себе атлетом и богатырём. Тома вовсе не казалась ему невесомой, но куда ей было до Гольцмановской гири, которую он уже не надеялся когда-либо поднять. Теперь же мягкий жаркий вес был послушен, Иоська был чемпион, трицепсы его и какие там ещё есть мышцы — все рвались из одежды, как стальные шары. И прочее — остальное, что у него имелось — тоже устремлялось вверх, вон на волю, с болью и жаром, как пламя души. Могучие, расставленные ноги неутомимого форварда и блуждающего футбольного бомбардира, прямые, огромные, прочно упирались в асфальт, вырастали из него опять-таки ввысь, вставая столбами, как незыблемые сдвоенные опоры линии высоковольтной передачи, сдерживая напряжение гудящих проводов. Но готовые разлететься раскаленные белые изоляторы, не выдерживая напора, едва не лопались уже в чёрной вышине. Ноги немели, огонь теперь не грел, и, растекаясь по ним с вершины вниз нестерпимой ломотой, безудержно рвался из недр страстным выплеском силы, радости и восторга. Срок раздумий уносился, тая неумолимо. Но руки были заняты, и не оставалось времени освободиться, сорвать и порвать всё мешающее, дав телу возможность вынырнуть из мучительной тесноты одежды, чтобы ухватить воздух, как в жажде — горный речной поток. Тома слабо отвечала на Иоськины поцелуи и не спешила обнять также, рука его удерживала навалившуюся и слабеющую живую тяжесть её тёплого бока, ладонь находила подвижный изгиб послушно-мягкого контура бедра и талии , эластичный, выводящий к едва различимым рёбрам, угадывала прерывистые удары крови, спешащей сквозь сердце к нему — не мог же он взять, да и уронить всё это, чтобы заняться каким-то расстёгиванием! Однако не одни лишь тактико-технические неудобства охлаждали его пыл — было, кроме них, другое, неуловимое. Нет, он не испытывал ни страха, ни неуверенности в себе — его лишь озадачивала недостаточность ответных порывов Тамары, эта внезапная её слабость и скованность непонятного происхождения. Не боязнь ли наткнуться на элементарное нежелание, а значит — отказ, сдерживало его — ведь это бы означало, что усилия его недостаточны! Но подобное предчувствие будило в нем и нежность, волнами приходящую на смену ярости и страсти. И он стиснул Тому руками крепче, смял в объятиях с предельным усилием, вновь одарил её лицо и шею лаской несильных, но частых поцелуев. Лишь тут, наконец, она обняла его по-настоящему. Не терзая, обвила руками шею и, прижавшись тесно, как только могла, ответила на очередной поцелуй страстно, сомкнув руки что было сил и даже взлетев на цыпочки, чтобы лучше захватить рукою растрёпанную шевелюру на его голове. Он в новом ответном порыве скользнул ладонью вверх по её мягкой с тыльной стороны, прохладной ноге, под лёгкий подол, до самого шёлка трусиков, судорожно сжал их сзади, вминая пальцы в податливую упругость то излишне резко — так, что вновь оторвал Тому от земли, приподняв, то отпуская. И она вся уже уместилась на нём: частично — на выставленной вперед длинной ноге, которая точно войдя в ложбинку меж её сомкнутых бёдер, покачивала Тому на весу в такт порывистым сокращениям мускулов его рук и ударам сердца, а частично — на животе и на груди, ощутившей твёрдые бугорки изгибов её бюста.

Но и теперь, добившись своими стараниями, вроде бы, желанной взаимности, он не получил для своей души должного удовлетворения — ведь это могла быть просто вынужденная уступка его натиску, а не что-то искреннее.
Сомкнув свою ладонь особо неистово и вонзив пальцы в шёлк, он, наверное, причинил Томе боль, потому что она даже вскрикнула — приглушённо, но отчетливо. И он, не видя её глаз, которые были закрыты, опять смяв Тому до хруста костей , поймал её губы своими, гася ими её жаркий вздох, и уже без раздумий и жалости впился всем ртом глубоко и жестоко, не боясь задушить, и держал нестерпимо долго, не отпуская и выпивая из Томы остаток жизни, пока тело её, ослабев, не обмякло в его руках , утратив последние силы, а лишь едва заметно дрожало — словно в неровных по силе затихающих конвульсиях — покорное и послушное, принадлежащее только ему. Знойная, почти южная, ночь поглотила всё, над их головами звенел насытившийся комар, и только перекрёсток тёмных аллей, на котором они замерли, оставался свидетелем впечатляющей немой сцены. Чёрный клён шатром раскинул сверху низкие ветви, мимо крыши корпусов неслышно пролетела, махая крыльями, летучая мышь, и лишь звёзды дрожали где-то, источая, казалось, едва слышимую музыку. Или она доносилась из окон общежитий.

Иоська перестарался.

 Лава пламенного вулкана, её натиск и жар, раздвинув заслоны, разорвав душу и тело, не могли клокотать вечно, не испепелив их.

А потому, опалив буйную голову, объяв мУкою сладкой боли, всё высвободилось из плена и ушло, оставив вместо себя не умиротворённость, но чувство опустошённости и потери.

Не было сил и желания собирать это по каплям вновь.

Не физических сил — тут Иоська вполне сумел бы собраться, и наверное, ещё не раз, проявив национальные достоинства, да и теперь он не утратил стойкости — чего уж тут!
Он всё-таки помнил свою определённую принадлежность к тёплым морям и широтам.

Нет, главное — ушёл душевный порыв и моральные силы. Ведь пока хорошо и так. Что он — какой-нибудь жалкий страдалец, мечтающий хоть как дорваться, а то уплывёт? Нет — славный победитель!

И с гордостью распрямившись, он нежно погладил Тому по гибкой, мягкой ещё, спине, как кошечку, придерживая на весу другой, занемевшей, рукой.

Она постепенно оживала, словно возвращаясь из небытия, чуть отстранилась, уперев ладони в его солнечное сплетение и оттолкнувшись, как от физкультурного снаряда в школе. Вслед за чем подняла глаза и посмотрела на него снизу вверх с очевидной для него благодарностью за то, что он не воспользовался грубо её минутной слабостью и беспомощным состоянием, как вполне заслужил.

Значит — он оказался прав! Как хорошо!
Он всесилен, он хозяин и повелитель, хочет — возьмет, а захочет — и нет.

Он герой, как Давид.

И хотя и не победил он тогда в том забытом в дебрях милицейском участке своего Голиафа, но зато, видите, он может не только щёлкать всему курсу задачки с векторными диаграммами по теоретической электротехнике, не только поражать насмерть футбольным мячом вратарей и подполковников и сражаться с буйными дебоширами в рядах оперотряда, но он властен над своими чувствами, над собою и над другими! Победа!

Счастье переполняло его. Он вновь обнял Тому, с чувством стеснения она попыталась засмеяться и прильнула к нему, но смех этот вышел наружу лишь слабым и робким вздохом. В ответ на который Иоська, целуя её теперь уже очень нежно, проговорил лишь:

— Ну что ты, что ты…

Они шли, обнявшись, под сенью кустов. У самой ограды выросло светящееся всеми окнами, но тихое по случаю лета, заселённое зелёной "абитурой" и такое же зеленое по цвету снаружи четырёхэтажное общежитие бывшего Иоськиного факультета. Именно из него героический Рязанцев, не будь не к месту помянут, не бросил во тьму внешней улицы свой взрывпакет.

— Вот здесь я когда-то часто бывал в гостях, — сказал Иоська.

Он не стал пояснять, кого именно посещал он в этом обшарпанном донельзя общежитии и рассказывать о сумбурных и нелепых ухаживаниях, бурных признаниях в праздничный день под всполохи огней революционной иллюминации и о прочем, оставшемся безрезультатным и почти забытом, не сохранившем в душе почти ни следа. Да и разве было бы ему лучше, если бы уехал он в далёкие Чебоксары, а не работал теперь в элитном институте, и что бы его в тех Чебоксарах ждало? Не то, что тут! Сейчас крашенная штукатурка с общежития поотвалилась вовсе, и стены его зияли страшными цементными пятнами и выбоинами, как после обстрела, что было хорошо видно в свете фонарей.

— Ну посуди сама, — безо всякого вступления сказал он Тамаре, — разве в таком доме, как это страшилище, могло произойти или начаться что-либо путное?
Но Тамара уловила ход его рассуждений.
— Дело не в помещении, — сказала она. — Однажды, уже давно, мы гуляли в очень красивом доме новой планировки, где живёт партийное начальство, но там у меня с ребятами возник большой скандал.
— Что не поделили? — спросил он.
— Они не пожелали меня выпускать из квартиры, — одарила его Тамара воспоминаниями, оживившись и определённо вернувшись к жизни. — И даже заперли дверь на ключ, чтобы я не убежала…
— Что же ты? — поинтересовался Иоська.
— Один меня держал, — сказала она. — Пришлось брызнуть ему в глаз одеколоном из парикмахерского пульверизатора. Тогда хозяин квартиры сразу отпер дверь: "Иди, — говорит, — скорее".
— Не чрезмерно ли по-садистски? — посмотрел на свою спутницу Иоська.
— Они слишком многого от меня захотели, — пояснила Тамара.
Эта реплика ошпарила Иоську вместе с его не в меру разошедшейся гордостью, наподобие ледяного душа, уронив с небес на землю. Они? Но он-то, Иоська, захотел, как смел уже было надеяться, не слишком многого? Или нет? Этот вопрос к самому себе вверг его в замешательство, вернув прежние сомнения. Что ж, тогда, может, и правильно поступил он, не слишком поторопившись? И не надо, значит, переживать. Хотя это было слабое утешение. Переживания никуда не исчезли, и, убегая от них, Иоська дал волю ностальгическим воспоминаниям.
— Вот здесь я учился, — рассказывал он. — И в этом корпусе, и в этом. А сюда мы ходили в буфет. И было хорошо.
— Я тоже пыталась поступить в институт, — поддержала его Тома. — С подругой, но она поступила, а я нет. Теперь жалею, но пробовать снова уже поздно, годы не те.
— Какие там твои годы, — усмехнулся Иоська.
Проскользнув в неширокую щель между оборвавшейся на косогорчике кирпичной стеной институтской ограды и дощатым забором соседнего жилого двора, они окунулись в кромешную темень тихой одноэтажной улочки, тянувшейся под балконами общежития, с выбитыми фонарями и спящими чёрными грузовиками у крылечек деревянных частных домов. Возле комплекса военной кафедры она упиралась в городской морг и психбольницу, страшную и безмолвную ночью, и они побыстрее свернули к новым девятиэтажкам, одиноко торчавшим среди дворов частного сектора у зимнего стадиона.
— Нет, та пора ушла, — сказала Тома. — теперь поступать можно разве что на вечернее отделение, но я не хочу, потому что тогда не останется совсем времени…
— По ресторанам ходить, — догадался Иоська.
— Конечно, — подтвердила Тома. — ведь все вечера будут заняты, а молодые годы проходят. А раньше мы так с моей подружкой гуляли! Её все замечали издали — у неё были такие длинные чёрные волосы, как и у меня тогда, но она выглядела гораздо эффектнее, все парни оборачивались. У нас не было друг от друга никаких секретов! Но на третьем курсе у неё случилась свадьба — такая любовь, все завидовали, и теперь уже двое детей.
— Ну есть же поговорка, — пояснил Иоська, — как переводится для девушек, поступающих в институт, слово "ВУЗ" — "выйти удачно замуж".
— Остались одни приятные воспоминания, — вздохнула Тамара.
— Одно, вот, связано с этим домом, — кивнула она в сторону ближней девятиэтажной башни у стадиона.
— Столько мест, которые о чём-то напоминают! — разделила она Иоськины недавние впечатления.
— Тоже любовь? — спросил он и поглядел на почти уснувшую уже перед завтрашним рабочим днём и затихшую высотку из розового кирпича.
— Да, согласилось Тамара. — Я когда-то так часто тут бывала. Но закончилось всё грустно: он даже допустил рукоприкладство.
В ответ на недоумённый Иоськин взгляд она разъяснила:
— Я просто сидела на кухне на коленках у одного, они были приятели. Он зашёл и, очевидно, приревновал, не знаю уж, чего ради — я его вроде никакими надеждами обольщать не собиралась.., — и в голосе её прозвучало недоумённое возмущение, как будто сказанное происходило вчера.
— Очень мило, — сказал Иоська и предположил:
— Ну он и…
— Да! — посмотрела на него Тома. — Мой знакомый был такой здоровый, спортсмен, боксом занимался. И как ударит — даже и тому, приятелю заодно досталось!
— Ведь больно, наверное! — возмутился Иоська и обнял Тому , искренне пожалев. — Наверное, и следы остались?
— Да, — подтвердила та с чувством благодарности в голосе за сочувствие. — Вот такой синяк был, в пол-лица. Пришлось даже на неделю брать бюллетень на работе.
— Как же канцелярия?
— Я тогда трудилась ещё не у нас — в "Электроавтоматике". Там же, где ваш Валера. Мы как-то все вместе, и он тоже, даже отмечали Седьмое Ноября. Вот тут же, в подъезде, пили вино, — кивнула она на спящий дом.
— Как он там поживает? — поинтересовалась Тамара.
— Пропал для общества, — сказал Иоська, вздохнув. — Семья. Мечтает о своём деле: совсем свихнулся. Чикагский парень. А вообще он крутой кадр — вот бы ему тогда и пожаловалась.
— У меня в то время было много друзей, которые могли заступиться, и очень серьёзно, — произнесла в ответ Тамара.
— Но я не стала их на Него напускать. Просто Он слишком многое возомнил о себе в отношение меня! — возмутилась теперь она снова и завершила:
— Но впредь я делать всякие подобные эксперименты из безопасности зареклась!
Ну вот, опять! Ну хорошо, даже если с ним, с Иоськой, у неё не "эксперимент", то всё равно — может и он всего лишь "многое о себе возомнил"?
— Теперь все друзья разлетелись кто куда! — прервал его мысленные сомнения вновь зазвеневший Томин голосок, и Иоська, желая отвлечься от неподходящих раздумий, согласился с ней:
— Мои друзья тоже пропали, кто где. Один уехал в Москву и исчез бесследно, как в небытие. Другой, похоже, вообще сидит, и надолго. И пояснил, вспомнив своего неугомонного кудрявого тезку из ближнего подъезда:
— Увлёкся мировыми проблемами!
— Вот видишь, — согласилась Тамара. — Никогда не надо влезать в дебри. Это до добра не доведёт.

Иоська посмотрел на небо и с удивлением заметил, что звёзды совершенно поблекли. Бог знает, сколько времени длилось уже их похождение. Как странно — ведь, в самом деле, все словно бы забыли и бросили их с Томой одних, и вот они пришли каждый из своего, столь отличного одно от другого, разного, непохожего прошлого, в котором все разбежались от них. А они встретились друг с другом странным образом и в таком странном месте — под бледным светлым небом возле комариного болотца. Из него торчит такая нелепая здесь, неизвестно откуда взявшаяся и одинокая длинная кривая сосна с раскидистой кроной, разметавшейся над стадионом…
Тих был стадион, молчали за заборами дворов уснувшие собаки, но стало заметно прохладнее — это почувствовал и Иоська в своей рубашке, и Тамара, которая начинала уже зябко ёжиться даже в его объятиях. Воздух явно набухал усиливающейся влажностью, она почти видимо стлалась над огородами — этими свидетелями их прогулки, наблюдавшими за нею из-под картофельной ботвы глазами своих колорадских жуков. Пора было возвращаться восвояси, и они, хотя и не желали спешить, всё же постепенно перемещались туда, где у самого горизонта полыхал в ночи вечный огонь газового факела.

— У меня будет занята вся неделя, — расстроила своим ответом Тома Иоську, поинтересовавшегося, когда они встретятся снова.

Словно устав, он остановился, обняв её выше талии обеими руками, и целовал теперь в губы не резко и жарко, а мягко, потому что нежность утра всегда приходит на смену страсти ночи. И она прижималась к нему с благодарностью ногами и животом, но глаза её отстранялись, разглядывая его лицо и зажмуриваясь, когда веки её и ресницы встречали Иоськины губы.

— Но ты позвони мне когда-нибудь в её конце, — Тома вздохнула.
— Давай, я запишу для тебя мой телефон, — предложила она. — А то в ближайшие дни — очень жалко — никак не получится…

— По ресторанам не ходи! — приказал он сухо и властно, строгим голосом, чуть привлекая её к себе левой рукой, а правую ладонь положив на бугорок Томиной груди и сжав тот для убедительности решительно и крепко. Она не противилась.

Они стояли уже у самого её дома в начале Южного жилмассива.
Балкон Томиной квартиры на втором этаже и два окна по его бокам смотрели точно на установленную поверх высокого постамента у школы немую гипсовую голову неизвестного никому парня — некоего то ли партизана, то ли пограничника. За ним скрывался в дымке книжный магазин подписных изданий. Иоська знал это место — по пятницам здесь, на вытоптанных газонах паслись, крича и споря, скандальные толпы сумасшедших, как Данька Хаймович, подписчиков, проверявших свои бесконечные списки — книги здесь, в Городе, также были ужасающим дефицитом. Пустынный проспект прямой стрелой устремлялся мимо одиноко перемигивающихся ненужных светофоров к Окружной дороге. Ни единое окно в домах, кроме окон лестничных маршей в подъездах, не светилось.

— В ресторан мы пойдём с тобой вместе, — ответила на Иоськино предупреждение Тамара, успокоив его.

Уже во дворе дома, у уютной беседки, нависшей над скамеечкой напротив подъезда, они в последний раз слились друг с другом в усталой уже, единой ласке губ и рук, и всё между ними на сегодня — или вчера, или завтра — было кончено. Ночь уплывала, звёзды стали почти не видны, а воздух казался прозрачен и светел. Но что-то мешало близкому рассвету, и Иоська, свернув от "универсама" резко в гору, к заставе, не сразу понял, что это такое. С Волги поднимался туман. Клубами выплывая из низины, он, сизой дымкой окутывая дома и деревья, плыл между ними на уровне первых этажей, растворяя в себе очертания и поглощая предметы. Иоська даже остановился, как заворожённый, взирая на это зрелище. Ещё в детстве, совсем мелкотой, он мечтал, выбравшись ночью из-под одеяла, проникнуть в город, чтобы посмотреть, как он живёт без людей, в час, когда закончились уже все вторые смены, не проснулись дежурные и вахтёры и спят даже таксисты. Однако ночи уже нет. Но нет и дворников, начинающих утреннюю уборку тротуаров, потому что до утра ещё далеко.
Теперь он знал всё.

Первыми в синем тумане появляются растрёпанные, расстёгнутые любовники, убегающие во мглу от мест своего греха из чужих квартир. Вот и теперь Иоська — вроде один из них, хотя никакого греха он не совершил.
Напротив, развеял сомнения, и гордость его вновь воспряла, не ведая препятствий.
 И снова явились они - солнечные дни новой Надежды.

 Он шагал, исполненный радости, и знал теперь точно, что он, действительно, победитель и герой, а впереди его ждут лишь новые подвиги, победы и счастье.

 Вслед за любовниками выбираются из домов страдающие бессонницей собачники, и звонкие голоса их питомцев, разрывая тишину, встречают уже, собственно, и утро, и дворников, вместе с которыми на улицы спешат Покупатели Молока — не того, нормального, что киснет в магазинах, а некоего особого, что продаётся специально для них в известных лишь им туманных утренних очередях.

Это некий таинственный мир, неведомый молодым, и Иоська надеялся, что до познания этого мира ему ещё далеко.

Он молод, силён и свеж. Он — барс, он — лев, он — кошка.

Иоська стоял в конце длинной улицы, напротив своего пустынного перекрёстка, а перед ним, вдали, за Катькиным домом, равномерно вспыхивал и гас единственный жёлтый глаз одинокого, работавшего в ночное время в режиме "мигалки" светофора. Над миром царила тишина.

Первый удар по гордому Иоськиному оптимизму не заставил себя ждать — входная дверь, ведущая в сени и на кухню, оказалась запертой изнутри на задвижку. В нерешительности потоптавшись во дворе, он сходил в туалет, опять вышел из калитки на улицу и задумчиво замер, вперя взор в чёртов дом с нависшим над тротуаром старинным, прогнившим и готовым обвалиться, деревянным балконом на втором этаже. Что же ему теперь — в собачьей конуре до утра куковать? Да и поспать бы сейчас хоть немного вовсе не мешало.

Иоська уже порядком замёрз, кругом погасили фонари, как вдруг он вспомнил, что хозяйская балконная дверь, ведущая к площадке внутренней лестницы, на которую выходила дверь их комнаты, частенько оставалась незапертой. И здесь Иоську поджидал следующий удар неласковой судьбы. Лишь только он, словно рысь, попытался, подтянувшись на руках, взобраться к перилам, как бесславно сорвался и рухнул вниз, ушибив больно колено и едва не порвав на нём штаны.

В отчаянии он безуспешно попытался робко посвистеть под распахнутой наружу форточкой.

И, наконец, утратив остаток надежд, решился потревожить это спящее царство, для чего отыскал под забором гладкий камешек-гальку и несильно швырнул его в сторону форточки. Тот, с оглушительным, как показалось Иоське, звоном, ударился в оконное стекло, разорвав тишину, и Иоська в ужасе замер, задрав голову к мансарде, готовый бежать, куда глаза глядят. Потухшие фонари погрузили окрестности в кромешный мрак.

Ночь была совершенно безлунна и темна, темнота эта ещё сильнее, казалось, сгустилась перед рассветом, но серая пелена влажных испарений была по-прежнему видна глазу, лишь слегка поднявшись от земли. И, гася в своей дымке цвет неба, делала ночь ещё более непроглядной.
 
Наступил "Час волкА".

Но случилось чудо, и бог сжалился над Иоськой — наверху, в зыбком прямоугольнике отражавшего стёклами отблеск далёкого газового факела тёмного окна зашевелилась почти невидимая занавеска, внутри комнаты обнаружилось движение — словно там только и ждали Иоськиного прихода, и мгновенье спустя из форточки в туманную мглу просунулась, показавшись спящему миру, курчавая голова…

А ещё через пару минут, раздевшись одним движением, он провалился, как в яму, в глубокий и беспробудный сон безо всяких видений и чувствований — лишь на самом дне этой ямы копошились тенями какие-то фантазии угасшей страсти, поднимая невесомое тело над собственной уставшей душой.
 
Оно падало, создавая грохот, и Иоська, пробудившись и увидев светлую уже от сияния солнечного утра комнату, не сразу понял, что шум этот происходит от Сашкиной гири, с которой Гольцман занимался, делая привычную физзарядку.

— Тише нельзя?
— Что тебе там снилось? — оскалил тот, насмешливо прищурившись, крепкие зубы. — Всю ночь ворочался, как этот!
Голая Иоськина спина, и вправду, была влажна от испарины. Пустой пододеяльник, которым он укрывался в жаркую погоду, сбился, скомканный, в щель у стены, и Иоська с трудом отыскал его там. Почему-то вспомнился Антипов на диване в Андрюхиной квартире, и Иоська, подобно тому, как ощупывал Митька поверхность этого дивана под Вовчиком, и испытывая в себе бесконечную усталую опустошённость, — нет, начинать также делать зарядку всё-таки надо, — пошарил ладонью по простыне под своим животом в поисках постыдных следов.

— Надо снова волочь белье в прачечную, — сказал он.
— Конечно — отозвался Гольцман. — Он будет где-то шляться ночи напролёт, а я затем должен таскать с ним в стирку его шабалы!

Некоторое время длилось молчание.

— Где Катька?
— Ты же знаешь — у неё сегодня годовщина смерти мужа. После вчерашнего кладбища в церковь пошла, свечку ставить, — ответил Александр.

Это было кстати. Значит, разборки с квартплатой откладываются до вечера. Денег у Иоськи не оставалось вообще. Все заначки и накопления ушли на импортную коляску — подарок Шиманскому и его супруге, "подрасчёт" зарплаты с прогрессивкой за второй квартал будут давать только в пятницу, вся мелочь, которую удалось наскрести по карманам, потрачена на вчерашнее кино, и — о, стыд и позор — Тамаре даже пришлось доплачивать за свой билет самой. Не оставалось копеек даже позавтракать. Хорошо ещё, что Гольцман поделился с Иоськой остатками своего кефира с булочкой. На чай батона не хватило, и пить его они не стали.

На дворе было уже жарко. Ослепительное с утра, недавно взошедшее солнце, разрывая остатки рассветного тумана и пожирая его последние клочки, било в упор, разгораясь всё испепеляющим пламенем дня, яркого, как в пустынном оазисе.

Наверху у соседей-студентов весело играло радио, и звуки песен весело оглашали окрестности из распахнутой фрамуги веранды:

"Вся земля теплом согрета, и по ней я иду босиком. Я пою, и звёзды лета светят мне даже днём, даже днём".

Александр, полностью завершивший все необходимые ему работы в читальном зале библиотеки, направлялся теперь по своим аспирантским делам на кафедру. Иоська же, оставшись один, бодро зашагал, не сворачивая, на работу. Орошённая утренней поливалкой немноголюдная улица была до сих пор влажна, тротуары дышали дымкой своих испарений, а свежая листва блестела, еще не устав от зноя.

И здесь тоже из окон чьих-то кухонь лилась музыка — споря в своей радости с лучами солнца, и совсем не было крылечек убогих больных людей без возраста в майках и тапочках, с оплывшими белыми неживыми лицами и животами, а стояли красивые автомобили.

Даже привычные тополя вдоль дороги казались похожими на кипарисы, за которыми на востоке восходило к небу, сверкая и разгораясь, воздушно-водное сияние. И в нём перед глазами Иоськи, заслонив горизонт, выросла вдруг за углом готически-серая громада Конторы.

Через вахту деловито бежали люди.

Преодолев парой прыжков все лестничные пролёты и достигнув своего этажа, Иоська, не обращая внимания на рассевшиеся всюду посты охраны, метким взором издали выхватил среди прочих ниш и дверей распахнутый вход в родное бюро и безостановочно устремился туда, как бур в газоносную дыру, желающий явить миру ценные для бытия сокровища недр. Кровь продолжала кипеть в нём, бурным потоком приливая усиленно ко всем крайним точкам организма: ушам ли, мозгам, зовя к жизни. И точки эти, воспряв, казалось, навек, не желали сникать, тоже стремясь всё по-прежнему вверх и ввысь, а там… И сам Иоська, как ему чудилось, словно бы рос на глазах — ведь это наши горы, они помогут нам — так, что даже волосы его, как один, будто хотели встать на голове дыбом. Жар бушевал в голове, и сразу же от порога он широким пружинистым шагом, не раздумывая, направился к Кирочке.
— Ну вот, — не преминула сразу съязвить Настя. — Пошёл… Как тигр к жертве!

— Бегали? — спросил её Иоська.
— Вот ещё! — отозвался появившийся-таки на работе Миша Иванчиков. — Нашли тоже молодых — бегать…
— День молодёжи! — сказал Иоська. — Кросс — святое дело. За отгул.
— У нас Владимир Петрович  лично бегал, — ответила за всех Маргарита Михайловна  и добавила с усмешкой:
— То-то его сегодня на службе нет.
— Не протрезвел ещё, — пошутил, подав голос из своего угла, Гужлов .
Начальство, и в самом деле, до обеда, похоже, отсутствовало. Это было некстати — Иоська не успел в конце прошлой недели получить рабочее задание и план на сегодняшний понедельник, а энергия кипела, да и бездельничать он не любил. Кирочка нагло перелистывала, сидя за рабочим столом, художественную книжку.
— А все после забега собирались в общежитии, — сказал ей Иоська. — Там у Ахатова были, кажется, именины. Он пел.
— У них каждый день именины, — вставила Настя.
— И ты, — не обращая внимания на эту реплику, продолжил, обращаясь к Кире, Иоська, — зря туда не заглянула.
— Ещё не хватало! — деланно возмутилась она. — Больно надо. Что там делать-то — на Антипова, что ли смотреть?

Далее разговаривать с ней было бесполезно. Срывался безнадёжным образом и другой план — срочно занять до зарплаты пару червонцев у Кочкарёва. И хотя этот второй отдельческий кроссмен был с утра жив-здоров и на месте, но зато проявлял невиданные для него чудеса служебной безотказности. Весь в мыле и рвении, Славка, казалось, и не прекращал со вчерашнего дня свой бег, оформляя документы для отбытия в давно намечаемую ответственную командировку и собирая подписи на "предписание" и "доверенность". В Калугу с заданием тот должен был ехать ещё неделю назад, потом для него вдруг дали отбой, и вот, пожалуйста, — опять Славка всем нужен и незаменим. И он старался теперь доказать это им со своей знаменитой, достойной любого применения, страстью и радостным усердием.

А в Москве — как же без денег? А колбаса, а сосиски, а апельсины, а редкостный чай "со слоном", и даже бананы, и штаны с ботинками, и нежные, в целлофане, "демократические": венгерские и болгарские куры, и шоколадки для супруги — а, может, не для неё, и прочая невидаль, волшебный невиданный дефицит и чудеса счастливой, изобильной столицы, которые та дарит с боем всем прочим в своих огромных орущих очередях! "Нет, ребята-демократы"…

"Длинное, зелёное, с жёлтой полосой, пахнет апельсинами, мясом, колбасой", — отгадка этого ребуса для всех областных и республиканских центров была одной — местный "фирменный", ароматный, коммунистический, московский поезд , отбывавший со всех вокзалов под "Прощание славянки" или под другую, как здесь, в Городе, мелодию.
Это — святое!

Оставалось одно — пойти занять денег у Митьки. И Иоська, вздохнув, отправился в курилку. Несмотря на неподходящее время, народ там толкался. Присутствовал даже Толик Ерофеев, который, к великому Иоськиному изумлению, ещё и курил, чего ранее за тем не наблюдалось. На лице у Толика читались недовольство и заспанность. Рядом, у стенки, дымил радостный, в распахнутой рубахе, Колян.

— Гы-гы-гы! — веселился он. — Гы-гы-гы!
— Нет, я говорю: что же это делается-то! — то ли в шутку, то ли всерьез возмущаясь, возбуждённо рассказывал Ерофеев привычно розовому лицом Гешке Селезнёву.
— Прихожу я, значит с раннего утра в общагу, меня из деревни на колхозном УАЗике в город подбросили, быстро добрались, захожу в свою комнату — дверь не заперта , а внутри… — восклицал он, стряхивая пепел через перила в шахту лестничного пролёта и пуская сигаретный дым, — …картина Репина: в этих самых сумерках Антипов сидит в своей постели с бабой — с этой, ты знаешь, друг напротив друга и лупят друг друга ладонями по мордам. Меня — даже не заметили!..
Так, докатились! Последний вопль последней стадии.
— Я только снасти в угол кинул, и — на работу…
Митька Ермаков, которому все эти рассказы были привычны, не обращал уже на них внимания, хотя и находился тут же.
— Послушай, — отвлёк его от беседы с Федюхой Иоська. — Скажи мне, пожалуйста, где сегодня находится твой друг Рязанцев? Я к нему имею пару вопросов.
— Наших всех вызвали на серийный завод, — не обрадовал его Митька. — на всю неделю. Испытания в пятом цехе: субблоки пошли, калым!

У самого Ермакова Иоське удалось разжиться лишь синей пятёркой — а этого было явно недостаточно. Вдобавок к произошедшим уже сюрпризам на выходе из курилки его ждал ещё один — за время, пока он прохлаждался на пожарной лестнице, здесь успели установить очередной новый внутренний пост охраны — не доходя пары шагов до двери Зиночкиной лаборатории, двое рабочих в рваных серых халатах размещали у стены тумбочку, тётка в синей форме дежурной примеряла под себя стул, и тут же стоял, отпуская едкие реплики, начальник отдела Сидоренков.

— Иось, — заметил он сразу своего подчинённого. — Дуй скорее на завод, там надо помочь системотехникам — они уже звонили. Ты как?
— Вообще-то у меня сегодня нет с утра задания, — даже обрадовался такому повороту тот.
— Вот и хорошо. Езжай, помоги. Заодно присматривайся там потихоньку. Нас ждут большие дела. — сказал начальник, и хотя заключительная часть его высказывания показалась Иоське странной, он не подал вида, и бодрость духа лишь с новой силой взыграла в нём.
— Увольнительную записку я тебе уже выписал. Если не уложитесь до обеда, можешь сегодня обратно не приходить.
На бегу он мимолетно заглянул в своё бюро и с порога доложил Маргарите Михайловне, оставшейся за начальство:
— Я — на завод к системотехникам. Сидоренков послал. Он в курсе.

— ... Фигаро там .., — сказала Настя.

— А что это еще за нововведения у нас в коридоре? — спросил, замешкавшись, Иоська.
— Обкладывают... Как волков флажками, — засмеялась, продолжая где-то писать, Маргарита Михайловна.
— А мы в пятницу допуск получили — не повернув головы, заявила вдруг Иоське, хвастаясь, Кирочка. — И я, и Настя, и другие.
— Вот и чудно, — не смутился Иоська. — Ты уже, думаю, достаточно подготовлена профессионально, сможешь везде справляться сама, без команд. Выполнять задания... И будешь главной.

Конечно, известие оказалось ещё то, и, что важно, кстати. Иоське стало грустно. Но что поделаешь? Да и, наверное, не всё потеряно. Просто не успели? Его же не было на месте почти всю неделю — как он забыл! Ничего, вот он, вернувшись, ими ещё займётся! Так думал он в минуту, когда, сунув под нос дежурной на проходной свою увольнительную записку, вышел на улицу, как свободный человек. Площадь была почти пустынна — народ, почуяв было свободу после недавних гонений на праздношатающихся вольницу, вновь вернулся в рабочее время на рабочие места — или жарился на волжских пляжах.

То есть порядок торжествовал, что Иоську радовало. Вот и автобус-экспресс пришёл вовремя, и в его совершенно пустом салоне, расположившись, словно аристократ, Иоська в мгновение ока долетел до ворот серийного завода. И тут он также оказался крайне необходим и незаменим — не годные ни на что системотехники сами и впрямь не смогли ничего сделать, не даром их подвергли гонениям, под его же руководством всё получилось в два счёта, программа была запущена и стала выполняться строго по алгоритму. Но и эта закономерная удача лишь снова проявила в Иоськиной душе утихшую было грусть. Ну хорошо, этих подвергли недаром, но его-то за что? Ведь не он — они потеряют! Пусть возятся теперь со своим Заказом, не зная выходных. Хотя и ему достанется мало радости — опять рутинная возня с конструкторским отделением, снова быть лишь на подхвате? И это — судьба? Впрочем, всё уже так привычно — что удивляться! Единственная надежда — на то, что отдел станет-таки автономной единицей: такая "крыша"!

Печаль рассеялась внезапно: на длинной внутренней заводской аллее, что вытянулась вдоль главных цехов, Иоське встретилась Анечка, прикомандированная сюда с утра. После обеда она, конечно же, снова появится в опустевшем наполовину бюро. Её насупленный носик страдал от ароматов, долетающих с гальванического участка, а угольки глаз горели в дебрях тёмных волос насторожённо.

— Анна Владимировна, какая встреча!

Чудесная неожиданность. Нет радости больше, чем любоваться нежной прелестью среди проезжающих гремящих болванками заготовок электрокаров.
— Какое счастье, — сказала Анечка.
Иоська сразу забыл обо всём. Снова охваченный пламенем страстной готовности, тая от умиления, он ощущал себя сейчас истинным джентльменом. Окружив Аню вниманием и заботой, он завлёк её под навес только что открывшегося перед началом обедов буфетного павильончика, где не глядя, безо всяких раздумий разменял Митькину пятёрку и, оттерев собою грузчиков в робах, рвущихся за опохмелочным компотом, угощал её гранатовым соком и пирожными за круглым столиком от всей души. Идиллия длилась недолго.

Прервало её появление того, встречи с кем столь жаждал Иоська, как сегодня и здесь, так и всюду за последние дни, но о ком теперь напрочь забыл.
Что и говорить — нюх на девушек у парня был отменный.

— Кормишь сослуживиц? — спросил Рязанцев, допивая из её стакана остатки и проводив взглядом вмиг упорхнувшую Аню.
— Это она меня угощала, — сказал Иоська. — прогрессивка-то лишь в пятницу. Обедать не на что.
— Ах, да! — вспомнил благородный Рязанцев. — Что же ты не сказал мне у Антипки в общежитии! Я забыл! А сейчас, как назло, нет ни копейки. Но ты не переживай — найдём. Сегодня — найдём! Поехали со мной, — уверенно сказал Рязанцев.
Нет, уж сегодня-то Иоська его не упустит!
— Ну как, отмазался от вытрезвителя? — проявил как бы сочувствие к Рязанцквским бедам он в мгновения, когда оба широкими шагами приближались к заводской проходной.
— От нечего делать, — сказал тот. — Впервой, что ли? А и не вышло бы — я бы всё равно "телегу" от них перехватил. У меня везде люди. В канцелярии!
Знает Иоська "его людей"! На душе у него опять ощутилась тяжесть. Строгая охранница, лязгнув автоматическими рычагами турникета, выпустила их на волю. "Та заводская проходная, что в люди вывела меня"! "Тучи над городом встали"...
Поражённый честностью и откровенностью Рязанцева, Иоська решил, что пришла пора узнать, какая всё же конкретно связь была у того с Тамарой.
— И чем же у вас с нею закончилось в тот вечер, когда мы гуляли там, в кемпинге? — вышел он к мучительному вопросу.
— Я же её тебе передал, — ответил тот, влезая в подошедший троллейбус.
Надо же — обо всём уже всем известно! Иоська снова ужаснулся. Чёртова Контора!
— Ну, положим, с тех пор в промежутке были и другие несколько звеньев, — возразил он.
— Я, честно говоря, вырубился, — сказал Рязанцев. — А не случись этого — тогда бы конечно... Я уже потащил её...
— Чтобы — что? — спросил Иоська.
— Чтобы отодрать, — пожал плечами Рязанцев.
— Ну хорошо, — сказал Иоська, плюхаясь на сиденье пустого и душного троллейбусного салона. — А сейчас мы куда едем?
— У брата деньги возьму, — ответил Рязанцев. У него сегодня праздник: открытие вернисажа.
— В Греческом зале? — поглядел на того Иоська.

Старший брат Рязанцева работал художественным оформителем, лет десять, как закончив местное знаменитое училище. Разница в возрасте у братьев была пятилетки в три, когда-то давно старший — звали его Паша — гремел, участвовал даже едва не в самой, скандально всполошившей бомонд, "бульдозерной" выставке в Москве — это знали все. Потом сник, стих, занялся общественно-полезным трудом и всё тем же огребанием денег, но не так давно вдруг запил, как встарь, и на этой почве примкнул к какой-то "струе". Рязанцев постоянно водил в его мастерскую где-то на улице Красной институтскую, с четвёртого этажа, алкатуру, и они там устраивали оргии — Жигуляева рассказывала. "Дорогой длинною, да ночкой лунною" на английском языке под треск глушилок радио "Свобода" и отбивание босыми пятками "цыганочки" — такая какофония была гимном тех сборищ . Богема! Её сигаретный дым и пивной дух струился над зарослями акаций и ив, клонившихся к булыжному спуску и лестнице тротуара, "ведущей вниз".
— Нет, он сейчас не пьёт — среагировал на "греческий зал" Рязанцев. — Им только что разрешили выставку. Все в галстуках ходят.
Как мало надо людям!

Троллейбус, устало пропыхтев по обочине центральной площади Ленина, замер на остановке напротив бывшего женского монастыря , превращённого в скрытые за метровыми по толщине старинными стенами реставрационные художественные мастерские. Почерневшая от времени, не поддавшаяся взрывам и бульдозерам кирпичная, на яичном желтке, кладка, цвела мхом. На полатой крыше росла, неизвестно за что зацепившись корнями, довольно высокая уж берёзка и зелёная трава. За глухим забором с протянутой поверх него колючей проволокой рвался с привязи цепной пёс. Вокруг царили мусор и запустение.
— Сейчас здесь никого нет, — сказал Рязанцев, кивнув на забор, вдоль которого оба устремились по крутой тропинке вниз, под гору, мимо спортплощадки строительного техникума, на которой среди солнечного пекла упражнялся с футбольным мячом одинокий длинноволосый лаосец — судя по осанке и ухоженности не менее, чем "ихний" наследный принц: и там — социализм! — Труды закончены.
Ну, раз закончены, то Иоська сразу понял, куда они спешат — место здесь одно.
Солнце, зависнув слепящим и почти белым диском над дурно пахнущей неширокой волжской протокой, заливало набережную ярким светом. Жара дрожала в застывшем воздухе, и окрестности притулившегося у самой воды знаменитого пивбара "Бочонок" были совершенно безлюдны — всё живое попряталось от зноя. Ни машин, ни собак не было видно вокруг, солнце испепеляло резную фигурную крышу теремка, отражалось в круглых, стилизованных под днища бочек, иллюминаторах-окнах, выступающих из боковых стен, и тишина окутывала заросли ив и ближние дворы. Но именно у входа в бар жизнь наблюдалась. Пиво в Городе, как и многое другое тут, было большим дефицитом, а в понедельник с утра — в особенности. За ним гонялись, из-за него дрались в очередях. Весёлая шпана, нагло оккупировав пятачки у окошек раздачи в редких ларьках и павильонах, крутила свою карусель, не подпуская к заветным кранам никого, разве что за халявную кружку-другую. И, сдавая к обеду пост корешам, безо всяких денег напивалась задарма вусмерть. Озорной запал молодой предприимчивости и лихого удальства вхолостую уходил через мочевой пузырь, но чем иным, полезным кому-то, могли они ещё утолить этот жар и занять себя? Страдали алчущие сирые мужички, набивали мошну толстые разливальщицы, и лишь "час волка" — десять утра, когда открывались винные отделы гастрономов и все устремлялись туда, сбивал ритм круговерти и чуть разряжал обстановку. Не успевшие поймать этот счастливый момент спешили в "Бочонок". И хотя пиво тут кусалось: кружка стоила не тридцать пять копеек, а целый полтинник — всё, что давала на обед жена, — это не остужало пыл. Вот и теперь среди скорбного солнечного безлюдия под белёсым, словно выгоревшим от нестерпимого солнца, небом к входной двери в бар тянулась молчаливая очередь, это олицетворение порядка и всего быта вообще. Время от времени дверь разверзалась, как лоно женщины, заветной щелью, выплёвывая наружу утолившего страсть, словно выкидыш, тут же возникало небольшое столпотворение, и какой-то счастливчик с боем прорывался вовнутрь, после чего остальные вновь смыкались у двери в голове очереди непробиваемой стеной. Хвост вереницы страждущих, казалось, не двигался с места вовсе. Но за стёклами окон, в дымном тумане внутренней прохладной полутьмы, различались головы сидящих за столиками, а это значило — жизнь продолжалась.

— Нас не пустят: не прорвёмся! — предположил Иоська, с пессимизмом измеряя взглядом вновь заволновавшуюся очередь.

Кого-то вынесли на руках. Бурный родник искренней жизни среди млеющих в полудрёме контор центра, кульманов, верстаков и прилавков с утратившими возраст зелёными помидорами в банках, консервами и гнилой картошкой, похожей на вонючий горох, казался чудесной экзотикой. Вот бы куда лихих андроповских ловцов прогульщиков! Иоська вдруг с удивлением осознал, что сделался частью того загадочного и непонятного племени горожан, которые, странное дело, в рабочее время, день за днём, отнюдь не находятся на рабочем месте. Таковых было множество, и он — как чудно — с недавнего времени оказался в их среде. Непрошенная свобода пугала и захватывала.

— Меня-то не пустят?! — вырвав его из плена сомнений, воскликнул Рязанцев. — Да для меня здесь — дом родной!

Это было истинной правдой.

Рязанцев жил неподалёку, в большой "сталинской" пятиэтажке с центральным кондитерским магазином на первом этаже, где иногда выкидывали редкостные конфеты "Коровка", и никогда — шоколад, которого в Городе вовсе не было.

Дом располагался в самой середине Главной улицы и в сердце известного всем "вермутского треугольника", сгубившего немало душ. Вершинами его были три точки: дегустационный погребок фирменного магазина молдавских вин, "Бочонок" и другая, менее респектабельная, пивнуха, носившая название "Козье болото", на краю подёрнутого зелёной тиной затона.

Здесь, среди вонючих катетов и гипотенузы судьбы, вращался Рязанцев всю жизнь. Все буфетчицы и официантки моложе сорока были в разное время жертвами его донжуановских чар, и в результате он частенько начинал свой день в "Каса маре", где в полумраке подземелья, в запретный ещё час, ему наливали на завтрак портвейн "Мужик в шляпе", обедал на "болоте". А когда начальство, что рванулось к открывшейся после кончины "первого чекиста" вольнице, разрешило в "Бочонке" ночные сеансы, то порою и просыпался там на рассвете среди кружек и пивных луж.

 Неудивительно, что теперь он, не глядя на очередь, направился к одному из окон, разглядев кого-то знакомого внутри, постучал по стеклу и решительно зашагал вслед за этим к хозяйственному дворику заведения, отделённому от площадки перед фасадом изгородью с калиткой.

Иоське не оставалось ничего иного, как двинуться за ним по пятам. Далее, к его разочарованию и радости одновременно, не произошло ничего удивительного.

 Распахнулась боковая дверка, выпускавшая иногда на воздух особо злостных курильщиков, и оттуда с грохотом вывалился Чубарик, а вместе с ним — Федюха.

— А я гляжу: что такое — "земляк в иллюминаторе", — радостно загудел Чубаров, переиначив своей любимой присказкой слова известной песни под "Гимн алконавтов", с которым он снова и снова отправлялся в плавание по океану иллюзий. Намерение своё жениться тот, похоже, запамятовал.

— Вы откуда оба?
— Мы с серийного завода, — ответил Рязанцев.
— А мы с опытной станции! — обрадовался Чубарик.
— Да уж, — подтвердил Федюха, который уже, по обыкновению с трудом ворочал языком.
— Во, прогульщики! — восхитился Чубаров, расплывшись в улыбке и прикуривая зажатую в широком оскале крепких зубов примятую с двух сторон папиросу.
— Мои — там? — перешёл к делу Рязанцев.
— Были здесь. Там их этот, Лёнчик, развлекал. Сейчас — не знаю.
— Ну, позови кого-нибудь из официанток, — попросил Рязанцев, дав Андрюхе докурить. И лишь только в проёме дверцы ослепительной крахмальной белизной сверкнул кружевной фирменный передничек, прикрывающий нечто, известное только ему, не задумываясь кивнул Иоське:

— За мной, мин херц!

Зимой по телевизору недаром шёл сериал "Юность Петра".

В пивном зале плыл застоявшийся, дробящий на искры одинокий солнечный луч, дым.

 "Хоп, хэй-гоп!" — привычным аккордом обрушился на них общий, наполненный шумом кондиционера и звуками — вперемешку с музыкой — громких голосов, гул, и первым из того, что оба они увидели, был неизменный Лёнчик.
Подобно поклоннику индийского божества, он был погружён в самосозерцание, приглашая поучаствовать в этом и окружающих. Главный его слушатель всех времён и всех стадий опьянения Жорик Верховенцев, хотя и не был виден у стола, но дух его недавнего присутствия явственно витал между неравномерно отпитых оранжевых кружек с налипшей на края пеной.

— И пусть глубина гениальности чьей-то личности, к примеру, моей, осознана пока что лишь одним, кроме меня самого, конечно, человеком: тобой, но и этого одного уже д-сстаточно... Цени! — подняв палец к потолку и приблизив азиатски-хищное лицо к собеседнику, восклицал он. При этом, влажно перекатывая, подобно брату, во рту слова монолога, обращенного им к вовсе невидимому за спинами собеседнику, вовсе полупрозрачному. Создавалось впечатление, будто он закладывает душу дьяволу за кружку пива.
— Где? — спросил его Рязанцев всего одним словом.
— Уд...ди, — произнёс самозванный Фауст, отстраняя рукой возникшую чужеродность.
Но, признав своих, обвёл жестом пустующие, с высокими спинками стулья, приглашая в компанию:
— А, эт-ты! С...дитесь.
Рязанцев и Иоська присели за стол, тотчас рязанцевская подружка в передничке принесла им две кружки пива — пенистого, явно из спецкрана, и один горшочек с "жарким по-крестьянски" на двоих.
— Ешь, я позавтракал и пообедал, — сказал Рязанцев.

Из сложносочинённых и путанных реплик Лёнчика оба поняли, что богемные приятели с утра были тут, много не пили, источали солидность, а к полудню их прямо здесь посетил Белов. Виталю Рязанцев знал хорошо — тот, как и Шиманский, учился с ним когда-то в одной школе. Так уж получилось, что хотя все трое и жили на довольно большом расстоянии друг от друга — в разных концах старого городского центра, вытянутого между горой и речной протокой к Волге вдоль главной улицы, но жизненные их пути проистекали из общего детства.
Школа была древней и, располагаясь за краеведческим музеем в старом кирпичном здании Первой городской гимназии, числящимся историческим и архитектурным памятником, сама являлась здешней достопримечательностью, собрав, таким образом, в своих толстых стенах все центровые сливки. Это и было видно. С Юркой Шиманским Белов и вовсе обучался в одном классе и, будучи тогда хулиганом и грозой завучей, нередко охранял того от обидчиков. Рязанцев был по возрасту на год постарше и когда-то играл вместе с Виталей в одной хоккейной команде. Лёнчик их компании также был не чужим. Сливки не прокисали! Рязанцев очень расстроился, что не застал своего приятеля по детским похождениям, хотя где ещё они и могли встретиться, как не здесь? До чего же всё-таки маленьким был Город, пусть он и оброс давно, словно опухолью, безразмерной и незнакомой чешуёй спальных многоэтажных районов. Не шанхай!

— Бегите, — сказал Лёнчик. — ещё догоните.

Дело у Витали к своим подчинённым на этот раз было ответственным, как никогда.
 Смелые бунтари добыли где-то настоящую японскую видеоприставку и собирались прямо у себя, в богемном центре среди дебрей Красной, крутить что-то, конечно же, полуподпольное.

Известно, что всякие самовольные, в частном порядке организуемые публичные видеосалоны были, под предлогом борьбы с распространением порнографии, строжайше запрещены. И даже самые невинные показы комедий — карали. Это было также — нельзя! Попробуй, докажи потом, что ты просто развлекаешь друзей, а не организовал на дому платный киносалон, а значит — занимаешься "частным предпринимательством", которое считалось по специальной статье Уголовного кодекса тяжким преступлением!
Самовольное зарабатывание денег не допускалось — хозяйство при социализме нетоварное. Или справедливое государство мало даёт? Никаких вязаний носков! Никаких цветов.
Любой "дикий строитель" из бригады — шабашник и рвач, а значит — враг.
Сиди, где сидишь — всё принесут, горшок сменят. Иначе — рухнет финансовая система, страшную военную тайну которой не выдал никому ни Мальчиш-Кибальчиш у Гайдара, ни все вузовские курсы "экономики социализма". Чёткие формулы экономики капитализма знали все. А нашей — лишь кто-то там, мудрый, наверху. И это было правильно.

Все владельцы крайне редкостных, как чудо света, личных видеомагнитофонов были на учёте и под подозрением — словно при Сталине обладатели радиоприёмников со шкалой коротких волн, на которых вещали вражьи голоса, Китай и Израиль. Арестовать или, по крайней мере, конфисковать могли запросто, хотя Иоська знал, что там, на прогнившем Западе, видеомагнитофоны давно уже стали обычным делом во многих, а, может, и очень многих квартирах. У нас же пока лишь сами запрещальщики и смлтрели подобные тлетворные радости прямо у себя дома всласть, снабжали ими внуков, зятьёв и детей, а уж те-то наверняка крутили по этим штукам даже и порнографию. Но это же — капля в море. Конечно, вражеская Европа нам не указ. Но и моряки, и спортсмены везли и везли из заткнутой для простых смертных дыры в зазеркальное зарубежье новые и новые "видики". Их продавали в "Берёзках", на них выклянчивались разрешения. Это считалось высшим престижем — почти как "Жигули". Нет, по идее, владеть видеомагнитофоном мог, конечно, каждый, но сделать себе этот подарок можно было, лишь пройдя некий особый, длительный и неясный в своей туманности путь, а не так просто. А после — ты постоянно будешь находиться на мушке прицела. И всё же, видики, как и всё другое, пусть через задний проход, но доставали. И смотрели, что не положено. И ничего с этим поделать было нельзя. Теперь, как понял Иоська из пьяных реплик Лёнчика, "богема" намеревалась смотреть что-то про Высоцкого. Приближалась четвёртая годовщина его смерти, и по рукам ходили любительские съёмки его похорон жарким олимпийским летом на Таганке. Ясно, что без Виталькиного пригляда тут было никак, Лёнчика же "те" с собой не взяли. Теперь он, страдая от такой несправедливости, развивал перед Рязанцевым путанную мысль о привилегиях и аристократизме духа. А Иоська, пользуясь моментом, задумчиво уничтожал содержимое "крестьянского" горшка с жарким, с сосредоточенным видом во вращении выуживая вилкой из его недр сочные от подливки кусищи мяса и сразу же отправляя их в рот. Картошку он также проглотил, а вот пива отпил не более трети кружки, остальное предложил Рязанцеву — ему нужнее, а с Иоськи хватит. И даже не сразу заметил возникшего возле стола пухлого: в те годы тот ещё не исхудал, в толстых, роговой оправы, очках, джинсового с ног до шеи Жорика Верховенцева, - который с ревностью следил за Иоськиными манипуляциями: так, что можно было подумать, будто его папаша, генерал КГБ, того дома не кормит. До Иоськи не сразу дошло подозрение, что, возможно, друг Рязанцев ему щедро предложил, а он теперь пожирает, Жориков горшок, заказанный на генеральские деньги. От этой догадки Иоська поперхнулся, глотнул пива и мгновенье спустя оба незванных гостя ретировались из-за стола и из бара столь молниеносно, словно в кружки им подсыпали стрихнина.
Молчаливое солнце по-прежнему заливало "Бочонок", одинокий среди безлюдной пустыни.

— Вперёд! — скомандовал Рязанцев, фельдмаршальским взмахом руки указывая вдоль круто уходящей к вершине холма, за строительный техникум тропинки. — И вверх, а там...

"Ведь это наши горы, — они помогут нам", — поддержал его пьяный голос, раздавшийся откуда-то из кустов. А может, это Иоське просто почудилось по причине жары.

Откуда-то снова полетел пух... Словно из вспоротых перин, ага. Чур, чур! Что за глупые аналогии!

Разомлевшая и выжженная совершенно пустая улица Красная дремала в палящих лучах под белёсо-голубым безмолвным небом, как десять и сто лет назад. Её нетронутые временем и архитектурными перестройками дома обыденной для старой части Города лепки — каменный, с полуподвалом, низ и дощатый, под островерхим чердаком, верх — отдыхали, выступая фасадами с флигелями из дворов. Здесь совершенно не имелось никаких контор, все строения и подвалы были жилыми, вмещая в себя коммуналки и отдельные старые квартиры, но никого, ни единой души не было видно у сараев и возле единственной, гордо-высокой, водонапорной колонки на углу. Лишь сушилось кое-где на верёвках потертое бельё, да обшарпанный штакетник цеплял на себя прах и тлен пылящего и мёртвого послеполуденного застывшего мгновения. Стояли молча выгоревшие тополя. Художественные мастерские местного отделения Всероссийского творческого союза располагались в тени старинного и большого, тёмно-красного кирпича, жилого особняка, самого, наверное красивого выдающегося среди всех, что виднелись вокруг, с метровой толщины стенами, полукруглыми сверху арками высоких и узких окон, выступающими карнизами, фигурно встроенными колоннами и прочими архитектурными излишествами некогда богатого, вернее всего купеческого, а, может, и дворянского дома, прячась в его дворе на самом излёте безжалостно обрубленной деловыми кварталами центра улицы. Круто спадая с горы булыжной, почти неподъёмной для автотранспорта, мостовой, только что казавшаяся вечной и неподвластной времени, она вдруг терялась , исчезая в центральных аллеях и скверах, будто и не было её вовсе — как горная река в море, — олицетворяя наглядно борьбу нового со старым и победу первого. Равнинной пологой части у улицы Красной уже не было — её съел город. Слева, сразу за колонной и поворотом, громоздилась Ивановская баня. Там, у известной всему городу пивной, был единственный на всю округу пятачок, на котором и в этот мёртвый безлюдный час колготился народ.

Впереди, за крышами ветхих домов, виднелся Горсовет с флагом, а рядом с ним — жёлтый, надстроенный на ещё один, уродливый, этаж, трёхэтажный Горгаз.

Но зря смотрел теперь Иоська на дурацкий Горгаз — ничего не было больше там.

Не было нигде — разве лишь на горе, где воткнуты в землю испещрённые непонятными письменами могильные глыбы.

Так, на уроках рисования в школе, их заставляли изображать прекрасный триумф новой жизни, прогресса, над косностью: новостройки теснят, колокольни летят и рушатся, а надо всем — самолёты, спешащие запечатлеть для всех, что и там, в небе, ничего и никого нет. Иоська хорошо рисовал. Хотя и не порывался никогда стать художником.
Как эти…

Их вотчина размещалась в деревянном, с антресолью и мезонином, обшитом досками, не то тереме, не то сарае.
Он был похож на барский дом старой дворянской усадьбы — кстати, и обрезанная жестокой рукой улица тоже некогда называлась "Дворянской" — но донельзя порушенный и обветшалый. Так, все стёкла его веранды были выбиты, пустые окна заколочены досками и какими-то афишами, да и внутри царило запустение. И только в полуподвальном этаже этого, спрятавшегося в пыльных кустах, дома, явственно теплилась жизнь.

Иоське стало чуть не по себе.
Он понял, с чего это вдруг его голодную душу и уснувшую мысль потянуло к вечному и бесконечному — ведь сейчас, пожалуй, впервые в жизни, ему предстояла встреча с настоящей интеллигенцией.
Творцы, художники — это что-то!
И он должен был соответствовать. Первое же впечатление, обрушившееся на Иоську, стоило ему перешагнуть вслед за своими спутниками порог полуподвального салона-холла, уже повергло его в некоторое смятение: все присутствующие были трезвы. Да, все они красовались в ярких галстуках и джинсах одновременно, в стоптанных, но импортных туфлях, однако, и в белоснежно-свежих рубахах, словно женихи, и никто — в тельняшке.

Вездесущего Рязанцева они сразу признали, как своего, и брат его был тут же, в общей толпе — бородатый, испитой, как и все, весь вольнодумски-длинноволосый, диссидент. Иоськин спутник, показывая, что он человек деловой, не теряя времени и не отвлекаясь на лишние разговоры, сразу направился к брату и, взяв быка за рога, отволок того от собеседников в уголок.

Но Иоське было уже не до дурацких червонцев — вторым впечатлением, которое ошеломило его пуще первого, было явление его взору того, с кем столь тщетно пытался увидеться всё последнее время.

Кудрявая шевелюра Юрки Шиманского явственно мелькнула в дальнем проёме двери, ведущей во внутренний коридор.

Он-то чего ради здесь?

 В дневное, самое трудовое, время!
Так вот, оказывается, как он готовится к экзаменационным испытаниям в аспирантуру — или, может, тема его диссертации — не вычислительная техника, а "искусство"?! Нет, недаром его, в отличие от Гольцмана, не допустили туда с первого захода.

 Язвительный пыл Иоськи, перемешавшийся с радостью от встречи, не успел достигнуть вершины иронического гротеска, так как возникший рядом разговор отвлёк его от сочинения шутливой фразы, которой он мог бы с наибольшей дружеской насмешкой подковырнуть Шиманского.
Внимание двоих бородатых "интеллектуалов" также было обращено к происходящему в проёме двери.

— Ну почему, где справедливость, всё им, да им! Аппаратура — им, должности — им.., — негодовал низкий и щуплый, с длинными белёсыми волосёнками, обрамляющими раннюю лысину, и с недопитым стаканом — всё же, очевидно, обязательного, слава богу, портвейна в руке. Другая его рука описывала в воздухе зажатой между пальцами дымящейся сигаретой сложные геометрические фигуры.

— Ну, должности у них пока ещё не все, хвала судьбе.., — усмехнулся в ответ второй, в сером хорошем костюме с каким-то значком на лацкане.
— И они, и они! — не унимался, округлив голубовато-выцветшие глаза, длинноволосо-лысый.

— "Хотя везде у нас заслоны, повсюду властвуют масоны".., — продекламировал вдруг его респектабельный собеседник, от которого веяло какой-то раскованно-строгой уверенностью и нездешним аристократизмом. При этом жестом волшебника с хрустом извлекая, словно из рукава, сложенный вчетверо листок плотной бумаги. И, встряхнув рукою, расправил перед глазами убористо набранный текст.
— Привет! — опустилась вдруг на плечо Иоське чья-то дружеская рука.
Рядом стоял Виталя Белов. Так вот кто привёл сюда Юрчика!

— А?
— Гляди, гляди, — зашептал, влажно дыша, Иоське на ухо Виталя возбуждённо — Этот "самиздат" где ещё увидишь.
— Кто он?
— Он член московской "параллельной" Хельсинкской группы. Не очень уж "анти-", таких пока не трогают, но всё же…

Иоська снова в удивлении открыл рот.

— Да не бойся, — засмеялся Виталя. — Наш человек. Пока я здесь, не бойся никого, посуду бей — всё оплачено. И схвачено. Смотри: интересно! Здесь сейчас весь бомонд и элита. Вон, гляди, — кивнул Виталя на всё тот же выход в коридор, в котором появился, заняв своей огромностью весь прямоугольник дверного проёма, косматый черноволосый бородач, похожий на многих, собравшихся здесь.
Вся поверхность тела верзилы, не закрытая ковбойкой и вельветовыми штанами, щетинилась густой жёсткой шерстью, а в жёлтых зубах зияли прорехи.

— Это Рифат Гайнуллин, бунтарь-реалист. Бросил вызов всем, обосрал модернизм, за что вылетел из училища. Пил, шабашил, оформлял в сёлах дома культуры, упал со стропил по пьянке из-под купола. Перелом позвоночника, год весь — с ног до головы — лежал в гипсе-корсете, жена ушла… Но алкашей бог бережёт, оклемался. Всё срослось. Потом опять полез и снова упал, переломал рёбра. Однако видишь — ходит, хотя зубы ещё вставить не успел. Герой!..
Герой надвигался, грохоча изысканным матом, и бас его, обращённый ко многим слушателям, покрывал другие разговоры:

— А я всё башли заколачивал, думал, в них счастье, что ей — деньги нужны. А ей мужик был нужен под боком. Эх, жизнь!
— А это тоже москвичи, — указал Виталя глазами на шумную кучку спорщиков, сгруппировавшихся вокруг лысо-волосатого и его собеседника.
— Патриоти-зьм требует.., — слышалось оттуда взвинченное.
Вдруг в дверях, ведущих в коридор, снова возник Юрка — и не один, а в компании известного уже Иоське "АбрамОвича", затянутого в замшевую куртку и "Левиса". Иоську рядом с Беловым Шиманский увидел сразу и устремился к нему издали, радостно распахнув объятия.

"АбрамОвич" поотстал, заговорив с кем-то из окружения бунтаря-реалиста.

— А я и в художественном училище преподавателям и всем прямо в лицо говорил, что "ваш Пикассо — дерьмо и мазня". Мой ребёнок пятилетний лучше нарисует! За эти споры меня и отчислили тогда с курса — гудел он.

Перепуганные модернисты молча хлопали глазами, не в силах закрыть изумлённые рты, будучи сражены подобной отважной дерзостью. А, может, кто-то из них в глубине души и под спудом страха думал так же.

— Вот, вот!.. — свистящим завыванием изрёк тот, что был со значком, указывая глазами на еретика.
— Ага! — радостно подтвердил его тщедушно-плешивый собеседник. И вдруг, выбросив резко указательный палец в сторону окна, отчего этот палец мелко задрожал в воздухе, перевёл взгляд на виднеющееся за грязным столом здание Горсовета, перейдя на дьявольски потусторонний громкий шёпот, изрёк:

— "Кровавый флаг над нами реет"…

Все присели.

— "Его повесили".., — зигзагом отступая от захваченного своими откровениями Гайнуллина, продолжал он. — "Евреи".

— Тише, тише, — едва не зажмурились от ужаса приятели говорившего, также поглядев на Рифата, которого как раз обходил Шиманский.
— Да он, вроде, татарин, — робко возразил один из помято-бородатых, что обступали дружной кучкой своего соратника со значком, что отличался от них помимо хорошего костюма ещё и тем, что не был обсыпан волосяной перхотью. "Самый умный", — подумал Иоська.
— Все они "татары" до поры… Вы посмотрите на его обличие-то. Сразу видать! — перейдя от пафоса на какой-то простонародный говорок, подтвердил тот Иоськину догадку.
—Ага, — вновь вставил своё любимое междометие лысый, и шёпот его сделался пронзителен. Он возбуждённо кивнул на дверь, ведущую из комнаты, откуда доносился шум, похожий на звуки приглушенного телевизора:
— И любимый их патлатый-хрипатый тоже из этих... Что по нему Москва с ума сходит? Певец тоже!
— Москва опаскудилась, опархатилась, — проговорил кто-то.
Тот, что был со значком, вновь с подозрением поглядел на Рифата и вдруг, нашедшись, счастливо перевёл глаза на "Абрамовича", а с него — на своего недоверчивого коллегу:
— Этот — тоже татарин?
— "Довольно наглости и спеси — самих их скоро там повесим!" — завладев мятым листком, сделал заключение лысый.
— Все, все! Обложили. Кругом — одни!..
— Нет! — заорал вдруг плешивый, звонко и тем же своим дрожащим пальцем указал в лоб Иоське. — Вот, смотрите: русые волосы, хорошее русское лицо! Есть ещё...!
Иоська от неожиданности опешил, и ещё сильней — вновь подошедший Рязанцев. Хорошо ещё, что лысый видел сейчас Иоську анфас, а не в профиль. И тот инстинктивно-панически вновь, как некогда во время прогулок по набережной в родном городке с постыдно паническим холодом в животе тщетно попытался втянуть в себя свой большой розовый нос...

— Здесь, здесь соль земли русской — в глубинке! — утробно провозгласил откуда-то из гущи спин и голов московский гость со значком. — отсюда идёт вечный зов! Здесь корни. Россия воспрянет в провинции, в сельском русском навозе. Вот — русский дух!

Его возбуждённые единомышленники, что ещё секунду назад при возгласе "...повесим!", заговорщицки сблизив свои носы вокруг лысого чтеца, в порыве искреннего, без слов, взаимного понимания и жаркой поддержки мыслей друг друга радостно затряслись в беззвучном смехе, даже замерли, услышав столь возвышенную речь, оторвавшую их от экстаза общего слияния чувств. "Абрамович" врезался в кружок коллег привычно, разорвав цепочку сомкнутых плеч, как ледокол глыбы торосов.

— Но и воруют на окраинах империй похлеще, чем в центре, нет догляду, — сказал он с видом своего среди своих. — Я не говорю о нашем Первом — он клёвый малый, и нам помог бог! Но камарилья... Оргии устраивают за городом уже в открытую, точно известно...

— "Говорят, что все наместники ворюги...", — продекламировал кто-то грустный.

— "Но ворюга мне милей, чем кровопийца", — подтвердил знание классики один из гостей. — Нет, верно, что мы собрались именно здесь, у вас, вдали...

— Нашёл, кого цитировать, — зашикали на него другие, пользуясь тем, что объект их недавнего осуждения, "Абрамович"-Залманов, завидев Иоську, забыл о них, отойдя. — Всё это они: Троцкие-Бродские...

Опальный стихотворец и эмигрант, теперь большой лауреат, а когда-то судимый в Ленинграде и сосланный чёрт знает куда — это он воспевал "провинцию у моря", где, невзирая на неприятных прокураторов, предпочтительнее жить подальше от власти, если ты родился в империи, — как жил в приморской Галилее Христос, к которому пришёл сочинитель, уйдя от своих, хотя уйти нельзя.

— Всё же гений! — возразил кто-то.

Тем временем "Абрамович" с лёту наткнулся на Рязанцева, которого, как было видно, он также хорошо знал. Тот как раз выуживал из кармана деньги для Иоськи и начал с ним бурно здороваться, а затем весело заговорил о каких-то недавних общих похождениях. Парень Залманов был определённо и сверх всяких мер компанейский, к тому же среди всех оказался наиболее пьян — давало о себе знать начатое в бочонке утро.

Шиманский по инерции пролетел дальше.

— Кого я вижу — бросившись навстречу Иоське, счастливо воскликнул он. — А ты что здесь делаешь? Я столько времени не мог тебя найти — как ни зайдёшь к вам, никого нет...

— Что делаешь тут ты? — спросил Иоська.

Юрчик, буйно и мелко кучерявый, давно не стриженный, был одет в голубую рубашку с короткими рукавами и привычно отутюженные брюки, из-под которых торчали разбитые спортивные тапки местного производства.
В них он, закаляясь, ходил всегда — и летом, и зимой, отметая пресловутый престиж. По той же причине, помешавшись на погоне за здоровьем, он никогда, даже в самые лютые морозы, не носил зимних головных уборов — те под снегом и среди вьюг с успехом заменяла шапка его собственных густых и чёрных волос.

Теперь африканская Юрчикова шевелюра лишь оттеняла неестественную в такую жару бледность его словно нетронутой солнцем кожи, что казалась почти прозрачной, отражая собою синеватость рубашки. И обнажённые руки Юрчика стали худы и тонки — куда подевались результаты многолетних и ежедневных занятий с гантелями и гирями? Вот они — плоды вегетарианства. "Кладезь витаминов!", "Каши — сплошной белок".

 Однако из сумбурных разъяснений Шиманского Иоська теперь определил, что именно здесь, среди окружавших их сейчас субъектов, Юрчик и нашёл в своё время единомышленников, всему богатству выбора блюд предпочитавших проращенное зерно и воду, помимо водки, конечно.
"Карма-йога"! Или "хатха"...

На недоверчивое выражение Иоськой своих сомнений Юрчик эмоционально возражал ему и теперь:

— Это же — самая интеллигенция! Смотри! Здесь — весь цвет и будущие умы. Ты послушай только, о каком умном они говорят, — предлагал он Иоське вслушаться в непонятные для него самого литературные споры.

Ну, Иоська-то, в отличие от Юрчика, слава богу, за свою недолгую жизнь успел пообщаться с некоторыми "умниками", чтобы кое о чём слышать.

— "Гений!" — возмущался кто-то. — Просто его превознесли. Да знаете ли вы, как отзывался о нём тот же Николай Рубцов — вот кто, действительно, был гениальный поэт и истинно русский самородок. Это он написал "Я буду долго гнать велосипед", и лишь сейчас, через тридцать лет, текст стал песенным. Вот кто незаслуженно забыт. Он написал в воспоминаниях... Он знал этого гения...
Юрка благоговейно заслушался.

— ...Совершенно безответственный человек, на которого ни в каком деле нельзя было положиться. Забывал все свои обещания, долги... В жизни и во всём был абсолютно никчёмен...
Нобелевский лауреат! Иоська представил себе на миг этого своего, прогремевшего на весь мир тёзку — рыжего, теперь уже лысого, безалаберного, растрёпанного и шумного. Конечно — неряшливого и никчёмного. Но так на то и поэт! Они все такие. И этот, местный, сам на пулю напросился. И прочие.
— Ну, Рубцов в этом-то не авторитет, — слышалось тем временем. — Он сам был — одна пьяная клоунада. Знаете, как он погиб?
"...Там, без газа, без ванной добрый Филя живёт. Филя любит скотину, ест любую еду, Филя ходит в долину, Филя дует в дуду. Мир такой справедливый — даже нечего крыть. Филя, что — молчаливый, а о чём говорить?" — но эти строки узнает он много позже.
— Его удавила любовница, уставшая от пьяной дурацкой истерики.
Ну вот, ну вот!
— И здешние выдающиеся тоже перед тобой, — пробился сквозь общий гомон взвинченный голос Шиманского.
— Вот смотри — это Залманов, художник. Как, вы знакомы? — удивлённо обрадовался Юрчик, наблюдая дружеские рукопожатия того с Иоськой.

— А сегодня все собрались смотреть уникальную видеозапись, из Москвы доставили — годовщина смерти...
— Рано же ещё вроде, возразил Иоська.
— Аппаратура моя. Я принёс, — похвалился Залманов. — Его сразу отвлекли разговорами Виталя и Рязанцев, Юрчик же продолжал восхищаться изысканной экзотикой собравшегося полустоличного бомонда. Но Иоська ему уже особо не верил.

— Больше ты в Городе нигде такого не увидишь, — говорил Юрчик. — Непрокисшие сливки!

Радостный шум и возгласы вновь пронзило восклицание декламирующего "самиздат" лысо-волосатого субъекта:

— "Привиделось, о боже, закройщик Рафаил из человечьей кожи мне курточку скроил"...

— А это — что? — прервал излияния Юрчиковых восторгов Иоська, вольно повторив чтеца: "Куда исчезли все кальсоны... Скупили оптом их масоны".
— Эти — примазались просто, — не сдавался Шиманский. — Это всего лишь пена...
— Ну хорошо, — согласился Иоська. — Пусть примазались: "почвенники", разные течения и так далее. Но ведь приличный человек и по нужде-то на одном гектаре с такими не сядет, не то, чтобы в общей комнате собираться. Тут же, посмотри — все друзья!
Юрка замер было с раскрытым ртом, не зная, что возразить — книг он особо не читал, с Хаймовичем, естественно, знаком не был, а потому про почвенников и прочих "филов" ничего не знал, но тотчас прогремевший над обоими приятелями знакомый утробный бас вывел его из состояния оцепенения, оглушив своим неожиданным рокотанием и Иоську.

— Не стОит ссор и споров, друзья мои! — Залманов, чёрный, кудлатый, бородатый, возник за их спинами внезапно и тотчас миролюбиво пояснил:

— Ведь знаете: "есть мы и есть они". Два суверенных мира. Посередине — стена.
— Плача? — спросил Юрчик, а Иоська представил себе скорее бетонную изгородь с кованной калиткой, которая отгораживала вечную прохладу от раскалённого солнцем тротуара, оставляя по внешнюю сторону безбрежную жизнь, навсегда отделённую от плит и камней, что сгрудились внутри.

— Плакать будет проигравший. Хватит, — жёстко заявил бородач...

"Мы всегда суём свой длинный нос в чужие дела, стараясь устроить жизнь других. Нам хотя бы когда-нибудь кто-то сказал за это "спасибо"? Нет — именно мы и оказались, в конечном счёте, везде виноваты. Так не пора ли перестать решать чужие проблемы и подумать уже о себе, избавив кого-то от своей компании, раз те так этого хотят?..", — разве не были Иоське знакомы эти слова? Что он мог нового услышать теперь из того, что не слышал когда-то, среди камышей? И потом — много, много раз...
Всё старо, как мир.

— Потому всё надо воспринимать философски и спокойно, как я, — дыхнул на приятелей коктейлем из портвейна и пива неожиданный знакомец.
— Лично я для себя эту проблему уже решил. Скоро отчаливаю — остались формальности. Довольно тужиться здесь что-то сказать и родить. Нечего и пытаться. Он попытался — и вот результат, плохо кончил, — кивнул Залманов на зияющий проём двери, ведущий в коридор и далее вовнутрь, куда из комнаты потянулся народ.

— Для него не было стены и преград, но таких немного, — бородач покровительственно обнял Юрчика и Иоську за плечи, увлекая их за собою туда же. — Он жил чужими делами, он попытался делать это и существовать именно так и именно там, он даже смог всё и был надо всем... Смог уйти от своих, но ушёл вообще.
"В церкви смрад и полумрак, дьяки курят ладан..." Всё не так, как надо.
— Пошли скорее — уже началось! — засуетился мелькавший тут же Белов.
— Пошли, пошли, — поддержал его Залманов. — А потом, — обратился он снова к Иоське, — я покажу тебе такое, чего ты ещё не видел. Есть ребята... Они собираются... Вот Юрка знает, и, кажется, сегодня там кто-то должен быть. Сходим!
Посреди тёмной, с занавешенными всяким тряпьём окнами, комнаты, на грубо сбитом столе мерцал экраном простой с виду телевизор. При первых же увиденных кадрах Иоська замер, как заворожённый. Само зрелище настоящего видеомагнитофона отошло на второй план — на экране показывали то, что так тщетно пытался он выудить когда-то от спортивного фаната Стародуба, прокляв и возненавидев его за то, что за матчами и турнирами, на которые тому удалось прорваться , он не увидел и не запомнил главного, потрясшего Москву и страну в те расплавленные дни, события, ради которого только и следовало посетить горький олимпийский праздник. Тогда, целую вечность — четыре года — назад, был такой же, как и теперь, разгар лета, так же летел последний пух, и средний месяц лета был безоблачен, жарок и сух, совсем неотличим от сегодняшнего. Говорили, что специальные секретные ветродуи разогнали дождевые тучи, чтобы ничто не мешало празднику спорта и не опозорило страну... Иоська напряжённо всматривался в кадры любительской видеозаписи. Олимпийская Москва. "Солнце в небесах горделиво горит, будто медаль"... Жара, пыль, полные волшебного дефицита продуктовые магазины, колбаса, сосиски. Нежные импортные — венгерские и польские — куры с тающей во рту кожицей и удивительно мягким мясом, запечатанные в целлофан, — в любом окраинном универмаге типа "Праги" на Варшавке, апельсины в ящиках на улице, очереди провинциалов. Вот они — в кадрах хроники — шикарные витрины, типично московские фирменные таблички с названиями улиц, невысокие московские дома — узнаваемые дебри Таганки. Машины стоят. Милиции не видно. А мимо витрин, домов, вывесок и табличек, мимо свитой из неоновых трубок низкой надписи "Ресторан", кажется, Нева, над безбрежной рекой людских голов неровно плывёт гроб — с ним. Неузнаваемо серое, постаревшее лицо. Море венков. Оркестра не слышно, редкие всхлипы. Казалось, вся Москва забыла про спорт. Что за город? За что эта любовь? Умер москвич номер один. Он — это они, навсегда. Давка на Ваганьковском. Хрипит где-то магнитофон: "По обрыву, да над пропастью, по самому по краю я коней своих нагайкою стегаю...". Ну и что? Он тоже не понимал сам себя до конца, мечтал об официальном признании, о закорючке на бумажке, о принятии в какой-то Союз... Верил, что он поэт — а он был не поэт. О многом думал не так и видел не то. И даже пел перед бонзами "Охоту на волков", не противился — а они вальяжно похвалялись: "Это — про нас!" Он был абсолютно живой и земной. Но почему же на кладбище среди протрезвевших , порой некрасивых, растерянных лиц москвичей, среди наполненных слезами и сухих глаз, под разрешённым и заказанным не по этому поводу солнцем, столь испуганно смотрелись совершенно немосковские, зиявшие ясно и отличимо, словно принадлежали китайцам или же марсианам, холёные и простецкие лица серых "людей в штатском", понявших вдруг: это — не их город?

У самого входа в затемнённый "видеозал" Рязанцев отдал-таки Иоське занятые у брата червонцы, отчего, похоже, почувствовал долгожданное облегчение. И, сразу заспешив по своим делам, перестал представлять для Иоськи какой-либо интерес. Иоська воспрял духом и уже со снисходительной иронией ловил реплики Витали, что, пристроившись между ним и Юркой, с искренно любопытной страстью вглядывался в экран телевизора. Там, посреди просторной квартиры, выходящей окнами на старый московский костёл, давно закрытый и превращённый во что-то хозяйственное, серый, готически величественный и высокий, во глубине столь же высокой розовой многоэтажки, у подножия которой и теперь всегда лежат цветы, вещала о чём-то Нина Максимовна, мать, женщина с большими характерными глазами и усталым, слегка обвисшим кожей, лицом. При этом Виталя не переставал вполголоса переговариваться также и с Залмановым, вздумавшим тащить своих новых друзей куда-то ещё.
— А там кто сейчас есть, что ли? — спросил Виталя.
— Как раз сегодня должны подойти, поглядев на часы, произнёс Залманов, но Иоську его слова уже мало интересовали и волновали, да и всё окружающее, показавшееся вначале таким необычным, порядком поднадоело. По мере удаления Рязанцева куда-то вовне Иоська всё острее ощущал досаду за что-то, между ними недоговоренное. Но теперь было уже поздно.

— Ну так как, идём? — спросил Залманов.

— Пошли! — приглашая, позвал Иоську Юрчик. — Посмотришь!

Переступая через какую-то рухлядь, поваленные мольберты и кульманы, оставшиеся от ранее занимавшего эти апартаменты учреждения, трое заговорщиков через потайную дверь выбрались на божий свет, оставив патриотический бомонд в его ясной славянской непорочности и в компании бунтаря-реалиста Гайнуллина.

— Где-то здесь должен быть ватман для эскизов, — у самой двери в полумраке пошарил рукой среди какой-то паутины Залманов.
— Ватман сидит, — пошутил Юрчик.
Дурацкий анекдот! Достойный покинутого сборища: сцена в магазине канцтоваров. Посетитель: "Мне нужен ватман. — Ватман сидит. — Вы не поняли: мне нужен ватман для кульмана. — Кульмана давно посадили. — Но дело в том, что я дизайнер... — Это уж я по роже вижу, что не Иванов..." Когда это было придумано — в пятидесятые, когда сажали "артельщиков", вытянувших на своих плечах лёгкую промышленность страны? Или сегодня? И кто сочинитель? Не те ли, серые... Ведь неприязнь опять не к евреям даже — а вообще: к интеллигенции, к "умным", к тем же москвичам. Нашёл, что Юрик повторять, тоже, — лучше бы книжки читал!


Глава 6

Атиква

На дворе огромный пыльный тополь раскинул ветви широко над головами троих, но лучи солнца всё равно пробивались сквозь листву. Залманов на свежем воздухе почти полностью протрезвел и шагал вперёд бодро, как спортсмен или пионер.

1. Шиманский, низенький, похожий на белокожего негритёнка, едва поспевал за ним. Маленький нос его пошмыгивал — в такую-то жару — но зато курчавая шапка волос на свету казалась уже не чёрной. На ежедневно-нещадном солнце она под его лучами успела порядком выгореть, и волосы Юрчика, хотя и контрастировали с его бледным лицом, сами приобрели какой-то пепельно-серый оттенок, а по пушистой поверхности стали и вовсе рыжеватыми, дробя запутавшиеся в них лучи.
И в процессе ходьбы вокруг головы Юрчика ясно видимым ореолом сиял солнечный нимб.

Иоська невольно старался не отставать. Они шли достаточно долго, какими-то задними дворами, петляя между общественными туалетами и помойными кучами, скрывающими мусорные контейнеры по холмам и косогорам, без которых Город был бы не Город, по долинам и взгорьям, пока совершенно неожиданно, у самого устья сбегавшей вниз "Тропы здоровья" не выскочили на одну из поперечных улиц, носившую имя местного большевика Либермана, водившего, очевидно, когда-то свои отряды тем же путём, и тотчас нос к носу столкнулись с чрезвычайно колоритной парочкой.

 Знойная — если такие бывают — блондинка, весёлая и живая, в длинном платье, с кудряво-пышными, до плеч, волосами, огромными зелёно-карими глазами и носом-картошкой дефилировала в компании совершенного красавца. Чёрная, как смоль, грива его волос была уже подёрнута заметной проседью, но лицо с покрытыми нежным ещё пушком-порослью щеками оказалось совершенно молодым, удивительным образом вступая с этой сединой в противоречие. Незнакомец был высок и статен, как и его спутница, имел гордый округло-библейский профиль носа и шагал ровно и не спеша пружинистой спортивной походкой. И он, и она, казалось, сошли с художественного полотна из какой-то другой, быть может, прошлой жизни, груз мудрости прошедших лет не казался для них тяжёл, хотя на деле каждому из них с виду было не более, чем по двадцать. Шествуя на расстоянии друг от друга, оба оживлённо беседовали между собой, и всё, что окружало их — улица, деревья, небо и люди, — сейчас для них как бы и не существовало.
— На ловца и зверь! — воскликнул Залманов, встав, как вкопанный.
— Привет, привет! — радостно засиял Юрчик.

Иоська же тотчас понял, что — мала Земля — наверное, знает "незнакомца". Он был каким-то отдалённым родственником Шиманского — Иоська видел его мельком, правда ещё без бороды, на Юркиной свадьбе, но она была ещё маленькая, и все они, вместе с дядей и тётей жили где-то далеко — в Соцгороде.
— Вот тот хавер, о котором я говорил, — подтолкнув Иоську рукой вперёд, заявил обоим Залманов.
— Я знаю — ответил юноша.
— Тебе небезынтересно будет посмотреть, чем они тут у нас занимаются: ещё горит свеча, это полезно увидеть, — обратился с полуусмешкой Залманов к Иоське, после того, как представил ему своих знакомых. Имена которых тот, впрочем, пропустил мимо ушей, так как проклятый Рязанцев со своими репликами не выходил у него из головы. И он шагал себе, всё острее ощущая досаду за что-то, между ними недоговоренное. Ладно, впереди неделя, победы и успехи, а уж на свидании — может в субботу — надо только договориться с Томой — он разберётся и возьмёт своё наконец! Вот так.
Залманов тем временем догнал оторвавшихся шага на два вперёд девушку и брюнета, с которыми по-свойски завёл приглушенный, не слышный Иоське и Юрчику разговор, шествуя от них в новой компании на определённом отдалении.
— Глупости это всё, — заявил, поглядев на Шиманского, Иоська.
— Что ты! У них всё — очень серьёзно, — тихо воскликнул Юрчик. — Они — собираются вместе! Там — курсы языка!
И тотчас поправился:
— Языков. Идиш тоже.
— Вот на эти бы "курсы" я сходил, — засмеялся Иоська.
— И даже приезжали единомышленники из Ленинграда, — продолжал рассказывать Шиманский. — Одна наша, из Города, девушка, она учится в музыкальном училище и тоже посещала кружок, была на практике в Питере и нашла там себе жениха. Он, представляешь, оказался связан с "Сохнутом", соблюдал все религиозные предписания до такой степени, что заставил её остричься и ходить всюду в парике: ведь показывать свои волосы взрослой женщине нельзя...
— Об этом запрете забыли ещё в начале века даже в местечках с хасидскими общинами, — возразил Иоська. — И никто сто лет не соблюдает...
— Впрочем, — сказал он, помолчав, — моя бабушка, майне бОбе, носила накладные волосы...
— Теперь — новая волна! — округлил серые глаза Юрчик и развил живописание удивительной истории любви:
— И ещё он запретил исполнять ей артистические номера на людях. А она так любила выступать со "сцены". И даже заняла первое место на конкурсе в Казани...
— В каком виде деятельности? — не разобрал погружённый в мысли о своём Иоська.
— Что значит — "в каком"? — удивился его непонятливости Юрчик.
— В пении! Пела! — пояснил он. — Там полуподпольно собирались такие же группы изо всех окрестных городов — Куйбышева, Горького, были и из Москвы. Конкурс еврейской песни "Алилуйя-83" под крышей "Фестиваля самодеятельности народов Поволжья", татары разрешили.
— Правда потом им дали по шапке, — заключил Шиманский.

Иоська засмеялся.

Он вспомнил, что и у них в городке в своё время тоже существовал подобный вот этому "кружок еврейской культуры". Его организовал Коханчик — длинный нескладный худрук клуба мебельной фабрики, недаром сосланный за какие-то прегрешения из Киева, где прежде дирижировал оркестром в филармонии, в их забытую богом дыру. Зимой и летом он ходил в одном и том же кургузом пиджачишке и без головного убора, семью где-то потерял, так же, как и большую часть рыжей шевелюры, и жил один, бездомным бобылём, прямо в клубе, в одной из комнат. В которой как-то зимой и стал собирать окрестных еврейских пацанов и девчонок, устроив вскоре на клубной сцене как бы группу художественной самодеятельности. Они пели еврейские народные песенки, плясали "фрейлехс" на День Советской Армии и разыгрывали сценки, оформив всё это, как "кружок еврейской культуры", после чего бедолагу сразу куда-то затаскали. Все знали, что согласно вполне официальной установке советской науки и указаниям из книг евреи не являлись нацией, а были неизвестно кем и непонятно чем, неким самовольным и полузаконным сборищем, о котором не принято говорить и упоминать. А раз нет народа, то не может быть и "культуры", даже самодеятельной. Однако там, в инстанциях, этот их робкий, вечно растрёпанный Коханчик проявил неожиданное упорство, поднял шум и гам, и его отпустили, разрешив крамольное начинание под его же личную ответственность. И — обещание не выходить в театральных сценах за рамки дозволенной и даже поощряемой темы освоения амурской тайги в духе старого сталинского фильма "Трудное счастье" о героических первопроходцах Биробиджана. Там был лишь один отрицательный еврейский персонаж Пиня Гопман, на фоне трудовых коллективных свершений мечтавший начать своё дело и стать "королём подтяжек". Такое было возможно лишь один раз — во всех последующих произведениях кино и литературы еврейский персонаж всегда мог быть только или комическим, или отрицательным: растратчик, скупщик краденого в детективе. Не дай бог — следователь или чекист. На фронте евреи не воевали, в партизанах их не было, в концлагерях — тоже. Их не было вообще, разве что те — "агрессоры". Ну кто решится признать себя родственником агрессора? Или — труса, отсиживающегося в тылу, когда все воевали? Или — вора-мздоимца, прохиндея? Никто — разве такой вот, не от мира сего, у которого явно не все дома. Так, очевидно, и решили в больших кабинетах, а потому и махнули рукой на Коханчика — пускай себе! Заставили только переименовать "кружок еврейской культуры" в "кружок еврейской культурной самодеятельности" — мол, мы тут ни при чём, это они — сами, эти ненормальные, и отстали, взяв с Коханчика подписку и обещание, "чтобы никакого иврита". Которое тот, впрочем, незамедлительно нарушил, потому что уже весною его питомцы прилюдно исполняли "Хаву нагилу" явно на запретном языке, хотя и камуфлируя его дурацкими жаргонными выкриками. В тот незабываемый первый тёплый месяц года, когда уже сошёл с клумб снег, на солнечном припёке потянулась к небесному теплу робкая травка, а по склонам оврага распустились жёлтые цветы… Когда почти было победившие Коханчика важные тётки из городского отдела культуры гордо заявляли всюду, что "КЕКСа у нас нет", в окрестных дворах, словно в незапамятные времена, прошли рождённые из небытия "пуримшпили". Так некогда по местечкам и сёлам сгинувшей Черты оседлости ходили бродячие еврейские артисты и музыканты, в тысячный раз разыгрывая перед соплеменниками сценки не забытой евреями истории, что случилась целую вечность назад в персидском городе Шушан. Где красавица Эсфирь-Эстер спасла свой народ, который находился там в многолетнем плену, от истребления и козней злого Амана, а все враги евреев были посрамлены и повержены. Гонимый народ опять победил, чтобы затем год за годом праздновать по весне в честь далёкой великой победы и столь же бессмертной надежды весёлый праздник Пурим. Но не в память о кровожадности своих предков, в чём обвиняют его враги, а как знак уверенности в том, что враг этот и впредь будет всякий раз побеждён, и долгожданное освобождение, словно царь-мессия-Мошиах, придёт неизбежно.
 Разумеется, вряд ли думал об этом Иоська, посылаемый родителями в детстве накануне праздника разносить гостинцы из дома знакомым евреям в дальние переулки.
А вот как-то вечером, в канун другого, осеннего, праздника поминовения: судного дня Йом-Кипур, когда все, даже никогда не посещающие молитвенный дом на горе, евреи, бросив всё, норовят заглянуть туда на звук новогоднего рожка-шафара, чтобы сбросить грехи, они, вдвоём с дедом, старый и малый, несут на заклание к резнику жертвенного петуха. Старенький резник -"шойхет" живёт далеко, у самой реки, лишь он один знает, как отсечь птице голову, чтобы жертва была принята там, где следует, древний, высохший и седой, как лунь, с жидкой вылезшей бородёнкой, трясущийся резник. Но почему в другой раз птицу можно умерщвлять самостоятельно, что и проделывается порою Иоськиной матерью во дворе, а порой курицу или петуха надо нести обязательно к шойхету? Этого Иоська не знал. Как не знал слов Книги, слыша порой то пение-плач, в котором для него не было ясных слов , а угадывался только страх и мольба перед неведомым, недоступно-запретным для сознания и понимания человека — перед Бездной. "Отверзлась бездна, звёзд полна, нет звёздам края, бездне — дна".

Зачем заглядывать туда снова, как смотрел полузабытый Данька в свою подзорную трубу на чёрное небо? Но надо же — здесь, за Чертой, в дальнем далеке, в фантастическом зазеркалье, в которое годами и десятилетиями и сбегали-то люди только для того, чтобы не заглядывать более никуда: туда, где нет ничего,  бежали  в  единственном  желании смыть, содрать, уничтожить и убить себя самого, еврея в себе то есть, — нашлись эти сумашедшие, которые опять сунули голову в тёмный колодец. В котором отражаются блуждающие звёзды, что видели странные самодеятельные артисты, игравшие и плясавшие перед всеми — и даже участковым, прямо на футбольных площадках и открытых эстрадах во дворах Иоськиного городка. По шапке им вскоре также дали.
А потом из далёкой Сибири вернулся с родителями, что много лет трудились в Сургуте в геологоразведочной бригаде на нефтяных приисках, чудной их сосед из второго подъезда, Иоськин тёзка. Имя это он записал в паспорте уже в родном городе. А прежде оно у него было самое обычное, и фамилия - нейтральная. И зачем это ему было нужно, Иоська в упор не понимал и не принимал. Кому это надо? Именно этот приезжий сибиряк, собрав дворовых пацанов, и стал проводить с ними в камышовых зарослях у Буга совсем другие сборища: там кучка чудиков изучала наследие Зеева Жаботинского. Но это уже другая, опасная, история. О ней Иоська не хотел вспоминать.

     И теперь он с недоумением и испугом устремил взгляд в спины шагавшей впереди дружной компании. Светлые крупные кудри девушки колыхались перед его глазами на её покатых плечах.

— Хотя она продолжала петь тайком от своего жениха, — звучал где-то рядом голосок Юрчика.
Иоська словно очнулся из забытья.
— Эта — тоже в парике? — насмешливо спросил он Шиманского.
— Нет, — засмеялся едва поспевающий за ним Юрка. — У неё — свои.
Девушка по-прежнему шла рядом с Юрочкиным родственником в некотором отдалении от приятелей. Но, не столько услышав, сколько почувствовав, что те коснулись в разговоре её особы, замедлила шаг и обернулась. Желающий сгладить неловкость Юрчик воскликнул, указывая ей глазами на Иоську:
— Вот — он не верит, что ты поёшь.
— Спой же, спой-ка, пускай убедится, — не смутившись того, что они находятся пока что на улице, предложил ей Залманов и заявил, обращаясь к Иоське:
— Солистка!

Улица, впрочем, была, по-прежнему, совершенно пустынна. Жаркий воздух словно застыл в густой духоте, дрожа почти видимыми глазу слоями, которые поднимались вверх дыханием земли, дробя на разных уровнях солнечный свет. В разлитом под синим небом огненном зное тихо догорал на своём излёте задумчивый летний месяц тамуз. Сонный город дыбился в долине песочного цвета домами, словно глинистые скалы в белой пустыне, листва пожухла, не чирикали воробьи, и лишь гордо вскинутая, с роскошной чёрной шевелюрой голова Юркиного брата взметалась, напоминая о присутствии жизни, на фоне этого жёлто-песочного безмолвия и казалась здесь так кстати, дополняя и завершая картину, да неслышно пролетал пух с развесистых тополей, раскинувших древние ветви над булыжной мостовой. И вместе с пухом вдоль шершавого каменного забора, ограждающего слева ступени спуска и поросшего мхом, поплыл в воздушных струях тонкий голосочек "певицы". Пронзительно-ясный, он выводил на высоких октавах цепляющие душу нездешние по звучанию слова:

— Зинг же мир... Зинг же мир глик.

Это была старая знакомая еврейская песня. "Спой же мне радостно". Когда-то она звучала в местечках и городах, но была уже много лет, как всеми забыта.

— Зачем вам всё это надо? — спросил Иоська. — Там ведь более нет... Там нет ничего.
— Как нет? — вопросом на вопрос ответила ему певунья и широко распахнула на него и без того огромные глаза. — Мы ведь — есть!
— Это всё — искусственное, эрзац, — пожал плечами Иоська, но, не желая расстраивать своих новых знакомых, добавил:
— Впрочем, идиш я всегда бы с удовольствием послушал. Язык неограниченных смысловых возможностей...

Чудный, чудной и роскошный. Богатый в своих глубинах почти как русский. Неизмеримо гибкий и многозначный, сияющий тысячью граней, подобно воплю восточного базара или солёному арго портовых доков и весёлых притонов скупщиков контрабанды, он рассеял жемчужины своих наивно-непечатных ругательств и терпких словечек, как степной ветер, повсюду — в "зонах", Кобзонах и гарнизонах. И каждый "пацан" знает озорной матерок, что отскакивает лихо от зубов, словно у урки с одесского кичмана. При этом не догадываясь даже, что его лихое словечко "ништяк" — одного корня с тем же "гурнышт" — "нет ничего". Язык такой вольный и такой двусмысленный, подобный шифру для посвящённых, и вовсе не похожий ни на древний певучий "ладино" беженцев из Испании , что звучал веками по всему Средиземноморью от Стамбула до Марокко, ни на иранские диалекты еврейских горцев Дербента и Нальчика и мудрецов Бухары. Ни, тем более, на непонятную речь обретшего свободу другого народа, людей, что бросили вызов самому богу, и навек перестали быть евреями, осуществив вековую мечту и вернув своё истинное, отнятое когда-то, имя... Другие. Не то, что он... Что — они. Только евреи могли ухитриться привнести в чеканно-незыблемый и оловянный строй немецких фраз и грамматических вывертов пряный дух местечкового балагана. Да ещё втиснуть всё это в допотопные строчки квадратных буковок, подходящих для такой цели как раз кстати — как корове седло. Сдобрив всё это мудрыми заимствованиями из языка Книги и арамейскими древностями времён Христа и Пилата, красивыми обрамленьями из староиспанского и простецкими славянизмами — для того только, чтобы, спрятавшись за всё это, такое чужое, но и — своё, запудрить мозги недалёким и коварным европейцам. Но это их не спасло.

— Идиш-культура кончилась, она — умерла, — сказал Иоська Юрчику. — А ивритская — это иное. Они шагнули за флажки, за которые — нельзя. Те флажки не ими повешены .
— И — счастливы! — возразил Юрчик.
— Кто знает, кому более повезло.., — не согласился Иоська.
— Война? — поглядел на него Шиманский.
— Страшна не война, — туманно ответил Иоська, — а манёвры.

Они шли, петляя, свернули в один переулок, в другой. И, наконец, на деревянной и прямой улочке, с заборами и садами, ведущей к оврагу, что замыкал снизу лесистый склон горы с телевышкой, словно вкопанные, внезапно остановились у крыльца ветхого с полуразбитыми резными наличниками двухэтажного дома. Дом некогда явно был обитаем. Теперь окна, что чернели под крышей, с частично выбитыми стёклами, были грубо заколочены досками. Из-под высокого козырька, где шуршали птицы, сыпалась пыль и труха, но вросший в землю полуподвальный этаж тёмно-красного кирпича выглядел ещё крепким и вполне пригодным для того, чтобы здесь прятаться достаточно длительное время.

— Прежде в этом районе Города, — рассказал Иоське Шиманский с видом знатока — местного аборигена, — жило достаточно много евреев. Это — исторический центр... Особенно — после войны.
— Да и сейчас ещё кое-где проживают старики, — подытожил он.

Залманов не стал подниматься на прогнившее с провалившимися ступенями обветшалое крыльцо, а небрежно толкнул калитку в заборе, впуская шедших рядом с ним спутников во внутренний двор, бывший когда-то фруктовым садом. Следом за всеми в него зашли и Иоська с Юркой. Шиманский задвинул за собою ржавую щеколду калитки. Теперь все они находились в замкнутом неживом пространстве, усыпанном деревянным мусором, утыканном полувысохшими яблонями и грушевыми мелколистными деревьями. В глубине двора вытянулся знакомый Иоське, но скрытый от посторонних глаз со стороны внешнего мира, продолговатый кирпичный сарай, похожий на сельскую баню, подобную тем, что строят в колхозах армяне и чеченцы. Его длинная хорошей кладки стена вытянулась вглубь зарослей кривых груш. Иоська знал — за нею, в этой самой "бане", когда-то располагалась сторожка городской синагоги. Он едва не расхохотался — прямо к сараю, возвышаясь над ним, примыкала задняя стена "Горгаза".

Конспираторы! Вот куда они пришли.
До недавнего времени община пекла в бывшей сторожке мацу — пока совсем недавно всех не выгнали навсегда и отсюда. И всё равно — что-то тут осталось, спрятавшись в "жилом секторе". Неистребимо! И стена газового ведомства, этот "сектор газа", которым стал "дом бога", торча над двором, смотрела в него окнами другого, потустороннего, мира — каких-то канцелярских кабинетов с видневшимися за стёклами пачками грузинской заварки на подоконниках, различными дамскими сумочками-авоськами на них же, и прочим. Там сидели со счётами и папками обычные тётечки, гоняли чаи, болтали между собою о воскресной поездке в деревню или на дачу — кто постарше. Или — о вчерашних танцах — кто помладше, и не ведали ничего, и были далеко. Там разорялся, крича, строгий начальник, и надрывались телефоны, по которым главный в стране газовый босс с чудной фамилией слал, наверное, прямо из Москвы грозные директивы: качать и качать по трубам "голубое золото".

Скрипучая дверь тотчас отворилась, и в проёме возник худенький мальчик лет десяти-двенадцати, не старше, темноволосый, с большими выразительными глазами. И это — "будущий спаситель-мессия"? Иоське опять стало весело.

— Мы ждали вас позже, — проговорил тот, впуская всех внутрь полуподвала.
— Позже будет то, что позже, — строго заявил ему "Абрамович".

В прихожей были, наверное, с весны, свалены в поленницу нарубленные дрова, чернела потухшим зевом печка, и стояло на крепко сбитой деревянной лавке большое эмалированное ведро с водой, накрытое сверху крышкой с кружкой на ней, коей Залманов тотчас, зачерпнув влагу раз и другой, не преминул щедро утолить жажду. Иоська слышал, что в Иерусалиме, в "музее алии", есть выставка макетов жилищ евреев и их синагог, что встречались в разных странах рассеяния. Там за стеклом стояли величественные стройные храмы, украшавшие испанские города и переделанные после изгнания в католические церкви, и китайские фанзы, имелись, наверное, едва ли не чумы и не вигвамы. И, в таком случае, конечно, должна была иметься такая вот "русская изба".
Вот уже из тьмы её потайных чуланов появился и крестьянского вида старик в серой кепке, рваном ватнике и валенках, несмотря на жару. Наверное, он был тут кем-то вроде хозяина помещения. Молча в знак приветствия кивнул гостям, захватил в углу прихожей охапку хвороста, основательно подобрав с пола все прутья, и, кряхтя, понёс свою поклажу во двор.

По едва видимым ступеням, в полумраке, все гуськом спустились из "сеней" куда-то ещё ниже. Впереди, во тьму, не боясь поломать ноги, резво впрыгнул мальчишка, миновав сидящую на стуле у двери в комнату довольно интеллигентного вида женщину. Здесь, в глубинах дома, мальчик чувствовал и вёл себя вполне по-хозяйски, впрочем, ведь у евреев, строго по закону, взрослым юноша становится уже в двенадцать лет.

— Зяма, включи свет! — запоздало крикнула ему вослед светлокудрая спутница Юриного брата. — У нас гость: пусть всё посмотрит.

Полное имя подростка было, как выяснилось, Зиновий.

— Его отец — известный профессор университета и даже получил какую-то зарубежную премию. С тех пор — "невыездной", — прошептал на ухо Иоське Юрчик.
— Как я, — не без гордости примазался к славе тотчас оказавшийся поблизости «Абрамович», который не имел, вроде, никакого отношения к фонду неведомого Сороса.
Отец Зямы оказался, как выяснилось, по рождению земляком Гольцмана. До Города он поменял поочерёдно научные кафедры столиц многих союзных республик. Здесь же, на Волге, он был недавний залётный чужак. Он-то и явился, собственно говоря, истовым вдохновителем начинания, плоды которого готов был наблюдать сейчас перед собою Иоська. До приезда неугомонного волонтёра лишь несколько городских старичков собирались в "бане", да и то по великим праздникам.
Теперь, похоже, зашевелились и внуки.

Во всяком случае, в полутьме у стены просматривался на табурете кто-то лохматый.

Юный хозяин пошарил рукой на стене выключатель, и внезапно вспыхнувший яркий свет сиротливо-голой, безо всякого абажура, желтоватой лампочки, что свисала с потолка на длинном электрическом проводе с плохой, мохрящейся изоляцией, озарил стены, вырвав из темноты сидящего в углу парня, кусочек занавешенного шторой вросшего в землю окна и тюлевую занавесь.

Из-за неё вышла полноватая девушка в кофте и остановилась подле другой девицы — та сидела на стуле рядом с лохматым незнакомце у тумбочки. Парень оказался брюнетом с хорошо вылепленным природным скульптором мужественным подбородком, прямым носом и крепкими скулами, одет он был в ковбойку и джинсы и смотрел исподлобья пронзительным взглядом горящих под прямыми бровями тёмных глаз.

— Знакомьтесь: Григорий, бард из Автограда. В нашем Городе гостит у родни. Также он фотограф. Ведёт нашу "летопись", — представил того ставший строгим Зиновий, обращаясь к Иоське, и на ходу задел головой свисающую с потолка лампочку.

— Это НАШ центр! — гордо заявил он.

Худенькая девушка с волнистыми русыми волосами, которая мгновение назад напряжённо сидела рядом с брюнетом, уронив на его колено тонкую руку, встала, чтобы остановить изящным жестом колебания ненадёжного светильника.

"Спалят тут всё к чёртовой матери, устроят замыкание", — подумал про себя Иоська. — "Технарей нет: бабы... Художники"...

С приделанной к стене над парочкой фоторепродукции на него смотрел потухшим взором ветхозаветный старец с длинной седой бородой, в старомодном пиджаке "под лапсердак" и в чёрной хасидской шляпе.

— Шнеер-зон, — не совсем правильно произнеся имя, представил ему Залманов героя портрета, но тотчас, приняв важный вид, отвлёкся на беседу с девушками.

— Говорят, что он известен, как патриарх и предводитель нынешнего поколения, — повернул к Иоське лицо Юрчик.

Под портретом, на тумбочке, тускло поблёскивая тёмной медью, стоял еврейский ханукальный семисвечник — Менора, и кудрявая Юркина голова отражалась в нём, как в кривом зеркале.

Рядом с тумбочкой, на поверхности прилегающего к ней столика, раскинулся глянцевый цветной проспект. Виды на Иерусалим с Маслиничной горы. А сверху лежал большой то ли альбом, то ли книга, чья обложка была украшена яркой надписью на иврите. Угловатые буквы сияли на фоне нарисованного сине-белого национального флага с шестиконечной звездой, что занял всю обширную обложку.

Влип!

Да лучше бы эта комната, в самом деле, вовремя сгорела от замыкания. Проклятые "гуманитарии" — они дождутся! Лучше бы они техникой занимались!

Сзади — наверху, скрипнув, хлопнула дверь, и, сопровождаемый той самой интеллигентной женщиной, что сидела ранее на стуле у входа, в проёме появился коренастый парень, светлые волосы и большие рабочие руки которого придавали ему абсолютно пэтэушный вид.

На парне был джинсовый костюм, обкусанные ногти с въевшейся под ними рабочей чернотой и свежие шрамы от железок на кулаках дополняли пролетарский облик, и лишь что-то неуловимое в выражении глаз, глядевших из-под непривычно для блондина чёрных бровей — быть может, грусть — отличало его от обычного сельского обитателя бесчисленных общаг.
В правой руке гость держал за гриф гитару.

— Здорово, Лёха! — радостно поприветствовал его тот, что сидел под Шнеерзоном.

— Вот, — кивнул вновь прибывший на инструмент. — Принёс. Возьми, Гришан.

Женщина же, словно бы обращаясь лично к Иоське, проговорила вдруг достаточно вдохновенно:

— Раз в неделю, а может — в две или три, наступает день, когда мы приходим сюда, и на несколько часов перестаём быть завучами и библиотекарями...

— И строителями, — усмехнулся парень, который сидел на табурете, принимая от товарища гитару.

— ...И обретаем для себя на время, пока мы здесь, совершенно иное амплуа, — на той же возвышенной ноте завершила дамочка.

— Группа народного фольклора, — засмеялась девушка, сидевшая рядом с брюнетом. — Мы тут и поём…

— Я — уже продемонстрировала, — похвасталась кудрявая спутница Юркиного родственника, который представил нового гостя присутствующим.

И те заинтересованно оживились, услышав непривычное — не "Коля" и не "Вася" — имя, а кудрявая блондинка с радостью вызвалась доказать своё вокальное мастерство ещё раз, приглашая присоединиться подруг.

— Как раз к случаю, — пояснила она.

Черноволосый лохматый хлопец на табурете подобрал, покрутив колки на гитарном грифе и подёргав струны, ритм, тренькнул, и девушки, хором сделав общий глубокий вдох, выдохнули с радостью, совсем несообразной тексту:

"Ай-яй-яй, Йошка фур а выг. Йошка аух, Йошка аух, аух фур а выг":
"Пришла пора, и он…», Йошка то есть, «…также пошёл на войну», — так звучал припев этой музыкальной истории о страданиях безутешной Ревекки.

Так уж — и "на войну"!

Впрочем, исполнялось всё это ими столь искренне и с таким подъёмом, что Иоська постеснялся вслух рассмеяться, хотя его и переполняло веселье. Ох уж эта еврейская непосредственность! Даже хитрость ваша, соплеменнички, наивна до умиления. От Востока ушли, к Западу не пришли, и застряли где-то посередине, не в Азии и не в Европе, хотя и желаете думать, будто окрутили этих европейцев, коварных и жестоких, вокруг пальца, как на южном базаре. Окрутишь их — как же! Точно так вот смотрится селянин, попавший в город и, будучи себе на уме, уверенный в том, что он, от земли, видит этих "умных" и "чистых" столичных жителей насквозь, а те его — не видят. Уж сколько раз обжигались! До пепла, что и сегодня стучит в сердце. Ведь и не молоды, три тысячи лет живут на земле, как народ. Имели великую цивилизацию ещё в то "время оно", когда "эти" на своих дубах сидели, дали им и Бога, и Маркса.
А всё равно: "Пойду-ка я ещё разок куплю выигрышный билет!".
 Что выигрывать-то?

Нет, правы, тысячу раз правы те, кто понял истину: единственный выход — смешаться, раствориться.

Скорее, скорее — в глушь, в Саратов, в Сыктывкар, в Нарьян-Мар, что "не велик и не мал", в Кызыл — пусть там и придётся часто прищуриваться. Зато никто там тебя не знает и не узнАет.
И будешь ты плодить невиданных морозоустойчивых евреев в Новом Уренгое-Тюмени, которых тоже никто не узнает, и дети твои не познают того, что познал в своей жизни ты, и всё исчезнет и сгинет навек, как потухший плач молитвы. И ещё — зато ты теперь — нефтяной и газовый бог, и — начальник Чукотки, уж среди чукчей-то ты точно станешь начальником, если что-то раньше не отморозишь, нос, например. И всё: вот — твой "кибуц", там — твой "велфэр". А кому надо иное, кто хочет "туда", в компанию к эфиопам — что же, скатертью дорожка.
Всё ведь ясно, как день!

И вдруг — нА тебе, пожалуйста, вот — "Лёха"! Казалось бы, чего ещё надо? Так нет!

 И со всё более яростным изумлением, приправленным потаённым на дне души раздражением и испугом, всматривался Иоська в эту гущу ли, кучку ли странных людей, вздумавших здесь, за гранью даже изгнания, в местах, что нельзя уже назвать и последней чертой Галута, а — "за нею", вдруг ни с того, ни с сего то ли бальзамировать, то ли реанимировать нечто, чего давно нет.
Они совершали тут собственную "алию": "восхождение", но — куда?
"Вверх по лестнице, ведущей вниз"?

А "они" словно прочитали его мысли, и тот, что сидел в обнимку с гитарой, вдруг ударил по струнам и другим, хриплым, голосом спел, подняв карие глаза на Иоську, уже где-то слышанное, наверное — во сне:

— "Мы — из рода бизонов, мы неприхотливы и гОрды.
И пускай порешили о том, будто нас больше нет. И охотники...", — он сделал паузу-вдох и раскатисто продолжил:

—"…Целятся в наши кур-рчавые морды.
Но под солнцем в траве не остыл от копыт наших след"...

Вот он — готовый "сабра" — "кактус", или — новая ветвь.

Но это же — совсем иное…

Пока Иоська таким образом путался в догадках и страхах, присутствующие, видя, что представленное зрелище задело его за живое, и пользуясь тем, что в смятении чувств он не мог сразу подобрать, утратив ясность мысли, возражений, загалдели наперебой, расхваливая своё самодеятельное начинание.

— Это ещё что! — гордо заявил "Зяма". — Вы, — он обращался к Иоське, как ко "взрослому", — приходите в выходной! Мы здесь устраиваем целые концерты и спектакли.
— В выходной, в выходной! Приходите! — подтвердили хором девушки, обе — весело смеясь, и — дамочка.

— У нас бывает женщина, искусствовед-постановщик из музучилища, ставит художественные сценки с нашим участием, — сказала звонко кудрявая блондинка.
— Будет просмотр видеофильма "оттуда", все соберутся, — понизив голос, таинственно вставил белобрысый Лёха.

Между делом он притащил откуда-то настоящую бордовую "кыпу" — ермолку и, балуясь, нахлобучил ту на макушку своего друга с гитарой.
Но Залманов тотчас перехватил её, желая примерить, и важно водрузил в дебри своей буйной чёрной шевелюры.

— Телевизор у нас есть, приставка — моя, вы видели. Надо только будет доставить её от моих чудиков. Приходите в субботу прямо в мастерские, я буду ждать: поможете донести, — обратился он к Иоське с Юрчиком.
— И сумку какую-нибудь с собой захватите, — попросил Залманов обоих приятелей деловито.
— Ну уж не знаю, смогу ли я в субботу, буду ли свободен, — пожал плечами Иоська.
И сразу с приятным трепетом вспомнив о далеко идущих своих планах, добавил:
— Возможно, в выходные у меня как раз будут совсем другие дела.
Как было бы хорошо, чтобы в конце недели именно они, эти дела, а не что-то там, состоялись!

С такой надеждой — как это у них: "АтИква хадашА " — вступил он в новое светлое сиянье следующего дня, что, провалившись на краткие ночные часы в безлунную мглу, вспыхнул опять с новой силой, засверкав росой, заорав птицами и пробудившейся ото сна Катькиной дочкой во дворе.

И видение странной "русской избы" из иерусалимского этнографического музея, которого, быть может, и нет вовсе на свете , как и самой Эрец Исроэл, а всё — лишь болтовня, она одна, растаяло в сверкающей от лучей солнца дымке тумана, что поднимался от реки-моря подобно дыму костерка под грушевыми обрубками, который задумчиво распалил тогда во дворе старик в ватнике. Обрубки бывших фруктовых стволов походили на изображения сломанных временем ветвей с могильных плит, а старик жёг свой хворост и ветошь, и дым тянулся к окнам здания Горгаза, унесённый ветром.

— И часто ты здесь бываешь? — недоумённо спросил Иоська Юрчика, когда они остались вдвоём — «Абрамович» убежал по своим делам.

Шиманский только пожал плечами и пояснил:

— Вдруг, когда-нибудь, сможет пригодиться.

— Тебя не выпустят, — поглядел на него Иоська.

Ответом обоим были лишь обрывистые звуки фальшивящего фортепиано, что разносились в душном безлюдье из окон трёхэтажного особняка музыкальной школы с близкой отсюда Главной улицы...
                ..."И был вечер, и было утро".

     Теперь, по прошествии стольких лет, на другом краю бездны, он вряд ли бы мог с точностью вспомнить, сколько дней промелькнуло накануне — один ли, два... Наверное, была уже заключительная половина трудовой недели, может, пятница. Потому что вчера он, как и договаривались, позвонил ей, прямо в канцелярию, строго и властно назвал её имя, наткнувшись на подошедшую к телефону старшую сотрудницу. Хотя важничать было нечего, — дела его на работе безостановочно и верно заходили в непроходимый тупик, — впрочем, вида по этому поводу никто пока не подавал и ни о чём с ним не говорил. Но всё равно, вторично, спустя минут семь — благо, часы свои он из починки уже взял, тем более, что время для этого теперь у него, как и для исполнения прочих, отложенных когда-то хозяйственных дел, уже было — он снова набрал несложный номер и произнёс в трубку с нажимом в голосе и безо всяких междометий:

— Тамару!

Пусть знают на том конце, что их беспокоит не кто-то там, но солидный человек дела и муж, знающий цену времени. Они радостно поговорили по телефону, а в обед встретились в сквере, где сидели на скамейке вдали от памятного бюста Поэта и отдыхающих сослуживцев, среди аллей, и тополя шелестели кронами над их головами, дробя пронзённую лучами и ласточками небесную синеву. Договорились увидеться в субботу, и теперь, конечно, ни о каких путешествиях с Юрочкиными сдвинутыми приятелями в странные места не могло быть и речи... И всё стало опять хорошо — до того, что даже неопределённость на работе с их новым отдельческим сектором и с местом в нём для Иоськи, а также связанные с этим возможные неприятности не казались ему столь существенными: будь, что будет!
Теперь, в ясное утро пятницы, он собирался на работу и вновь, торопясь и растягивая наслаждение одновременно, плескался под холодной с ночи водой из умывальника.

Внизу, под лестницей, его поджидал Гольцман, который, спеша на кафедру, торопился поскорее закрыть большим ключом тяжёлую входную дверь, а на кухне во всю мощь орала радиоточка: она транслировала из Москвы литературную передачу.

—..."Выезжали погулять, серых уток пострелять...", — распевно звучал на пол-дома бодрый, хорошо поставленный голос чтеца, доносивший до российской публики нечто из школьной классики:
"Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор".

Кто не знал этих строк ещё с детства!

— "...И башку с широких плеч у татарина отсечь", — заявило с той же бодростью радио в момент, когда Иоська показался на ступенях лестницы.

Они встретились взглядами широко открытых глаз с Александром.

— Ну что ты?! — возразил вслух на немую Сашкину усмешку Иоська. — Это же — литературное произведение...

— Завтра они скажут отсюда про тебя, — произнёс, кивая в сторону репродуктора, Гольцман. И, приглушив перед уходом громкость, добавил:

— Впрочем, тобою, кажется, уже занялись...

Ай, бросьте!

Они расстались у перекрёстка. Иоська не пошёл в "Копилку времени" - ему хватило кефира с булкой, — а зашагал по солнечным бликам, чуть взметая подошвам импортных красно-коричневых туфель свалявшийся пух, что прибился пыльными кучками у бордюров, и уже вскоре его восторженному и смятенному взору открылся величественный спуск с большого холма.
Но сейчас, в прохладное утро, чего-то не хватало для логического завершения красивого вида, - просто озарённые солнцем кварталы ровными розовыми прямоугольниками расстилались внизу, среди среди скверов, под такими же зелёными, как и скверы, жестяными крышамии одинаковыми, как будто и не было в мире электронно-технического бума, телеантеннами. Но всё это казалось также холодным, не разогретым ещё зноем дня, а потому тонуло в дымке и сверкании рукотворного моря, что расстилалось вдали.
Как и всегда он победительно шагал на работу.               
               
Где и узнал, что это его последний не только рабочий день, но и последний мирный день всей его отгоревшей жизни. Через несколько часов исчезнут навек для него солнечные дни, оставив его душе одно лишь предчувствие Голиафа. И что с того, что, - а это он увидит, - другим оказалось тоже нелегко, как бедному Вовчику Антипову, едва не умершему в общаге, если бы не девчонки и не он, впервые ощутивший там, на дне утлой общажной ночлежки, нежданные перемены в себе самом.
 
И хотя он и не стал ещё Давидом и не ощутил в руке гибкость и мощь плетёной пращи из бычьих кож, зато он узнал, что права та Юрина кудрявая знойная блондинка-певунья с пыльной улицы, заявившая на его реплику насчёт того, что нет смысла в их кружках и сборищах, - ведь "там, в смысле в нынешнем здешнем мире, больше нет ничего" от их прежнего роду-племени, новые люди в новой стране у моря - не в счёт:

- Как же нет? Ведь мы - есть... 

"Мы из рода бизонов...".

А потому и он - есть. Тоже есть!


Тогда, покинув общагу со спасённым от стыдной смерти Антипкой, Иоська решительно зашагал к телефону-автомату.

— Ну да, конечно! — радостно закричал в трубку на том конце Юрчик. — Приходи часам к десяти на площадь, встретимся напротив обкома. И пойдём за "видиком", надо помочь донести. Там завтра такое будет! Большое зрелище…

Иоська засмеялся. Но стоило запищать гудкам отбоя, он тотчас набрал другой номер — и услышал длинные сигналы… Нет никого. Сейчас, наверное, сидят в кино. Ему стало грустно.

Александру он решил пока ничего дома не говорить. То есть — о неприятностях на работе. О чуднОм самодеятельном кружке, собравшем всех окрестных отчаянных и сумасшедших, он рассказал с удовольствием.
— У нас тоже пытались собрать нечто подобное, — заметил в ответ, усмехаясь, Александр, которого эти воспоминания не на шутку развеселили.
— У моего дядьки там были знакомые. Как-то, как раз был конфликт с Египтом, он даже принёс им четверостишье, правда, я не уверен, что своё: "Не копаясь в тонкостях истории, мы — за конструктивный мирный план: если "Мир — в обмен на территории" — надо им отдать Биробиджан".
И Гольцман запрыгал от смеха на стуле, раззадорив таким образом сам себя, а напоследок добавил:
— Потом их всех разогнали.
— Вот и надо посмотреть, пока не прикрыли, — ясным утром сказал Иоське готовый к любым грядущим переменам Юрчик.
— Досмотришься, — ответил ему Иоська, жмурясь от солнца. Самому ему было всё равно.

Он чувствовал себя прекрасно. Уже спросонья, едва умывшись, прямо с хозяйкиного телефона он позвонил Тамаре, объяснив, почему не пришёл на дежурство в ДНД, и они договорились о встрече сегодня вечером.
— А мы все посетили кино, — доложила она. — Как жаль, что ты с нами не ходил.
Иоська рассказал ей про бедного Вовчика.
— Надо его обязательно сегодня навестить! — заявила Тома озабоченно.
— Только на пару минут, — предупредил он. — Посмотреть, живой ли.
За окном разгоралось утро. Теперь оставалось лишь как-то убить время до встречи, протянув томительные часы ожидания, а иначе он бы и не вспомнил, пожалуй, о своей недавней договорённости с Шиманским. Но сидеть дома в компании конспектировавшего что-то Александра, равно, как и ходить бесцельно по жаре, не было сил.
И вот они уже стояли с Юркой напротив обкома и пили у большой жёлтой бочки из кружек вкусный квас. Залманов назначил им встречу через полчаса в своей мастерской. Однако в пыльном и захламлённом богемном обиталище они своего знакомого не застали. Помещения были пустынны, и лишь в дальней комнате слышался шорох включённой "Спидолы".

"…Заявили в Москве корреспонденту радио "Свобода" правозащитники Сергей Ковалёв и.., — послышался треск помех, — …Великанова", — шла утренняя передача "Свободы" на средних волнах, которые не глушились.

За столом, примяв к полу установленную на кирпичи и укрытую грязным матрацем кроватной панцирной сетке, сидел, пружиня со скрипом на ней своей задницей, расхристанный и полупьяный брательник Рязанцева в компании ещё пары-другой таких же интеллектуалов в джинсах и полосатых майках. На столе перед ними торчали початые бутылки вина "Полянка" из магазина молдавских вин, стояла недопитая банка пива, валялись карты, рыба и хлебные корки. Гульба, похоже, шла ещё с ночи. В тёплом дружеском кружочке снова шли разговоры о "парадигме сюрреализма". Среди всех особо живописно и шумно выделялся бородатый чёрный Гайнуллин. Его сосед, безбородый и общипанный, вообще непонятного возраста — ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят, стараясь переорать всех, в тысячный раз рассказывал бунтарю-реалисту и всем его друзьям одновременно известную уже, наверное, всему городу садистскую хохму:
"Сидим у меня дома и пьём пиво. Как только очередная банка кончается и кто-то уходит зановой, Жорик со скуки берёт телефон — он дома по пьянке часто так развлекается, — находит в справочнике номер, звонит и, когда там берут трубку, вежливо спрашивает…".
В местном городском телефонном справочнике последнего выпуска, среди прочих обычных, красовалась редкостная, прямо-таки какая-то индийская, фамилия: "Каталхермал М. Л.". Иоська слышал эту идиотскую студенческую историю многократно. Вспоминался анекдот: "На политзанятиях: "Василий Иванович, ну-ка скажи, кто у нас — Джавахарлал Неру?" — "Во-первых, Петька, не Неру, а — Нюру. А во-вторых, не твоё собачье дело: командир — он кого хотел, того и джавахарлал".
Но тут был свой анекдот.
"…И вежливо спрашивает: "Скажите, п-жалуйста, вы — "катал-хер-мал" или "катал-мал-хер"? Там уж до белого каления дошли, и номер пытались менять…".
Потом, уже много позже, в новом выпуске справочника абонентов телефонной сети выяснилось, что в прежнее издание просто вкралась опечатка: в роли жертвы телефонного террора оказался никакой не загадочный "Каталхермал", а — самый заурядный Каталхерман. Наверное, именно этим и объяснялось долготерпение абонента. От судьбы — не уйдёшь. Стань хоть китайцем…

"Абрамовича" среди присутствующих не было. Но видеоприставка "Сони" стояла на табурете, отливая никелированным боком, — вся столь несоответствующая окружающей обстановке. Сверху она была прикрыта газетой. Шиманского собравшиеся сразу узнали — очевидно, были в курсе, и тотчас заявили пришедшим, что их коллега ушёл ещё с утра.

— Он говорил, что "мужики зайдут", — невнятным тоном пояснил всем старший Рязанцев, и он же, сделав размашистый жест рукой, разрешил:
— Можете эту бандуру забрать отсюда. А то шляются все день и ночь… Сопрут ещё.
— Взя-ав бы я бандуру, — запел вдруг, проглотив из стакана дозу "Полянки", вконец от неё окосевший "телефонный террорист". — Тай зиграв, що знав. Через ту дивчину бандурыстом став…

Этот стон, что песней у них зовётся, проводил обоих друзей, взваливших на себя драгоценную ношу, до самой двери — никто не останавливал их.
"Есть мы — и есть они". Не нам судить, Кто сделал это. И это так. Они оставили за спинами непередаваемый коктейль запахов, вынырнув из застоявшегося табачного смога под солнце, единое для всех, даже — для китайцев, но дым отечества преследовал их и далее, на всём пути шествия через бугры и канавы вперёд. Он вился над безжизненным двориком, разносимый ветром, и таял: то знакомый уже Иоське старик в ватнике снова жёг под сухими грушами костёр из хвороста — сегодня, в Субботу, когда вообще не позволительно зажигать никакого огня, и ворочал в углях палкой, словно специально устроив с целью конспирации дымовую завесу у крыльца. И здание Горгаза немо чернело безжизненными окнами с выставленными на подоконниках забытыми с пятницы авоськами и кипятильниками в стеклянных банках.

Дверь, ведущая вовнутрь, была приоткрыта. Гости шагнули в чёрную щель обиталища конспираторов. В избе их вновь встретил "Зяма", на этот раз очень торжественный и серьёзный. Тёмные и густые его волосы были расчёсаны на косой пробор, лицо выглядело горделиво, и глаза горели из-под волнистой чёлки, как уголья костра во дворе. В передней комнате бегали чьи-то дети. С ума спятили — детей сюда притащить! А — в школе расскажут? Из тени выплыла знакомая уже Иоське женщина — та, что в прошлый раз сидела на стуле у входа в коридоре.

— Проходите, проходите, — пригласила она. — Все так вам рады. Сегодня у нас тут праздник Субботы. Только, чур, не рассказывайте нигде — а то нас из этого помещения выселят…

Несколько испуганных возникшим шумом чьих-то знакомых, озираясь, сидели на грубо сколоченных лавках у стены. В основном, это были люди пожилые — несколько тётечек явно из центра Города, бабуся с чернявым внуком, другая, помоложе и рыжая, но тоже с внуком — светловолосым пацаном лет десяти, который всё время оборачивал к двери тонкое чертами незагорелое лицо. А также какие-то преподавательского вида интеллигенты в очках, явно с вузовских кафедр. Выделялся нескладный черноволосый и длинноносый тип, весьма немолодой, очень несобранный в движениях и одетый в чудную джинсовую хламиду — то ли под хиппи, то ли просто не по росту. Иоська частенько встречал его на городских улицах. Гуманитарий? Или — тоже "диссидент"?

 Знакомых не было — даже из числа "преподавателей". Слава богу. Из молодых среди зрителей присутствовали несколько насмешливо-раскованных субъектов, они сидели впереди смельчаков с кафедр, что явно пришли за компанию с ними, и теперь беззаботно переговаривающихся между собой. Аспиранты? Им что — им из Партии не вылетать. За порядком наблюдал стоящий лицом ко всем у стены один из хозяев "мероприятия" — совсем по виду мальчишка лет не старше семнадцати, большеголовый, с выразительными серыми глазами и простецким славянским носом. Его русые волосы, густые настолько, что стояли торчком, были пострижены под очень короткий "бобрик" с прямой школьной чёлкой, но щёки и подбородок не по-юношески густо покрывала вполне сформировавшаяся чёрная и жёсткая борода, которая только и делала его похожим, причём весьма, на того, за кого он себя выдавал. И откуда только они все вылупились? Что за бег навстречу? Что вообще происходит в мире? Рядом с бородатым откуда-то с заднего плана возникла маленькая Юркина двоюродная сестра, очень строгая и серьёзная, с ярко выраженными восточными чертами лица.

— Вот, знакомься, моя сестра Юля, — представил её Иоське Шиманский.
— Очень приятно.

Снова скрипнула входная дверь, впуская ещё двоих взволнованных женщин. Сидящие, отвлёкшиеся было разглядыванием вновь прибывших, заозирались сильнее. Белобрысый мальчишка привстал, увидев входящих, с места.

— Вы там мою маму по пути не встретили? Она не идёт? — воскликнул он вопросительно, обращаясь к ним — своим, как видно, знакомым.
— Не-ет ещё! — радостно-сочувственным хором участливо ответили те.
Вот она — наивная местечковая искренность, истинно простодушная еврейская открытость. Смейся и плачь.
— Как мы рады тому, что вас сегодня собралось особенно много! — взволнованно оповестила женщина-"хозяйка".

Хотя чему удивляться? Макаревич поёт, что хочет. Фильмы, вон, разные то и дело выходят. Какие-то карманные диссиденты-патриоты… Споры и ссоры кругом свободно! Нет, определённо, мир не рушится, но колесо жизни пошло на новый поворот. Кто попадёт под это колесо? Что впереди? Всё уже не так, как было вчера. И на юге уже сколько лет — война. И начальники наверху паникуют — Косыгина после его выступления угробили, в банях шмон стали наводить. А — не выходит ничего. И никто уже не боится… Едет крыша…

—…Конечно, всех нас связывает одно общее обстоятельство, — продолжала завладевшая вниманием собравшихся ораторша:
—…А именно — помочь друг другу получить весточку от наших родных. У кого они ТАМ есть…

Присутствующие загалдели.

Ну вот! Так Иоська и знал. В точности, как, не далее, чем вчера, он и заявил Гольцману:

"Только — с целью выезда. Чтобы легче было устроиться потом"…

Тот и не возражал. Для чего же ещё можно собираться вот так, когда все, напротив, бегут и прячутся: ненормальных нет.
Вот он же, Иоська, не суётся. Сегодня только — как идиот, да и то из-за неприятностей. Первый и последний раз!

—…Спасибо новому городскому руководству. Наша инициативная группа была на приёме лично у Кагорова! Он обещал нас пока отсюда не выгонять.
Все радостно захлопали в ладоши.

Вот оно что. Выходит, начали помаленьку выпихивать? Новая политика, что ли? Ведь, действительно, лет семь уже, как стали выпускать. А что, если решили вовсе избавиться ото всех — для того и разрешили, и даже лелеют подобные общества, чтобы через них… То держали дверь на замке, теперь — коленкой под зад. Новое окончательное решение вопроса? А, может, и вовсе просто: надумали собрать всех вместе и разом прихлопнуть? Всё смешалось в голове у Иоськи. Всюду для него на этой неделе одни новости на тему.
В какой водоворот — чужих замыслов или собственных бредней — он попал? Он не знал! Впервые в жизни он не знал. А говорившая дамочка продолжала разливаться перед всеми радостной взъерошенной пташкой:

—…Однако цели нашей работы — шире. У нас есть и культурная программа. Вы видите — сегодня наш Центр посетили новые гости, — жестом узкой руки указала она на заднюю скамью с оробевшими вузовцами. И Иоська также попал в очерченный ладонью сектор.
— И по случаю удачи, о которой я вам поведала, специально для вас мы сегодня кое-что приготовили… Будет показан видеофильм…

— И кино, — добавил бородатый.

—…А также мы представим вам разыгранные нашим художественно-театральным коллективом сценки…

За зелёной ширмой, отгораживающей угол, затренькало порядком расстроенное пианино и под звонкие переливы, где-то затаившись ото всех, послышался дуэт сбивчивых девичьих голосов, негромко запевших что-то проникновенное на знакомом на слух, но непонятном языке. И, словно подталкиваемый аккордами, дёргаясь над ширмой на видимом всем шпагате, выплыл сплетённый из синего кабельного провода, обвившего проволочный каркас, моген-довид: шестиконечная звезда, "Щит Давида". На "сцену" вышел пышноволосый Юркин брат в зелёной рубашке и с палкой в кулаке.
Широко расставив прямые ноги и сжимая уже в обеих руках палку, он заявил, глядя прямо перед собой:

— Шолом, хаверим! Это — кактус.

Тут из-за ширмы вышел Лёха, держа в руках настоящий кактус в горшке, и поставил его на пол у ног говорившего, который продолжал:

— Я тоже — "кактус". Я вырос на этой земле, и я — защищаю её. Это — мой автомат, — кивнул он на палку. — А это — море, — рука его указала на ширму. Наше море. По нему сорок лет назад приплыли сюда родители моих родителей, мои дед и бабка. Они спаслись от печи, и навеки, словно скрижали, этот песок запечатлел историю их любви…

Из-за ширмы в немыслимых нарядах — каких-то вывернутых наизнанку пиджаках, рваных жилетках, рубахах навыпуск, в платках и нахлобученных на уши кепках показалась целая ватага.

Перед всеми лицом к залу красовалась разрумянившаяся маленькая Юркина сестра в своей обычной одежде.

— Дела давно минувших дней, — сообщила она. — Преданье старины глубокой. Этот спектакль представлял тель-авивский театр "Гешер". Только вы все тс-с! Не надо нигде говорить. А то нам не поздоровится.

Однако не успел первый из персонажей — а им оказался опять же Лёха, игравший местечкового полицмейстера, раскрыть рот, как случилось непредвиденное: комнату пронизал луч света, что проник из-за вновь открывшейся у всех за спинами двери, и вместе с ним в тишину ворвался истошный душераздирающий вопль:

            — СЕРЁ-О-ОЖА!

Все едва не попадали в ужасе со своих лавок, но уже в следующий момент зал взорвался весёлым смехом пополам с бурным умилением: от двери к сцене по проходу беззаботно бежал крохотный ребёнок неопределённого пола, как потом выяснилось — Катя , белокурый ангелочек с длинными, до плеч, золотыми кудрями.

Растрёпанный чернявый папаша, опоздавший к началу, едва поспевал за своим чадом.

— Машина забарахлила, — оправдывался он на ходу. Никто и ничто — из имевшего место быть в комнате — ребёнка в данный момент не интересовало, также и папа был для него сейчас пустым местом.

Объектом его внимания явился единственно находившийся в центре самодеятельной игровой массовки парень, удивительно похожий на "Лёху" — такой же крепкий, грубоватый, светловолосый, с большими рабочими руками.

Только в противоположность "уряднику" на груди его болталась державшаяся на перекинутом через мощную загорелую шею шнурке табличка с достаточно криво нацарапанной надписью: "РАВИН" — именно так, с ошибкой.

"Да уж!" — подумал про себя Иоська, дивясь местным парадоксам.

Радости Кати не было предела, и с момента её восторженного вопля «местечко» лишилось «раввина».

Все опекали Катю.

После счастливой встречи ни о каком участии "Серёги", как того все здесь называли, в дальнейшем представлении не могло быть и речи: тому приходилось заниматься только ею - водить гулять по всем углам, играть с Катей в воздушный шарик и выполнять все её прихоти.

И хотя всё это вносило определённый сумбур в происходящее, зрители и те, кто были на сцене, терпели — прошлое не должно мешать будущему. Само же это будущее вроде бы никому и не мешало: через ребёнка перешагивали, испытывая одно лишь опасение: как бы на того ненароком не наступить.
 
Кудрявое и крошечное сновало под ногами жителей местечка, в котором опять случилась история.
Беда постигла строгую и чопорную нравом вдовицу меламеда Бузю-Рейзл — под окна к её доченьке Эстер, первой красавице и невесте на выданье, повадился лазать через плетень шалопай Шмулик, младший сынок портного Шаи, голи перекатной, и свистеть, вызывая ту на прогулку, из-под куста, как последний байстрюк.

О чём местная сплетница Нехама уже разнесла, как сорока, известие по всем закоулкам.

— А у них, а у них, и на Песах на столе не «гефилте фиш»: не фаршированная щука, а чеснок да селёдка, шиш на заплатке и дырка от бублика вместо кугеля. Этот Шая и козу толком купить не умеет — в прошлый раз в Бойберике ему козла подсунули, так он его доить пытался, пока не умылся кое-чем. Зато рюмку "пейсаховки" никогда мимо рта не пропустит, а старшие сыновья-то его и в субботу ходят без шапки! — восклицала, собрав родню, благочестивая меламедиха. — А к Бузечке уже и сын молочника Азриэла сватался. Вот — пара ей, так пара, у них и творог, и сметана даже в будни не переводятся.

На помощь уже собрались звать Серёжу, но тому лишь изредка и на короткое время удавалось улизнуть от его преследовательницы. В эти мгновения Катя принималась бродить среди всех, обращая к тем исполненные искреннего отчаяния безутешные в своей горечи возгласы:

— Где мой брат?

В создавшейся таким образом неразберихе благонравная Эстер выговаривала опять пришедшему на тайное свидание Шмулику:

— Негоже добропорядочному еврейскому юноше свистеть из кустов, как разбойнику с большой дороги. Ты, когда придёшь к назначенному часу, только спрячься за деревом и, если хочешь, чтобы я выглянула в окошко, сосчитай в уме до трёх!

Всю эту тираду девушка, изображающая Эстер, худенькая и в густых каштановых кудрях, спела-проговорила под невидимое за ширмой пианино, произнеся отдельные словосочетания по-еврейски. А затем, для того, чтобы это оказалось для неразумного Шмулика в кепке набекрень доходчивей, продемонстрировала требуемые от него действия наглядно, движение туда-сюда вытянутого кверху указательного пальца, отмерив ритм трёх счастливых мгновений:

— Эйн… цвей… дрэй.

"Эйн, цвей, драй", — поправил её Иоська, произнеся эти числительные мысленно, про себя, но у него получилось — вслух.
Он с беззаботным весельем слушал происходящее, пропуская через иронию в своей душе их доморощенно-самодельный идиш, и больше не поправлял, а только смеялся — радостно и легко.

Они же, сразу выделив его из всех собравшихся, с изумлением и счастьем разглядывали увиденного ими, должно быть, впервые, настоящего, еврейского, еврея — словно бы инопланетянина, чудом залетевшего на их планету.

И, окрылённые и вдохновлённые, изгалялись на славу, играя как будто специально для него одного.
Иоське это было даже лестно, и, забыв о прочем, он смеялся над их наивными словесными вывертами и не поправлял, и не углублялся в критику.

Любовь сметала всякие преграды, мамаша смирилась, и вот уже всё местечко готовится к весёлой свадьбе. Кругом пекут и варят, портняжка Шая красуется в новой поддёвке и ходит всюду гордый, сияя, как начищенный николаевский медный пятак.
И тут — погром: снова кругом весёлая кутерьма, полицмейстер запропастился.

Иоська был просто сражён — ничего себе "веселье"!

Но смех — и тут. Что первым делом прячут благоверные евреи в подобной ситуации? Известно что — раньше, чем детей, несут в безопасное место священные "пергаментные" свитки Торы. Кто-то гонит в укрытие козу. А Нехама прячет самовар — самовар, впрочем, был, действительно, большой драгоценностью. В общем, дым коромыслом…

Но кончается всё, конечно, хорошо и счастливо. Снова песни и шутки, молодые робко целуются, кругом массовка в поддёвках и жилетках пляшет что-то, отдалённо напоминающее "фрейлехс". По ходу действия брюнет, знакомый Иоське с прошлого раза, когда тот был с гитарой и пел про бизонов, поясняет публике непонятные многим слова и выражения.
Время снова уносится через семь десятков лет вперёд.

И вот уже другой парень, низкорослый, носатый, расхаживая перед всеми с "микрофоном" без шнура в кулаке, исполняет, подражая какому-то певцу, последний супершлягер израильской эстрады:

"Вот та улица, вот — дом с зелёной крышей, а вот и колокольчик над входом: динь-динь-динь…".

Получается это у него очень лихо — ни страха, ни робости. Где он всё это мог видеть?

Но уже через пару мгновений Иоське стало ясно, откуда.

Звонко хлопнула дверь, и за спинами у сидящих в комнате появился свежий, бодрый "Абрамович" в фирменной рубашке-батнике.

— Шолом шаббат! поприветствовал он всех с порога.

— Ура, — проговорила Юрочкина сестрёнка. — Смотрим видеофильм. Настоящий израильский цветной фильм о работе министерства абсорбции, — пояснила она всем.

— Смотрим, смотрим…

Пока налаживали аппаратуру — Юрка тоже принял в этом участие — и искали кассеты, незаменимый переводчик со всех языков вновь отыскал свою гитару и заранее рассказал содержание песни, которую собрался исполнять.
А затем, приняв вид строгий и серьёзный, доверил струнам излить сокровенное о земле молока и мёда.

"И даже если бензин от Тель-Авива до Рамат-Гана будет стоить столько же, как пикник в Японии, — и тогда я буду стремиться сюда…".

Все притихли.

На небольшом экране переносного телевизора поплыли кадры: белоснежные корпуса, пальмы… Уверенные загорелые чиновники в светлых рубашках с расстёгнутыми воротниками и короткими рукавами склонились над компьютерными мониторами, на которых — строчки цифирок и угловатых букв. Такой же уверенный, чёткий, летящий в собственной музыке язык. Быстрый перевод. Сверкающий многоэтажием стекла и металла прекрасный город-оазис в пустыне…

"Столица НегеваБеэр-Шева. Здесь, в центре науки, получили прописку тысячи новых репатриантов из Эс-Эс-Эс-Эр. Ещё раньше сотни семей эфиопских евреев-фалашей или, как их тут называют "чёрных евреев", уже обжили окрестности наполненной привычным для них зноем долины. Теперь все здесь — одна семья…".

Фильм был мимолётен, минут, от силы, на пять, и пока хозяйничающий где-то "на задах" Зяма ставил в проигрыватель какую-то пластинку, тот, с гитарой, хлопнул ладонью по её лакированному боку и, усевшись на стул, провозгласил:

— Народная кибуцная песня: "Очи чёрные"!

Он обвёл сидящих в зале отстранённым взглядом и проговорил глухо, тронув всей ладонью правой руки серебряное пятиструнье, а пальцами левой стиснув чёрный гитарный гриф:

— Наступила ночь, отшумел Шаббат, все евреи сном ...

- …Беспробудным спят, — подхватили двумя или тремя голосами его беззаботные дружки, один из которых оседлал, раскинув ноги, обшарпанную деревянную тумбу с выдвижным ящиком, что стояла, смяв ширму, в углу подле занявшей добрую часть комнаты большой русской печки с уходящим под потолок дымоходом.

На секунды две-три всё погрузилось в мёртвую тишину, нарушаемую парой чьих-то смешков в гуще слушателей.

— Лишь один не спит..., — не дыша выдержав эту паузу, размашисто ударил по струнам исполнитель.

— Пьёт шампанское! — проникновенно и с чувством пояснила всем кудрявая блондинка.
— За любовь свою, африканскую.

— А-а, дорогая эфи-опка, — воодушевлённо заорали тут все хором припев, а парень, что сидел на тумбе принялся, болтая ногами, хлопать ладонями по её боковым обшарпанным стенкам, отбивая в такт пению, словно на первобытном тамтаме, музыкальный ритм...

— Ах, эта ножка, — перекрикивая всех, вёл собственную сольную партию гитарист.

— Ах, эта.., — сделал он ещё один глубокий вздох-паузу:

—...Ручка...

Но стоило ему слегка поперхнуться собственным сорвавшимся криком, как удалой еврейский табор безраздельно завладел вниманием слушателей:

— О-очи  чёр-рные, — раскатисто и шумно, как рокот камнепада, обрушился на тех всеобщий вопль страсти. — Уши чёрные, ноги чёрные... И-и проворные...

Всё завертелось и закрутилось. И не было предела их стремительному буйству. Свадьба пела и плясала.

"Подойди ко мне, — ты мне нравишься. Поцелуй меня, не отравишься. Стань навек моей, будь мне верною, я люблю тебя, некошерную...".

Внезапно все выдохлись.

Тем временем мальчишка-хозяин совладал-таки с проигрывателем и пластинкой. Всё это время ему помогал юный бородач.

(Сергей Бидный - стоял у истоков пензенской «Атиквы». Сегодня он - постановщик московского театра «Без слов». И его сестра Катя. Это - примечание к тексту .)

— Ну, что там у вас, Коля? — спросил кто-то со скамеек последнего.
— Всё нормально, — произнёс вместо хозяина бородатый, улыбаясь, вслед за чем лично возглавил заключительный акт действия, и произошло удивительное.

Нашарив где-то за ширмой свободный конец хитрым узлом стянутого под потолком шпагата, он потянул кверху свободно висевший у стены "Моген-Довид".

Синяя шестиконечная звезда нехотя поползла на фоне светлых обоев, которыми был оклеен неширокий проём стены, зажатый с одной стороны выступающей в комнату большой русской печью, а у соседнего угла — шкафом с дверцами.
И только теперь Иоська обратил внимание, обомлев, на скромный узор, украшающий эти обои. Сверху, под потолком, в полвершка  от него, тянулся узкой горизонтальной полоской какой-то голубоватый узор, витиеватость которого была столь густа, что полоса издали казалась сплошной. И такая же полоса пересекала обои, склеенные на стене метром ниже, параллельно первой. Синий же "Щит Давида", обретя вдруг покой, замер идеально посередине между ними, в точности повторив, таким образом, рисунок национального флага, что красовался, сверкая плакатным глянцем на столе возле Меноры.
Иоська был потрясён. Действительно, конспираторы — надо же до такого додуматься!

Бородатый был удовлетворён произведённым эффектом, массовка притихла, лишь гитарист у тумбочки, с которой спрыгнул его приятель, трогал струны, подкручивая колки на грифе под некую мелодию. При этом он негромко переговаривался с тем низкорослым, что исполнял недавно ивритский шлягер, а теперь о чём-то шутил, нахлобучив на макушку малинового цвета бархатистую ермолку, оттенявшую его чёрные волосы. Надел "кыпу", только белую, и Серёга. И тут вперёд всех вышел "Зяма", ставший вдруг строгим и серьёзным.

— Исполняется..., — со значением произнёс он.

Щёлкнула клавиша, зашуршала пластинка.

— ...Гимн государства Израиль!

Плавно полился в комнату звук, и с первым же музыкальным аккордом тихий молодой человек, который до этого момента беззвучно и совершенно незаметно сидел на передней скамье, казалось, совершенно безучастный к происходящему, резко встал, а следом за ним, поначалу нерешительно и робко, поднялся со своих мест почти весь "зал".
Встал и Иоська, устремив остановившийся, без мысли и чувства, взор на сияющий перед его глазами далёкий и чужой флаг, до которого что ему за дело, но будучи не в силах переломить что-то, застрявшее в душе и неясное. А слух его, словно отделившись от сознания, отрешённо ловил звуки задумчивой мелодии, несущей мимо него слова песни о Иерусалиме, вечном городе у святой горы:

"Коль од балЕв'ав пенимА..."

Что мог понять он тогда в этих забавных для русского слуха звукосочетаниях?

"Коль отболел - то понимаешь"?

"Нэфеш йехУди Айн ха'хомиЯ
Уль-фаатЕй мизрАх кадимА..."

Только отдельные, пугающие, слова и географические названия мог смутно угадать его озадаченный разум и слух...

Ну, положим, "мизрох" или "мизрах", - ясно, это - "восток". Картинка или гравюра с восточным орнаментом или восточными мотивами часто висела в домах традиционных еврейских семей в родном Иоськином местечке. Но там, в областном центре, с увитыми лозами крупного чёрного винограда в спелых гроздьях балконами домов, куда его семья переселилась позднее, такого уже не было.

"Айн ле-Цийон цофиЯ..."

А вот в этом уже чувствовалось и слышалось что-то пугающее.

Много позднее он понял, что угадал с текстом. И был удивлён тому, как всё-таки сильно перекликались слова иврита с русским смыслом, однако... Даже буквы, которых нет в других алфавитах: "Ц", "Ш", графически почти совпадают. Да и по смыслу...

"Пока в сердце, там, в глубине, ещё бьётся - или болит - еврейская душа, и в восточный край, на Сион, устремлён взгляд, - ..."

"Од ло авдА тИва'тейнУ
"Ха'тИква бат шнот
                альпаИм...
Лих'йот ам хофшИ бе-арцейнУ...

Запретные, завораживающие смутным страхом, слова...

"... - Ещё не погибла наша надежда.
Надежда, которой две тысячи лет...
Быть свободным народом в своей стране,..."

Тот, что был с гитарой, лёгким касанием пальцами струн поддержал мелодию, и все стоящие на "сцене", вытянувшись прямо и во весь рост, вдохновенно направив взоры в мысленную даль, замерли, почти неслышно для "зала", повторяя сухими губами шелестящие, с твёрдыми раскатистыми согласными, проникающие в душу слова гимна, эту, непонятную Иоське, но хорошо известную им песню песней. Гости, также стоящие, смотрели на них почти что со страхом и, разумеется, не пели и не подпевали. Лишь Залманов, взъерошенный и строгий, глядел на изображённый перед ним флаг недвижимо и спокойно. Но в его-то отношении всё было понятно — он свой выбор сделал, он — едет, он уже там, он ясен для всех, препятствия позади, опасностей нет, а, значит, нет и питаемых низменным страхом тревог и сомнений. Прочие же сами не знали, зачем стояли, и наверняка сейчас у всех у них тряслись поджилки, но что-то явно, всё-таки, проняло и их. Витал в своём апогее гнетущий и торжественный одновременно момент.

Но при этом несколько человек явно не из страха, а словно бросая принципиальный вызов другим, не встали. Трое или четверо молодых людей, эти насмешливые и очкастые вузовские аспиранты или молодые преподаватели, кто их знает, продолжали сидеть и даже переговаривались между собой, совершенно бесстрастные, раскованно откинув, кто назад, кто вбок, чернявые головы, и даже не пытались придать выражению своих лиц и глаз задумчивость. А в уголках их саркастически искривлённых ломаной линией губ даже сейчас, казалось, таилась немая усмешка. Как Иоська понимал их! Закормленные с детства до одури единственно верным учением, насытившиеся его идеологией, вбиваемой, внедряемой, опостылевшей до мозга костей, они, быть может, впервые решились лишь заглянуть в другое измерение и теперь желали хотя бы на миг остаться свободными, и вовсе не жаждали впихивания в себя идеологии другой. Довольно с них было команд и ритуалов. Их риск был оправдан — с ними оставалась свобода. Они были Иоське наиболее тут симпатичны. Как завидовал он им сейчас! Он опять — не может, он снова — на поводу, он вроде и в этот раз чего-то боится, не решается, стесняется, себя, что-ли? Он никогда не станет таким, как те героические "сабры", как Шурков, и как эти, столь похожие на Валерку — такие же "диссиденты". Они — свободны! А он? И в душе его уже зрели злость и раздражение к устроившим это весёлое представление. Кто они, что они? Сколько в городе десятков, сотен, настоящих, таких же, как он, забитых, загнанных, молодых и не очень, евреев, и все они сидят тихо, и никто из них и носа не желает сунуть в такое вот, с позволения сказать, развлечение, и обходят за версту, и знать не хотят. А узнАют — убегут подальше. Все — дураки? Эти — соль земли? Пуп? Захотели полакомиться лучшими в мире апельсинами, ясно же, что причина лишь в этом! Что же — скатертью дорожка. У них — свой "путь к дому", у него — свой! Он хуже них? Он хуже них! Чем он — хуже них?! Самое интересное, что у большинства из них и в документах-то, наверняка, даже не написано то короткое слово, что ударом розг припечатало через паспорт его судьбу, врезавшись в него, как шрам от калёных букв. А, выходит, они и не испытывали вовсе того, что испытал он, а потому и не знают ничего. Откуда им знать! В том-то всё и дело! Ясно. Для них — игра, а то и — для кого-то — расчётливая дальновидная цель, для него — судьба. А потому у них разные пути-дороги. И нет, и не может быть у него с ними ничего общего. Нет, он вовсе не сожалел о том, что посетил этот кусочек потустороннего, словно заброшенного из неведомого и недостижимо далёкого будущего, которое, конечно же, будет добрее, лучше и справедливее, но до которого он, Иоська, наверняка не доживёт, мира. Но теперь он жаждал одного — скорее прочь, подальше отсюда, под жестокое, но реальное солнце. Эти игры — не для него. Эти люди — призраки, плод фантазии мозга, оглушённого жарой, и сейчас он очнётся. Или — приманка в чужих крупных интригах. Их, словно тени, тоже спалит день. "Зачем мне это, что они мне?" — так думал Иоська, заворожено плывя в последних звуках улетающей в тишину мелодии о стране молока и мёда:
 
"Эрец Цийон в'Иеру-шалайм..."

"Земле Сиона и Иерусалима..."

— И слышен трубный звук шафара, — лишь только всё в комнате стихло, всплеснув руками, воскликнула маленькая Юрчикова кузина.

Брат её лихо уселся на тумбу, а из-за ширмы показался Зяма. Надувая щёки, он извлекал утробный хрип из жерла узкой керамической воронки, в противоположное отверстие которой усиленно дул, ухватив рукой, словно ритуальный рожок шафар. Хотя на дворе стояло жаркое лето, а не осенние новогодние праздники, когда лишь только, дважды, в Новый год да в Судный день, и позволительно гудеть в синагогах в бараний рог — это подобие Иерихонских труб. Глас которых возвестит о спасении и возвращении. "В следующем Новом году — в Иерусалиме!" — печальная усмешка и лишь капля надежды осталась для людей в этом обычном новогоднем пожелании. Наступит год, и прямо завтра придёт юный спаситель — царь из рода Давида , взойдёт на крышу выстроенного им вновь всего за одну ночь невиданного по красоте и величию Иерусалимского храма и с самой высокой его точки позовёт всех — и живых, и тех, кто восстанет из могил, из всех краёв и стран изгнания, назад в Страну. А до того дня он будет жить среди людей, вот так, никем не узнанный и никому не известный — никто не знает, где и в каком году.

И это — мессия?! Хотя — кто знает...

— Евреи, ша!

И вот уже все, кто находился на "сцене", начали наперебой, перекрывая вопли друг друга, дуть, выть и гудеть каждый кто во что горазд — во все подручные "шафары", и радоваться от души. И даже Кате дали маленький "шафарчик" — трубочку для коктейля.

— А теперь смотрим, все — смотрим кино! Но — только для взрослых! — укрощая общий гвалт, взмахнул руками, спрыгнув с тумбы, Юркин брат.

— На десерт, — смеясь, заявил, обращаясь к Иоське, к "аспирантам" и к прочим, бородатый Коля. И «Абрамович» тотчас занялся своим "видаком".

Фильм оказался, действительно, "для взрослых" — не очень приличный, даже — вовсе неприличный, широко, хотя и понаслышке, всем известный запретный фильм "Эммануэль" об интимно-групповых похождениях жены французского посла в Таиланде.

 Кассета эта шумно ходила где-то в элитном подполье, крутилась за глухими шторами разгульных квартир беспутных сынков большого начальства и "Завов" всяких "Трестов" и "Торгов". Но Иоська, который прежде был, конечно же не прочь посмотреть "это", теперь оказался от увиденного далеко не в восторге. О чём и поведал уже дома появившемуся там к полудню со своей кафедры Александру. И впрямь, что за радость смотреть на такое со стороны, тем более, что извне всё это выглядит так некрасиво? К чему впитывать в себя выдуманные сопли и стоны, когда всё это имеет смысл лишь для тех, двоих? Разве на это следует глядеть — этим надо заниматься! Или он не уверен в себе? Или он сам не может? Бросьте. Уж в чём, в чём, - а в этом-то он уверен. А подобные штучки-дрючки — исключительно для тех, кому милее лишь собственная фига в кармане. Практическое пособие. Пусть занимаются. Но впредь — "без меня", как прямо и честно и заявил он Гольцману дома. И впредь его не соблазнят никакие показываемые с экрана гуттаперчевые женские формы.

— Не знаю, что тебя удивило, — усмехался в ответ на Иоськины критические выпады Александр. Я видел эту и многие другие серии в Одессе ещё лет семь назад. Во всех — одно и то же: совокупляется со всеми подряд с самой безыскусной топорностью — вот и всё действие. Это — для восточной Азии. У них фильмы — со своеобразной психологией. Например, полное непонимание юмора. И прочее. Другой мир, прямолинейный. Иоська был удивлён. А как же японское искусство любви?

— А их наука! Бурная компьютеризация? — воскликнул он, направляясь в коридорчик к телефону, оставленному ушедшими к родне хозяйками без присмотра.

Он был раздражён и возбуждён. Досада за японцев клокотала в нём пополам с чем-то неясным, будящим душевные метания и не умещающимся у него внутри.

— Алло!
— Да.., — из далёкого далёка ответил ясный голос Тамары.
— Здравствуй. Ты — дома?

— А знаешь ли ты, — донёсся из комнаты рассудительный голос Гольцмана, — что, к примеру, в Калифорнии самые лучшие компьютерщики — это...
— Корейцы, — прикрыв ладонью мембрану, ответил Иоська.
— Даже не корейцы, — возразил Александр. — А — выходцы с островов Полинезии. Идеальные разработчики.
— Что? — расслышала постороннее Тома. — С кем ты там разговариваешь?
— Ты уже свободна? Я не могу больше ждать.

— ...Самый устойчивый к "компьютерным играм" психологический тип, одно целое с машиной. Европейцы — не выдерживают, — продолжал развивать мысль Гольцман.

— Я — заждался уже совсем и необычайно соскучился.

"О, ты прекрасна, возлюбленная моя. Глаза твои голубые, как две птички, волосы подобны козочкам, спускающимся с горы, зубки — белоснежные ягнята, вышедшие из реки, один к одному, словно одна мать их родила. Алы уста твои, и речь твоя слаще мёда ", — где он мог это читать, он не помнил.
Он неожиданно для самого себя, действительно, был необычайно рад слышать сейчас её голосочек. И, стараясь продлить наслаждение, не особо вникал в смысл произносимых на том конце провода слов, а только нежился в музыкальном тембре звуков.

— Я сейчас собираюсь идти по делам, — сообщала ему не спеша Тома.
— Что? Куда! — недоумевал он.
— Это не надолго. Мне просто надо зайти к тёте — она живёт в центре. Поручение от родителей...
— Какая тётя ещё! — возмутился Иоська. — У меня тоже есть тётя, я её год не видел, так я же не выдумываю «идти к тёте» именно сегодня!
— Это займёт у меня всего час, не больше. Я только отнесу ей корзинку. Знаешь, приходи к памятнику — там, у лошади... Памятник первопроходцу. Ты как раз успеешь...
Тамара выдохлась.
— Ну, смотри! — строго предупредил её Иоська.

Умолк и голос Гольцмана в комнате. По прихожей летал пух.
— Ты уходишь?
— Ага, — ответил Иоська.

Он вышел из дома в том, в чём был — не умывшись, не почистив зубов и даже не переодев брюк, хотя эти при свете солнца выглядели выглаженными далеко не в первой стадии. Часы его были всё ещё в починке, и время можно было определять только по солнцу. А оно, заметно отклонившись от зенита к западу, слепило уже явно не по-полуденному. Огненные его лучи путались в кронах тополей, деревья начали отбрасывать тени, но где-то высоко над зелёной от садов поймой Волги в белёсой дымке сверкающего марева звенел, словно поутру над лугами, невидимый глазу жаворонок или стриж. За старой речной протокой до леса тянулись какие-то зелёные сельхозугодья, хорошо видимые отсюда, с горы, если глядеть на юг, где совсем близко торчали трубы объединения "Электроавтоматика". Как же всё-таки мал этот городок, не Шанхай, не Москва от горизонта до горизонта — смотри хоть с каких "Ленинских гор". Тут же протянул руку — раз, и нет его далее. Только небо, только ветер, только радость впереди. Да какие-то белые островки строений торчат среди хвойных перелесков.

"Приди же ты, кого жду. Выйдем в поле, побудем в сёлах. Ранним утром увидим, распустились ли лозы винограда, раскрылись ли почки и расцвели ли гранатовые яблоки", — лилась словно с самого неба неслышная миру песня.

А внизу, под небом, раскинулись щербатые крыши получастного сектора, и утлые домики глядели на улицу своими подслеповатыми чёрными окнами. Словно не прошло целого века, и не чужой город, а старое местечко, потерявшееся в глубинах еврейской Черты, дремало вокруг, навевая утомлённому зноем сознанию странные сны — как навеял Шагалу его фантазии город Витебск. И даже длинная кошка, сонно растянувшаяся, млея от жары, на обшарпанном пустынном крылечке, была сейчас словно не кошка, а — полевая лань. Но вот расступилась пышная зелень — от перекрёстка взору открывался начинающийся отсюда спуск под гору к Центру. Солнце пронизывало городские улицы. Лучи его под неострым углом отражались от песчано-жёлтых и розовых, со слюдяными вкраплениями, оштукатуренных стен домов, составляющих центральные квартиры, хорошо видимые с зелёной горы, и Город сверкал, словно брошенное в долину драгоценное украшение.

Памятник, как его здесь называли местные жители, "Первопроходимцу", чёрно взметался на высоком и крутом берегу в виде всадника, уткнувшего в небо чёрную же пику с флажком наверху, и изображал собою первого пришедшего сюда казака-покорителя здешних мордовских болот и татарских лесов рядом с роющим нетерпеливым копытом землю в самой вершине кручи конём. Размещалась скульптурная группа посередине смотровой площадки, отгороженной от ниспадающего склона. По периметру её были расставлены скамейки, рядом находился едва ли не единственный в своём роде на просторах Российской Федерации музей, в зале которого с подсветкой и с комментариями месяцами демонстрировался подлинник какой-либо только одной картины. Их поочерёдно, специально для этой цели, под охраной и с предосторожностями, привозили в Город из столичных музеев. Впрочем, и местный музей изобразительного искусства при Художественном училище был весьма известен в умных кругах, к которым себя Иоська не относил.

В речной дымке с кручи открывался достойный кисти чудесный вид на предместья. С другой стороны, за автобусной остановкой, частоколом отёсанных брёвен взметался в вышину так называемый "Старый крепостной вал". Возле музея грудились, свежевымыто сверкая на солнце ветровыми стёклами, разноцветные туристические автобусы. Сюда постоянно возили посещавших Город важных персон — из тех, кто желал делать вид, что хотя бы в чём-нибудь разбирается, а также заезжих членов "творческих Союзов".
Рядом с крайним автобусом, словно собираясь тотчас куда-то отъезжать, в выжидательном напряжении стояла Тома. Она была в известной Иоське по самой их первой встрече в Катькиной кухне яркой цветной блузке и держала в руке сумку немалых размеров, которая также была ему знакома. Одна лишь юбка в нынешнем Тамарином гардеробе была не та, шуршащая, из тонкогокожезаменителя, что в тот раз, а другая — лёгкая и мягкая, плиссированной коричневой ткани, как раз по сезону и погоде, и ниспадала с плавно очерченной линии бёдер до округлых колен, чуть их прикрывая. И оставляя доступными ветру и солнцу не полностью, но всё же стройные точёные ножки. То есть вид у Томы оказался под стать Иоськиному — походный, а вовсе не для свиданий. Но в лице её что-то изменилось — наверное, то был просто непривычный макияж. И если глаза и щёчки Томы были лишь слегка тронуты им, то ротик сейчас казался маленьким, как будто бутон цветка, сверкающие рыже-розоватым пушистые волосы были, словно играючи , ловко зачёсаны на лоб, и вся Тома выглядела в эти мгновения настолько миленькой и трогательной, что Иоська, захлебнувшись нахлынувшим порывом нежности, просто потерял от прилива чувств дар речи. По солнечному полю асфальта, прошагав наискосок — и ровно — всю смотровую площадку, он подошёл к Тамаре, взяв за талию, привлёк к себе, и только молча, с минуту, смотрел в её лицо, не в силах что-то сказать. Но вскоре уже летел в бездну, ощущая теперь и ладонями под лёгкой тканью всё то же плавное начало бёдер, а всей своей кожей — её тело, которое прижимал к себе. Его губы нашли что-то живое и тёплое — он даже не разобрал толком, что именно, - а ноздри задохнулись от нежного запаха духов.

— Ты не пришёл дежурить с нами в ДНД, а мы тебя искали, выговорила ему с упрёком Тамара.
Иоська поведал ей более, чем по телефону, подробно, историю, приключившуюся с Вовчиком Антиповым, и Тамара в ответ сразу забеспокоилась:
— Надо его обязательно навестить. Ведь скоро у него ещё — и именины...
Ну, вот ещё! Только не в общежитие, не надо, что они там забыли?
Невесть откуда прилетел воробей, показавшийся Иоське знакомым, и, радостно засвиристев, уселся на голову коня Первопроходца. За ним разверзлась синей бездной солнечная даль.
"Что, замаливаешь вину?  — Иоське даже стало весело, и он отстранился от Томы. — Не расстраивайся. Не ошибается Тот, Кто не делает...".

— Вот расчирикался, — отмахнулась от воробья Тома. — А ты, ты с кем разговариваешь? — удивлённо прочитала она что-то на Иоськином лице.

"Травка показалась на земле, наступило время соловья, и ранний голос певца весны уже слышен в наших местах "...

Но вдруг обнаружилось, что помимо посланца карнизов и крон в поле Иоськиного зрения возникли и другие знакомые ему индивиды. Из дверей уютного особнячка-музея шумною гурьбою выкатили, направляемые к автобусам то ли экскурсоводом, то ли сопровождающим, всё те же, что присутствовали на тайной сходке, бедовые москвичи — по-прежнему, в галстуках, джинсах и слегка пьяные. Долго же они тут задержались!

— В пенаты, в пенаты! — орали они хором. — В усадьбу! В сердце России!

Ну, кто ещё сейчас выйдет? Иоське до смерти никто тут не был более нужен.
— Ладно, пойдём скорее, — потянул он Тому за руку к остановке.
За спинами вольнодумцев от кисти послышался хорошо поставленный вальяжный голос, и в дверях на крыльце вырос всемогущий и видный, чуть румяный лицом, знакомый Иоське сравнительно молодой секретарь обкома Партии Кагоров в отличном костюме серого цвета, галстуке и сверкающих штиблетах.

— Не спешите, друзья мои, — дружелюбно воскликнул он. — От НАС Россия никуда не денется.
 
После гулянки в «Кемпинге» Иоська всего лишь второй раз в жизни увидел «серого кардинала» здешних пампасов, великого и ужасного, вблизи. Говорят, ещё вчера он был не таким: в знаменитых чудовищных старушачьих очках, с обвислыми дрябло- морщинистыми брыльями щёк, но в шляпе, редко, но метко пьющий - по банькам и охотничьим домикам ходили анекдоты про его презабавнейшие запои: как смешно он там чудил, - он не хотел «смотреть в зеркало». И, человек совсем неглупый, в упор не желал видеть: то гумно, где он был зачат, напечатано у него на лбу, воспринимая всерьёз себя таким, каким сам же придумал. Третий, а, может и второй человек в области, он запрещал называть себя Георгием Фроловичем, именуясь только, как «Георг»: наверное, чуял в себе древнее родство с английскими королями. Его так и звали в узких кругах: «Король Георг», а в тайной его «георгиевской гвардии» «корчагинцев», которую, согласно утверждениям Вовки Мартемьянова, негласно и уважительно прозвали «Георг-югенд», практиковалось на перекличках взаимное приветствие: «Слава Георгу - Рыцарям слава!».
-Я хочу от вас иметь возможность собрать среди ночи при надобности по сигналу двести лбов, - откровенно признавался он их всем известному в Городе «дуче» с красной повязкой на рукаве.

 Он, наверное, уже чувствовал себя «английским» королём здешней горбатой горы. А потому, обращаясь к возлюбленному им народу, неизменно провозглашал в дни торжеств с вышины над кумачовым морем: «Я, Георг Кагоров …». Это было очень народно, по-русски. Он и запись имени в своём паспорте исправил, убрав две победоносные буквы: в языкознаньи знал толк! С тех пор за пару лет над его внешним видом хорошо поработали гламурные «имиджмейкеры», в корне осовременив облик для грядущих побед. Чудовищные очки были заменены на затемнённые, в роговой оправе, зачёсанные назад волосёнки помыты. Перхоть с пиджака почищена. На большее Георг не согласился. В Городе он «курировал» культуру, которой был глубоко враждебен, но понимал: это - надо, потому что случись неудача в местной карьере, именно через «культурку» возможен лёгкий путь в Москву. Конечно, всё было в меру: классика - и хватит с вас. Любое, что было чуть громче и ярче, терпеть не мог. Например, согласно рассказам Шуркова, он ненавидел Высоцкого и даже зашпынял на «партнакачках» местного милицейского «следака» - настоящего «Жеглова», раскрывшего уйму дел и наводившего ужас на редких тут «законников». Но имевшего одну слабость - тот с детства собирал в своём родном «Шанхае» магнитофонные записи: ну, хобби такое - не всем же мопеды чинить.
 
- Как можно, служа в советских органах, слушать этого антисоветчика?! - провозглашал с трибуны с графином Георг под аплодисменты: зная его вкусы, в городе среди карьеристов были популярны фразы о Высоцком про «хрипуна», если звучала песня, или «алкаш какой-то: не люблю алкашей», если где-то висела фотография. А тут целый «мент-диссидент»!
Георг просто заклевал отщепенца, натравив на него прокурорских: «молодых, да борзых». Кстати, жена главного в их ведомстве, Рюрика Генриховича, мадам Кузнецова возглавляла Трест ресторанов и кафе. «Следак» на радость «жиган-лимонам» в конце концов уволился и убыл в Москву. А ведь всем этим ребятам на самом деле было плевать на песни. Просто по отношению к этим песням проверялась лояльность на будущее: уже шла «охота на волков», и каждый мог сказать: «Это - про меня».
 
Обо всём об этом как раз и вёл с зашедшим к нему в гости Иоськой разговор компетентный Валерка Шурков тогда, когда угощал того рижским ликёром под импортный чай «Король Георг» из стильной жестяной банки.
- Развёл в курируемой им «молодёжке» этакий «гламурный фашизм», - смеясь, рассказывал Валерка. - Как в фильме про Штирлица: багровое знамя в углу, у редактора в чёрной рубашке - такого же, багрового цвета, повязка на рукаве с белым кругом и чёрным серпом-молотом посередине. «Чтоб по яйцам», - шутила челядь. Имеются свои боевики - «Георг-югенд». Легализовал всех психов, «богоискателей», «исторических реконструкторов» русской старины , «альтернативных» художников - чтоб все были «у Мюллера» к «часу икс» под колпаком. Теперь вот, по надёжным сообщениям, надумал ещё и разрешить самодеятельные национально-культурные кружки, ясно для чего: чтобы собрать и прихлопнуть.
 
Не без тревоги смотрел теперь Иоська на разношерстную ватагу у памятника первому ступившему на здешний берег казаку. Прежде, до Валеркиных откровений, он слышал о Кагорове совсем другое: тот, мол, как раз прогрессивен. И если уж «король», то у него мечта - создать из Города такой «мини-ЛондОн», где он - первый «денди». Потому и опекал культуру, «которой был глубоко враждебен»: например, не любил «архитектурные излишества» - появившиеся там и сям колонны. «Что за «античный стиль»? Кто император? - лицемерно критиковала этот стиль подведомственная ему «молодёжка». Его же начинания! А на самом деле так, вроде «ругая», он льстил Первому: Льву - мол, Император тут есть! Своего Императора, Льва, Георг боготворил, хотя, говорят, знал некую его родовую тайну, и ждал своего часа, чтобы подсидеть. И, коротая время, создавал на ниве культуры тут свойЛондОн или Лондонград. Не любил он не только громкое и яркое. Он также вообще не любил пацанов, всё «пацанское», улицу, а также - сельских. Наверное его, «рагульскогоочкастика», любимца «преподов», литераторши и трудовика, поколачивали в его «рогачёвской» общаге, пока он не окунулся в комсомол. Во всяком случае, таковы были рассказы о нём Валерки со слов отца. Отдых от «умников» и «колхоза» Георг видел в опёке над хоккеистами. Если к кому и относился Кагоров снисходительно - так это к выпивохам. Главное, считал он - «нечего на улице пить». Для этого на въезде в город построили редкостный по красоте трактир «Теремок» с фирменной водкой «Золотой петушок». Гламурные питейные заведения вроде «Бочонка», теремки-трактиры, - и их курировал он, Георг Кагоров, а также Музей одной картины, литературный журнал «Приволжье»: «Как было на самом деле - мы лучше вас знаем. А вы нам создайте Легенду, чтобы нас порадовать! В этом ваша задача».
 
Вокруг Георга, как всегда, клубилась камарилья новых карьеристов: прислуживая «молодым волкам» и обиженным силовикам , «партийные диссиденты» под видом «борьбы с бюрократией» спешили свергнуть «коррумпированных стариков», что не дают ходу в «социальные лифты» удалым ребятам, рассадив всюду сынков и зятьков. Всё бы ничего, но попасть в тот лифт можно только, скинув другого в «социальный мусоропровод». Кого сожрут на этот раз? Этого никто из них не мог угадать, но каждый знал: надо заслониться кем-то безобидным.
— Куда ты торопишься? — заупрямилась Тома. — Или у нас мало времени?
— Узнаёшь? — кивнул Иоська на всесильного бонзу.
— И что? — не поняла она. — Разве нельзя рядом гулять?
Из-за спины Кагорова выскользнули юркие, как рыбки, несколько девиц в сверкающих чешуёй нарядах и, опередив шумную ватагу, скрылись в автобусах.
— Видишь, — констатировала Тома. — У них своя свадьба. Все любят развлечься, ведь лето.
— Посмотри, как отсюда красиво всё видно, — сказала она, обернувшись лицом к спуску, и мягко положила ладони на ограждение. — А ты спешишь убежать.
Внизу, под кручей и по склону, тянулись к реке крыши и сады частного сектора.
— Не вижу ничего впечатляющего, — ответил Иоська. — Всё — ваши огороды. Это бы смотрелось в случае, если бы там высились многоэтажные новостройки. Как — район Дарницы в Киеве.
Хотя это сравнение не показалось ему самому удачным.
— У нас тоже скоро понастроят, — сказала Тома. — Но весь вопрос в том, кто станет там жить. Может, им лучше на земле, а здесь — не в радость.
Ну, Иоська, глядя на Кагорова, этого бы не сказал. И дальнейших неожиданных встреч также не жаждал.
— Всё, пошли, — проявил упорство он и пояснил:
— Я тут случайно на досуге познакомился с некоторыми сумасшедшими художниками. И не хотел бы здесь сейчас с ними встретиться.

С этими словами он увлёк Тому за собой через проезжую часть дороги. И вот уже двойной и рваный в своём гофрированно-резиновом сочленении скрипучий автобус "Икарус" поглотил их обоих и, задвинув за спинами вошедших створки дверей, пыхтя и с трудом потащился на зелёную гору. И пыльные искрящиеся лучи света пронизывали его салон сквозь многочисленные дыры.
Этот странный и вовсе уже никому не нужный визит он помнил ясно, в деталях и полутонах. Всего лишь случай, едва не последний в своём роде изо всех, которые были, он с первых своих минут не посулил ничего приятного, но неожиданно раскрыл все тайны, сорвал покровы и положил начало и краткой радости, и долгой печали.