Медвежонок

Давно это было. Так давно, что и не упомнить.

Говорили тогда, что лишь старые люди да шаманы всё на свете знают. Отчего птица летает, отчего рыба плавает. И как сделать, чтобы народ нани не голодал и благоденствовал, а духи предков к нему благосклонны были. Да и кто этого не захотел бы? Только враг, хуже маньчжур-губителей.

В одном селении нани, что на берегу великой Мангбо-реки стояло, жила тогда девочка по имени Ойга. Отца и мать её маньчжуры убили, когда она совсем крохой была. Забрала её к себе тогда одна семья бездетная. Крепко любили они её, но случилась новая напасть — пришла в селение чёрная лихорадка и унесла в Буни, царство мёртвых, много людей, мать и отца названых у Ойги тоже не пощадила. Снова одна она осталась. Минуло ей тогда одиннадцать лет, была она расторопна и работяща, хоть и хрупкой казалась, как весенняя веточка. Взял её в услужение самый богатый в селении человек, старик-торговец Лю, водивший дружбу с купцами маньчжурскими да русскими. И сам он по крови не был нани.

У старого Лю сын подрастал, тех же годов, что и Ойга, — по прозвищу Лунь, смуглый и крепки, будто валун речной. Отец его баловал, потому как рос мальчишка без матери, на попечении служанок. Мать его родами умерла. Был он смешливым, проказливым, но не злым. Повадился он сперва Ойгу задирать, как самую младшую из отцовских служанок, но получил от неё беспощадных тумаков, почесал синяки и отстал.

А потом как-то увидела Ойга, что Лунь щенка, в ручей нечаянно сорвавшегося, пытается вытащить. Помогла она ему, тоже в стремнину прыгнула. С тех пор они подружились, не разлей вода стали, хотя старик Лю, на них глядя, подчас головой качал, но что он при том думал, было неведомо.

Сирота Ойга в богатом доме у Лю выправилась, подросла, на чужой манер одеваться стала, хотя по-прежнему вместе с Лунем и другой ребятнёй из селения ходила в тайгу брать черемшу или к протокам Мангбо-реки рыбу острогой бить.

И вот по весне в тайге услышали Ойга и Лунь жалобный рёв звериный. Невдомёк даже им было, что это за зверь кричит. Бросились они на зов и увидели: лежит за каменной осыпью мёртвая медведица, худая, с клокастой шерстью — наверное только что из берлоги вылезла. А возле неё медвежонок маленький бегает, плачет, за соски её теребит.

Переглянулись тут Ойга и Лунь — сердца у них так и захолонули. Оба ведь своих матерей лишились. Лунь снял с себя рубашку ситцевую, медвежонка в неё завернул, и пустились они в селение.

Во дворе у старого Лю коза была, недавно окотившаяся. Козьим молоком из берестяного рожка и выпоила Ойга медвежонка, назвала его Мэрген — богатырь.

Медвежонок этот так к ней привязался, что по двору за ней носился и за подол хватал, а ночью рядом спал, калачиком свернувшись, будто котёнок. Даже лайки охотничьи к нему привыкли, перестали в нём зверя признавать, перестали рычать на него.

Вот и лето к концу прикатилось, медвежонок стал молодым медведем, косматым и длинноногим, но вёл себя всё одно как дитя малое, бежал доверчиво к каждому, лапой махал, на свой толстенький задок усевшись, словно приветствовал — клянчил угощение. Так он и шамана Кандигу встретил — радостно, когда тот во двор к старому Лю пришёл.

Стоит шаман Кандига, смотрит на Мэргена задумчиво и пытливо. Бусины костяные из рогов оленьих, бубенчики жестяные к его одежде привязаны, отзываются тонким звоном при каждом шаге. Потрепал он Мэргена по доверчиво подсунутой голове, прошагал в дом и дверь за собой закрыл.

Ойга тем временем вяленую юколу под навесом перебирала, Лунь — рядом, как всегда, помогал. Посмотрела Ойга на паренька и говорит тихонько:

— Что-то боязно мне. Пойди на чердак, послушай, зачем шаман к твоему отцу пришёл.

Проворной белкой, взлетел Лунь на чердак, притаился над гостевой комнатой, где отец Кандигу принимал. А Ойга всё своей работой прилежно занималась, медвежонку приставучему кусочки юколы отщипывая. Дождалась она, когда шаман обратно по двору к воротам прошагал, а тут и Лунь с чердака ужом незаметно соскользнул и встал перед Ойгой бледный да растерянный. Слова вымолвить не успел, как и сам старый Лю на крыльцо вышел.

Поглядел он на сына, на Ойгу и на медвежонка, вздохнул и говорит:

— Кандига Мэргена забирает для великого осеннего праздника. Сказали ему духи — Мэрген, мол, пускай нынче будет священным медведем нани, тогда весь год болезни и напасти от селения уйдут, рыбы и зверя в тайге для нани прибудет видимо-невидимо. А если не отдам я Мэргена — останется только ждать беды. Лихорадки чёрной, голода и маньчжурских набегов. Согласился я. Как отказать?

Тут и сама Ойга побелела, будто сорванная береста.

Медведь — всего рода нани покровитель, не то, что тигр-амба, злой дух. У медведя можно и помощи просить, и заступничества. И угощение ему на пеньках оставлять — мёд сладкий, юколу сушёную, туесок с ягодами. А медвежий праздник — самый великий, из праздников праздник.

По обычаям нани каждый год охотники добывают в весеннем лесу для шамана маленького медвежонка, чтобы тот откормил его за лето, песни ему пел да разговаривал, как с человеком. Приручил. А настанет время осеннего праздника — медвежонка того по всему стойбищу шаман проведёт, в каждой хижине ему угощение приготовлено. А потом он зарежет его жертвенным ножом, разделит его мясо между всеми жителями селения, а кости и череп сложит в тайге в особое дупло, чтобы вернулся тот медвежонок на небо к великой Матери-медведице, прародительнице людей, и сказал ей — мол, нани любили меня и мне поклонялись, великую честь оказали мне, вошёл я в их плоть и стал частью каждого из них.

Такая участь теперь ждала и Мэргена.

Ойга будто окаменела, поняв это. Слова не проронила, даже когда Мэрген, ничего не понимающий, принялся игриво её опущенные руки зубами прикусывать. А шаман Кандига уже вернулся с двумя охотниками, которые ременную петлю на шею медвежонку накинули и повели прочь. Мэрген лишь оглядывался удивлённо — отчего это Ойга и Лунь за ним не идут, но послушался.

Только ночью поздней, когда Лунь прокрался к Ойге под навес, та разлепила сухие губы и с тоской промолвила:

— Неправда всё. Не верю я Кандиге. Не могли ему духи такого сказать. Он весной в тайгу за медведем никого не послал и сам не ходил. Нашего Мэргена увидел. Ждал, когда тот подрастёт, когда мы его сами приручим, чтобы забрать. Что же нам делать, Лунь?

Слёзы её горючие капали Луню за ворот рубашки, когда обняла его Ойга своими руками тонкими. И тогда Лунь твёрдо ответил, вынув из-за пазухи кожаный кошель с серебром:

— Возьмём оморочку и уйдём вниз по Мангбо-реке. Я у отца из лавки кошель забрал, всё равно ведь моё это наследство. Не отдадим мы Мэргена шаману, с собой заберём. Не плачь, Ойга, и не бойся.

Сказал он так и губы закусил, понимая, что судьбу всех троих решает. И судьбу своего отца заодно, потому что был у того единственным сыном и наследником. Но не мог он поступить иначе, ведь стала ему Ойга сестрой, а Мэрген — побратимом.

Схватила тут его Ойга за руку крепко-крепко и прошептала:

— Я не боюсь! Мать-медведица спасёт нас. Она добра и видит всё, что кругом творится. Видит обман Кандиги. Она нас защитит.

И не успела сова в последний раз прокричать, как Лунь и Ойга прокрались за изгородь, опоясывавшую двор шамана. Там, позади дома, в клетке из прутьев, пыхтел Мэрген. Взвизгнул он радостно, своих друзей почуяв. И тут же умолк, когда Ойга руку меж прутьев просунула и попросила:

— Тише, тише, Мэрген, мы уходим.

Отперли они засов, выпустили медвежонка, и втроём побежали к протоке, где на берегу сохли оморочки всего стойбища. Лунь две серебряные монеты положил возле того места, откуда чужую оморочку отвязал. Столкнули они её в воду — и тут же течение Мангбо подхватило их и понесло, словно лист кленовый

Велика и сурова тайга, могуча и глубока река Мангбо. Не видел никто с тех пор ни сироты Ойги, ни Луня — наследника старого Лю, ни медвежонка Мэргена, их побратима.

Говорили только люди, что прародительница нани, Мать-медведица забрала их к себе на небо, сделав своими детьми. Ведь селение, откуда они уплыли, с тех времён только процветать начало. Значит, стали Ойга с Лунем и Мэрген всему роду нани заступниками, духам предков помощниками.

А старый Лю тоже из стойбища ушёл, все свои богатства бросив. Так и сгинул. Но говорили ещё, что не сгинул он вовсе, а превратился в камень приметный на обрывистом берегу Мангбо-реки. До сих пор сидит там, горюет, всё сына ждёт.