Берегите запретную зонку

– Рассказы –

1. «Верончик! Веро-ок!»

2. Долгие тяжелые дни отдыха, или Раз-два, Раз-два!

3. Головоломная карта валет, или Одноликие Янусы
 
               


1.«Верончик! Веро-ок!»



Так, отмечая свои промежутки времени, свое пространство, явственно,  заведенно, как на целый день всполохи клушки, доносилось из чьего-то двора.


– Верончик! Веро-ок!


Женщина словно без конца проверяла, прокрикивала над городком короткое свое, материнское время. Словно бы удерживала его там в знойном ветерке, чтобы оно не так быстро прошло...


– Верончик! Веро-ок!


Между тем женщина была занята делом: подбирала отлетающие от топора домработницы рогульки, палочки, подкидывала в костерок, где на таганке в медном тазу варилось смородиновое варенье. Тем не менее через какой-то промежуток времени, только ей одной известный промежуток, не переставая наклоняться опять ясненько кричала:


– Верончик! Веро-ок!


На коленях, прямо на земле, колыхаясь своими глыбами и валунами,  домработница рубила ветки и ворчала, что в медном тазу сроду не варили смородинное. И не варят. Никогда. Путные люди, конечно. Дурак, чай, об этом знает. Настырно бодалась с топором голова, похожая на бобину с пряжей, с сердитым, раздернутым пробором посередине. Да, не варят. Сроду не варили. «Не ворчи, Глаша, – спокойно говорила женщина, – руби знай». И,  не прерывая занятия, дождавшись конца промежутка, услышав его в себе,  опять выпускала к небу ясненький голосок:


– Верончик!  Веро-ок!


– Да здесь она, здесь! Чего орать-то! За баней вон...


– Да? – удивлялась женщина, глядя на баньку, свеже срубленную, золотистую. Но словно сразу забыв, зачем туда смотрела, опять принималась собирать ветки...


– Верончик! Веро-ок!


– Да за баней она! За баней, Марья Палавна! Господи!                – Да? За банькой? – Женщина  ходила, подсовывала ветки под таганок.  Таганок стоял, как карлик, наказанный тазом...


– Верончик! Веро-ок!


– Ы-о-о! еп... пып... тып...




Даже переброшенные на спину, солдатики-прелюбодеи продолжали отрабатывать куда-то лапками. Как трое... как четверо на длинном велосипеде!.. «Склешшились...» – выпучивала глазенки Верончик. Стукала, стукала обломком кирпича. Вот вам! Вот вам! Зло...едучие. Да, злоедучие. На земле оставалась красно-рябенькая лепешка.


– ...Верончик! Веро-ок!..


Можно было теперь продвигаться-прокрадываться дальше, задирая сандалии, высматривать. Внезапная остановка. Замершая на одной ноге.  «Опять склешшились...» – произносилось с удивлением и даже испугом. Кидалась, шарахала. Вот вам! Вот вам! Злоедучие...


– ...Верончик! Веро-ок!..


Выбежала из-за баньки с гирляндой солдатиков на палке: 


– Вот они – злоедучие!


Мать покраснела, кинулась: «Ты опять! Опять! Верончик! Кто тебя научил! Кто! Брось сейчас же их! Брось, я кому говорю!» С боязливой брезгливостью вырвана была, наконец, у девчонки палка. Женщина понесла палку.  Но солдатики, спасаясь, чесанули по палке к ее руке.  Женщина бросила, отскочила от палки с воплем, прижав руки к груди. Точно у нее их чуть не оторвали. Домработница  прыснула, пригнулась. Стелясь, вытягивала ветку из вязанки. Точно уничижала себя до ее размеров.  Словно в нее влезала. Однако остро ждала, что будет дальше, готовая вновь хихикнуть.


А женщина, словно находясь меж двух огней, меж огоньком… и огнищем, не знала, что ей делать. Ей пришлось втолковывать им обоим. Больше даже деревенской этой дурынде, которая вот ползает, мерзавка, возле вязанки, будто она ни при чем. Да, втолковывать, да, что они не склешшились, нет,  а они... – дерутся. Вот! Они дерутся! Верончик! Просто дерутся! Домработница пошла кашлять, словно совсем накрывшись вязанкой. А Верончик стояла очень хитренькая. Точно выглядывала из подполья. Она знает тайну.  Стыдную. О которой нельзя говорить. Хи-хи-хи.


– Склешшились!


Спина домработницы заколотилась.


– А! злоедучие! – все не унималась, подбавляла несносная девчонка.


Воспитательница то коротко смеялась вместе с подопечными, то всхлипывала, уже одна, ломая руки. Ведь нужно заменить одну только букву в поганом этом слове… ведь  если случайно она выскочит у ребенка, тогда – всё, конец, она, женщина, не выдержит. Просто не выдержит. Умрет, упадет!


– А-а, злоедучие!


Вот. Опять рядом! Как выстрел! Как головоломка. Игра в школе. Нужно отгадать одну букву! Всего одну! Кто угадает букву! Кто первый!.. Нет,  это невыносимо. Сейчас брызнут слезы. Ну да, ну да! Они злоедучие! Верончик! Они хорошо едят! Они молодцы! Они очень хорошо кушают! И мы тоже покушаем! Варенья! Верончик! Верончик любит варенье! Ох, как любит!  Верончик зло... еду... ебу... (Господи!) очень едучий на варенье! Очень! А?  Покушаем? Девчонка была подведена к тазу с вареньем. Смотри, смотри какое красивое! Бурлящее варенье было раскаленно-анодированного цвета...


– Как проволока-а. Не хочу-у! Не бу-уду!


– Где проволока? Какая проволока? О чем ты говоришь? На, на, попробуй! – Женщина хватала ложку с вареньем, подсовывала к губам дочери,  аппетитно наматывая пенки: – Витамины! Витамины! Верончик! Будь умненькой!


– Не-ет, проволоч-ное-е. Не хочу-у! Не бу-у-уду-у!


О чем она говорит? Разве может варенье быть проволочным? Разве может варенье быть – как проволока? Женщина хватала лобик дочери. В ладошку. Нормально! Какая проволока? Верончик! Тогда со скашиванием губы и хныканьем следовало заумное, детское, что если пожевать это варенье – то будет «как про-волока-а! Одинакова-а-а!»


(Неисповедимы ассоциации ребенка!) Женщину передернуло. У женщины начало пробивать в зубах. Словно в клеммах. Оскомина. Жесточайшая оскомина! На девчонку мать махала рукой: только б с глаз та долой, с глаз  со своей «проволокой»!..


Верончик отходила от костерка. На время всё вроде бы притихало...


Чуть погодя вновь выбегала из-за баньки.


– А вот они – склешшились!


– Верончик! Верок!..


Может быть, тут и был тот исток, тот таящийся исток драмы женщины,   родившей когда-то дочь...




Раза два на неделе приходили Специальные Дети. Племянницы и племянник Глафиры. Мал мала меньше. Задолго до обеда они уже переговаривались за высоким забором... Наконец Глафира открывала калитку, и специальные детсадовской раскачивающейся связкой входили.


На середине двора стоял длинный деревянный стол с ножками в виде буквы Х. Вчетвером, как на плоту, как терпящие кораблекрушение, они висели на одном его конце с ложками в кулаках. А с другого конца Верончик,  вцепившись в край, у них этот плот словно хитро выдергивала, постоянно их пугала. В общем – строго соблюдалась дистанция: одна сидит на одном конце стола, четверо других – на противоположном.


Суп Глафира наливала им в одну большую чашку. Они сосредоточенно принимались черпать. Ложки с супом носили ко рту по-крестьянски бережно  – на хлебе. Ни капельки не проливая. Поглядывали на Верончика. А та, в салфетке, как в  растрепавшейся белой душе – капризничала. «Не буду суп!  Не буду!» Бантик болтался на стоячей косичке, как колокольчик у Петрушки.  Мать рядом страдала: «Ну, Верончик! Милый! Ешь! Я тебя прошу! Смотри,  смотри, как мило едят дети! Как мило!.. А давайте – кто быстрей?! А? Милый Верончик или дети? А? Кто быстрей?»


Старшая из племянниц, оценивающе поглядывая на капризницу, осторожно говорила, что Верончику за ними не угнаться. Не-ет. И подносила ложку ко рту, обстоятельно втягивая суп. Другие, младшие – ее сестры и брат  – тоже смотрели. И дружно соглашались с нею: не-ет, Верончик не потянет,  не-ет. Куда ей! «Слышишь, слышишь, что говорят дети! – подхватывала мать. – «Верончик не потянет!» А? Давай скорей докажем детям. Скорей докажем! Верончик – он потянет, еще как потянет!»


Девчонка мрачно думала. Давала всунуть в себя ложку. Еще одну. И бзыкала, взрывая суп в тарелке ручонками. И орала. Под шумок дети начинали таскать ложки быстрей, активней. Надеясь получить от Глафиры добавку и успеть перетаскать и её. Пока проорется-то эта... Верончик оборвет рёв – ложки сразу на тормоза. Начинают плавать по воздуху плавно. Все дети – как  китаёзы, оттягивающие улыбки книзу. Верончик пуще разорвется, вся зажмурится – ложки разом начинают стучать, как будто у солдат... 


По окончании обеда Специальные Дети какое-то время кучкой теснились во дворе. Вежливо с ним знакомились, изучали. К Верончику, как к главному экспонату усадьбы, подходить было нельзя. А уж трогать руками  –  ни-ни! Об этом тетке Глафире всегда говорилось строго. Да и самим приближаться опасно, если по правдышке-то. Поэтому к выходу, к воротам дети продвигались вдоль забора, боком, подальше от Верончика, которая поворачивалась за ними  как за индейцами, лихорадочно соображая, что бы такое с ними, индейцами, на прощанье сотворить. Однако Глафира уже вытирала им носы, и они благополучно выходили на волю.


По улице опять неспешно побалтывались ясельной связкой парусных корабликов. С вытянутыми руками – напоминали вцепившихся в подолы гусей. Последним, в мешочных штанах и с веревкой через спину, качался любимец Глафиры, полуторагодовалый Андрюша. Босой. Свеже обритый. С воздушной головой... Глафира смахивала слезу. Не удержавшись, Верончика  – отталкивала. Захлопывала калитку, лязгнув засовом. Сиди в тюряге, шалава! Глафира – не мать. Нет – не мать. У нее – не попляшешь! И Верончик смирялась с тюрягой. Отворачивалась от калитки. Глазенки ее уже искали,  что бы такое еще сотворить. Ага! Вон она! – Кошка!


Через минуту взметнувшаяся кошка орала на досках забора, пытаясь умащиваться на них, как на ножах. Не решаясь спрыгнуть ни на улицу, ни обратно во двор к радостному Верончику с острой палкой... «Мяорррр!» – «Да что же ты делаешь-то, шалава безмозгла!» – спешила Глафира.


– Верончик! Веро-ок! – доносилось из-за тюля раскрытых окошек.




Перед тем  как лечь в кровать, во время чтения у настольной лампы,  Федор Григорьевич Силкин любил запустить руку в галифе. Сверху. Через пояс.  Точно в гигантский карман. (Ширина и объемность галифе позволяли ему это сделать.) Сладостно перебирал в штанах. Как золотые монеты отсчитывал. Сдачу. Марья Павловна, взбивая подушки, старалась словно бы не замечать этой дурной привычки Федора Григорьевича. Иногда мягко журила его: а если Верончик? Федор Григорьевич с готовностью вскакивал, приглашал и ее проследовать туда же, рукой оттопырив галифе уже  как мешок. И медленно разоблачался – показывая ей всё свое богатство... С деланным возмущением Марья Павловна убегала за кровать, за высокую спинку с пампушками. Не оборачиваясь, требовала немедленно прекратить. Грозила пальчиком своей тени в углу: прекрати немедленно! Федор Григорьевич смеялся, торопливо скидывал с себя всё, прыгал на свежую простыню, чтобы поджидать.


Но перед самим актом Федор Григорьевич становился очень серьезным. Даже ответственным. Стоя на коленях, голый, очень прямой и строгий,  он водружал на нос очки с жиденькими дужками, тщательно заправлял дужки за уши, молча и долго смотрел на такую же голую, лежащую перед ним,  очень стыдящуюся Марью Павловну. Издав не то рык, не то хрип, не то кряк  – набрасывался. Подпрыгивал. Приподнимался на руках, разглядывал еще и под собой тело жены, и тогда Марья Павловна видела, какой синей толстой ужасной веткой набухала на лбу у него вена. Казалось, Федор Григорьевич исходил весь в эту лоснящуюся, сосредоточенно мотающуюся, готовую вот-вот лопнуть вену-ветку. Весь! Без остатка!.. Но, к счастью, все заканчивалось благополучно, и через минуту Федор Григорьевич лежал на Марье Павловне уже не опасный. Сбившиеся с лица очки свисали с уха его как брелки. Просто как слепые брелоки. Марья Павловна снимала их осторожно, клала на простыню рядом. Чтобы тоже отдохнули...


Полежав на Марье Павловне минут десять, Федор Григорьевич вновь водружал очки. И опять стоял перед Марьей Павловной столбиком. Как суслик перед раскрывшимся ландшафтом... Марья Павловна начинала стыдиться еще сильнее... Кидался Федор Григорьевич, начинал рыть. Начинал словно бы подрывать Марью Павловну.


После акта второго очки висели на ухе, будто покалеченные. Федор Григорьевич проваливался в сон. А Марья Павловна поспешно отирала полотенцем на груди у себя мокрую голову, будто взмокшего своего ребенка, и горячечно шептала: «Ах, как он работает! Как много он работает! Нужно отдыхать ему! Нужно больше отдыхать ему!..»




На концерте знаменитого хора Кожевенного завода Федор Григорьевич сидел в первом ряду, метрах в пяти от сцены. Марья Павловна с Верончиком его как бы с двух сторон облагораживали. Как рисующиеся постоянно виньетки. Большой зал ДК по этому поводу был забит полностью. На сцене Русский хор был громаден, будто волнующаяся верста.


Притушили в зале свет. Дирижер дирижировал – как беду лапами разводил. Был он сутул, высок, костист. Фалды фрака свисали у него – как свисают портьеры. Зал аплодировал. Так. Всё хорошо. Дирижер разворачивал себя для поклона. Из-за радикулита – реверансом. Отступая ногой. Снова отворачивал себя к хору. Закладывал под фалду платок. Судорожно разводил лапы: внимание!


Когда дирижировал «Во саду ли,  в огороде», почувствовал, что хор как будто начали подергивать с разных сторон. Веревочками будто, исподтишка.  Хор запел вразнобой, не по руке. Все хористки, кругля глаза, смотрели куда-то за него, дирижера. Вниз, в зал. Туда же и хористы тянули шеи, будто голодные. Что за хреновина! – подумал дирижер, –  пьяный, что ли, опять какой? Скосил лицо. Продолжая дирижировать...


Девчонка! Какая-то девчонка лет пяти! Тощенькая, как муравей! Внизу,  у сцены! Двумя указательными пальчиками взмахивает, дирижирует. Как бы командует, понимаешь! Но иногда как бы и журит хор: А-ата-тА!


Дирижер лягал, лягал ее фалдой: у-уйди! у-уйди отсюда!


Дирижеру шепнули... Дирижер осклабился. В зубах – как меридианный. Так и дирижировал, – вывернув глобус к начальнику в первом ряду.  Сильно приседал, подлаживался под взмахи ручек его дочки. Было теперь будто два дирижера. Верхний на сцене и нижний в зале. Нижний руководил.  Зал в такт захлопал. Вскочил. Преданность на лицах. Счастье, порыв. И сорвалось всё по окончании номера в бурное всеобщее ликование. Очень продолжительное. Всюду жутко трепетали друг дружке стеклянные комарики рук. Лозунги уже пошли, призывы начали выкрикивать, но Силкин привстал с кресла, мотнул головой и сел. И все разом рухнули. Точно после припадка.


В перерыве шумок по залу был опрятен. Казалось даже – поодеколонен. Никто не смел подходить и беспокоить Федора Григорьевича, так и оставшегося в кресле. Только Марья Павловна могла находиться рядом с ним.  Она была как-то очень нервна и одновременно обстоятельна и спокойна. Какой бывает осенняя смелая мушка. Она все время словно бы садилась на руку Федора Григорьевича. И безбоязненно бегала по ней. Показывала всем свою взволнованную преданность этой милой руке, свою зависимость от этой милой руки, но – и  полное на нее право. Да. Она словно бы  выстрадала эту руку и всего Федора Григорьевича с рукой. Да, выстрадала. И не спорьте! 


Хотя Верончик сидела с родителями рядом, но как-то отдельно от них.  Как-то очень самостоятельно. Она явно опять что-то  крепенько обдумывала.  Время Верончика только-только наступало. Время Верончика было все впереди. Только думать, думать надо. Соображать! Глаза Верончика словно прислушивались. К вызревающему внутри. И, как из омута вынырнув, разом становились  шаловливыми. Ага-а, сейчас, сейчас! Погодите! Вот  увидите!


После перерыва, по-прежнему разводя как бы беду руками, дирижер покашивался вбок, нервно ожидал от Верончика опять какой-нибудь каверзы,  какой-нибудь к;вы, но всё было спокойно – Верончик сидела, побалтывала ногами в тощеньких гольфиках с помпончиками. Но когда хор пропел, дирижер легкомысленно проследовал за кулисы. Чтобы получше разгорелись аплодисменты. А когда вышел – хористы его пели. Да, пели. Без него, дирижера! Эту же вещь! Только что пропетую! И махала хору опять эта несносная девчонка! Ну что тут было делать? Дирижер топтался на месте, то ли дирижировал, то ли хлопал в ладоши вместе со всеми, осклабившись до ушей.  Совсем остался как бы не у дел.  Будь ты проклята, маленькая говёшка!


Между тем  Верончик отмахала. Вернулась под бурю аплодисментов и села рядом с матерью и отцом. Комарики рук прямо-таки стеклянной тучей стремились к ним! Но в то же время оставались как бы на месте, были дисциплинированны. Стремились жутко! И на местах. Стремились просто обвально! С нетерпеливым топотом ног! И – ни с места! Это нужно было уметь. Это – диалектика, товарищи! Она, она, чертовка! У-урря-я!




Забор, окружающий усадьбу, был очень высокий. Высоченный. Горбыль был пущен в небо в два этажа, один на один. Густо и плотно. Днем облачка заглядывали в этот двор словно бы с удивлением. Как известковые лебеди в озерцо на ограниченной клеенке базарного живописца.


Лучи солнца по утрам могли пробиться только через щели  или через дыры от выбитых сучков. Верончик бегала по двору  как золотистых тонких нитей надергивала отовсюду этих лучей  и всячески их запутывала. Хулиганила. Как если б хулиганил тонконогий шустрый паучок... Выбегала за баню.  Солнце пило чай на краю огорода. Огород был как халва... Снова забегала в лучи ограды. Как будто в клетку в золоченой паутине. Где принималась бегать, дергать, всё запутывать.


На забор сдуру садился голубь. Робко переступал, передвигался по нему, выдвигал любопытную головку. Словно прилетел знакомиться. В великих неуклюжих крыльях. Будто во фраке с чужого плеча... Да в камни его,  прохвоста! Под пролетающим камнем голубь подскокнул, взорвался переломанным веером – и ускользнул от дурочки за забор.


Выглянул было петух из сарая, но сразу исчез. Дрессированный. Верончик и туда пульнула камнем. Чтоб не выглядывал.


Иногда за забором трусила стайка ребятишек. Весело смеющаяся, весёленько переговаривающаяся. Осторожный глаз девчонки замирал возле дырки от сучка. Будто неумело приставлялся к зыбкой золотящейся подзорной трубе... Истинно, как шанкр, взращивался на девчонке Силкиными-родителями забубОнный индивидуализм. Чтобы в дальнейшем сесть ему, как на член, на какой-нибудь легкомысленный коллектив...


В полдень, в жару, когда солнце поджаривало, во дворе изнывала кастрюльная оцинкованная духота. Зной. В доме начинала кудахтать Марья Павловна. Из окошка вылетало:


– Верончик! Веро-ок!


На середине двора Глафира вскидывала подол. Как будто тыкву-рекордистку обнажала.  Сразу сбегались куры, думая, что зерно. Верончик подглядывала сзади, принималась прыскать. Глафира сбрасывала на себя всё,  для проформы поправляясь...


– Как вам не стыдно! Глафира!..


Возмущенная, уже вся красная, на крыльце стояла Марья Павловна.  Мать! Верончика!


– Чему вы учите ребенка! Туалет рядом! Два шага пройти!..


Женщина хмурилась. Уличенная. По мелочи. По пустяку.


– Чего еще... Да ладно! Все равно никто не видит. Вона заборы-то – до неба... Как в тюрьме живем...


– Да мы-то, что – не люди для тебя?!


– Да ладно... –  морщилась женщина. –  В бане вместе моемся... А тут,  подумаешь  –  посс...ла...


Марью Павловну как будто ударили током. Марья Павловна какое-то время задыхалась, не находя слов. И топалась на крыльце, сделавшись бурой,  как помидор:


– Д-домой! Верончик! Немедленно д-домой!


Девчонка прямо-таки на цыпочках плыла к крыльцу. Потупившийся невинный ангелочек. А тетка... а тетка брала в руку плетеную выбивалку – и начинала лупить ковер, развешенный у забора...


– Из грязи – в князи... Мать вашу!


Шарахала. Как будто эхо во дворе убивала. Нервные куры подскакивали.


Право на трех кур этих и петуха Глафира отвоевывала месяц. С весны еще. Когда сошел снег. «Ни курочки не заведут, ни петушка... – поначалу ходила и достаточно громко ворчала во дворе. Злой женской ногой в мужском ботинке  пинала пустую корзину, всегда случавшуюся на пути: – Тюрьма!..  Пустыня!»


Марья Павловна вздрагивала. Где куры – там петух. Это что же будет?  Он же начнет их обрабатывать по всему двору. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно! И все это на глазах у Верончика?.. Марья Павловна холодела,  внутренне содрогаясь. Нет-нет-нет! Только не это! Как бы: свят-свят-свят!  Поспешно делала вид, что не слышит, что не видит ничего. «Верончик! Веро-ок!»


На другой день ходили и пинали прямо с утра. Корзина летала, как привязанная к ноге: «Курочки н-нету! Петушка н-нету! Пустыня! Тюрьма!»  Марья Павловна зажмуривалась. Даже затыкала уши. Ну вот не видит, не слышит она,  и всё тут!


Тогда подступали прямо к ней. С выпучиванием честных укоризненных глаз, как репчатого лука. Что же, мол, это, Марья Пална! А? Где куры-то? Где петушок? Разве ж  можно так? Ведь пустыня! Тюрьма!


Марья Павловна набирала воздуху в грудь, задерживала – и выдыхала:  нет! Как та девка из анекдота. Предварительному парню. Мол, не-не-не! и не думай! и не гадай! И металась взглядом. Как бы полным заботы. «Верончик!  Веро-ок!»


Тогда Глафира говорила: эх! И от ударов ботинка корзина опять начинала взмывать. Взмывать, как дирижабль на веревке, далеко не улетая. Эх…


...За обедом,  при Федоре Григорьевиче, Верончик коротко, радостно,  два раза, выдохнула:


– Хочу курочку!.. Хочу петушка!..


Как бы радостно вступила в борьбу. В драчку. Марья Павловна опять вздрогнула. Глянула на Глафиру. Заговор. Науськивание невинного младенца. Марья Павловна взяла себя в руки, сказав, что курочка и петушок будут завтра. На обед. Глафира приготовит. Глафира закатила обиженные глаза к потолку. Доверяя их только богу.


– Живых! – не поддалась Верончик. И снова радостно выдохнула, что хочет курочку, хочет петушка! Никуда как бы теперь не денетесь. Петушка-а!


Оторвавшись от жаркого, Федор Григорьевич поверх очков уставился на дочь. К жене повернулся... С замысловатыми воротничком и прической Марья Павловна походила на тесную розу... Марья Павловна торопливо начала подкладывать ему в тарелку: ешь, ешь, Феденька, дорогой, ешь!


– Петушка-а! – требовал словно уже весь народ.


О чем она? Какого петушка? Зачем петушка? У Федора Григорьевича за время обеда все государственные думы вместе с пищей сталкивались куда-то ниже. Гораздо ниже головы. Куда-то в грудную клетку его. Как в мешок булыжники. В голове становилось пусто. Курящееся от пищи, обалдевшее сознание требовало поводыря, поддержки, руки. Человек ничего не понимал.  Человек становился словно не от мира сего...


– Сельскава-а!


– ??!


Ах, Федя, ты ничего не понимаешь! Марья Павловна подпиралась кулачком. Как все та же тесная роза любви. Только теперь роза печали. Готовая плакать. Здесь, можно сказать, рушатся крепости, города... а он на флейте своей играет. Блаженный. Несчастный. Прямо невозможно не заплакать. Феденька-а...


Силкин косился на жену. Скоро надо поднимать всё, обратно  в голову брать, понимаешь, – а тут слезы какие-то... Сама собой набегала на лицо хмурость.


Глафира с тарелками двигалась вдоль стены. Передвигалась фоном.  Ущерблённым, рассыпающимся, фоном на цыпочках.




...Когда она принесла их в мешке и выпустила во двор – петух, отряхнувшись, побежал и тут же загнул одну из куриц. Будто испуганного в перьях индейца раскрыл. И ударил сверху в него красным червяком. Всё! Готово!


Марья Павловна почувствовала сердцебиение. Верончик подбежала,  чтобы лучше разглядеть. «А почему не склешшились?» Заводя к небу глаза,  Марья Павловна почувствовала, что теряет сознание. «Он топчет ее, а не склешшивается», – объяснила Глафира, с гордостью глядя на петуха. Петух жестко распускал к земле крыло. Как сабли точил. «Мам, правда? Да? Топчет?»  Марья Павловна пошла. Качаясь. «Да, он топчет. Он только топчет.  Он топтун...»  Еще с беременности лелеемое, с любовью строенное, мечтательное, идиллическое... воспитание проваливалось. Рушилось. Жизнь хапала своё... О-о-о!




С неделю Верончик втихаря терроризировала петуха. Гонялась за ним с палкой. Петух стал пуглив, исчезающ. Вздрогнув, от Верончика он бежал как острый, мгновенно худеющий парус. Два раза, когда взлетал на кур, шарахнули камнем. Его старались придавить, как солдатика. Прятался.


Ничего не подозревающая Глафира как всегда совершала свой обряд прямо во дворе. Обложенная платьем – с задницей  как подсолнух... Прибегали куры... Петух только выглядывал... Глафира косилась на петуха... «Чё-то перестал кур топтать, зараза! – делилась заботой с хихикающим, подглядывающим Верончиком. Начинала платье меж ног прокидывать. – В мах;н его надо, стервеца!»


– Глафира, вы опять?.. – отдаленно, еле-еле доносилось из окошка,  будто с того света.


– Да ладно,  Марья Пална! – Платье сбрасывалось. К дому, к окошку спешили. Так спешат к единомышленникам, к друзьям. В данном случае – к подруге. Зад беспокойно перекатывался всеми своими громадами под тонюсеньким ситцем.


– ...Я чего хочу сказать-то, Марь Пална! Петух-то, петух-то, зараза,  бракованный оказался, порченый. Кур топтать, зараза, перестал. Напрочь!..  Я чего говорю-то: нового надо скорей, нового. А этого – в махан, в маха-ан!  Как считаешь, Марь Пална? А?


Как будто в плакучих цветах стояла Марья Павловна в резном окошке.   Смогла заклёкнуть только:


– Ты опять?..


Ну, уж это! Право слово! Ей про Фому, а она про Ерёму! Неудобно даже как-то...


– Я спрашиваю тебя... ты опять?..


Развальная тетка с бобинным серым колтуном на голове топталась, сосредоточивалась. Чтобы дать, значит, ответ.




2. Долгие тяжелые дни отдыха, или Раз-два! Раз-два!

 
1.               
 



Под бодренькие команды Верончика, гоняющей строй во дворе, Федор Григорьевич в спальне совершал на Марье Павловне утренние, стойкие,  ритмичные подкидывания. Раз-два! Раз-два! Было воскресенье, окно из спальни во двор оставалось раскрытым, голосок Верончика слышался хорошо, чётко, проходил прямо под окном. И Марья Павловна страшно стыдилась, исподтишка хотела сбить Федора Григорьевича с этого ритма, сопротивлялась ему, как сопротивляются постороннему случайному попутчику на улице. Который нарочно топает с тобой, мерзавец, в ногу. Давит будто на тебя, мучает. Конечно, Федор Григорьевич – не посторонний попутчик, нет,  но нельзя же... но нельзя же,  чтобы он и Верончика вовлекал в свои подкидывания, чтобы она шла с ним словно в ногу. Господи! Что делать! Однако Федор Григорьевич настаивал, продолжал подчиняться голоску Верончика, продолжал подбрасывать постель с Марьей Павловной соответственно голоску,  точно. Раз-два! Раз-два! Таким образом совершив под звонкие команды тридцать пять подкидываний или, говоря медицинским языком, тридцать пять полноценных фрикций... Федор Григорьевич внезапно сбился с ритма, – и зачастил, и зачастил, и рухнул на Марью Павловну, подкидываемый уже ею,  уже не участвующий. Сбив как всегда на щеку очки, которые свисли опять  как брелоки.


Между тем короткий строёк, составленный из трех Глафириных племянниц и племянника Андрюши, продолжал молотить во дворе. Голоногая командирша в сандалиях, легкая и ходкая, как цапля, шла сбоку-чуть-впереди. С ритмичной механистичностью прихрамывающей пружинки она приседала к ним, она наставляла им кулачком:


– Раз-два! Раз-два! Возьмем винтовки новые и к ним флажки и с песнями в стрелковые пойдем кружки! – Она будто дирижировала им. Будто преподносила ритм на блюдечке, на тарелочке. Ее полевая сумка стукалась по голяшке, отлетала.


– Раз-два! Раз-два!..


Специальные дети топали. Прошло три года, как они начали подкармливаться у тетки Глафиры, у Силкиных. Последние полгода им разрешили ходить каждый день, на дармовых сытых хлебах они отъелись стали тяжеловатыми для строя,  задумчивыми. Задки их оттопырились бараньими кочками, курдючками, а всегда обритая голова Андрюши стала воздушной как никогда... Верончику приходилось нещадно гонять их, чтобы добиться какого-то толка.


– Раз-два! Раз-два! Чётче! Чётче! Раз-два!


Оставив за спиной всю притемненную потаённость спальни, вся в распущенных ниспадающих волосах – как будто в цветках, как будто в длинных ворохах бегоний – стояла в резном окошке Марья Павловна. В задумчивости,  в отдохновении она брала всю эту цветочную тяжелую густоту и проглаживала ее гребнем. Голубенькие глаза видели несносную Глафиру, тяжело колыхающуюся над корытом в углу двора; видели нап;давшие сквозь высокий забор большие утренние пятна солнца, меж которых, как меж вспушившихся и  светящих кошек, ходил строёк с Верончиком во главе... Легкий человек Марья Павловна. Зла не помнящий. Быстро всё забывающий. На сегодняшний только день. (Обиды, ей наносимые, сознание её сначала точно замутняли. Как будто ей без жалости накуривали табачным дымом. Сознание темнело, начинало задыхаться. И она в испуге словно бы скорей проветривала его.  Чтобы оно опять стало чистеньким, лёгоньким, необременительным. Вот так.  Если и оставалось что, то так только – мелочью, телесным, незначительным:  испуганной ли морщинкой, запутавшейся где-нибудь у разреза глаза, седым  ли волоском возле височка...)  Она хотела крикнуть Верончику свое привычное, радостное – Верончик! Веро-ок! – и осеклась, глянув на спящего Федора Григорьевича. Кричала сама Верончик, проходя:


– Мама, смотри, как марширует мой строй! Раз-два! Раз-два!


– Они же устали, наверное, – осторожно говорила Марья Павловна про племянников. Как говорили бы про бессловесных голубей. – Им бы надо отдохнуть. – Нервно переступала на месте, поглядывая на Глафиру. Повторяла громче: – Им бы отдохнуть немножко!..


– Ничего-о! – кричала Верончик. – Они выносливые! Раз-два! Раз-два!


Глафира стирала. В углу двора. Глафира зло шоркала на доске в корыте простынь. Ругалась. Зар-разы! Сдергивая,  сбрасывая с засученных рук пену,  решительно отходила от корыта. И платье взмывало, как после выстрела птица. Зар-разы! Сбежавшиеся куры как будто изучали контурные две карты в школе. Синюшные два полушария. Зар-разы! Холодеющая Марья Павловна хотела крикнуть, остановить, оглядываясь на храпящего мужа. Строй проходил, не обращал внимания. Зар-разы! Муч-чители! Платье, наконец, рушилось. Как вода из ведра. Зар-разы! Снова стирала, зло колыхалась над корытом. Марья Павловна падала на стул, готовая плакать.


– Что?! Как?! – вскидывался Федор Григорьевич, всклоченный, с примятой щекой похожий на ветчинный бутерброд. – А?! – «Ничего, ничего,  Феденька! – бросалась Марья Павловна. – Спи, родной!» Скорей взгромождалась к нему на кровать и приваливалась к его голове боком, гладя ее, баюкая. Так приваливается с обильной готовой грудью мамаша к проснувшемуся и заоравшему младенчику. «Спи,  родной, спи. Ничего...»


Приезжал водовоз. В шагистике наступала передышка. Потешные отходили к забору, доставая платки, чтобы культурно отереться.


Тихо, деликатно водовоз стучал черпачком в столб ворот. Как будто костяшками пальцев. И после того, как Глафира разводила ворота, он на бочке въезжал во двор. Это был старичок лет шестидесяти. Нос его смахивал на малинник. Остановившись, спрыгивал на землю. Накидывал на плоскую клячу вожжи, как на забор. Снова взбирался на телегу, принимался черпать и сливать в подставляемые Глафирой ведра воду. Мелькающая правая беспалая рука напоминала шишковатый изолятор.


Лошадь качал ветер. Однако она стояла довольно кокетливо, – приподняв левую заднюю ногу с пятнистым копытом. Как будто изящно взяла предложенный стакан чаю.
Верончик совала в ноздрю лошади прут. Ребятишки раскрывали рты,  забыв даже про платки. Лошадь вскидывалась, как мгновенно обезножевшая,  как с деревянными передними ногами. Старик держал баланс на телеге,  взмахивая беспалой рукой. «Нельзя так делать, милая девочка. Никак нельзя». Глаза его растерянно ползали, как желтые пчелки. Верончик продолжала совать. Лошадь резко переставлялась, перекидывалась от Верончика в сторону. Старик спрыгивал на землю. «Ах ты, господи!» Удивлялся: «Вот ведь беда какая...» С пустыми ведрами выходила Глафира. Орала на Верончика, отгоняла от лошади. И старик вновь залезал на телегу черпать дальше. Всё удивленно мотал головой. Вот ведь! Ах ты, господи! «А ты кнутом ее, Митрич, кнутом!» – «Как можно! Что ты! Тише, тише! Услышат...»


Лошадь поспешно тащила телегу с бочкой со двора, и старик, всё удивляясь, высоко, колченого подпрыгивал на передке, забыв даже сесть. А телега, ставшая вдруг какой-то громоздкой, высокой – как двор, как часть двора  – долго тараб;нилась с ним, стариком, в воротах, цеплялась там за столбы,  прежде чем вывалиться наружу... Ребятишки закрывали рты. Горл;сто, как из красненького петушиного мешочка, Верончик кричала: стррроиться-а! Но у племянников был еще один ход – «В туалет, в туалет! – наперебой теперь уже кричали они. – Нам надо в туалет!» А, черт вас! Однако все равно строем были выгнаны за баньку, сунуты в уборную: чтоб живо!


Уборная внутри была  как шоколад. Вся цвета шоколада. Хотелось трогать стены руками. «Ну,  скоро, что ли?..» – «Сейчас!» – в один голос кричали. И снова осматривали, осторожно трогали, перешептывались. Верончик ходила. Полевая сумка свисала до земли как сумка у гусарёнка. Верончик направлялась к двери, резко распахивала...


Андрюша поспешно начинал тужиться, выставив петушок прямо к командиру. Сестры его присгибались по бокам, с приспущенными трусиками,  тоже вывернув головы к Верончику. Композиция называлась: мы оправляемся... Командир захлопывала дверь. За дверью слышался шепоток и даже смех.  Подходила, резко распахивала дверь. Композиция застывала. Озабоченная,  тужащаяся. Маленький Андрюша готов был лопнуть: счас! счас! Верончик прутиком подкидывала петушка. Раз, другой. Петушок возвращался в исходное положение. Спружинивал, как игрушка. Андрюша, задрав майку, с испугом смотрел на петушка. Как будто на чужого. Белая,  понизу витала великая тайна. Присев, Верончик словно прислушивалась к ней и думала, что с ней делать, что с ней можно сотворить... Ладно, потом. Отпрянула. Выходить!  Строиться! Сестры с облегчением выкатывались наружу, поддергивая трусики, а отставший Андрюша большие мешочные штаны, перекидывая через голову лямку. Торопился за всеми. Воздушная голова его была неспокойна,  меняла очертания.


Раз-два! Раз-два! Опять затопали, опять пошли. Опять началась работа.  Раз-два! Раз-два! – наставляя сбоку, вводила в нужный ритм Верончик. Федор Григорьевич на Марье Павловне сразу воспрянул, сразу воодушевился.  Потешные тоже вдохновились, обретая новые силы. Потому что перед обедом их ждал подарок, ждал уже известный им сюрприз. Конечно, если всё будет хорошо, если они будут хорошо маршировать. Значит – руби! Да веселей! Сетка кровати пролетала до пола, до чемодана под кроватью, лупила по нему, хорошо подбрасывая два тела как одно. Раз-два! Раз-два!




В спальне матери и отца из-под прибранной уже кровати (Федор Григорьевич храпел, разинув рот, в своем кабинете) Верончик выдвигала большой потертый фибровый чемодан, сильно помятый, прибитый сверху. Раскрывала его... И всякий раз они застывали, не в силах сдвинуться с места, не решаясь подойти ближе, не веря глазам своим, – чемодан был полон печенья.  То есть весь до краев заполнен побитым  печеньем,  как будто сплошь переломанным золотом. (Точно специально кто-то падал на него сверху.) А конфеты в синих, красных, зеленых обертках – как попало намешанные – были  как сапфиры среди золота, как топазы, агаты. Как драгоценные камни! Сокровище-е... «Ну же, берите! Лопайте!»


«Верончик! – пролетал по коридору голос Марьи Павловны. – Не корми их перед обедом печеньем! А то они испортят аппетит! Веро-ок!» Какой еще, к черту, аппетит! – топалась с большой кастрюлей за хозяйкой Глафира,  как конь. О чем она говорит? Солдаты тоже удивлялись, расположившись прямо на полу вокруг чемодана. Налегали еще прилежней, еще вдумчивей,  еще углубленней. Какой аппетит? Что это такое? Снисходительно Верончик наблюдала. Так наблюдают за свиньями, которые возятся у корыта. «Ну ладно,  хватит!» Захлопывала крышку. Отсекала от всего богатства. Андрюша успевал схватить в горсть. Шел со всеми во двор,  удивленно сводя глаза на своем кулаке. Конфеты торчали из кулака, как папильотки из головы Марьи Павловны. Это удивляло. Старшая сестра отобрала конфеты. Сунула ему за майку. Дернула за собой.


После того, как быстро помыли руки, поспешили к козлоногому столу,  тут же, во дворе. Глафира разливала по тарелкам. Племянницы в нетерпении заглядывали. Вытянутые лица их были  как скалки. Спокойный Андрюша уже подносил на хлебе первую ложку ко рту. А Верончик в салфетке всё капризничала, всё бузила, всё бзыкала. Сестры и брат заученно кричали: «Не-ет, Верончик не потянет, не-ет, никогда-а, куда-а ей!» Хлеб свой они отрабатывали честно. Марья Павловна встряхивала, взбадривала перед тарелкой дочь. «Вот видишь, видишь, что говорят дети! Ну-ка скорей, ну-ка скорей бери ложку! Докажем детям! Верончик потянет! Еще ка-ак потянет!..»




После обеда всё продолжилось...


– Раз-два! Раз-два!


– Верончик! Веро-ок! Беги в дом – папа зовет! Веро-ок! 


Подхватившись,  потешные скорей хромали куда глаза глядят.


Сестры и брат сидели на огороде, откинувшись на стенку баньки, побросав, как протезы, свои ножки. (Сидели, что называется, откинув копыта.)  В неполитой помидорной ботве светился зеленый запах. Пьяное, ползало,  чадило над огородом солнце. Голубь нервно ходил по тропинке, будто преступник с завязанными руками, взад-вперед. На дальнем заборе пытался кукарекнуть соседский петух. «А-а! Вот вы где!» Потешные вскакивали. «Раз-два! Раз-два!»




После полудня они были как натуральные ходики. В которых нет ни грамма жира, никакой дряблости, а есть только  алчные зубчатки, двигательные тощие тяги и работающая треплющаяся кукушка сбоку: раз-два! раз-два!  Курдючные задки племянниц обтряслись, стали мелки, как баклажаны.  Шейка Андрюши  стала  шейкой одуванчика.


Поздно вечером строй выходил из-за баньки. Шел через двор. У крыльца резко разворачивался. Отправлялся опять за баньку.


На огороде они входили в остывающее солнце, как будто букашки в гигантскую печь, обугливались, исчезали в ней и выходили обратно – живые.  В пронзительных вспыхивающих сумерках двора, окруженного высоким забором, они прятались, меняли цвет, окраску, как хамелеоны, – и выходили опять в огород. Раз-два! Раз-два!


В галифе и белой распущенной нижней рубашке Федор Григорьевич вышел на крыльцо. Глубоко вдыхал вечернюю прохладу, радуясь, что жив.  Марья Павловна с распущенными волосами преданно обременяла его подставленную согнутую руку. Так обременял бы, наверное, застенчивый вечерний цветник острый выступ дома.


Строй с командиром проходил. За целый день ходьбы – легкий уже окончательно, словно бы пустой внутри. Прокатывал мимо крыльца. Как отдрессированное напоказ перекати-поле. Раз-два! Раз-два!


– Папа, смотри, как марширует мой строй! – кричала Верончик. – Строй, раз-два! Раз-два!


У Федора Григорьевича тут же шевелилось, взыгрывало внизу живота.  Федору Григорьевичу сразу хотелось пойти с Марьей Павловной в спальню.  От возбуждения он перекидывал сапогами на крыльце. Как будто в цыганочке с выходом.


– Молодец! Гоняй их до посинения!


От услышанного строй, как конь, начинал вскидывать ноги, будто ему врезали хорошего мундштука. Задний растаращенный Андрюша словно вздыбил сестер в небо!


...Ужинали уже в полной темноте, при свете керосиновой лампы. Сестры торопились. Щелкали по зубам ложками. Алчные, как ксилофоны. Воздушно-красная голова Андрюши падала, он за столом засыпал. Глафира стелила им на четверых в сенях, на специальном, сколоченном для них топчане.  С фонарем приходила посмотреть на разбросавшихся во сне детей. Свисшая ножонка Андрюши походила на теплую косточку. Осторожно пристраивала ее, прикрывала одеялом, отставив фонарь. И снова смотрела. Андрюша вскидывал рукой. Как будто отмахивался, отбивался. Потихоньку разжимала потный его кулачок. Видела в нем замявшуюся дешевенькую карамельку... Ах ты, голубок мой! Голубочек! Начинала плакать.


Уже более получаса Марья Павловна на кровати поджидала Федора Григорьевича. Мысли ее примерно были такие: вот, работает опять. Даже в воскресенье. Бедняжка! Ах, как много он работает!


Федор Григорьевич горбился за столом  у настольной лампы. Пытался читать. Однако плохо понимал Матерьялы. Вообще не понимал. Засунутая в галифе рука озабоченно, осторожно ощупывала. Мошонка вся набухла и отвердела, как грецкий орех. Сам членик заострился, будто у Бобика. Спрятался в распухшую крайнюю плоть точно в большую соску, которую кто-то  словно обернул вдобавок мокрой жгучей стекловатой. Не дотронешься!  Черт! Как теперь? Задача. Косился на Марью Павловну. Та сразу вскидывалась. «Ложись, Федечка, ложись!  Как много ты работаешь! Ах, как много!»  Действительно, много. Дальше некуда. Воскресенье – день тяжелый. Перефразируя, конечно. Тут не поспоришь. Нет. Каждое воскресенье так. Да и в будни. На полный износ. Однако надо показывать прибор. Хозяйство. Никуда тут не денешься. Встал Федор Григорьевич, расстегнулся. Тоскливо смотрел вбок. Как на картине «Опять двойка». Вот, можно полюбоваться. Если есть желание, конечно. Плачевные результаты. Ой, что ты делаешь! Марья Павловна закрылась голой рукой. Ой! Сгорала от стыда. Прямо-таки бабочка над огнем. Однако через минуту уже хлопотала над птенчиком. Колдовала над ним. С примочками, с мазями, с присыпками. Журила его. Улещала. Говорила, что весь в хозяина. Ну весь! Так много работать! Так много! Бедный птенчик. Федор Григорьевич стоял, высоко задрав рубашку, обнажив узкий жесткий живот как великого кабана.


Через стенку, в тесной темноте другой комнаты, Верончика глаза мерцали,  как рыбы на дне речки. Не насытились всем дневным. Захлопывались сном внезапно, разом. Будто заглушкой. Так и оставалась лежать на спине,  закинувшись ротиком, в котором просыхали, проваливались команды. С коленцами под одеялом – горкой.
               


2.               

 

Освещенная солнцем, скукожилась в небе уснувшая высокая луна.  Вниз от нее, до земли, развесился  прогреваемый солнцем  густо-синий вселенский свет.


Колонны уже выглядывали. Далеко. Из двух проулков. Как пацаны.  Ждали восьми. Чтобы – ровно. Чтобы тогда уж. По взмаху. Вступить, значит,  на главную улицу. На магистраль.


На трибунке тоже посматривали, нервно посмеивались, сглатывая слова. Как пустые столбики без колючки стояли вдоль дороги десятка два милиционеров. Да что милиционеры: дунут в них – и улетят! Масса-то вон, скопилась за полквартала всего. Низко поколыхивается.  Кто там – не видишь. Не знаешь даже. Что-то тут от Курской, понимаешь. Как рассказывали. Они – и мы. Встретились на рассвете. Хотя и солнце вон вокруг. И третий год после войны. Рекогносцировка, однако. Скорей бы уж, что ли. А вот, а вот – пошли!  Ровно в восемь! У Силкина сразу запотели очки. Но уже через полминуты ему пришлось крикнуть первый лозунг, призыв. Идущие испуганные люди точно не поняли его, прошли молча, с раскрытыми ртами, спотыкаясь.  Но вроде бы наладилось. И вот уже затеснилось у трибуны, плавно потекло.  Страшны первые мгновения, ну еще ожидание, а там – ничего, можно.


Микрофона не было – не Москва – и Федору Григорьевичу приходилось кричать теснящимся колоннам в рупор, перегибаясь через трибуну. Как боцману какому с высокого борта баржи, застрявшей посреди густого людского заплыва. Однако люди уже слышали, понимали его, нестройно кричали что-то в ответ.


Плотно, в обнимку с трубами, шли бравые духачи, как будто несли бубн;вые букеты музыки. От медных ударов тарелок носились как попало три голодных голубя. Потом голубей стали выпускать пачками, густо, они трепыхались над колоннами столбовой мошкарой, прежде чем сдунуться в сторону. Демонстранты задирали головы, забывшись, смотрели на них как на трепетливенькие свои надежды, мечты, но сзади напирали другие люди, толкал в спину оркестр, и приходилось уже поторапливаться, спотыкаясь бежать, стараться снова взять шаг.


Знаменитый хор Кожевенного завода шел. Но почему-то молча. Точно прямо с концерта, даже не переодевшись. Женщины несли длинные платья в пальцах, опасаясь массового своего падения. Мужчины же, двигаясь, поигрывали плечиками. В лоснящихся рубахах зеленого и красного цвета, все вольные и крепкие, как кулачные бойцы. Дирижер казался на голову выше всех.  Он опять осклабился  Силкину, весь в зубах меридианный. Тут же два казаха в лисьих малахаях неимовернейше строчили на домбрах. Домбрами вели красавицу девушку, головка которой в шапке с метёлками была как проплывающий маленький султанат. И, точно охраняя ее, сумрачно колыхались казахи-борцы. Приземистые все. Бритоголовые. Как курганы.


А Силкин кричал и кричал  точно всё с той же баржи. Перегнувшись.  В рупор. Сквозь запотевшие очки уже ничего не видел. Проходила мимо какая-то серо-сизая, смутно различимая гидра. Люди выворачивали головы к трибуне, спотыкались. Быстро гасло в раскрытых ртах не то «ура», не то «эгей».  Серьезные соратники Силкина стояли закинувшись. Надуто, солидно стояли. В фуражках, френчах. (Один только в шляпе. Будто бы гражданский.)   Пошевеливали у плеча лапами. Будто негнущимся гипсом.Люди приостанавливались, потом подбирали слюни, шли дальше. Но уже непонятно куда.  Куда теперь идти-то? А? Кто знает?..


Вдруг откуда-то выехал к колоннам водовоз с плещущейся на телеге бочкой. Тот самый. С малинником-носом. Вертел головой, испуганно не понимал, где он, куда попал, через дорогу ведь надо с водой, в райисполком.  Соратники Силкина вздрогнули и затвердели. С поднятыми лапами. Вылазка,  понимаешь. Вражья. Провокация, понимаешь. А водовоз уже плавал в толпе,  будто Чкалов. Тяжело побежал толстозадый милиционер в самоварном галифе. Подсунул водовозу кулак. Как добрую ляльку. Видел? Опомнился. Убрал. Сунул кулак в карман. Кулак не разжимался. Тогда подхватил лошаденку под уздцы. Встал с ней по стойке «смирно». Плоская лошаденка стояла зубчато, как огорожка. Но не забыла подвесить копытце. А старик на телеге,  потеряв разом права (на вождение, значит, гужевого транспорта), всплескивал только руками. Ах ты, беда какая! Ведь воду надо везти, в райисполком!  Упирался беспалым своим кулачонком в бок, привставал, тянулся к милиционеру: удобно ли ему там стоять? Беспокоился. Ах ты, господи! Соратники выдохнули напряжение, вновь зашевелили лапами. Силкин закричал. Всё,  наконец, двинулось дальше.




Между тем и жена, и дочь Федора Григорьевича, и вся его челядь сидели в это время за столом во дворе и грызли семечки. Дом и все постройки вокруг напоминали  хорошо отструганную усадьбу помещика. Правда, в миниатюре. Песочек кругом. Колодец с воротом  как с прялкой. Похожая на резной ларец банька с онемевшим петухом на коньке крыши. Рядом уборная,  пиковым простреленная сердечком, с узорчатым железным кольцом-ручкой.  И, наконец, сам дом – с высоким крыльцом в струйной резьбе до земли, этаким вьюном-водопадом, с окошками в отлаченно-слезливых, тоже струящихся, деревянных цветках... Словом, спелая деревянная усадьба-музей помещика середины девятнадцатого века, привнесенная и затиснутая в послевоенный, прочерневший и расхристанный городок.


И обитатели усадьбы-музея соответствовали сейчас всему вокруг.  Женщины и девчонки (кроме Верончика) – в натянутых на грудь тяжелых сарафанах. Племянник Андрюша – в рубашечке с кистями и сапогах. Все сидели группкой, уже композиционно, но пока – вольно. Как будто ждали фотографа, который где-то задержался. А они – готовы. Давно готовы, чтобы их увековечили вместе с усадьбой. Они из девятнадцатого века. Ожили вот в двадцатом. Чтобы прожелтеть потом на фотографиях в двадцать первом. Неостановимо летали руки с семечками. Грызли семечки все: Глафира, Марья Павловна, Верончик, племянницы и Андрюша. Верончик вела себя мирно.  Строй не гоняла. Праздник. Пусть. И еще потому (долговременная задумка,  план), что среди группы был новый человек. Гость. Родственник Глафиры.  Двоюродный ее брат. Счетовод из не очень отдаленного колхоза. Он привез Федору Григорьевичу Силкину барана и трех колотых гусей. Чтобы поклониться ими к празднику. Он приезжал к каждому празднику. Регулярно. Зная приверженность Федора Григорьевича ко всему русскому, народному, он тоже был сейчас в свежей, вышитой по груди  длинной рубахе, подпоясанной плетеным поясом, кисти которого он всегда покачивал как-то очень глубокомысленно. Глядя на них сбоку. Как на очень весомые свои причиндалы. Остановится, бывало, и покачает. Покачает и дальше пойдет. В отличие от прочих, семечки (сейчас)  грыз культурно. Как подобает сельскому интеллигенту. Бухгалтеру-Счетоводу Колхоза. А именно: отделяя шелуху пальцами.  Ногтями. Очищенное семя швырял в рот. Соблюдал гигиену. Говорил, что так меньше грязи попадает в пищеварительный тракт. Глаза у него были как у отвеса. Толстыми каплями. Ногти, которыми он орудовал, походили на массивные клювы, на клювы орлана. Фамилия его была – Рухлятьев. Остальные лузгали семечки кто как. Как бог на душу положит. Остановиться же было невозможно. Мокрая шелуха выдавливалась на подбородки подобно черному селю. Разговору в нем не было места. Разговор давно увяз в нем,  потонул. На поверхность вылупливались только пузыри. Пузырики. В виде отдельных слов, междометий. Как то: угу, ага, ох.


Когда приехал домой сам хозяин, – его никто не узнал. Голоса его не узнал никто. Федор Григорьевич не говорил, а свистел. Посвитывал. Как будто прятал в груди птичку. Свистнет она, а он тут же спрячет ее, испугается.  Поэтому все вскочили из-за стола. Испуганно стояли, подхватив сарафаны.  Словно изготовившись для бега в мешках. А Федор Григорьевич всё высвистывал и неостановимо махал правой рукой. Как будто показывал всем обеззвучившийся, весь оборванный лозунг, который он вот только что кричал с трибуны. Который был нормальным до этого. Который си... вси... савис;-сав;си... Марья Павловна опомнилась, подхватилась, повела Федора Григорьевича в спальню, в дом. Бедненький. Бедненький птенчик. Сейчас тебе станет легче. Сейчас, дорогой. Остальные в возбуждении заходили возле стола. Глафира поспешно сгребала в кучу шелуху. Родственник, пригнувшись,  тряс кисти.


Сели за стол только через полчаса. Когда Федор Григорьевич вновь смог говорить. Сели здесь же,  во дворе, на воле. Племянницы в нетерпении сглатывали. Еды на столе было много. За целый день, наверное, не съесть.  Все подавалось в деревянной посуде. Расписные деревянные тарелки были обширны, как жар-птицы. А деревянные длинные ложки малой вместимости,  которые племянники удерживали в кулачках торчком... походили на цветки-васильки. Ими можно было взять еды очень немного. Они были как бы музейные. Племянники любовались ими. Давали ложкам отдых. И снова ими приступали. Внимательно слушали, о чем говорят взрослые. Верончику было скучно. Вилкой Верончик курочила котлету.


Когда Рухлятьеву накладывали еду, а Федор Григорьевич наливал ему в рюмку водки, – бухгалтер сидел как-то очень ужато, как-то обиженно, даже страдающе. Как  великомученик. Точно после долгих мытарств, после долгих тяжелых испытаний отвоевал, наконец, право сидеть за этим столом, чтобы ему вот сейчас накладывали, чтобы ему наливали. Ведь нужно  многое было  поведать, донести, сказать, о чём мучительно думал ночами в деревне  на печи,  под вой ветра в трубе. Ведь одно только слово, умное слово, сказанное здесь, сейчас, за этим столом, к месту сказанное, вовремя – могло всё перевернуть в его жизни, в его судьбе. Одно слово! Он лихорадочно искал это слово, чтобы его сказать, жуя, забыто двигал челюстями, забыто удерживал в руке музейную ложку как весло. Но... но как нередко бывает от долгого ожидания чего-то важного, от нескончаемого душевного напряжения перед этим важным... окосел. Внезапно. Разом. Не узнавая себя. От трех выпитых рюмок глаза его поставило ребром. Вертикально. Он еще больше стал походить на отвес, которым определяют кособокость или ровность стенки. Для начала он попытался резануть Всю Правду-Матку, которую так любят начальники. Это были такие слова: «Я, Федор Григорьевич, прямо скажу! И ник-когда!» И всё. И после сказанного остались торчать над столом только эти его  вертикальные, отчаянно составленные глаза. Сам отвес, куда они были помещены,  рассыпался. В прах! Улетучился в дым! Только глаза  – и всё!.. В другой раз он громко сказал – а-а! Махнул рукой, и ею же – махнул в рот рюмку. И это было здорово. Глафира раскраснелась. Глафира поддавала его под бок локтем, подмигивая всем. Ор-рёл! Рухлятьев! А он вдруг вымахнул из-за стола.  То ли чтобы сплясануть, то ли еще для чего. Но – забыл. Стоял, растопырив руки и уставясь на всё свое естество. Кисти пояса висели  как пьяные акробаты. Он их встряхнул. Но они – вновь упали. А? Вот они. Кисти. А? Федор Григорьевич? Да садись ты! – дернула его на стул Глафира. Федор Григорьевич посмеивался, хорошо закусывал. Наливал и себе, и Рухлятьеву с верхом.  Объедая большую гусиную лапу, поблагодарил Рухлятьева за трех гусей и барана, которыми тот поклонился ему, Федору Григорьевичу, к праздничку.  «Этого добра-то! – воскликнул сельский Крез. – Да я для вас! Да мы!..» Но дальше опять слово развить не смог. А ведь баран-то был последним, если честно, да и гусей не без счету. Да. Один только гусь теперь остался. Гуляет,  значит. По двору. Да. Рухлятьев смеялся. От смеха слёзкие глаза Рухлятьева  тряслись, как ландринки. В поддержку ему и для перерыва в еде – все подхватывали смех. Смеялись и смотрели друг на друга. Шло словно бы соревнование по смеху. Кто тоньше, кто толще может смяться, кто громче, кто тише. Рухлятьев посреди всех скромно солировал. Верончик изучающе смотрела на него сбоку. Так изучают, смотрят на подопытного кролика. План был готов. Задумочка скоро осуществится.


Когда, насмеявшись вволю, супруги ушли в дом отдыхать, а  Глафира уносила со стола, – Верончик начала дергать Рухлятьева за волосы. Выдирать из мотающейся головы. Племянницы и племянник молча стояли, положив руки дяде на плечо. Точно всё ещё для той же фотографии. А он спружинивал, дергался склоненной головой, смеялся, грозил Верончику: «Ох,  счас поймаю Верончика, ох, счас поймаю!»


Плешь походила на усохшие чернила. Остатки волос торчали над ней остро, путано. Верончик дергала их  как сурепку. Агроном на поле. «Ой,  больно! Ой, счас догоню!»


– Верончик! Веро-ок! Что случилось? – еле слышно кричала из спальни Марья Павловна. Из зашторенной спальни – точно со дна ее. Уже словно придавленная там чем-то очень тяжелым. – Что такое? Веро-ок?..


– Ничего-о! – звонко кричала в ответ дочка. – Мы игра-аем! – Снова начинала драть.


Ага.  Играем, говорил себе Рухлятьев, покачиваясь на табуретке, будто обдерганный репей. И только после появления Глафиры его оставляли в покое. («П-пошла отсюда, шалава!») Андрюша, привстав на носочки, осторожно гладил дядину голову одной рукой. Как будто длинным жалостливым собачьим языком зализывал...


– Э-э, напился... – смотрела на брата Глафира.


Рухлятьев сразу подставлял указательный палец:


– Пьян – да умен: два угодья в ём!


Чуть не кувыркнулся с табуретки.


– Э-э, «умен»... Иди поспи лучше. Вон, в баньке...


– Н-н-нет! – сразу вскинулся-выкрикнул Рухлятьев. Как будто ему предложили ведро воды. Ледяной. На голову. – Н-не выйдет! И-ишь вы-ы!  «В баньку»! – Прищуренный глаз его был разоблачающ.


Он пошел вдруг в угол двора с намереньем залечь там.  Расхристанные кисти утаскивались им как попало. Глафира кинулась, не дала лечь. Еще чего надумал! Он в другую сторону направил себя – и там не дали. В баньку иди,  в баньку, черт! В баньке он долго гремел, ронял тазы. Выпал обратно – не понравилось. Всюду за ним гурьбой бросались дети, боялись, что упадет...  Верончик вяло наблюдала, ждала, когда уйдет Глафира…


Потом Глафира мыла в большом тазу на столе посуду. А он сидел-поматывался рядом на табуретке. Будто плошка, будто выгоревшая вся внутри жестянка, бредил, чуть слышно высвистывал из пустоты обрывки планов своих, чаяний...


– Э-э, дурак дураком! – изредка восклицала Глафира.


Тогда глаза Рухлятьева начинали всплывать. По очереди вылупливаться. Как лампы...


Потешные тем временем с опаской заглядывали в колодец. К далекому серому пламени воды. В котором вытянутые их головенки мотались, словно пугливые палицы... После окрика Верончика, – казалось, прямо снизу, из колодца! – головенки разом исчезали. Испуганно оставался уползать и уползать там в волнующейся воде только тонкий зм;евый ворот с цепью. И  будто оттуда же, с колодезного этого неба, прилетал чуть погодя визгливый детский голосок: слушай-мою-команду! раз-два! раз-два!.. (Да-а. Терпел поп, да не вытерпел,  начал...)


...За калитку  в закатное солнце Рухлятьев вышел часов в восемь вечера. С четырьмя детьми за; руку. Как из поезда вывалился. Точно к бывшей жене обратно приехал. Только «с багажом» теперь.  От другой жены. И никто не встречает. А? «Багаж» молча стоял. Вроде бы не знал дороги. Пошли, наконец, словно бы наугад...


Глядя им вслед, зависла с раскинутыми руками в калитке Глафира. Как скорбящий колокол в сжигаемой вечерней колокольне... Потом медленно закрывала всё, как будто навешивала на закат тихую тлеющую решетку...


С распущенными волосами, в серой ночной рубахе стояла ночью она на коленях и по-собачьи – снизу – глядела на высокую икону. Кланялась ей до половиц. Снова выкачивалась, чтобы неотрывно смотреть и шептать молитву. Кланялась, закрывая глаза,  точно падая ими в омут. Ок;цившиеся ступни ног ее возились по полу, стукались о половицы  как полешки.


А за стеной, в спальне Силкиных, всё шла своя, наивная, ненадоедающая непритязательная жизнь – Марья Павловна мучительно закрывалась голой рукой. Опять на кровати. Опять словно сгорая, как бабочка, в страшном огне. Федор Григорьевич, сидя на стуле, голый, точно бы давно и с удивлением смотрел на выросшую у него откуда-то большую культю, на которую  вдобавок нужно было сейчас надеть Средство. Средство соскальзывало, не надевалось, никак не разворачивалось, прищемляло кожу. Федор Григорьевич пыхтел, нервничал. Ч-черт! «Что, Феденька, что?.. Сейчас я, сейчас! помогу!»


И за следующей тонкой стенкой, в следующем купе поезда, не едущего никуда, глаза Верончика опять мерцали в темноте, как рыбы. Ненасытные.  Никак не отпускали дневное. Проваливались в сон,  будто в яму.
Шли и шли нескончаемо по двору тени от движущегося куда-то неба.  Как будто вытянутые черные гобои, взлаивали из дворов к небу собаки. Луна повисла, как старый орден.

 


3. Головоломная карта валет, или Одноликие Янусы



Во всем они походили друг на друга, во всем! И внешне, и внутренне!  Григорий Федорович и Федор Григорьевич! Два друга!


На остроплечих (сталинских) френчах гордые головы их покоились,  будто на трезубцах. А когда, приобнявшись, они фотографировались в силкинском дворе, то стояли в тонконогом галифе – как будто в небольшом тонконогом стаде верблюдов и верблюдиц... Они были одинаковы. Во всем.  Только одному из них (Федору Григорьевичу) словно чтобы лучше вглядеться в жизнь, требовались очки, а другому – нет. Не требовались. Он уже как бы вгляделся.


Их ведь даже звали зеркально. Григорий Федорович и тут же – Федор Григорьевич. («Григорий Федыры-ыч! Федор Григо-ри-ич! Обе-да-ать!»)  Фамилии только – Кожин, Силкин... Разные, казалось. Хотя как сказать. Если подумать...  («Григорий Федыры-ы-ыч! Федор Григо-ри-и-ич!..»)


Мерно покачиваясь, они со вкусом носили папиросы по двору, оба счастливые, вслушивались в слова друг друга. Они  были братья сейчас. Дружба их, можно сказать, была неподвластна времени. Хотя один из них был во-он где, а другой всего лишь тут – в бездонной дыре казахстанской... Но ничего,  ничего, всё впереди.


Перед тем как войти в дом, они приостановились и вновь приобнялись,  чтобы еще раз сфотографироваться. Фотограф начал летать с фотоаппаратом,  будто штатив в штанах... Так. Отлично. Для потомков.


Но за обедом один из них всё же жаловался другому: «...Да понимаешь,  Гриша, надоело, до смерти надоело! Все эти нацмены вокруг. Тюбетейки,  казаны. Ведь сколько ни кормлю волков, а всё в лес смотрят. Мой, Второй – сына десятилетнего обрезал... А?.. Что ж ты делаешь-то, сукин ты сын! – говорю. Ему. Ведь по головке не погладят! – дойдет наверх... Клянется – не знал! без меня!.. Знал, подлец... Сам и повел к мулле... Нацмены, Гриша...  Чем меньше народишко – тем больше нос задирают... Б-братья наши младшие... Видел  вон  моих. В кожаных пальто все. Пояса под самые груди. Как снопы. Как бурдюки под завязку налитые. Нацменством своим, достоинством... Петля-то давит, давно сдавила – глаза на лоб, а всё: мы – н;сыя!..»


На работе, на людях, засунутый глубоко за пазуху, зажатый наглухо державный шовинизм притаивался, молчал в тряпочку. Однако сейчас,  здесь, во время этого обеда – вольготно распоясался, разоблачился. Стесняться было некого и нечего. Свои все... «И вот, Гриша, взращивают. Национализм этот свой. Упорно взращивают. Как плантации обрезанных своих...  этих самых... не при дамах будет сказано. Да. Куда ни глянешь – везде торчат, ехидно тебе покачиваются, понимаешь. Выкоси их попробуй. Перевоспитай, понимаешь... Но я их держу! Вот они где у меня! Держу, понимаешь...  А вообще, Гриша, – надоело. Если честно. Всё надоело... Дома только и отдыхаю. В запретной зоне. В зонке, понимаешь...»


– Берегите её, дорогие, берегите, эту зонку, – говорил другой. Похлопал друга по плечу: – Дай срок, Федя: будешь в Москве, будешь! Слово даю!.. Ну,  брат, – дерганем по стопорыльнику!


И они выпивали. Потом они пели:
 


По мурымысыкой  даро-о-оги-и
Э-стоя-а-али  э-три  сосыны-ы-ы...




Они раскачивались, пустив руки по плечам друг друга, ни грамма не сплёскивая из пузатых дирижирующих рюмок. Оба были трезвы, как собаки.  Оба прослушивали литые плечи друг друга. Оценивали их. Оба пели:
               


...Мой  ми-элиникай  проща-а-алыся-а
 Да  сле-едуущи-ий   весны-ы-ы...




Мать и дочка почти не ели. Не могли есть. Марья Павловна сидела прямо, была завита, как пирожное. Бант Верончика походил на притихший флюгер. Сейчас, здесь, за столом, можно сказать, решалась его судьба. Его будущая жизнь. Это нужно было понимать. Да, понимать. На правом глазу у Марьи Павловны повисала слеза. Драгоценная, как карата. Однако Марья Павловна ее платочком сдернула. Слеза снова вылезала на край глаза. Прозрачная. Висела. И снова была незаметно сдернута Марьей Павловной. Марья Павловна поворачивалась к гостю. Ах, как вы прекрасно поете! Григорий Федорович! Браво! Глаза Григория Федоровича сразу начинали желто взыгрывать на Марью Павловну. Глазным оркестром козла. Активные давать модуляции. Марье Павловне сразу захотелось в туалет. По-маленькому. Федор же Григорьевич, муж, упорно пытался поймать сопливый рыжик вилкой.  Наколоть его, значит, ею. Наколол.


Потом, запершись в кабинете Федора Григорьевича, друзья тихо, серьезно что-то обсуждали. Шло закрытое совещание. Марья Павловна и Верончик ходили на цыпочках. Громоздкая Глафира испуганно стукалась об углы,  не узнавая коридора, чуть не роняя посуду.

Ночью Федор Григорьевич был посажен на голодной паёк – Марья Павловна напряженно удерживала его руку на своем животе – как будто там происходило непорочное зачатие. Зачатие всей будущей их жизни... Кожин безбожно храпел за стенкой в спальне Верончика. Верончик, точно спрятавшись от него, хитро вслушивалась во всё из спальни Глафиры. Ее положили там на старый диван. Сама Глафира ушла спать в сени…




Актив собрался ровно в десять. Глаза блестели по залу, как алмазы в копях. Но выковыривать никого не пришлось – Григорий Федорович сам запросто проговорил два часа. Он главенствовал за длинным столом на сцене,  как главенствует воздухоплаватель на коробчатом аэроплане. В качестве отодвинутого пока что командира Силкин скромно прикрывал одну руку другой на красном матерьяле рядом. Все ждали. Когда они полетят. Взмоют над залом. В отпавших челюстях было что-то от оглохших слуховых аппаратов...


И аплодисменты в конце были жуткими. На десять минут. Активистов сдергивало с мест – как будто вырывающимися лопастями. Нужно было упираться изо всех сил ногами в пол, чтобы не унесло. Полетели лозунги, крики «ура».


Вставшие Григорий Федорович и Федор Григорьевич ударяли руками в едином ритме, размашисто, синхронно. Так бьют цепами хлеб. Призывали зал к порядку, к организованности в аплодисментах. Какой там! Восстание в зале! Революция аплодисментов! Уже взмывали. Стрекозятами. По одному и группками. И, быстро покружив над всеми, на место падали, не прекращая молотить руками. Григорий Федорович не верил глазам своим! Вот это энергия бунтующих рук! Федор Григорьевич загадочно улыбался. Умельцы. Кулибины.


Потом, когда все закончилось, – с бараньим низким гулом заторопились, полезли из рядов, скорей на выход – в буфете мандарины. На улице не расходились, толпились с рыженькими мандаринами в сеточках. Обменивались мнениями. Ждали. Когда проедут. Силкин с Гостем. Чтоб радостно им засмеяться. С будто привязанными  к ногам руками. А уж тогда  – домой.




Вечером все власть предержащие почтили за честь быть у Федора Григорьевича дома. Небольшой прием в честь Гостя. Все свои. Очень хорошо!


Абажур висел-веял, как морской гад. Все сидели под ним по ранжиру:  во главе стола Федор Григорьевич и Григорий Федорович с Верончиком и Марьей Павловной, затем от них двумя шпалерами протянулись секретари – Вторые, Третьи и десятые; на противоположном конце стола нервничали десять активистов, хорошо преданных и проверенных, приглашенных кучкой.


То Федор Григорьевич, то Григорий Федорович поднимали свои рюмки. Точно на всеобщее обозрение. Мол, налиты водкой, надо пить. Чокались с близ сидящими. Поднимали активистов. Эгей! Уснули? На отшибе стола начинало трезвонить как на колокольне. Жуткий благовест рюмок! Все клянутся, что пьют. И тут же ставят рюмки. Чуть-чуть только пригубив. Все перед этим дома ели масло. Много масла... Э не-ет. Так не пойдет. Федор Григорьевич подзывал наиболее ушлого. Который вообще не отпил. Наливал ему. Полный. Пей, Кулибин. И без всяких у меня! Да что вы, Федор Григорьевич, да ни сном ни духом, как вы могли такое подумать! Со стаканом ушлый вставал в деликатнейшую позу слоновьего хобота с бивнем. Пил. Пил словно бы сладкий обморок свой. Еле отрывался. Вот видите... ик!.. и с благодарностью даже, и ни сном, и ни духом... ик! Ушлый отходил, задирая ноги, ступая ими мимо. После него нужно было подходить остальным. Вскоре возле Федора Григорьевича образовывалась роща деликатнейших слоновьих хоботов.  Федор Григорьевич наливал. Полные. Хоботы вытягивались в разные стороны и проникновенно протапливали в себя зелье. От подносимого на вилке огурца – отказывались: после первого стакана не закусываем. Никогда, Федор Григорьевич. Ик!


И Высокий Гость и Секретари – смеялись. Федор Григорьевич недовольно бурчал: «Масла нажрались, черти. Но ничего. Посмотрю я на них через полчаса...» Активисты на своих местах испуганно икали. Тайная шла война в их желудках.
Но вот ужин стал подходить к концу. Во всяком случае, обжорная его часть. Уже были отведаны и всевозможные пироги: и с мясом, и с луком-яйцом, и так называемый «курник» (из нескольких куриц). И ели долго,  плотно пельмени, постанывая от удовольствия. Из-за двух казахов (Секретари!) подавался бешбармак. Который тоже дружно умяли. Не говоря уже о разнообразнейших закусках, салатах, предваряющих сам обед: и мясных, и овощных, и рыбных. Оставалась теперь только щадящая часть ужина: чай со сдобой и печеньем, кофе, ну, конечно, коньячок, ликеры.


Активистов перекосило,  как содранную кожу от бубнов. Все уже были прокляты пьяной печатью Рухлятьева. Их начали выводить. По одному. И попарно. (Имелись для этого специальные люди.) Остались за столом – преданные из преданнейших. Самые стойкие. Секретари. Эти умели пить. Эти были веселы. Смеялись. Эти ловили каждое слово Гостя, внимали ему, готовые мгновенно разорваться от смеха. В любой момент!


А Гость был в ударе!


Верончик уже минут десять сидела у дяди Гриши (у Кожина), на левом его колене. Колено тряслось, как лихорадка, как острое седло. Дядя Гриша крепко держал Верончика за талию. После ее стишка гостям, после всеобщего ликования он посадил ее к себе и вроде бы... забыл о ней. Он хохотал,  шумел, рассказывал что-то очень смешное. В поместительных его галифе всё время словно бы кидали... острым камнем. Как из рогатки, из пращи. Он,  камушек, то прилетал, задевая бедро Верончика, то исчезал куда-то. То упирался в бедро, остро давил, то отступал опять назад. Кожин выкатывал глаза,  как паровоз фары, рассказывая что-то очень смешное. Верончик, потупив голову с бантом, потаённо, хитренько вслушивалась. Камень упирался. Отступал. Проскальзывал. Отступал. Потом уперся и затрясся с хохотом дядя Гриши и остальных. И отступил. Уже совсем. Точно спрятался. Верончик была спущена с колена. Она ощутила у себя на голове волглую вздрагивающую руку. Рука судорожно погладила ее по затылку. Хорошая девочка, очень хорошая! Иди, играй! Один глаз  дяди Гриши вздернуло вверх. Наискось. Как бывает у отбросившегося семафора... Все смеялись, лезли к дяде Грише чокаться рюмками.


А потом началась русская пляска. Подготовленно, мелким шажочком,  вышли специальные люди с заигравшими баянами. И Секретари начали ходить тяжеленными ножищами и встряхиваться, как пригнувшиеся копны сена. Загудели все балки дома.


Под полом в одно место сбежалось всё мышиное семейство. Смотрели вверх. Весь потолок простреливало пыльными молниями... Все мыши принимались чихать.