Весна-красна и тяжёлая работа

ФРАГМЕНТ РАССКАЗА

...Повсеместно считается, что весна-красна. Созидательное время года, прежде всего, ассоциируется с неистребимой верой в удобный для судьбы исход заведомо нефартового дела. При развороте компаса земных надежд в бронебойно-незыблемую сторону, люди имели полное право рассчитывать на благоприятное существование, правда, через тонюсенькие ростки уязвимых иллюзий.
Оптимисты все глазоньки проглядели, высматривая эйфорийный свет с ликом спасителя в конце тоннеля. Но фронт есть фронт, даже в лучезарное время первоцветения без перемен. Акварельными колосками, султанками, кисточками, серёжками не пахло. Везде было кроваво, грязно и страшно. Схватка не на жизнь, а на смерть.
В 1942 году на Северо-Западном фронте юго-восточнее озера Ильмень война ничего не изменила: промозгло, слякотно, топко, сыро. Во всю ширь сплошные внушающие ужас бездонные болота дьявола. Можно бы хуже, да некуда, итак во флоре и фауне верх брало мракобесие.
К весне портки для бойцов начальство заменить не успело. В  майском раскалённом пекле под солнцем ещё с зимы ватные штаны по яйца напитаны торфяной жижей. Драная по локтям гимнастёрка мокрая насквозь от парежа и постоянной влаги.
Сытый паразит голодному отщепенцу не товарищ. Больные на всю голову командиры, сами-то щеголяли в кавалерийских галифе, по случаю выторгованные за водку с полковых складов.
Одёжка почти никогда не высыхала, посреди мутных водотоков ни ветерка в погожий день. Даже под палящим солнцем сушить портянки по нескольку раз в день не помогало. Шнурки, которыми к подошвам ботинок пришивались голенища валенок ещё с зимы, у большинства давно сгнили. Гвозди, которыми каптёрщик старался скрепить подошвы, повылезали и блестели, словно крокодиловы зубья из стали. Из двух открытых дырок с торца, как из разинутых пастей двуглавого змея-горыныча, торчали мокрые, полусгнившие, дурно пахнущие портянки, внутри которых в застарелой грязи бултыхались с въевшейся грязью перепревшие  ступни. От нехватки витаминов ногти крошились и сползали сами, оголяя на подушечках, распадающееся на волокна сизое мясо. Как бы до гангрены не дошло.
Солдаты питались из рук вон плохо, всегда были на голодном подсосе, зачастую с трудом передвигали костыли своих ног. Сослуживцы с трудом узнаваемые, чумазые с головы до пят. Дистрофаны, словно черти. По лицам просто так не отличить — закопченные, а полевая форма настолько грязная, что никаких знаков различия не видно.
Ввиду рельефа местности позиции противника располагались настолько близко, что землянка комбата располагалась всего в пятидесяти метрах от переднего края. Когда всё тело, руки, ноги, глаза, мысли в постоянном напряжении, то совсекретный объект вышестоящих майорских штабных обер-важняков, устроенный за пятюдесятью злосчастными метрами казался глубоким тылом, санаторием или курортом.
На весенней земле красота: птички поют, цветочки распускаются, травка зеленеет. Но это, как бы, в другом нереальном пространстве, живущем только в воображении. А здесь, наяву горбатиться, воевать, биться насмерть приходится не за какой-нибудь населённый пункт, а за один окоп. Он внаглую расположился в самом, что ни на есть комфортном месте. Шикарно фрицам воевать в просматриваемой насквозь низинке, тем более, что она защищена противотанковыми ямами, опутана колючей проволокой, заминирована тысячами противопехотных «лягушек».
Снаружи идиллическая лужайка получилась неприступным оборонительным рубежом. А на холме, мало-мальски продуваемом от гнуса и комаров ещё лучше. Скорее всего, в сказочно благоприятном месте можно даже присесть — он изначально посуше. Страшно даже представить себе, что в нём можно выспаться, размотав обмотки, сняв свиные растоптанные в хлам башмаки и свободно вытянув ноги. Такое счастье не жалко даже выменять за флягу водки в придачу с парочкой ручных гранат. Только мы не базаре, гансы не сторгуются. Всё до безобразия просто: кто кого уроет в новгородскую земельку. Противостояние — насмерть.
Бывало, отобьёшь линию траншей, которые были длительное время на ничейной полосе, а над земляными норами смрад жуткий стоит и непонятно: с болота так ужасно несёт отвратительным перегаром или разложившаяся мертвечина где-то поблизости воняет? Взводный не даёт спуску, орёт, требует немедленно занять позиции и привести укрытия в надлежащий порядок. Да кто ж против? За работу.
Никуда от приказа не деться. Вычерпаешь котелком или каской воду немного, смотришь, а на дне, в самой грязи, спрессованные бесформенные комья валяются. И не ясно, что такое маячит перед глазами. Может быть, это трупы после зимнего противостояния или ещё с осени 1941 года лежат, разлагаются, перепревают в винегретную мешанину.
Противно всё это. Схватишь чурбан с краю, а в руках остаётся капающий торфяной жижей бесформенный кусок. Оценишь пристально взглядом, оказывается — это либо перепревшая рука или того хуже — оскаленная омытыми зубами размозжённая голова с ниспадающим скальпом. Нет сил терпеть, как омерзительно. Муторно, рыгнуть хочется, когда осознаёшь, что струпья человеческого мяса забиваются под ногти. Гадко-прегадко в душе, однако никто за тебя противную работу не выполнит.
Бесконечное недоедание, бескормица на уровне галлюцинаций давали о себе знать непредсказуемыми действиями. В один погожий, непонятно какой день голодного существования все обратили внимание на трупы людей и лошадей, валявшиеся ещё с зимы неподалёку с края соседнего болотца. Пока они лежали засыпанные снегом, были, как бы, законсервированы. Но под горячими лучами весеннего солнца падаль начала стремительно разлагаться. Чего добру пропадать?
Действовать следовало, не откладывая в долгий ящик. Красноармейцы принялись снимать с трупов людей сапоги, искать в карманах зажигалки и табак, кто-то пытался варить в котелках куски сапожной кожи. Лошадей же съедали почти целиком. Правда, сначала обрезали покрытый червями верхний слой мяса, потом перестали обращать внимание и на это. Так и варили с опарышами, попробуешь — язык проглотишь. Объедение.
Конину томили в жестяных ведёрках очень долго, потому как мясо было жестким, тухловатым и сладковатым одновременно. Для человека со стороны зрелище омерзительное. Но куда ты денешься, когда готов задарма с жизнью распрощаться, так жрать хотелось.
И вообще… На тот момент постная конина казалась прекрасной по вкусовым качествам, невыразимо аппетитной, пальчики оближешь, какой лакомой. В животе сытно урчало. Правда, соли не было. Но скоро лошадей не осталось – съели без остатка. Ужористо, можно воевать дальше.
Захваченное поганое место командиры с бесстыжим пафосом назвали «плацдарм», хотя на самом деле завоёван совершенно маленький клочок земли. Держали его с огромным трудом, топтались на месте по щиколотку в болотной взвеси, каждый день людей теряли. Немцы пристрелялись, по намеченным целям и с первого миномётного залпа попадали, куда следовало.
Поди тут разберись, за какой угол окопа следующая шестипёрка прилетит. Высунуться нельзя — снайперы почти в упор бьют. На любое передвижение с флангов молотят скорострельные «циркулярки Гитлера» . Безысходность полнейшая, ожидание преставления, когда сам превратишься в смердячую и разлагающуюся кучу дерьма.
Командование соображало крайне медленно. Никаких инициатив. Между напитанных влагой сырых стенок в окопе ужасно холодно, зубами стучишь, пупырышки по всей коже, жрать хочется — спасу нет. А эти твари на возвышенности воюют в комфорте, сухие, знай только себе, пулемётные ленты перезаряжают, да мины без перебоев подтаскивают, косят в своё удовольствие хозяев издревле русских территорий. Достать их никак не получается, а тем более пластануть общим чохом.
Да-а-а… От злости воротник свой жевал, непотребным матом орал из окопа, голыми руками готов был рвать фрицев, но злость эта ничего не стоила по сравнению с реальным положением дел.
Месяцы позиционной войны в болотной жиже убивают медленно, исподтишка. Здесь с пулей не сравнить. Моральное убийство гораздо циничнее, безальтернативнее, растянутое по времени, разлагающее тело и душу. Унылая пора, когда ничего не могло окрылить солдата, вселить успех в нашего бестолковые действия, не стоившие выеденного яйца.
Скажу вам, что без ненависти на войне никуда. Быстро пропадёшь, если не будешь испытывать к противнику сильнейшую вражду, ожесточённую злобу в совокупности с лютой ненавистью. Миролюбие, пацифизм не прокатят. При лояльном отношении просто станешь холмиком с неокрашенной фанеркой наверху, если повезёт и будешь похоронен.
Не скрываю, да и все участники побоища подтвердят, что смерть всегда шла по соседству. Мы её буквально пестовали и колыбелили на своих руках, несли в своем сердце как что-то сугубо личное, сокровенное. Она всегда была рядом. Но одной голимой ненавистью тоже жить нельзя, иначе она сожрёт тебя изнутри.
Иногда у бойцов напрочь сносило крышу. Однажды по весне в конце мая артобстрелом разнесло первую линию обороны фрицев. Одного фельдфебеля контузило и придавило ноги брёвнами. Лежит ганс, орёт во всю матушку. Особо сентиментальничать было некогда. Рассредоточившись, обратили внимание, что рядом с недобитком присел боец из штурмовой группы. Немец затих и, ничего не понимая, корчась от боли, смотрел на русского солдата выпученными глазами.
Народный мститель неспешно пригладил белокурые волосы истинного арийца, достал со спины малую сапёрную лопатку и стал копать ямку под головой защемлённого человека. Мы подумали — спасает. Ан, нет. Обездвиженный вояка ничего понять не мог, но в какой-то момент до него дошло. Фриц дико завизжал, словно недорезанная свинья. А боец аккуратно уложил белобрысую голову в ямку и стал сверху присыпать землёй: глаза, рот, нос, ссыпал в уши. Через несколько минут всё было кончено.
В другой раз на окраине деревни пришлось выловить группу немецких разведчиков. Поняв, что ситуация сложилась не в их пользу они без колебаний подняли руки. Старшина хозвзвода подошёл к немчуре и велел раздеваться. Приказ был исполнен незамедлительно.
Потом он поставил перед фрицами на бугорок бутылку водки и рядом канистру со слитым бензином из бака полуторки. Затем, крутанув вокруг своей оси самого низкого росточком, попросил ткнуть пальцем на выставленные для обозрения предметы. Естественно, указательный палец отметил сторону большей ёмкости. Немцы замежевались, подумали, что их сейчас будут поджигать. Однако нет, расправа имела продолжение.
Старшина налил горючку в кружку и заставил разведчиков неприятеля поочерёдно глотать ядовитое пойло до полного изнеможения. И так круг за кругом. Когда обреченцы стали терять сознание и повалились на весеннюю травку, самоназванный палач облил их бензином и поджёг. Немцы орали что есть мочи, кидались на старшину, катались по земле, пытаясь сбить пламя. Бесполезно. В конце концов, заживо сгоревшие солдаты вермахта затихли.
— Моих тоже сожгли заживо, — цинично промолвил старшина, свернул «козью ножку» и миролюбиво пыхнул кольцами в безоблачное голубое весеннее небо.
Вообще-то люди осуждали беспричинную и немотивированную жестокость. Но когда война забрала у человека дома всё, что он любил, когда на его глазах непрошенные изверги кололи штыками в брюховины наших ребят, откуда здесь гуманизму взяться.
Война меняет людей, не всем дано сохранить рассудок. Кто-то держит чудовищные картинки жестокости в себе, потом отходит в сторону и пожалуйста, наповал — самострел. Кто-то по собственному желанию начинает искать смерть. Кто-то всех в округе, вплоть до Сталина в Москве виноватыми делает. Так и уходят люди ожесточёнными на небеса и только там находят свой покой. А здесь, на земле это не они. Это война перевернула их сознание, сделав по жизни невменяемыми, другими, чужими.
Все всё понимали. Никто из свидетелей не вмешивался в сакральную процедуру мщения. Пора было менять место дислокации, выходить строиться в маршевую колонну. По весне на войне тяжёлая работа...