Причудливые кружева

    Я ходила почти на цыпочках, тихо-тихо... Нет, не потому, что Мария Егоровна спала и я боялась её потревожить. Пугалась она, вздрагивая от каждого шороха. Не понимая природы её страха, я просто бесшумно передвигалась по дому. Сухонькая и махонькая старушка вздрагивала в своей задумчивости так, что её дрожь передавалась мне.
Явилась Мария Егоровна в мой дом ранним утром, держа в руках свой светло-коричневый ридикюль с мощной, никогда не ломающейся металлической застёжкой. Спросонок решив, что старушка мне грезится, я укуталась в одеяло с головой, но ощутила, как по спине к самому затылку подбирается холод. Неторопливая, слегка окающая речь заставила в одно мгновение сбросить одеяло. Мне не грезилось! Мария Егоровна стояла в дверном проёме и рассматривала дом так, словно видела всё сквозь стены.

- Деточка ты моя, гляжу на вас: царствуете! Вона и самовар у вас ляктрический. И свет ярок, поди само солнце в хату купили? Иже ты, блюдце какое кружевное с печеньем. Не блюдце? Салфетка бумажная? И что, выбросишь потом? Царствуете! Ну, то дело-то хорошее, царствуете на здоровье. А окна... Эва, говоришь? Эвро? Тьфу ты, Таисия, язык поломаешь. Эва как-то помягше будет. В наше время и стекла не у всех были. У нас были. Я помню - зимой заметёт так, что горка снежная на подоконнике, а я со стекла ноготком наледь соскоблю... Как зачем? Посмотреть, как старшая сестра в валенках гуляет. Валенки-то одни были, а нас пять девок. Ждёшь очереди, а как дождёшься, валенки уж снегом забиты. Снежок выбьешь и бегом с горки кататься. А когда не пущают, то и байдюжей: горку с наледи на подоконнике наскребу и куклу катаю...

Мария Егоровна говорит, а сама на окошко поглядывает. И вовсе она не изменилась: как было ей восемьдесят семь лет в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, так и есть, хотя на календаре две тысячи двадцатый... Разве что побледнела с лица, хотя и прежде румянца не доставало на истерзанных морщинами щеках. Поправила синий платок, заправив узловатыми пальцами выбившуюся седую прядь, и пристально посмотрела мне в глаза. А глаза-то бесцветные, только сейчас это и поняла. Ридикюль и платок цвет имели, а глаза - нет... Не по себе мне стало. Рыбой себя почувствовала, своего голоса не слышу, хотя рот открываю.

- Деточка, мне бы прилечь, а дивана своего не вижу. Выкинули? Зачем же... Такой крепкий диван, с зеркалом на спинке, кожаны подлокотники. Ванюшу на нём встречала. Помню, как ноги отнялись, когда увидала его. Худющий, кости кожей обтянуты, смерть, да и только, но не в саване, а в шинели... Испугалась поначалу, а потом как закричу: "Ванечка мой, живой, родненький, живой!" Ох, сколько ни кормила его потом, а только после блокады так худым и остался. Ты его, Таисия, не застала?

Я замотала головой.

- Но за могилкой его ухаживаешь, как и за моей... Я чего пришла-то, деточка. Слыхала, что ты место рядом со мной присмотрела, так и сказала: "Меня только тут, рядом с бабушкой Маней". Спасибо, уважила. Я тебя, Таисия, сразу прилюбила, как только внук среди ночи в дом привёл. Ты тогда прям с поезда к нему сбежала, как я к Ване своему. Ночью в окошко стукнул: "Манюшка, я за тобой". И я, девица неполных семнадцати годков, рода Голициных, за своим комиссаром в революцию и ушла. В сарафане.

Мария Егоровна вздрогнула, увидев как падает створка окна. Это я не удержала, резко толкнув поворотный механизм окна вниз, пыталась глотнуть свежего воздуха.

- Так я чего пришла-то, Таисия. Слышала, ты сливу просила спилить. Не делайте этого, то вам только кажется, что она мешает. Плодов там и нет почти, а тень надёжная. К тому же корни не дают кротам орудовать. Вон, соседи все насквозь изрыты. Внуку моему скажи, пусть лишь нижние ветки чуток по весне укоротит... Потом спасибо мне скажешь.

Старушка отрыла свой ридикюль, заглянула внутрь и достала кружево. Полоска кремоватого цвета, шириной в полтора-два сантиметра и длиной сантиметров пятнадцать, оказалась на моей ладони.

- Барабан-то мой с коклюшками, поди, тоже выкинули? А они кормильцами были, елецкими мастерами изготовлены из певучей берёзы. Эх, бывалоча как запоют, стукаясь друг об дружку... Я ведь мастерицей была, в пять лет прялку и веретено от старшей сестры приняла. Кожа на пальчиках в этом возрасте тонкая, нежная, нить чувствуешь по-особому. Стала постарше - за кружевоплетение села, а прялку младшенькой сестре передала. Выручало меня мастерство. Это когда уж с Ваней после революции в родные края вернулись, отец мне наследство отдал: барабан и два комплекта коклюшек. Правда, простить побега не смог, но к тому времени советская власть наступила, а Ваня мой уже власть представлял, отец молча перекрестил и махнул рукой. Правда, Вани при этом в хате не было. У него богом только Ленин был. Сколько, Таисия, я белого кружева на муку выменяла, сколько продуктов могла в дом принести во время войны... Вот до чего мы, бабы, народ удивительный! Война, разруха, а воротничок кружевной должён быть белым! Ваня после войны мельницей командовал, а муки в доме как не было, так и нет. Бывало, попрошу мучицы принести, так он про расстрел сразу. Как в область вызовут, я на мельницу бегом. Там работницы, зная о его коммунистической принципиальности, мне мучицы тайком насыпят. Блинцов напеку к его приезду, расскажу, что кружево на муку сменяла. Поверит, блинцы кушает, не расстреливает. Видишь, Таисия, кружевом и тут оплетала... Да нет, не такой он был, не расстрелял бы, что ты, просто к блинцам не притронулся бы. Так ты про сливу поняла? Пойду я, Таисия. Путь неблизкий, ты мне печенья с той салфетки положи с собой.

Ридикюль открылся, обнажая хорошо сохранившуюся подкладку серого цвета с отливом. Мария Егоровна сунула туда печенье, ещё немного посидела, глядя сквозь стены выцветшими глазами. Затем поднялась и вышла.

     В доме было тихо. Может потому, что я по-прежнему ходила почти на цыпочках? Зазвонивший телефон вырвал меня из рыбьего состояния, я наконец-то услышала свой голос.
- Что? Нет, я не спала. Не знаю, никто не звонил... И ты тоже не звонил. Посмотреть пропущенные? Посмотрю... Хочешь сразу после ночной смены на кладбище поехать? Ещё с вечера положил в машину топор и пилу? Нет-нет! Домой, сначала домой. Да-да... Неважно себя чувствую.
Я прошла в кухню, отгоняя от себя мысли о привидевшейся Марии Егоровне, жившей когда-то в теперь уже моём доме, щёлкнула электрическим чайником, открыла стоявшую на столе плетёную корзинку для сладостей. На дне лежала кружевная белая салфетка с остатками крошек от печенья. Самого печенья не было. Зачем-то потрогала свой лоб. Обычный лоб, чуть тёплый... Вернулась в комнату, потянулась к окну, чтобы закрыть его, уж очень сильно тянуло холодом по полу. И вдруг с белого подоконника что-то скользнуло вниз. Тонкая полоска кремоватого цвета легла к моим ногам. Наклонившись, подняла причудливо-ажурную кружевную ленту, пожелтевшую от времени. За окном жарко дышал солнечный август, но я чётко слышала, как скрипит снег под уходящими ногами в валенках...