Голодомор и Лёсик

Настя.

Настя – молодая 23-летняя селянка. От голода она превратилась в старуху.
Когда-то ещё не так давно, когда еды хватало вдоволь, Настя была сама энергия и очарование. Она была, словно сгусток энергии и очарования природы. Живая, весёлая, хохотушка и болтушка, густые косы, большие карие глаза, упругий стан и белая нежная кожа – чудо, великолепное чудо женской красоты, какое совсем не редко, как чистый родник в лесу, встречается в среде людей, живущих в духовном и физическом единении со стихией земли.
Голод подтачивал тело Насти и наконец победил.
За последние месяцы она сильно похудела, очень сильно. Щёки её ввалились, цвет лица стал серый, как пыль на дороге. На нём, на лице, остались лишь глубокие впадины глазниц и там, в их глубине, те самые прекрасные украинские глаза, о каких писал Александр Вертинский. Только теперь эти глаза смотрели тускло и безнадёжно. В них теперь не было почти ничего, даже отчаяния.
Тело Насти не просто истончилось – его не стало вовсе, девичьего тела. Один скелет, скелет и кожа. Некогда стройные Настины ножки превратились в длинные жерди, буквально в жерди, что удивительным образом ещё носили на себе костлявое туловище.
У Насти не осталось даже отчаяния и даже желания добыть еды было не много: она знала, еды взять неоткуда.
И лишь когда две недели назад Настя хоронила своего мужа, своего коханого Василя, у неё мелькнула почти радостная мысль, что это Божий дар – муж больше никогда не увидит её такой: страшной старухой, передвигающейся на двух жердях вместо ног.
Они любили друг друга чисто и со всей молодой страстью.
Любовь у Насти с Василём была безоблачна и легка. Их любовь была, как сон, как наваждение.
Молодые увидели друг друга однажды в сельском клубе – девушка пела в народном хоре, и взаимное чувство вспыхнуло тотчас. Василь, здоровенный, немного стеснительный парень, пришёл, как водится, из соседнего села послушать местных артистов. И нашёл здесь Настю.
Он смотрел на Настю и говорил ей о своей любви. А Настя слушала Василя и верила ему. И целовала его, и обнимала его.
А потом были сваты, а потом свадьба. А потом родился Лёсик – их сынок.
И любовь не проходила, а всё крепла. Каждое мгновенье для троих было ощущением счастья. То счастье спрессовалось в несколько коротких лет. Пока не пришёл голод.
Еды становилось всё меньше и меньше. Василь, не в силах помочь семье, лишь отдавал большую часть своей пищи жене и ребёнку.
И его организм сломался первый.
Однажды на колхозном поле он по привычке поднял конец бороны и тут же упал. Что-то произошло, что-то оборвалось у него внутри. Не имелось запаса сил, не имелось больше энергии, Василь не выдержал.
Этот когда-то здоровый, весёлый мужчина теперь, как бледная жёлтая тень самого себя, едва добрёл домой, лёг в постель и через три дня умер.
Настя была как в тумане.
Она любила своего Василя, она любила того Василя, что лежал больной и уже ничего не просил – ни еды, ни даже воды, но она была как в тумане. Поэтому когда её любимый умер, она не плакала. Сил плакать не осталось вовсе.
Настя молча и неспешно отвезла тело мужа в колхозной телеге на кладбище и похоронила там суженого.
И остались они с сынком вдвоём.
И голод остался с ними.
Сейчас рано-рано, ещё не рассвело, Настя поднялась идти за колосками. За теми, что потеряны, быть может, в поле во время уборки. Вчера бригады закончили, сегодня отправят хлеб в район. Отправят до последнего зёрнышка.
Она знала, собирать колосья нельзя, это преступление, и правление о том объявляло. За такое грозит срок или даже расстрел. Но у женщины не было выхода. Если Настя не соберёт зёрен, они с Лёсиком очень скоро умрут от голода.
Если её поймают, то Лёсик без Насти умрёт сам. А она – погибнет в лагере или её просто расстреляют.
Но Настя соберёт колоски, она в это верит. Её не поймают, и она сделает Лёсику и себе кулеш, пусть и без сала. Такой вкусный кулеш, от одной мысли о нём становится больно в желудке.
Настя встала с постели от тёплого дитя и кое-как оделась. Лёсик спал под одеялом, сжавшись в комочек, и складка, глубокая морщинка перерезала его лоб. Ровно через месяц, 1-го числа, Лёсику исполнится пять лет.
Ребёнок приоткрыл глаза, совсем не сонно посмотрел на мать, не издал ни звука. Перевернулся на другой бок.
«Спи, Лёсик, я скоро приду», – хотела сказать Настя, но не смогла. Что-то подобное по утрам она часто говорила сыну раньше, в той, другой жизни. А сейчас Настя не могла так сказать. Это оказалось бы почти неправдой, как будто та другая жизнь продолжается. «Лёсик, спи, я скоро приду…» Нет, она не может это произнести. Она не знала, вернётся ли, с едой ли.
Ничего не произнесла, но всё-таки махнула ребёнку, всё-таки слегка улыбнулась. И вышла. О еде и не заикнулась, и не могла заикнуться. Ничего нет. И не будет.
За дверью остановилась, прислушалась. Тихо, спит. И вдруг услышала всхлипывание. Лёсик плакал. Резко застучало в голове, сжалось сердце. «Он кушать хочет, кушать хочет!» Нельзя возвращаться, попросит еды. Нельзя возвращаться.
Настя вернулась, склонилась над кроватью.
– И не поцеловала!.. – с обидой чуть всхлипывал Лёсик.
Прежде, уходя рано утром в поле, Настя всегда легонько целовала спящего сыночка. Он это чувствовал даже во сне, улыбался и спал, счастливый, дальше.
Настя прикоснулась губами к детской щеке.
– Спи, Лёсик, спи. Потом иди с хаты, там солнышко.
Она имела в виду, надо двигаться, быть на свежем воздухе, под солнцем.
Мама ушла, Лёсик попытался уснуть, тогда не так хочется есть, но у него ничего не получилось. Он не знал, куда ушла мама, но на неё не надеялся, понимал – еды не будет.

Лёсик.

Мальчик попытался опять уснуть, но у него ничего не получилось. Он вылез из мягкой постели и, ёжась от утренней прохлады, медленно стал переодеваться. Колени у Лёсика последние дни сильно раздулись, но из-за огромного вспухшего живота их не было видно. Лёсик снял ночнушку, надел штаны и свою, когда-то любимую, вышитую голубыми узорами белую рубашку. Широкая, будто с чужого плеча, одежда на теле ребёнка висела большими складками, скрывая признаки истощения.
Одна мысль двигала мальчиком, заставила его подняться с кровати – он хотел посмотреть в большом кухонном столе, нет ли там хлеба. Раньше мама всегда доставала оттуда и хлеб, и сало, и помидоры, и много чего другого.
Лёсик подошёл к столу, открыл дверцу и сразу увидел, что там совсем пусто. Прошёл к печке, заглянул в чёрный чугунок – ничего.
Окончательно рассвело и встало солнце. В окно проник большой и жирный солнечный луч. Мама велела идти на улицу. Пошёл.
Впрочем, и здесь у него имелась мысль.
В курятнике в прошлом всегда бегали маленькие цыплята, он это отлично помнил. Потом цыплята подросли и у некоторых из них оказались большие красные гребни. Эти цыплята петушки, из них мама варила суп. Какой это был суп! Даже тогда, когда в доме всегда, всегда имелась еда, Лёсик любил кушать этот суп. И такие вкусные гребешки. А теперь!..
Ребёнок дохромал до конца двора к пустому курятнику. Посмотрел загон, заглянул в куриный домик. Жаль, как жаль – никого там нет. Ни цыплёнка. Конечно, Лёсик и вчера исследовал курятник, и позавчера. И в столе смотрел и вчера, и раньше. Не было там еды. Но вдруг? Он-то и не особо сейчас надеялся найти что-нибудь, но вдруг есть что-то? Вот откроет дверцу стола, а там миска с хлебом, нарезанного ломтями. А пойдёт во двор – за оградкой цыплята бегают, как раньше. Надо будет калиточку курятника закрыть, а то разбегутся цыплята. Мальчик это понимает.
Лёсик решил идти на огород за сараями, там всегда подсолнухи росли, такие огромные. Они ещё поворачивают свои головки к солнцу. Вот эта мысль, пожалуй, свежая, раньше Лёсик об этом не думал – поискать подсолнухов.
Пригрело, и мальчику стало даже приятно.
Лёсик двигался по пустому полю, среди обрубков давно сорванных подсолнухов, и не находил ничего, на что рассчитывал. Становилось жарко. В дальнем конце огорода начиналась ничейная земля, пустырь. Там высится большой тенистый вяз, Лёсик решил податься к нему и посидеть под раскидистыми ветвями.
На полпути мальчик понял, что не стоило предпринимать такое путешествие – слишком трудно. Жарко, идти в конец огорода далеко, а вернуться назад теперь ещё дальше. Лёсик шёл, шёл к вязу и, несмотря на то, что уже не верил, что достигнет цели, дошёл.
Он сел на траву в тени, поодаль ствола, и отдыхал.
Минута, другая – вроде и силы откуда-то появились, вот и отдохнул, даже про кузнечиков стал размышлять. А если кузнечика скушать? Да где они… Нет, кузнечика есть нельзя. Лёсик поднялся, дотянулся до веточки вяза, сорвал листик. Пожевал, выплюнул. Горько. Волна тошноты накрыла ребёнка. Неожиданное, необычное ощущение, он почувствовал себя очень, очень плохо. Его тошнило.
Лёсик сел, потом лёг. Стало ещё хуже. Поднялся, пошёл, так вроде легче. Потом снова плохо. Хуже, хуже и – приступ рвоты, спазмы, и раз, и два, и три. Да нечем, одна зелёная водица.
Вот стало легче. Холодный пот выступил на лбу мальчика, но ему было уже легче. Он шёл и шёл дальше от своего дома, туда, к окраине села, куда-то, где кузня, где речка, где лес.

Васюнин

Лёсик волочился на своих тоненьких ножках с распухшими коленями в направлении кузни, где обычно управлялся Васюнин, местный кузнец.
Вообще-то Васюнин Павел Никифорович здесь не местный, приезжий. Их трое, присланных из столицы. Рабочие, большевики.
Кузяев – старший, председатель колхоза, Сафонов – секретарь партячейки. И Васюнин, естественно член партийного комитета, профессиональный кузнец, заводчанин, бывший красноармеец.
Да не всё так просто. Не сложились отношения у председателя колхоза и секретаря партячейки с Васюниным. В Москве-то они редко пересекались, вот и было между ними там всё хорошо. А здесь раз, другой схлестнулись. Ещё год назад при обсуждении планов хлебозаготовки Павел Никифорович обидел Кузяева, председателя.
– Народ-то здесь такой, мелкобуржуазный: хлеб попрячут, сдавать не того... Не сдадут хлеб-то! – сокрушался секретарь партячейки.
Председатель и сам испытывал растерянность, у него не было идеи преодоления местного саботажа, он не знал, как поступить.
– Что делать? Что? – восклицал председатель.
Всегда уверенный в себе, Васюнин тогда сказал:
– Есть выход.
Члены ячейки, все одиннадцать человек актива, обернулись на Павла Никифоровича. Тот взял паузу, сделал притворно наивное лицо и с откровенной издёвкой, расставляя каждое слово, выдал:
– Надо взять верёвку и повеситься.
Активисты дружно загоготали. Председатель чувствовал себя униженным. Васюнин представил его перед людьми неумным и безвольным тюфяком. Это публичное унижение Кузяев не забыл.
Много воды утекло с тех пор. Да только теперь, во время голода, в отместку председатель и секретарь обложили Павла Никифоровича – продуктовых пайков из райцентра Васюнину не доставлялось, пропуск на выезд из села не выписывали. Разговаривать не хотели. Председатель лишь коротко отрезал:
– От кузни кормись. Всё.
И сейчас Васюнин голодал наряду со всеми селянами. И месяц, как голодал, и два, и нынче.
С утра нужда погнала Павла Никифоровича по селу, может, чем разживётся. Прошёл с окраины от своей кузницы не далеко, насчитал пять трупов во дворах, ещё не убирали. А сколько тел по домам? Позже проедет команда с телегой убирать трупы, председатель следит за этим.
Злой и усталый возвращался к себе Васюнин. Приходится подыхать с голоду. Как с кузни питаться? Ничего не несут селяне. Мрут, им не до кузни.
Васюнин просто-таки налетел на Лёсика, сидящего прямо на тропинке среди зарослей. Как маленький комочек, почти слившись с землёй, отдыхал мальчик от трудов своих. Если бы он сидел чуть в сторонке, Павел Никифорович и не заметил бы его.
Но теперь Васюнин налетел на ребёнка, и эта мысль возникла мгновенно. Павел Никифорович съест пацана. Конкретно, сварит в чане и съест. Худой, конечно. Кровь ударила в голову Васюнина, он ничего уже не видел, ни о чём не думал, кроме как об этом.
– Пойдём! – Васюнин протянул мальчику руку.
Ребёнок уже намеревался рвать стебельки, когда из зарослей выскочил дядька кузнец. Мальчик знал его, когда-то Лёсик с папой водили в огромный кузнечный дом с такими почему-то малюсенькими окошками ковать колхозную лошадь. Вернее, лошадь вёл под уздцы папа, а Лёсик сидел у папы на закорках. Это тот дядька кузнец, который неправильно разговаривает. Вот и сейчас он сказал не «ходим», как все на селе сказали бы, а «пойдём».
Лёсик намеревался рвать стебельки одуванчиков, потому что когда он посидел на тропинке, отдохнул, то увидел вокруг много одуванчиков. И у всех у них были такие толстые, сочные стебельки. Нет, конечно, он не собирался их есть, их же нельзя кушать, они не съедобные, да и опять может плохо стать. Просто понарошку. Как будто это еда. Стебельков много, а каждый стебелёк Лёсик хотел разорвать на ещё много кусочков. И будет много-много еды. Понарошку.
И вот дядька кузнец зовёт Лёсика. Мальчик, не раздумывая, протянул свою ладошку Васюнину. Кто знает, может, кузнец его покормит? Лёсик лично видел, как давно бабка Галя несла в кузню целое лукошко яиц.
Они двигались сначала медленно и молча. Павел Никифорович вёл ребёнка осторожно и очень внимательно, напряжённо ожидая, когда тот почувствует неладное и дёрнется, рванётся, захочет освободиться от крепкой рабочей хватки.
Лёсик шел послушно и без опаски. Он протянул ладошку кузнецу с надеждой. С трагической голодной надеждой.
И как-то не сразу ощутил, что рука у мужчины грубая и жёсткая. И при этом влажная. А это у самого Васюнина ладони от предвкушения вспотели. Крутилось в голове, как он это делать станет.
Лёсик попытался высвободиться от Васюнина и потянул свою ручку.
– Я домой хочу! – с отчаянием в голосе сказал мальчик. Ещё не заплакал, а просто сказал.
Да не тут-то было. Кузнец ждал этого момента. Павел Никифорович открыл карты, прятать намерения он больше не мог, да и смысла не видел. Кругом ни души, опасности для Васюнина никакой. Словно капкан замкнулась его кисть на ручке ребёнка, хватка-то у кузнеца мёртвая. Лёсику стало больно, он заплакал.
– Я домой хочу!
Васюнин резко прибавил шагу и почти бегом двинулся в сторону кузни. Мальчик быстро-быстро перебирал ножками, чтобы успеть за мужчиной, на один шаг взрослого ребёнку приходилось делать три своих. Лёсик испугался, очень испугался, его охватил ужас. Ребёнок подогнул колени и на ходу повис на Павле Никифоровиче. «Идти не хочет, гадёныш», – как-то без злости подумал кузнец, волоча по земле Лёсика.

В кузнице.

Всё-таки голод сделал своё дело и с Васюниным. Когда он дотащил ребёнка до кузницы и впихнул в дверь, то почувствовал, что страшно устал – сильно ослабел за последнее время.
Павел Никифорович запер дверь на защёлку, на большой засов и ещё зачем-то подпер бревном. Лёсик стоял и уже не плакал, а только глаза у него были мокрые и на щеках заметны грязные следы от стекших ранее слёз.
– Я домой хочу…– ещё раз теперь уже не сказал, а прошептал мальчик.
Он подошёл к двери и, несмотря на то, что здесь же подле находился Васюнин и глядел, попытался сдвинуть бревно. Павел Никифорович размахнулся и ударил ладонью Лёсика по лицу. Ударил не кулаком, а ладонью, тяжёлой мозолистой ладонью.
Мальчик отлетел в сторону, как котёнок, стукнулся головою о стеллаж с инструментами и упал замертво. Васюнин подошёл, внимательно проверил тельце. Не дышит. Закатил ребёнку веко, посмотрел зрачок. Всё. Дело сделано. Сейчас Васюнин отдохнёт, и у него будет на обед мясо. Это белок. Это калории. Это жизнь.
Павел Никифорович опустился на пол, привалившись спиной к стеллажу, зажмурился. Сердце гулко стучало в груди, отдавало в висках.
Кузнецу представился родной завод в Москве, на Владимирке, станки грохочущие, куда там в кузне, даже запах от станков, казалось, почувствовал. Рабочие представились, его товарищи, снующие туда-сюда. Васюнин забылся...
Сознание вернулось к Лёсику, он открыл глаза. Болел затылок, которым ударился о металлический шкаф, болело лицо, по нему бил дядька кузнец. Но эта боль, это всё стало, как фон, это не беспокоила теперь мальчика. Не было больше страха, не было чувства голода, не было отчаяния, не было ничего плохого.
Как-то спокойно, будто не своим взором огляделся ребёнок вокруг. Вот полка, к которой Лёсик отлетел. Вот верстак у дальней стены, наковальня, окошки, узкие, под потолком. А вот дядька кузнец спит, прислонившись к стеллажу, почти лёжа, с полуоткрытым ртом. Лёсик медленно встал на четвереньки, потом поднялся на ноги.
Как будто зная зачем, как будто зная, что именно так следует сделать, мальчик подошёл к большой лестнице, приставленной к стеллажу и ведущей наверх, и стал забираться по ней.
Высокий стеллаж, высокая лестница. Одна полка. Выше. Другая. Ещё выше. Всего много. Десять. Да Лёсик всё равно считать умеет только до пяти, до сколько ему лет.
Наверх. Добрался. Верх стеллажа широкий, ребёнок там легко поместился. С самого краю на верху стоит огромный, словно сундук, ящик с гвоздями, прямо под ним на полу отдыхает дядька кузнец. Лёсик подумал, что если столкнуть этот сундук вниз, то он упадёт прямо на Васюнина и убьёт кузнеца. И тогда Лёсик освободится и убежит отсюда. Мальчик попробовал сдвинуть ящик. Но нет. Не под силу. В этот момент Васюнин проснулся. Он услышал шум наверху, увидел там Лёсика и всё понял. Кузнец попытался встать, схватился рукою за полку и непонятно как, почему, тяжеленный, прежде устойчивый стеллаж качнулся. Так не могло случиться, но так произошло. Лёсик смотрел на сундук, полный гвоздей и мысленно, взглядом, изо всех сил сталкивал его с верхней полки на всё ещё сидящего на полу кузнеца. Этого не могло случиться, потому что железное днище сундука прочно, намертво прикипело к стеллажу, но это произошло – ящик сорвался и полетел вниз. А Лёсик ничего на этот раз и не трогал. Лишь смотрел.
Васюнин полусидел на полу, и его запрокинутая голова также следила за падающим грузом. Казалось, долго-долго летит на него, приближается огромный чёрный предмет. Павел Никифорович ни о чём не подумал в последний момент и ничего не почувствовал. Тяжёлая масса металла вдавила в земляной пол голову Васюнина. Только тело дёрнулось в предсмертной судороге. И из-под ящика, лишь чуть покосившегося, но не рассыпавшегося, вытекла струйка крови.
Лёсик сверху видел происшедшее и понял, что спасён. Багровый синяк на пол-лица темнел на левой стороне у Лёсика.
Мальчик медленно спустился по лестнице со стеллажа вниз. Так осторожненько – с перекладины на перекладину, ручки держит за одну, ножку опускает ниже, на другую перекладину. И так до конца А что еда? О еде сейчас он и не вспомнил.
И спустился с лестницы теперь как бы и не он, не Лёсик. Не тот Лёсик, другой. Во всяком случае, ему теперь было не 5 лет, точнее не 4 годика и 11 месяцев, а, может, 15, может, 30, может, 60 лет.
Мальчик подошёл к двери, покрепче обнял подпирающее её бревно и потянул на себя. Бесполезно. Васюнин подпер дверь не для детских рук. В углу под потолком – маленькое окошко, почти полностью заколоченное. Только разве для кошки. Вот туда Лёсик и пролез. Что ему? Он маленький. Пролез.
Позже следователь констатировал смерть Васюнина Павла Никифоровича от несчастного случая. Дверь заперта изнутри, второго выхода из кузни нет. Никто посторонний столкнуть ящик не мог. Представить, что кто-то выбрался из той маленькой щели, откуда вылез Лёсик, было невозможно.

Матушка Раиса.

Лёсик выбрался из кузни наружу и побрёл в село. Он двигался совсем механически, ни о чём не беспокоясь, просто брёл и смотрел вперёд. Мыслей о произошедшем только что, у него не возникало. Просто направлялся домой, разве что подумал, не вернулась ли с работы мама. Он ещё не знал, что маму арестовали. И даже, может быть, в тот самый момент арестовали, когда за ним запиралась в кузнице дверь. Правда, точно не известно – в тот ли самый момент арестовали, если и так, то это просто совпадение.
На пустынной улице мальчик увидел идущую ему навстречу матушку Раису, вот которая всё крестится, и её батюшка Григорий, такой с бородой. И тоже крест большой у него на груди. Ещё у них в церкви всегда так странно дым пахнет, иначе.
Матушка была уже в курсе, что Настю забрали. Раиса Ивановна вообще это первая узнала.
С утра по раннему солнцу матушка неожиданно для себя оказалась у колхозного поля. Нет, не красть колоски пшеницы. Этого нельзя делать никак, красть. Это грех и пред Богом, и пред властью. Просто так оказалась, просто посмотреть на колоски пшеницы в поле.
Батюшку, отца Григория, скоро год как увезли, церковь закрыта «по коллективизации». Детей четверо – трое младших, старший Миша, ему 15. Вот Миша вторую неделю скоро, как уехал за продуктами, менять одежду на еду. Куда-нибудь подальше райцентра. Надо бы в Россию, да возможно ли туда добраться?
Матушка дала Мише в дорогу платье своё новое и ещё одно, похуже. Кофту тёплую, сапоги тёплые, на меху. И нитку жемчуга, своё приданое. Хотела маленькой Верочке тоже в приданое оставить этот жемчуг. Или Шурке. Не судил Господь.
А Миши нет уже вторую неделю. Некоторые тоже пытаются ездить, менять вещи на пропитание, да редко кто возвращается. Как уедут и пропали. Кордоны военные, бандиты, тот же голод – много препятствий на пути. А теперь что? Эти трое лежат дома опухшие, ходить не в состоянии. У младшего, Коли, паралич какой-то – не встаёт совсем, только молча таращится в одну точку. У самой матушки ноги опухли. Вот с палочкой и идёт еле-еле. А ведь ей 35-ть всего.
Матушка Раиса там притаилась в посадке и видела, как Настя выбежала на поле и, то и дело озираясь, принялась подбирать в подол колосья с земли. Матушка тоже хотела выскочить за Настей и сказать ей, что не стоит этого делать, ни за что не стоит... И вон колосок пропустила полный, и вон... Да что это, такие жирные колосья пропускает!
И видела матушка Раиса Ивановна, как вместо неё выскочили на поле Кузяев – председатель, Сафонов – секретарь ячейки да два активиста и помчались прямиком к Насте. Матушка видела, как Кузяев на ходу показывал знаками, мол, отстаньте, я первый. Председатель подбежал и стал хлестать обмершую Настю плёткой – раз, раз, раз! Матушка слышала в своём схороне, как Кузяев ругался: «Сука, сука, сука!» Ну нет, нет у них таких прав, плёткой стегать! Арестовывать – да, нарушила закон. Воровала. Но плёткой стегать – нет!
Настя упала на землю и извивалась, корчась от боли, и почему-то молча, не кричала совсем. Пару раз высветились у неё из-под подола спичечные ноги. «А не опухшие, как у меня» – пронеслось в голове у Раисы Ивановны, матушки.
Подбежали активисты, уняли председателя. Уж больно зол он оказался на Настю. Такой план объёмный по зерну спустили на колхоз! Тут у самого голова на волоске висит, того и гляди ссекут. А эти сволочи, кулацкое отродье, шныряют, народное добро разворовывают!
Матушка думала, что Настя уже не встанет. Ан, нет. Помогли ей, поднялась, сама пошла. Всё, увели. Это срок. Бедный Лёсик!
А Лёсик, с заметно выпирающим вспухшим животиком, ковылял навстречу Раисе Ивановне.
– Пойдём к нам, – позвала матушка, – я тебя покормлю.
Нет, Раиса Ивановна не считала, что обманывает ребёнка. Она же не сказала, когда покормит. Она сказала: «Я тебя покормлю». Когда будет пища, тогда и покормит.
В общем, если Миша возвратится с продуктами, останемся живы, и Лёсик с нами. А если Миша не вернётся... Все там будем. На то Воля Божья. Впрочем, матушка уже почти уверенна, что Миша не вернётся: «Сгинул мой Миша…»

Миша

«Сгинул мой Миша», – думала матушка Раиса, когда они с Лёсиком плелись к поповскому дому. А всё равно смотрела и смотрела на большую дорогу, ведущую к селу – не случится ли чудо, не покажется ли на горизонте худенький Мишин силуэт. Не показался силуэт.
Уже у калитки, взявшись за затвор, Раиса Ивановна взглянула ещё раз туда, на окраину. И да, это был он, её Миша. Он перемещался необычно, как-то сжавшись, сгорбившись, как-то неровно, рывками, будто прихрамывая. Но это был он, её Миша. Юноша двигался, тяжело ступая, перекинув через плечо пару связанных между собой мешочков. В один Миша насыпал кукурузу – жёлтые, плотные спелые зёрна, в другой – чечевицу. Два полных небольших мешка, почти под завязку. Поэтому он шёл неровно. Ему было тяжело.
За пазухой у Миши лежал завёрнутый в тряпицу здоровенный шматок сала, от которого и отрезал-то всего кусочек. А в торбе на поясе болталась краюха хлеба, размером что с тот кочан капусты.
Пешком пробирался Миша от села долго-долго. На телеге подвезли его добрые люди, миновав кордоны. В товарном вагоне ехал. Добрался-таки до России. И здесь удача сопутствовала Мише – не обманули, ничего не отняли. Такой же путь проделал и обратно.
Ноги у Миши сильные – только просит помочь ему мешки на плечи взвалить. А дальше хоть сколько может идти, ноги сами несут.
И вот он дома. Вон мама у калитки. И кто-то ещё с ней, какой-то мальчик чужой. А в доме ждут возвращения старшего брата маленький Коля, сестрички Вера и кроха Шурочка. И папа скоро вернётся, отпустят из тюрьмы, Миша верит в это.
Идти навстречу сыну у матушки не было сил. Они просто стояли с Лёсиком у калитки и стояли. Женщина знала, что Миша несёт еду. А Лёсик знал, что сейчас его покормят. И все они – матушка Раиса, Лёсик, Миша – понимали, что теперь будут жить.

…

Столько лет прошло с тех пор. Столько лет... Вот и Лёсику уже за 80.
Алексей Васильевич Беленко, Лёсик, 83 года, старый и дряхлый, сидел на лавочке в углу приходского храма в Великую Субботу. Обычный прихожанин накануне пасхальной службы, ждал её начала. Да и не ждал он, собственно, ничего, просто сидел, и было ему хорошо и покойно.
Начали читать «Деяния». Людей слушало мало, народ появится позже, к основной службе.
Никогда раньше за все пролетевшие, промчавшиеся годы Алексей Васильевич не вспоминал того, что произошло в кузне тем летним днём. Много чего в жизни случилось у Лёсика, в его долгой жизни, много чего. Всё вспоминалось, но то событие – ни разу. А сейчас почему-то само всплыло в памяти. Всплыло отчётливо и ясно, до мельчайших деталей.
Наверное, смерть подходит. Пора. Умереть хочется.
«Не хочется умирать, Господи! Жить хочется!..»