Повесть. Соавтор. Глава III

Глава III. Новая пижама. «Безрадостная гадость жития». Неизвестный соавтор.

В конце концов вся эта бесконечная возня с начинающими авторами, историческими трудами и попранным здравым смыслом серьёзно сказалась на самочувствии Арнольда, и в один прекрасный день он оказался в больнице. Но совершенно неожиданно и по ошибке председателя ряда писательских организаций отвезли не в элитное медицинское учреждение, а в совсем даже не элитное, и даже более того – в общую палату. Конечно, достаточно быстро - через полдня - недоразумение обнаружилось и Монте-Кристова всё же водрузили туда, куда, как правило водружают лиц с неординарными характеристиками, но не в сумасшедший дом, а в больницу для VIP персон. Однако, проведенное в обычной лечебнице время произвело на Арнольда поистине неизгладимое впечатление. Именно тогда и родился в его воспалённом на тот момент сознании замысел романа «Безрадостная гадость жития».
— У меня как будто глаза открылись! — пояснял потом председатель своим литературно подчинённым коллегам. — Оказывается,  кругом мерзость, гадость и… стафилококки!..
        Целую жизнь писавший о многострадании и чаяниях простого народа, Монте-Кристов наконец-то (по недоразумению) столкнулся с тем самым народом нос к носу в палате на двадцать человек.
          — Что за бурундук? – поинтересовался некий пьяный больной у медсестры, которая на наивный вопрос Арнольда об отсутствующих подушках и одеялах, смеялась громким и жизнерадостным смехом. Обдавая писателя винным перегаром.
          — Курить есть? – не дожидаясь ответа работницы здравоохранения обратился тот же пациент, но уже к самому Монте-Кристову. При этом он с завистью поглядывал на не новую, но чистую пижаму последнего.
          — Я не курю, - с достоинством ответил мастер художественного слова, полагая, что на этом общение со странным и, видимо, некультурным больным прекратится. Но он сильно ошибся.
          — Раздевайся! – закричал вдруг тот диким голосом и с нескрываемой угрозой. — Здесь тебе не санаторий!
         Не понимая, какая есть взаимосвязь между его пижамой и тем фактом, что все они собрались здесь не для отдыха, Арнольд подчинился. Ему вдруг показалось, что если сейчас он откажется сотрудничать с небритым, но пьяным пациентом, то уже никогда не сможет писать не только большие труды, но и даже самые маленькие сборники и брошюры.
         — Не обижайся, старик, — облачась в Арнольдову пижаму, сказал потом заросший недельной щетиной агрессивный больной и пояснил, но уже не диким голосом, а миролюбиво и добродушно: — Ты новичок, а я месяц здесь парюсь, без белья и в рваных портках. Сменку недавно украли, а полотенца с простынями — давно! Но ничего, придёт и твоя очередь в чистом походить. Хочешь выпить?
          Культурный Монте-Кристов почему-то и неожиданно для самого себя  не отказался. Затем к ним присоединилась нетрезвая медсестра, и все стали пить дешёвый портвейн и играть в карты.
          Сначала Арнольду показалось, что происходящее ему снится, но после пятого стакана ему уже так не показалось, а, наоборот, — очень понравилось. К тому же с каждой проигранной партией медсестра снимала с себя разные предметы женского гардероба и смеялась при этом весело и заразительно.
          Потом проиграл Монте-Кристов, и его связали, а почти совсем голая девушка поила председателя вином прямо из бутылки и тушила об него выкуренные сигареты. И тем не менее, как бы это ни показалось кому-нибудь странным, Арольд тогда находился в прекрасном расположении духа, а мысли об отсутствии в произведениях начинающих авторов здравого смысла практически не беспокоили его…
          Когда же обнаружилась ошибка и председателя нескольких писательских обществ отвезли в соответствующее его высокому статусу элитное медицинское учреждение, Арнольд уже лыка не вязал, а жизнь казалась старику необыкновенно причудливой и богатой на сюрпризы.
          Впрочем, взглянув на своих больных собратьев по литературе (те зашли к Монте-Кристову с дружеским визитом), он опять загрустил и вспомнил о буквах, идеях и страницах.
         Однако едва председатель выпроводил VIP-посетителей за дверь, как на него валом накатились воспоминания о приятных часах, проведённых в общей палате. И тут случилось то, чего не происходило с маститым писателем уже много лет. Как в тумане, ничего не понимая и не чувствуя, Арнольд схватил ручку и стал торопливо записывать что-то в карманный блокнот, а потом попросил бумагу. Не будем останавливаться на подробностях внезапно напавшего на Монте-Кристова вдохновения, а скажем лишь следующее: итогом его стал роман «Безрадостная гадость жития», который председатель заканчивал уже выйдя из больницы.
Итак, в смысле «чистого искусства» Арнольд не удивлял читателя достаточно давно, и никаких позитивных перемен в этом же смысле не намечалось. Но вот, негаданно, нежданно, Монте-Кристов разродился произведением, которое вновь заставило заговорить о нем как о большом писателе! Его роман «Безрадостная гадость жития» ворвался в первые строчки всех интеллектуально-литературных хит-парадов и застыл там на неопределенное время!
—
Новый труд был моментально признан критиками «элитарным» и наводящим на тревожные размышления о будущем цивилизованного общества. И правда! На тревожные мысли роман «Безрадостная гадость жития» безусловно наводил. Мало того: как и обещалось автором, в нем были и безрадостная гадость, и просто гадость, а вдобавок еще и не упомянутая в заглавии мерзость. Единственного, чего там не наблюдалось и в помине, так это  «жития» - в том значении, в каком принято понимать подобное вышедшее из широкого употребления древнерусское слово. О присутствии в романе хотя бы минимального намека на цивилизованное общество, впрочем, тоже ничто не указывало. Однако, как уверенно утверждали критики, оно там в наличии имелось, но, поскольку произведение уродилось «элитарным», то соответственно и увидеть его суждено было не каждому.
Естественно, впоследствии и читатели, и специалисты, и коллеги Монте-Кристова по цеху разглядели в «Безрадостной гадости» и элитарность, и житие и даже – светлое будущее вместе с цивилизованным обществом в придачу. Впрочем, некоторые из них увидели и еще кое-что, но вслух об этом «кое-чём» никому не сказали…
Арнольд действительно пережил безрадостные минуты, отдавая пьяному пациенту свою свежую пижаму и абсолютно справедливо опасаясь физической расправы! А все существо известного писателя, обжигаемое окурками сигарет, которые тушила о его лоб нетрезвая и полуобнажённая медсестра, сполна испытало «гадость жития»! Что на самом деле думал тогда создатель будущего элитарного произведения о «цивилизованном обществе» и думал ли он тогда вообще о чем-нибудь, доподлинно известно не было. Однако именно с тех самых пор всё связанное с болезнями, больными и больницами вызывало у Монте-Кристова нервный тик  правого мизинца, а в голове старика становилось суматошно, звонко и неопределенно. Между тем, как ни странно, но при воспоминаниях о молоденькой и такой голенькой медсестре никакого тика не случалось, а в мозгу его рождались довольно причудливые ассоциации, причем, в основном, приятного свойства.
         Итак, можно сказать, наконец-то состоялось возвращение к действующему творчеству виднейшего и известнейшего отечественного автора! Если бы не одно «но», а в чём конкретно оно заключалось, станет ясно немного позднее.
         Впрочем в  литературной среде «возрождение» Арнольда вызвало неожиданно странные мнения и такие же странные суждения.
         Главный среди мастеров художественного слова сплетник и оригинал поэт Марк Звездуев высказался по поводу «Безрадостной гадости жития» первым и категорически:
         — Эту самую «Гадость» не Монте-Кристов написал — не его почерк! — заговорщическим тоном сообщил он как-то писателям-прозаикам Иосифу Бородавкину и Константину Веселянскому.
         — Плагиат? — с надеждой выдохнули собратья Звездуева по сочинительству, пока Марк наливал всем водки. — Кто настоящий автор? Что украл Арнольд — тему, стиль?
         Беседа проходила в гараже Звездуева, любимом названными выше литераторами за его особенно творческую атмосферу.
         — Да не поймёшь, — задумчиво произнёс поэт, закусив водку солёным огурцом, — полной ясности нет. Кто мог произвести на свет «безрадостное житие»? Кто придумал устраивать оргии в медицинском учреждении и не менять больным бельё? А безнадёжное пьянство и порнография в исполнении должностных лиц? А цивилизация в виде интеллигентного лучезарного персонажа-пациента с потрёпанной книжкой в руках?  Ясно одно: Монте-Кристов не способен на подобную «гадость», а «элитарный абсурдизм» не его стихия. Всё это кто-то другой соорудил, а не  наш председатель – старый маразматик.
         — Эх, хорошая была тема, - грустно произнёс Бородавкин. — И, главное, целый пласт проблем — злоупотребления, должностные лица, цивилизация. А тут бьёшься как рыба об лёд буквально, но толку нет: ни тиражей, ни денег! Хочется придушить кого-нибудь — до того тоска иногда вдруг одолевает.
         — Дали бы мне шанс, я бы им такую «гадость» написал, что читатели бы ахнули! — перебил отчаявшегося собрата по цеху Веселянский. — Только ходили бы и удивлялись: что за мерзость?
         Однако разговоры и слухи не имели ровным счётом никакого официального продолжения. Да и где доказательства плагиата? Всё в романе в порядке и на своих местах: и буквы, и слова, и точки с запятыми. Не придерёшься и не подкопаешься! Есть, конечно, неопределённые подозрения и смутные сомнения. Но, с другой стороны, с кем не бывает: раньше творил так, теперь — этак.
—
         Тем не менее вернёмся к самому Монте-Кристову и к его собственным мыслям.
         Во-первых, имея огромный опыт в написании разного рода литературной продукции, Арнольд сразу же понял, что создал нечто весьма непонятное. Во-вторых, параллельно с этим, он же понял и другое: «Безрадостную гадость жития» сочинил не он, а вернее, не он один!
         Как раз в некоторой взаимоисключаемости обоих выводов и состояла главная и неразрешимая проблема председателя. Причём разобраться в ней он не мог, как ни пытался.
         Прежде, ещё будучи неопытным Сеней Курицыным, а затем став известным Арнольдом Монте-Кристовым, писатель обоснованно полагал, что художественными произведениями он в действительности способствует увеличению надоев молока, а преступник, схваченный ловким следователем, понесёт заслуженное наказание не только в романе. Тогда и Курицын, и Монте-Кристов - вместе свято верили в великие свершения и в своё в них самое деятельное участие.
         Потом были творческий кризис и безуспешные попытки Арнольда идти в ногу со временем.
         И вот теперь, когда главный писатель страны наконец создал нечто значительное, а критики, благодарные читатели и умные рейтинги признали сей знаменательный факт, Монте-Кристову стало понятно: он (или не он?) написал полную ерунду, в которую сам лично не верит не секунды.
          Впрочем, пока председатель разбирался, что к чему, роман уже был подхвачен падкими на сенсации журналистами и  опубликован ловкими издателями.
         Газеты запестрели разными словами и выражениями, в которых произведение Арнольда выдавалось за «крик истерзанной души», «новое слово» и «пророчество».
         Впрочем, одно из СМИ отличилось особо:
         «Он пишет не об украденном сменном белье, отсутствии элементарных удобств и стафилококках! Автор зрит в корень, а стафилококки тут вовсе не при чём. Они ему не интересны. Плевать он на них хотел! Наоборот, изобличая грязь, мерзость и гадость, царящие в районном медицинском учреждении, писатель тем не менее продолжает верить в светлое будущее и смотрит в него с нескрываемым оптимизмом. Опытным и пристальным взором мастера Монте-Кристов углядел-таки среди хаоса, безобразия и стафилококков отечественного здравоохранения бледно-худосочного молодого человека с лучезарным взором, книжкой в руках и чистыми помыслами. Он, молодой человек,  предстаёт перед читателями этаким долгожданным положительным героем, олицетворяющим собой исключительно доброе начало. А его монолог заставляет нас поверить в то, что совсем скоро мы придём к по-настоящему цивилизованному обществу без стафилококков, а в палатах больным выдадут подушки, одеяла и матрасы! Мессия уже в пути!»
          В холодном поту после прочтения подобных рецензий бросался Арнольд к личному экземпляру «Безрадостной гадости жития» и судорожно листал его страницы в поисках «лучезарного юноши». Найдя же того на двести пятидесятой странице, Монте-Кристов от бессилия начинал горько и безутешно плакать… 
          А дело заключалось в следующем: никакого молодого человека с книжкой Арнольд в больнице в упор не заметил, а в романе своём о нём ничего и никогда не писал!
          Между тем бледный юноша был, и даже более того – на двести пятидесятой странице, изнемогая от нездорового оптимизма, произносил совершенно безумный и дикий монолог:
           «Я верю, - утверждал неизвестно откуда взявшийся герой, - что наступит день и каждому больному выдадут тёпленькую пижамку, свеженькое бельё и мягкие тапочки! А в недалёком будущем любой пациент разных больниц и клиник сможет лежать в отдельной благоустроенной палате, независимо от того, наркоман он со связями или безродный алкоголик!»
           «Мамочка! Что это? – пытался понять председатель всех писателей. – Откуда он на мою голову свалился? Неужели я схожу с ума? Стафилококки и светлое будущее в образе прозревшего читателя – ужас и кошмар! Какие, к чёрту, чистые помыслы? И что за книжка у него в руках? Мессия? В этом дерьме?»
           Причём особенно странным было то, что абсолютно ничего в романе главного писателя страны не предвещало возникновения такого возвышенно настроенного и  прогрессивного персонажа. У Арнольда даже создавалось впечатление, что юноша просто-напросто взял да и «запрыгнул» в его произведение из совсем другого романа, который к творчеству патриарха не имел ни малейшего отношения.
           Монте-Кристов после опубликования «Гадости» немедленно сказался больным и спрятался в своей квартире, ожидая, что общественное мнение обрушится на него со справедливым негодованием. Он даже хотел послать куда-то открытое опровержение или написать какое-то покаянное письмо, но сразу ничего не написал и не послал, а лишь упустил подходящий для этого момент. Сидя дома, Арнольд страдал от собственного бессилия что-либо исправить, и ему было ужасно стыдно.
           Потом он мучительно пытался понять, почему именно на двести пятидесятой странице появился незваный «призрак» цивилизации, а не на шестьсот шестьдесят шестой или, на худой конец, на тринадцатой? Подобное, как казалось Монте-Кристову, было бы естественней и объяснимей.
           «Почему мальчишка без учёной степени и определённого занятия, а не двойник старенького и мудрого дедушки Луки, например? Что за тапочки, к чертям собачьим? Разве о новой пижаме и подушках надо думать? Ведь главное – душа, твоё место в социуме, наконец!» - мучился Арнольд, ожидая, что вот-вот по телефону его за весь этот маразматический роман вызовут на какой-нибудь «ковёр».
           Таким образом, из истории с «Безрадостной гадостью» Монте-Кристову было ясно одно: написал её зачем-то он, но не самостоятельно, а в мистическом тандеме с неизвестным лицом. Причём читателями и специалистами в «эпохальном» произведении особенно удачным и даже талантливым признавалось как раз созданное тем таинственным соавтором - двести пятидесятая страница с юношей-«Мессией» внутри.
            А надо уточнить, что Арнольд очень хорошо знал, что это такое  — творить в паре и к чему подобное несчастье чаще всего приводит.
           «Ни к чему хорошему коллективное творчество привести не может! – сделал вывод Монте-Кристов вытащив из памяти случаи создания художественных произведений в численном большинстве. – Литература – не футбол! А если к тому же соавтор неизвестен? Что от такого ждать?»
            В конце концов Монте-Кристов всё-таки немного пришёл а себя и стал принимать поздравления за созданное им произведение.
          Через некоторое время его собственный роман уже не казался Арнольду таким уж странным, а спустя ещё несколько дней казался совсем даже «ничего». Мало того, недовольный всем герой-книголюб, олицетворяющий собой светлое начало, теперь представлялся писателю продуктом исключительно его личного производства, и причём очень оригинальным, а его монолог  — очень философской задумкой, глубокой и талантливой!   
          «Спасибо, Господи! — благодарил всевышнего Монте-Кристов за роман. – Вразумил под старость лет. Теперь можно и помереть».
          Однако тут главный писатель страны немного лукавил: умирать он и не собирался, но мечтал по-прежнему служить литературе.
           А главным, что отмечало «позднего» (после «Безрадостной гадости жития») Монте-Кристова, - это была огромная вера в Добро, которое он отныне видел повсюду.
           Теперь, когда ему плевали в чашечку с горячим и сладким кофе, Арнольд уже никому не жаловался и относил подобное к неизбежным издержкам демократии, а когда его за глаза величали «дебилом», называл это провокациями:
           — Я верю, что наступит день, - говорил Арнольд, — и все поймут, что я не «дебил», а плевать — нехорошо. — При этом ему действительно казалось, что такой счастливый день обязательно наступит, а он, Монте-Кристов, его приходу всемерно способствует.
           Но, несмотря ни на что: ни на признание вечно благодарных читателей, ни на собственную веру в своё же творчество и всепобеждающее Добро, — вечерней порой, в тиши приарбатского домашнего кабинета, на Арнольда нападало непонятное беспокойство и странные сомнения опять и опять мучили его. В неизменно сгущающихся после яркого дневного света сумерках он доставал из шкафа первоначальный экземпляр рукописи романа «Безрадостная гадость жития» и в сотый раз пытался отыскать там следы лучезарного персонажа с неизвестной книжкой в руках. Но всё было тщетно! По произведению в разных направлениях — вверх и вниз, из стороны в сторону и наискосок — бродили какие-то мерзкие рожи и шатались такие же гадкие морды. Среди них встречались проститутки и обычные алкоголики, наёмные убийцы и «авторитетные» извращенцы разных цветов и профессий. Но прозревшего юного читателя там не было и в помине! Лишь однажды председателю почти повезло: он совершенно неожиданно ощутил на себе чужой пристальный и пронзительный взгляд,  но внезапно мелькнувшая на странице чья-то светлая тень вдруг исчезла так же быстро, как и появилась.
           «Наверное, я внёс исправления позже и забыл», — пытался догадаться Монте-Кристов и практически убеждал себя в этом. Однако на следующий день всё повторялось вновь: как в тумане он опять открывал двести пятидесятую страницу опубликованной «Гадости» и долго тупо смотрел на типографский шрифт с монологом лучезарного юноши, а потом безуспешно искал того в своей рукописи.