Речь погонщика верблюдов, всю жизнь искавшего

Р Е Ч Ь   П О Г О Н Щ И К А   В Е Р Б Л Ю Д О В ,
В С Ю   Ж И З Н Ь   И С К А В Ш Е Г О   В   П У С Т Ы Н Е
К А Р А В А Н   И   Н А Ш Е Д Ш Е Г О   С В О И   К О С Т И
 
 х у д о ж е с т в е н н ы й    в ы м ы с е л

      Когда мой замечательный друг, собутыльник, соиздатель рукописного философского журнала АКАДЕМ и лучший в мире собеседник Конрад Фреге (просто тёзка великого учёного) предложил мне занять освободившуюся вакансию в его отделе, я постучал его легонько по лбу:
       -- Конрад, болт ты резиновый – что, я не говорил тебе – я не выездной?
       Вовсе не ребёнок и вовсе не идиот в понимании действительности семидесятых годов, Конрад тоже постучал меня по лбу:
       -- Не говори ерунды.  Ты невезучий.
       Мои не особенно красочные и из понятных соображений весьма лаконичные упоминания о допросах в КГБ, вернее, о своём присутствии в чёрных списках КГБ, выглядели в кругу самых близких моих друзей вершиной моей способности покрасоваться – у меня были и другие поводы придать себе форсу в глазах друзей, но я,  некогда капитан одного из подразделений Генштаба, поэт и прозаик, автор восхитившей президента АН Украины работы по философии Гегеля – «Определённое ничто» -- не умел обыгрывать свои достоинства, и, хотя почти ничего не скрывал, был в своей компании просто собеседником, философом и поэтом, вполне надёжным товарищем, настоящим человеком и человеком настоящего – без будущего и прошлого.
     Если бы на меня нарыли достаточно – сидел бы я по 58-й, но я и ближайшие мои подельники отделались легко – негласный надзор и чёрный список.
     И, тем не менее, Конрад прилетел ко мне после внушительного пинка – не знаю, я, наверное, должен был его  остановить – именно после этой легкомысленной попытки устроить меня на оборонный завод, у Конрада начались по жизни неприятности – семейные, однако, вскоре ему пришлось уехать, и я гораздо позднее – совсем потеряв с ним связь – понял, что он просто из-за меня залетел в эти списки КГБ, хотя, вполне возможно, если жив сейчас, считает всё лишь ударом судьбы.
     Мне повезло больше.  Хотя никто не приглашал меня расписаться за внесение в чёрные списки, после допросов в КГБ, завершившихся «идите пока и не разглашайте» -- я сам сделал правильные выводы и поставил на своей жизненной карьере крест.  Правда, несколько проверок сделал – например, начал оформляться за границу.
      -- Меня вызвали! – с присущей ему экспрессией говорил мне Конрад. – Кого, говорят, ты тащишь?  Шпиона!
      Не знаю.
      Я привлекался по подозрению в участии в группе анархистов «Феникс», одной из довольно многочисленных группок почти политического направления, а я бы сказал – скорее – романтического направления, которые как-то входили в Систему – совершенно аполитичную антиорганизацию хиппи в СССР – здесь были и, в самом деле, наркоманы, и «цветы», и романтики, и бездельники, словом, сплошная пестрота, вероятно, иногда выглядящая и как что-то политическое.
       Но материалов не было, допросы ничего не дали, и я счастливо избежал зоны.
       Возможно, что-то ещё было из-за моей приписанности к системе Генштаба, в какой-то мере неладившего с КГБ.
       Но, так или иначе, я не просто застрял в провинции без всякой возможности сделать карьеру или прославиться – в качестве не отсидевшего диссидента или поэта.
       Сейчас много рыдающих по тем временам, и по сталинщине, и по брежневщине, но я-то знаю, как пышен был букет стукачества – это и штатные осведомители КГБ в каждом коллективе численностью более двадцати человек ( это уже 0,5% трудового населения) и во много крат больше добровольцев, не получающих никаких поощрений, однако весьма целеустремлённо и сознательно рвущихся в платные осведомители.
       Никто после девяносто первого года не выдал страшную государственную тайну, что если некоторые руководящие должности могли занимать и не члены КПСС, то ни одну руководящую должность отдельной организации или подразделения численностью свыше 20 человек (да-да, в том числе и в рабочих коллективах) не мог занимать человек, не проявивший лояльности в виде доносительства.  Понятно, что уже кандидатство в номенклатуру («резервный штат») означало не рядовой уровень в системе доносчиков КГБ, так что до 100% руководителей демократического движения в СССР, России и Ставропольском крае состояло в штате осведомителей КГБ, хотя, конечно уже в семидесятых годах сами стукачи были не более принципиальными, чем несуны, офицеры КГБ по надзору поголовно занимались спекуляцией дефицитом, так что я не буду врать, что не случись со мной несчастье связаться с ребяческим и хиппистским анархизмом – и я бы подписался с вполне искренней – хотя и скрытой – и весёлой улыбкой, понимая, что вместо конкретики можно гнать «липу», только, боюсь, попался бы и опять же очутился в тех же чёрных списках, но уже в гораздо менее благородном виде.

        Понимая получше многих более наивных правдолюбов своё положение, я совершил безрассудство и завёл семью.  Уже после того, как впервые попал под сокращение – специальное политическое средство содержания негласных поднадзорных на зарплате не свыше 150 рублей в месяц.

          Ещё в семидесятых, ощущая невидимый пресс КГБ, я как-то пошутил, что самый верный путь к самоубийству – это начать говорить правду.  Человек таким образом вначале вступает в конфликт с работодателем, затем – с государством, и, наконец, надзирателями на зоне, и без особой сложности актируется.

      Когда у меня родилась дочь, поднималась безалкогольная заря перестройки, эдакий общенациональный бодун.  И, если я в семидесятых не был уверен в завтрашнем дне вовсе не только как подлежащий уничтожению по андроповским спискам, но даже и в смысле получения работы – я мог быть привлечён к уголовной ответственности за тунеядство после того, как был сокращён – в горбачёвскую эпоху я не был уверен в завтрашнем дне даже не в переносном смысле – потеряв работу, я либо становился иждивенцем супруги (вместе с дочерью) и старых родителей, либо вполне мог умереть с голоду – бичевание и нищенствование могло оказаться мне не по плечу.
      Низкоквалифицированная и низкооплачиваемая работа?  В конце восьмидесятых я и был сюда вытеснен, но и здесь меня постоянно старались заставить уйти – правда, уже за сотрудничество моей анархистской группы СВОБОДА с Народным фронтом Ставрополья.
      По разному я жил в девяностых – во время, которое кажется властью демократов, я, участвовавший в эйфории опечатывания «партийных штабов», сидел без денег, и только после очень направленных усилий руководителей демдвижения возвратить власть пошатнувшейся номенклатуре оставивший навсегда политику, я довольно успешно занимался бизнесом, торговал на толкучке отремонтированной сантехникой, начав с газетки сделал фирму, очень быстро раздавленную администрацией ещё до появления ныне всевластных и многочисленных бюрократических инстанций, фактически ликвидировавших знаменитый Указ Ельцина о свободе торговли на основании заложенной в нём нормы неограниченного административного контроля.

        Уже в девяносто третьем – девяносто четвёртом годах я не смог никак зарабатывать и в конце девяносто пятого подрядился «рабом» -- «коммивояжером» на свой страх и риск развозить по стране часовые детали.

        Объездив Россию от Петербурга-Выборга-Мурманска до Абакана и Братска с грузом килограммов в тридцать-сорок, понюхав настоящие сибирские морозы, штурмы поездов, нищету захолустных городов, население которых уже привыкло обходиться без часов, испытав ограбления, унижения, обыски, многосуточные ожидания на железнодорожных станциях, я бросил это занятие таким же нищим, как и начинал, и был по-настоящему счастлив, что не залетел в долги на миллионы тех рублей.

Случай дал мне шанс – один из лидеров демократов, выдававший себя за отставного офицера ГРУ – на самом деле сотрудник КГБ – взял меня помощником в новую административную структуру, вначале – на общественных началах, затем на 0,3 ставки инспектора по части, исключающей возможности наживы.
       Казалось бы, я был устроен, какая-никакая у меня была зарплата и карьерная перспектива когда-нибудь сесть на полную хорошую ставку чиновника.  Кроме прямых обязанностей, я выполнял, как каждый чиновник, и косвенные, в том числе и по организации выборов, так что успел узнать об этом чуть больше, чем рядовой избиратель.
      Но случай вознёс меня – моего шефа и весь штат, кроме меня, уволили в связи с пенсионным возрастом, а по сути – из-за ошибок шефа.
      Некоторое время я был «калифом», хотя у меня не было бюджета, а было лишь куцее штатное расписание, которое я заполнил верными людьми – лишь секретаршу мне «втёрли», но я организовал работу так, что она была не в курсе моих дел и не могла информировать руководство с достаточной полнотой.
      Впрочем, и бухгалтер у меня был не мой, так что финансовые нарушения с моей стороны были невозможны при всём моём желании.
       Но я всё-таки был чужим системе, так что, и, занимая номинально высокий пост, должен был быть постепенно смещён, но мой бывший шеф, возмущённый тем, что я нарушил неписанный закон подчинения вышедшему на пенсию начальнику, неплохо организовал компанию по моей дискредитации с вполне детективными эпизодами, на распутывание которых стало уходить моё время.  Всё же я оставался безупречным чиновником, но движения моего пенсионера помогли одной из группировок вырвать мой пост, и вскоре я был смещён.  Мой приемник сразу же потребовал моего увольнения по собственному желанию, моего и всей моей команды – за исключением секретарши и бухгалтера.
       Моя хорошая зарплата, а главное, уверенность в завтрашнем дне закончились, я мгновенно стал игрушкой в руках любого патрульного милиционера, обладающего абсолютной властью в отношении любого гражданина, от которого пахнет пивом, и у которого нет дающего на то право удостоверения – как моё прежнее удостоверение высокопоставленного сотрудника администрации.  И я впал на предпоследнюю ступень социальной лестницы, ведущей вниз, мест поэта и диссидента, к тому же просто уже был не в силах заниматься физическим трудом, как в последние годы.
      Естественно, я теперь был обузой для семьи и стал одиноким, может быть, обретя наконец достаточно времени для книг и рукописей, о чём прежде только мечтал.

       Даже в жизни маленького человека история склонна повторяться со своеобразными гримасами – одному из моих хороших друзей, который по иронии судьбы работал на том самом оборонном заводе, понадобился заместитель, ему велели найти любого, даже без специального образования для административной работы, и он вспомнил обо мне – я, конечно, и на сей раз не стал предупреждать, тем более, что с переименованием КГБ я опеку новых спецслужб только чувствовал, чувствовал, что чёрные списки перешли по наследству ФСБ.
        Мои документы приняли с тем дружелюбием, с каким всегда встречают человека с рекомендациями, но во второе же моё посещение отдела кадров мне все документы вернули с плохо скрываемым ужасом, словно я был прокажённым, запутанно и невнятно пытаясь объяснить причину отказа.

          Бывший невыездной, вовсе не герой, бывший мальчишка-хиппарь, я вновь ощутил себя в родных чёрных списках – пОлноте, могут сказать – да неужели же за то, что участвовал в приведении к власти нынешнего режима?
         Но именно так!  Я просто был неблагонадёжным, поэтом и свободным человеком, и хотя совсем не такие люди становятся шпионами, не пройдя элементарной школы доноса, для гипербюрократического режима именно такие люди всерьёз опасны – они, а не холопы, проныры, готовые что угодно спереть и кого угодно предать – предают всегда свои – я был заклеймён как свободный человек.
         Так справедливой же следует считать судьбу тех наивных рядовых демократов, что в новой России стали изгоями: они хотели, чтоб власть стала на толику больше считаться с толпой, желавшей рабства и упивавшейся этом желанием.

       Я не был мандарином, подобно великим китайским поэтам, и потому мои стихи не предназначались императорам, как высшим ценителям чувств, и не предназначались тем ушам, которые были направлены на императоров.
      Я просто был поэтом.

       Родина, оставь свои розы сочинителям гимнов, повинующимся всем твоим притворствам, оставь гроб поэта тем немногим своим пасынкам – учись у меня презрению к лицемерию – когда-нибудь и тебе придётся стать искренней.
 
                17 декабря 2003 года
               
                ***