Любовь

- Ты заметила, от тебя все бегут?
- Я не понимаю...
- Да, чего тут! Птицы упорхнули, как с фронта, «неся значительные потери», у других вон, малина да укроп вместо сорняка, а у тебя шаром покати. Гадюка и та не ужилась с тобою, цветы выпрыгивают из горшков. Рыбы, если бы могли по суху, аки по воде, тоже ушли бы давно. Что тут говорить, - недолго пообщавшись, от тебя бегут и люди!
- Но почему ты так говоришь? Я не понимаю - зачем ты так, за что?!! - зарыдала вдруг она, и мне пришлось открыть ту нелепую правду, с которой я жил уже много лет:
- Видишь ли, только прекращай реветь сейчас же, ты всех душишь своей любовью.

    Она всхлипнула и, пересилив глубоким выдохом рыдания начала говорить:
- Неправда. Всё не так, как ты думаешь. Помолчи, пожалуйста. Слышишь, вон там вот, звуки?
- Ну, птицы взлетели, что такого?!
- Это они улетают, побросав книги, их крылья шуршат, словно листья обронённых на пол томов. А люди, - те исчезают, так и не закончив своих романов.
- Писатели, что ли?

     Она на меня посмотрела, как на маленького и мягко, уступчиво произнесла:
- Романов со своей судьбой, с человечностью.
- А... Но это не объясняет того, отчего все бегут от тебя.

- Да не от меня они бегут, за жизнью своей стараются поспеть.
- Это ты так себя успокаиваешь, понимаю, бывает.

     Она улыбнулась мне, вовсе как несмышлёнышу и, рассматривая лес за окном, стала говорить,тихонько так, едва ли не шёпотом, то ли ему, то ли себе:
- Про малину, это ты верно заметил, только, чего уж тут греха таить, не земля у нас тут, глина сплошная, но я не сержусь, с чего бы, да и огородник из меня неважный. А вот про птиц и зверей... Проверяют они и меня, и себя.
- Чтобы что?
- Узнать хотят, можно ли доверять человеку, способен ли он ещё любить, без оговорок и условий, просто - любить.
- Не выдумывай.
- А ты сам посуди. Я ж не о котятах в лукошке толкую. Вот тонет, к примеру, оса. Если укусит, ты знаешь, мне не поздоровится, но я достаю её из воды, сушу и отпускаю. Она глазки протрёт, да летит мимо, с докладом, - так мол и так, было дело, всё по порядку своим расскажет, соседям передаст.
- Шутишь!
- Не шучу, слушай дальше. Гадюка ползёт. Для меня её укус - лучше не думать, что может произойти, а я с уважением к ней, с добрым словом. Так и она не грубит, не пугает, а напротив - осторожничает. Что до птиц, те на каждом дереве под окном, да по три гнезда вьют, и весь выводок тут же, на глазах, чтобы показать детворе, как оно, когда по-настоящему, по-человечески бывает!
- Ну, хорошо, узнали они все, как надо, а  дальше-то что?
- Летят по миру, идут дальше, крутят колесо жизни.
- Глупо как. А почему к тебе?
- Так не только ко мне, дурачок! Ко всем они идут, к каждому! Да мало кто замечает то. Подумаешь, - птичка подлетела, муравей по руке пробежался. Стряхнуть, турнуть, ногой топнуть, оно ж проще.
- Дела у всех! Работа, занятия, своя жизнь!
- То-то и оно, что у всех она - жизнь, а не только у человека.
Мы помолчали.
- Давай, выйдем, душно что-то,- попросила она.

    Небо, словно залитое синей глазурью, сияло в медной, позеленевшей от времени, оправе леса. Неторопливым шагом дошли мы до берега пруда и остановились. Из кустов вишни неподалёку, навстречу нам, пролилась тонкой струйкой змея.
- Здравствуй, мой хороший! - сказала она, наклонившись к ней.
 Уж, то был он, я узнал его по подворотничку,  качнув головой, пристроился подле её ног, изредка высовывал чёрный раздвоенный язык в мою сторону через уголок рта, прямо так, не поворачивая головы.  Он явно присматривался, пытаясь понять, насколько я хорош, но увы, теперь мне это было неясно и самому.