Когда пьеса не пьеса и дикция не дикция

А было так.
 
Меня заинтриговала Ирма Викторовна Кудрова, российский филолог, занимавшаяся исследованием жизни и творчества Марины Цветаевой.

В своей книге «Путь комет» она упомянула работу Софьи Викторовны Поляковой «Незакатные оны дни», вышедшую впервые в 1983 году в США и рассказывающую об отношениях Цветаевой и Софьи Парнок.

Упомянула без симпатии, поскольку Полякова затронула тему лесбийской любви в судьбе Марины Ивановны и, по мнению Кудровой, привлекла к этой стороне жизни поэта слишком уж сильный и нехороший интерес.
 
Кудрова пишет в «Пути комет»: «Дело усугубилось почти нескрываемой неприязнью Поляковой к Марине Цветаевой. Автор книги не погнушался натяжками, умолчаниями, сомнительной аргументацией, проложив дорогу невероятному изобилию домыслов».

Ну раз такое дело, надо книгу Софьи Викторовны Поляковой найти и прочесть, что она там о Марине Ивановне понаписала!
 
Поскольку это было ещё в нулевые годы, то отыскать электронный текст «Незакатных оных дней» в Интернете мне не удалось. А потому я через букинистический сайт купила сборник работ Поляковой, куда включены и «Незакатные оны дни».
 
Называлась книга «Олейников и об Олейникове и другие работы по русской литературе» (СПб.: ИНАПРЕСС, 1997). И я не пожалела о хлопотах и тратах ни секунды, потому что творчество Софьи Викторовны Поляковой произвело на меня сильное впечатление.

Для начала скажу: ничего крамольного и оскорбительного для Цветаевой в «Незакатных оных днях» я не обнаружила. То, что после разрыва Марина Ивановна стала относиться к Софье Яковлевне Парнок, мягко говоря, негативно (о чём довольно пространно пишет Полякова), секретом для окружения молодой Цветаевой не было.
 
Майя Кудашева-Роллан рассказывала Веронике Лосской, автору книги «Марина Цветаева в жизни»:

«…[С] Софьей Парнок у Марины было чисто физическое увлечение. Но, как бывает, ввиду того, что это было чисто физическое, Марина потом Софью возненавидела…»

То есть ничего особенного и нового Полякова о последствиях романа между Цветаевой и Парнок не сообщила.
 
Однако своеобразным бонусом для читателя «Незакатных оных дней» стали опубликованные автором работы стихи Цветаевой и Парнок, относящиеся ко времени их любви. Многие из них восхитительны! Часть их давно положена на музыку и часто поётся («Под лаской плюшевого пледа…», «Хочу у зеркала, где муть…»), часть была для меня счастливым открытием. Например, «Как весело сиял снежинками…» и «Могу ли не вспомнить я…». Очаровательно!

Единственное, в чём можно упрекнуть Софью Викторовну, – она слишком уж буквально трактует стихи Цветаевой и скрупулёзно привязывает к ним развитие событий тех дней, хотя и оговаривается, что, может быть, кое-что происходило не так или не происходило вообще; но, тем не менее, по мнению Поляковой, внутреннее состояние поэта в стихах цикла «Подруга» отражено верно.
 
Еще раз повторю: я не увидела в «Незакатных оных днях» неприязненного отношения Поляковой к Марине Цветаевой.
 
Может быть, Кудровой об этой неприязни было известно из какого-то другого источника? Ведь исследовательницы жили в одно время, обе занимались филологией (правда, Полякова – в основном византинист), а потому могли если не встречаться лично, то быть друг у друга на слуху.

Словом, насколько высказывания Кудровой о Поляковой справедливы, я так для себя и не уяснила.
 
Зато, читая «Путь комет», уяснила другое: Ирма Викторовна очень не любит Анастасию Ивановну Цветаеву. Вероятно, по причине проблем, возникших при общении, потому что Кудрова, работая над книгой о Марине Ивановне, явно с её младшей сестрой встречалась. Или хотя бы пыталась это сделать.

И в строках об Анастасии Цветаевой, написанных Кудровой, как раз те самые натяжки, которыми она попрекнула Полякову, и наличествуют.

Вот Кудрова цитирует книгу Анастасии «Дым, дым и дым».
 
Юная Ася якобы пишет о себе: «Я та женщина, которую ждало много поколений мужчин. Я создана, чтобы быть прекрасной, чтобы всех губить и самой погибнуть».
 
Я не поленилась, будучи в Москве, зайти в читальный зал Российской государственной библиотеки и там эту небольшую книжку со всем вниманием прочесть.

Слова, приводимые Кудровой, вырваны из контекста. Анастасия пересказывает свою беседу с неким молодым человеком (если мне не изменяет память, он зашифрован литерой Г.). И вот этот собеседник и убеждает юную Асю в том, что она – «та женщина…» и т.д.

На страницах «Пути комет» рассыпаны и другие шпильки по адресу Анастасии Ивановны.

Пример: «…Ася <…> застает у Марины Никодима Акимовича и по взволнованным лицам догадывается, что прерванный её появлением разговор крайне волнует обоих. С присущим ей тактом (это не что иное, как издёвка автора. – Прим. М.Я.) младшая сестра подсаживается рядом – «и далее, как она пишет, – потекла волшебная беседа».

Ну ладно, оставим Ирму Викторовну Кудрову с её симпатиями и антипатиями в покое и займемся непосредственно творчеством Софьи Викторовны Поляковой.

Что меня в этой книге – «Олейников и об Олейникове и другие работы по русской литературе» – поразило с самых первых страниц? Это – несколько необычный, на мой взгляд, язык (словоупотребление) автора. Личная ли это особенность Поляковой, или же объясняется специфическим кругом общения, сказать не могу. Софья Викторовна много лет работала в Ленинградском университете, я в годы её долгой жизни (1914–1994) там училась, но не на филфаке. Так что, чисто теоретически, могла быть с ней знакома. Но – не была.

Итак, ближе к делу.

Зацепившую моё внимание лексику автора статей сборника можно разбить на две группы.

Первая – слова, просто крайне редко встречающиеся у других писателей.

Вторая группа – слова, употребляемые Поляковой в непривычном значении.

К числу первых, например, относится слово «дедикация» (от латинского dedicatio – посвящение). О смысле этого мне ранее не известного слова можно было бы догадаться из контекста «Незакатных оных дней»: «Все они (стихотворения. – Прим. М.Я.) не имеют дедикаций и лишь недавно с них был снят покров анонимности <…>».

Споткнулась я в той же работе и на слове «резиньяция»: «В мае же «Сонет» Парнок (№ 17), посвященный Цветаевой, кроме прославления дарований подруги, выдает скрытую резиньяцией горечь <…>». Толковый словарь мне объяснил: резиньяция (от латинского resignatio – уничтожение) – полная покорность судьбе, безропотное смирение, подчинение.

Ещё одно невиданное ранее слово – «гиньольный» (статья «Олейников и об Олейникове»). Его приблизительное значение объясняет синоним к этому слову – «страшный»: «…[С]тихи поэта искусно закамуфлированные свидетельства о страшном, гиньольном мире, в котором он жил».

Согласно справочной литературе, гиньоль (от французского Guignol) – кукла ярмарочного театра перчаточного типа, наподобие русского Петрушки. Этим же термином обозначают соответствующий жанр театрального искусства. В более широком смысле гиньоль – это пьеса, спектакль или отдельные сценические приёмы, основой которых является изображение различных преступлений, злодейств, избиений, пыток и т.д.

То есть гиньольный, проще говоря, – злодейский, преступный.

 В статье «Беловский субстрат» в стихотворениях Мандельштама, посвященных памяти Андрея Белого», есть слово «сепульхарный»:

 «Известную роль, конечно, сыграли здесь и сепульхарная тематика пьес <…>». Контекст мне в этом случае не помог, не выручили и толковые словари, но я рискнула поискать нечто похожее в других языках. Нашла в английском: sepulcher – гробница, могила.
 
Никогда бы сама не догадалась. В голову мне упорно лезли только сепульки из «Путешествия четырнадцатого» Ийона Тихого, всем известного героя Станислава Лема, которых Тихому на планете Энтеропия увидеть так и не удалось. Не удалось и мне связать «сепульхарный» с сепульками и их сепулькариями.

Никогда прежде – возможно, потому, что я не занималась искусствоведением – мне не встречалось слово «экфраза» (статья «Олейников и об Олейникове»): «…[И]сключение составляет только восьмая экфраза, судя по некоторым реалиям, связанная с темой эпохи гражданской войны <…>». Экфраза (экфрасис, от древнегреческого слова) – описание произведения изобразительного искусства или архитектуры в литературном тексте.

Теперь – примеры необычного словоупотребления у Поляковой.      

Стихотворения Софья Викторовна почти всегда называет «пьесами».

Из статьи «Олейников и об Олейникове»: «Стихотворство Олейникова настолько своеобразно, что его очень малочисленные пьесы <…> оказались жизнеспособными даже в блестящем окружении творчества таких его знаменитых современников, как Белый, Цветаева, Блок, Мандельштам, Ахматова, Ходасевич, Кузмин, Маяковский и, наконец, обэриуты, Заболоцкий, Хармс, Введенский».

Согласно современным словарям, пьеса – это драматическое или музыкальное произведение. Откуда у Поляковой это слово применительно к стихам? А из французского. Piece – вещь, отрывок.

Новелла у Поляковой – новость (как у итальянцев novella), а не небольшой рассказ. Пример из статьи «Встречи с Анной Ахматовой»: «…[В]ернувшись домой, Н.Н. Пунин сообщил Ахматовой какую-то не то литературную, не то политическую новеллу <…>».
 
Дикция в работах Софьи Викторовны – вовсе не то, к чему мы привыкли. Это отнюдь не произношение (от латинского dictio с этим значением), а лексика. Видимо, потому, что на английском dictionary – словарь.

И в статье «Встречи с Анной Ахматовой» речь идет о том, что Ахматова не всегда строго относилась к выбору слов: «На дружеских сборищах Анна Андреевна охотно пила водку и не брезговала жаргонной дикцией, снисходительно играя в простоту».

Дикция в значении «словоупотребление» есть и в статье «Незакатные оны дни»: «Её «пальчик» ближе к умильности народно-фольклорной дикции и соседит с такими её образчиками, как «лапотцы», «шуйца», «питьецо» и такими стилизациями под эту народную дикцию, как цветаевские денумитивы <…>».
 
Гробианизм – здесь надо заглянуть в немецкий словарь. Grobe – грубый.  Пример из статьи «Встречи с Анной Ахматовой»: «В это время я встречала её уже в иной обстановке, в обществе друзей, где с удивлением увидела своеобразный гробианизм Ахматовой в манере себя держать и говорить».

Резюме: для любопытных и литературоведческие статьи могут стать предметом достаточно увлекательных изысканий…