Реквием по герою. II. Белая ночь

       Из Копенгагена, где местное телевидение начинало съёмки криминального сериала совместно с нашей компанией «Люмьер Ракурс Плюс», через Мальмё и Хельсинки я добрался до Санкт-Петербурга, в котором хотел провести период белых ночей. Мне, остановившемуся у знакомого на улице Достоевского, удалось на целую неделю превратиться в питерского интеллигента. На 30-и метрах старой квартиры, где на чёрных пластмассовых выключателях была надпись «Сделано в СССР», а в ванную комнату можно было попасть только из кухни, по ночам собиралась многочисленная и голосистая компания, бредившая Б.Г., Довлатовым и Бродским. Окна квартиры выходили в глухой дворик и на Марата, куда летели «три сестры чёрно-бело-рыжей масти», «абанамат» и «пусть и вправду, Постум, курица не птица». Во дворике нам подмякивали кошки, а на Марата зуммерили автомобильные гудки. Потом вся компания на несколько часов отправлялась бродить по Летнему саду, Мойке, Лебяжьей канавке и Адмиралтейской набережной.

      Мы перемещались в весёлое время полувековой давности, что нам, котам и машинам чертовски нравилось.

      Однажды вечером, накануне очередной вечеринки, я разделывал в кухне пласты мяса на стейки и обсыпал их приготовленными по своей рецептуре приправами, а друг резал помидоры, редис, огурцы и лук для салата. Небольшой мангал и купленный в магазине пакет с углями были приготовлены на балконе. В огромной кастрюле на плите булькала картошка, в раковине под ледяной водой расправляли зелёные стрелки и листья букеты киндзы, петрушки и укропа.  На подоконнике стояла початая бутылка красного сухого саперави, к которой мы по очереди прикладывались, делая короткие паузы в готовке.  Мужское поварское искусство отличается от женского смелостью, быстротой и самоуверенностью. Мы с другом, разгорячённые и слегка захмелевшие от вина и кухонных ароматов, напоминали весёлых хирургов, делающих сложнейшую, но не доставляющую им никаких проблем операцию.

       Странно, но у меня в голове всё время вертелось воспоминание о каких-то фазанах, испечённых на вертелах в пламени костра и сдобренных перед подачей на стол огуречным рассолом. Наверное, чей-то ресторанный опыт или случайно подслушанный рассказ. Живого, тем более печёного фазана я в жизни не видел, может быть, лишь его рисунок или фотоснимок в энциклопедии.  Да и есть ли теперь фазаны где-нибудь кроме заповедников?

       Я спросил об этом приятеля.

       - Не знаю, - ответил он. – А жарят или пекут фазана не то у Гиляровского, не то в каком-то романе у Толстого.

       - Да, забываем классику.

       - Можно погуглить в Интернете.

       Гости начали собираться к девяти вечера. Пока ждали аншлага, обсуждали конфликт между дирекцией Русского музея и Прадо в Мадриде. Обнаружились какие-то неточности в договоре об обмене экспозициями в будущем году. С испанцами переговоры о юридических уступках вёл адвокат из Питера. При обсуждении скользких вопросов разговаривал дипломатично, но жёстко и грамотно. Благодаря его работе уже исправили четыре пункта договора и, кажется, дорабатывали последние два.
Впрочем, добавил мой знакомый, кому интересно, сможет поговорить об этом с адвокатом вживую. Сегодня заглянуть к нам на огонёк обещал сам Максим Григорьевич Пинегин.

       Не скрою, эта новость меня взволновала.  После того мрачного случая на Куршской косе прошло не меньше года. С Максимом Григорьевичем мы больше не пересекались и лично я не слыхал о нём ни слова. Да и вспоминать прошлое не очень хотелось. Все участники события и, кажется, я в том числе, вели себя тогда не лучшим образом.

       Я не стал дослушивать историю про музеи и успехи адвоката, отстаивавшего национальные культурные приоритеты. Неприятному потоку мыслей лучшего всего ставить плотину из приятной работы. Поэтому я ретировался на балкон и занялся мангалом со стейками. Дело предстояло, в общем, пустячное, но заботливое: требовался хороший жар при минимуме дыма, чтобы не будоражить соседей. Поэтому надо было без отрыва наблюдать за тлеющими углями, вовремя их раздувать, пригашивать и вновь аккуратно раскочегаривать.

       Я увлёкся, перестал следить за временем, уснувшим двором, за белой ночью, всё плотнее распылявшей свой волшебный туман, и вздрогнул, когда красивый баритон за спиной шутливо прогудел:

       - Добрый вечер! Оказывается, вы не только умный писатель, но и ловкий костровой!

       Обернувшись, я увидел в узком проёме балконной двери Пинегина, его насмешливое, но при этом вежливое, уважительное лицо, превосходный летний костюм лёгкого кофейного оттенка из дорогого льна, ослепительно белую батистовую рубашку и знакомые тяжёлые наручные часы с золотым браслетом. Гость стоял, вскинув левую руку и фотогенично облокотившись ею на косяк.  Я заметил, что две продольные морщинки на лбу стали неисчезаемыми, а короткие волосы, кажется, подкрашенными, особенно на висках. Но это был всё тот же Пинегин – уверенный и хладнокровный городской денди, или, если вам так нравится, мажор или, по-новому, центровой с крепкой молодцеватой фигурой, смеющимися глазами и белозубой улыбкой.

       Я слегка поклонился и поздоровался. Мы с ходу обменялись парой ничего не значащих фраз о прекрасном лете и живописных белых ночах, делающих горизонтальный Санкт-Петербург вертикальным и уходящим как бы в подземный Аид и небесный Парадиз. Адвокат сказал какую-то поговорку о Северной Пальмире, но я не расслышал. Кажется, в целом мы остались друг другом довольны. Извинившись, я объяснил, что должен следить за мангалом и мясом.

       - Хотите, помогу? Шашлыки, стейки и барбекю – моя вторая профессия.

       - Жаркое – не клавир. Тут в четыре руки не играют.

       Пинегин оглянулся, посмотрел, что делается у него за спиной в комнате, потом вернулся вниманием на балкон, поймал мой взгляд и вдруг сказал:

       - Очень похоже на наше знакомство в той гостинице, в баре. Тогда вы тоже собирались послать меня куда подальше.

       - Неужели?

       - У меня хорошая память.

       - У меня тоже.

       Адвокат слегка пристукнул кулаком поднятой руки по косяку и миролюбиво заявил:

       - Ладно, не смею вам мешать. Буду ждать вкусных стейков!

       После этого он ушёл, а я чертыхнулся: крайний стейк обуглился снизу и теперь был годен только на выброс.

       Через полчаса все сидели за столом, и прекрасная белая питерская ночь за окнами квартиры неслышно поддакивала нашим разговорам и подшучивала над нашими чересчур умными диалогами. Толковали обо всём: о новых книгах, фильмах, опере, балете, эстраде и роке, разбавляя культурную серьёзность театральными слухами, литературными анекдотами, сочными стейками, многовкусным хрустким салатом и незаменимым саперави. Наконец, центром внимания стал Пинегин. Рассказав о сути конфликта между питерскими и мадридскими музейщиками, он перешёл к деталям. Говорил великолепно, перемежая серьёз юмористическими эпизодами, отлично пользовался паузами после самых острых поворотов сюжета, с удовольствием отвечал на вопросы, которыми то и дело перебивалось повествование, и главное – почти ни слова не говорил о себе, а только лишь о проблемах, которые успешно решались как бы в основном потому, что объективность доминировала над субъективностью, культура над финансовыми выгодами и, в целом, гармония над хаосом.

       Слушая Максима Григорьевича поначалу внимательно, минут через пять я отвлёкся, вернее, задумался, уловив в его голосе, повадке рассуждать и строить содержательные речевые фигуры знакомую двойственность. За одним предметом незаметно вырастала тень другого, не столь приятного и красивого, гладкие поверхности становились шероховатыми, чистый цвет покрывался мутными разводами, правда понемногу приобретала ужимки лжи, умные и образованные люди на поверку оказывались глуповатыми и   малознающими притворщиками, болтунами, прохиндеями и карьеристами. Белый свет был полон тьмы и грозовых туч, то и дело всплывающих на горизонте. Умение Пинегина подставлять всему кривые зеркала, поначалу кажущиеся гладкими, заставило меня размышлять над причиной этого фокуса или, лучше сказать, закоулка его характера. Стремление многих людей одеваться в белые одежды, щедро выдавая грехи жизни как владелицы бардака, известно. Неприятие, переходящее в страсть, тоже.  Гнев Байрона, ирония Гамлета, одержимость Наполеона властью, баранья упёртость тиранов-диктаторов в свою избранность и миссию спасителей описаны тысячекратно. Что можно к этому добавить? Немецкое целомудрие, американское пуританство, русское божественное неверие? Чересчур всё это сложно и в данном случае надуманно и притянуто за уши. Адвокат поступал проще: уверяя слушателей в одном, намекал, усмехаясь, что сам верит в другое. Причём, не в более сложное, а, напротив, в самое примитивное. Я следил за его глазами, мимикой, голосом и фразеологией, чтобы подобрать какое-нибудь слово, ёмко отражающее эту манеру говорить и, очевидно, жить. Пришло в голову словечко «ханжа». Но я уже подозревал, что тут что-то иное. Тартюф сейчас смешон и глуповат. Теперь надо иметь в виду, что слова «ханжа» и «хищник» начинаются с одной и той же буквы. Когда хищник голоден, он рвёт на куски добычу, и спит, если он сыт.   Смешная и глупая идея под наименованием инстинкт. Будоражить сознание такого затейливого самолюбца как Пинегин она не способна.

       Унижение ближних? Манипуляция слабыми? Завышенное самомнение? Жестокость? Выгода? Гордость? Риск?

       Я перебирал в уме варианты, понимая, что ни один из них ничего не объясняет и в данном случае не годится. Тем временем, Пинегин закончил свой рассказ и стоял, вежливо ожидая вопросов.

       - По-моему, спор шёл также вокруг двух картин Гойи? – кто-то подал голос с дальнего конца стола.

       - К такому эксклюзиву я допущен не был, - скромно отвечал адвокат. – Мне поручили работать только с шедеврами XX века. Для Гойи нужна более высокая квалификация.

       Он сел и наполнил бокал саперави. Девушка в очень длинном платье с фигурным декольте на спине подошла к нему с расспросами. Но Максим Григорьевич галантно извинился и показал на висок: голова раскалывается, в другой раз.
Обиженная в декольте отошла. Неожиданно Пинегин посмотрел в мою сторону и поднял бокал, приглашая выпить. Я отрицательно покачал головой, встал, взял большое блюдо и вышел на балкон за новой порцией жареного мяса.

       Выпил адвокат вино или нет, не знаю. Вернувшись в комнату, я его за столом уже не увидел. Очевидно, ушёл, потеряв интерес к происходящему.

       Но всё оказалось куда интереснее. Заглянув случайно в дальнюю маленькую комнату, я обнаружил его сидящим в полном одиночестве за письменным столом и листающим толстый журнал. Подняв голову, он отбросил его в сторону и сказал:

       - Наконец-то. Всё-таки обо мне не забыли!

       Мне не понравилась его ирония в мой адрес, но я решил не портить себе настроение и достаточно заинтересованно спросил:

       - По-моему, вы чем-то огорчены или раздражены? Не ваша компания?

       - Все компании одинаковы, по-своему хороши и по-своему убоги. Я пришёл к вам.

       - Зачем?

       - Не даёт покоя прошлое.

       Он сидел боком к горевшей скромным оранжево-лимонным светом настольной лампе, поэтому я не видел толком выражения его затенённого лица. Голос был спокойный, с ноткой сарказма или насмешки, о чём я сказал раньше, но я списал это на маленькое сопротивление Максима Григорьевича незнакомой обстановке.

       - Хотите разобраться со мной? – я добавил чуть-чуть ершистости.

       - Скорее, с собой, - он ответил после небольшой паузы, умело сняв молчанием мой задор.

       Что ж, ладно, я решил терпеливо ждать.

       - Помните, надеюсь, ту девушку из Молдавии? – Пинегин расстегнул воротник рубашки, точно ему было душно. - Когда Провидение хочет расправиться с нами, оно посылает нам женщину, о которой мы мечтали, но боялись признаться себе, что нам нужна только она. И вот она появляется, и страх превращается в страсть, страсть переходит в безумие, и в конце концов безумие опять приводит нас к началу этой счастливой муки.

       - К началу?

       - Да, к началу. То есть к тоскливому одиночеству, от которого полшага до ненависти ко всему миру, до сумасшедшего дома или до самоубийства.

       Я плотнее прикрыл дверь и заговорил серьёзнее:

       - Интересное наблюдение. Только бесполезное.

       - Почему?

       - Вы постоянно говорите лишь о себе. Попробуйте думать о других – и, возможно, движение по замкнутому кругу прервётся.

       - Да-да, что-то похожее приходило мне в голову. Но… - он вдруг встал, словно собираясь куда-то идти, потом вдруг застегнул ворот рубашки, опять сел на стул и вцепился пальцами в краешек столешницы. - Не хватает смелости забыть своё «я». Ему не нужны другие «мы», оно видит только себя. О, как оно свирепо! Слепо, равнодушно и глухо! С ним невозможно договориться! Двадцать шесть лет моё «я» было идеалом, но сейчас оно стало мне по меньшей мере противно. Хочу перемен, однако «я» этого не желает и постоянно огрызается. Будешь лезть ко мне со своими проблемами, предупреждает оно, дело кончится палатой для душевнобольных.

       Какая-то вымороченная достоевщина или запоздалый комплекс неполноценности, подумал я. Страдание подростка, как быть непохожим на всех, тем не менее оставаясь на всех похожим. А может быть, Пинегин всего-навсего столкнулся с тем, что заслужил? С людским равнодушием, например. Сам слушал обращавшихся к нему людей вполуха и теперь поражён ответной чёрствостью и сердечной скупостью.
Или это опять игра, чтобы расколоть собеседника на ещё одни признания и откровенности и записать на свой счёт новые победы? Подчинить себе то, что пока считается чужим, подобрать то, что плохо лежит, и укрыть в своём подвале на всякий случай. Вдруг пригодится? Оружие не носят открыто в руках, его прячут в кобуре, за поясом, подмышкой, чтобы вести огонь неожиданно. Теперь не принято, вызывая противника на бой, скакать как Дон Кихот с двухметровым копьём на видном за версту Росинанте. А тут пальба без предупреждения, то есть хладнокровное убийство.

       - О чём вы сейчас думаете?

       - О вас, о вас, Максим Григорьевич. Странный вы человек. О простом говорите очень сложно, а сложное превращаете в примитив. Всё у вас вверх ногами, с клоунскими гримасами и рожицами, словно отражение в кривом зеркале. Как будто боитесь выйти из тени на свет и быть узнанным. Гоголевский ревизор, инкогнито из Петербурга!

       - Не старайтесь понапрасну, - адвокат отмахнулся от меня рукой, точно от мухи. – Обидеть вам меня не удастся. Кожа как броня, пять лет адвокатуры. Слышал и видел всякое. Давайте лучше поговорим о нашем деле.

       - Уже о деле? Номер, папка, протокол?

       - Оставьте! Мне известно, что вы описАли ту историю с самоубийством моей неудавшейся невесты. Новелла, рассказ или повесть. Так или нет?

       - С чего вы взяли?

       - А что вы так разволновались? Заалели как маков цвет. Значит, действительно, описАли? Я прав?  Тогда вы наблюдали за мной, как будто в микроскоп. Копили впечатления, оценки, мысли. И обязательно должны были положить это на бумагу. Не писать вы не можете, как истинный литератор. А та история была хороша, согласитесь, что хороша? Во всяком случае, достойна вашего таланта. Нюх у вас безошибочный. Ну а потом:

                … И мысли в голове волнуются в отваге,
                И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
                И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
                Минута - и стихи свободно потекут.
 
       Я стоял как оплёванный. Пинегин же кивнул мне, словно старый товарищ, и добавил:

       - Вот я и пришёл сюда по вашу душу.

       Сказать мне было нечего и я промолчал.

       - Дайте почитать, пожалуйста. На одну только ночь. Завтра верну, даже не сомневайтесь.

       Знаете, какой огонь вспыхивает в душе у любого автора, когда он чувствует неподдельный интерес к своему сочинению? Если просят рукопись с жаром и трепетом? Как будто голодного приглашают за стол, накрытому к торжеству и заставленному изысканной едой и напитками. Угощайтесь вволю, измученный писатель-сценарист-поэт-драматург! Заслужили! Не скромничайте! Принципиальный сочинитель, наверное, отвернёт нос.  Но чаще всего принципы в такие чудесные минуты идут вразнобой с авторским самолюбием. Текст пишется для того, чтобы его читали. Не верьте тому, кто скажет о своих вещах: «Не время, пусть полежат в столе». Он не хочет прятать их в столах, шкафах и портфелях. Он тоже мечтает о том, чтобы их знали тысячи и миллионы. Читательское признание через пару веков, наверное, искренне, однако, каждый пишущий тайком хранит в своём кармане маленькие личные часики со своим циферблатом, анкером, и стрелками, крутящимися у каждого со своей скоростью. Так хочется быть узнанным и признанным сейчас, а через двести лет – да, конечно, история всегда справедлива и выдаст заслуженное по ранжиру; только ведь неизвестно, что там вообще через два столетия будет?

       Думаю, что читатели меня поняли и не осудили. Я принёс картонную папку с рукописью, о которой так ловко догадался Максим Григорьевич, и отдал её ему в руки. Он поблагодарил, убрал папку в небольшой кожаный портфель и стал прощаться.
Я разволновался и, кажется, стал забавен. То есть попытался что-то объяснить, что-то растолковать, что-то заочно подчеркнуть для будущего читателя, а на самом деле набить цену своему сочинению. Глупо и стыдно, как почёсывание подмышками на глазах у собеседника.

       Но Пинегин по-светски не заметил моего прокола, улыбнулся и подал мне на прощание руку.

       - Хочу знать о себе правду, - адвокат похлопал ладонью по крышке портфеля.
   
       – Благодарю за понимание. Завтра к двум часам дня привезу вам рукопись.

       - В одиннадцать вечера у меня поезд в Москву с Московского вокзала. Так что вы уж, пожалуйста, не подведите!

       Пинегин ещё раз пожал мне руку и дал обещание не подвести. Не знаю почему, но вдруг мы стали похожи на двух сообщников, затеявших совместную интригу. При этом мы словно кружились и прятались друг за друга, чтобы никто не догадался о нашей чуть ли не двойниковости и о наших истинных намерениях.

       Господи! Или вечна тёмная пропасть между правдой и ложью, как только хочешь навести между ними мостки и поставить себе оценку, кто ты сам и на каком краю мостков находишься? Или белые ночи так и колдуют в Санкт-Петербурге, меняя горизонтали на вертикали и фокусничая с зеркалами, в которых отражаются, смешавшись беспорядочно, точно цветные стёклышки в калейдоскопе, Парадиз и Аид?

       На следующее утро мы с приятелем встали поздно и, посмеиваясь друг над другом, стали приводить себя в порядок. Потом вымыли всю посуду, сбагрили мусор во двор в помойку, я отдраил мангал, а приятель в это время собрал на столе завтрак. Мы допили бутылку вина, съели вчерашний салат и оставшиеся стейки, смочив их лимонным соком и посыпав карри.

       - Я вспомнил, где говорилось о фазанах, - макая кусок хлеба в жирный мясной сок на тарелке, вдруг сказал приятель. - У Лермонтова в главе «Максим Максимыч». Пожилой штабс-капитан зажарил птицу и они поели, так как автор с самого утра голодал во Владикавказе в гостинице рядом с пьяными и бестолковыми слугами-инвалидами.

       - А вино пили?

       - Кажется, кахетинское. Возьми на книжной полке «Герой нашего времени», почитай.

       Я отмахнулся, сказав, что и так верю его литературной памяти.

       Упаковав свой чемодан и приготовившись к отъезду, я стал ждать Максима Григорьевича. Но он не появился ни в два, ни в три часа дня. В конце концов, я вышел на улицу и больше часа бродил вдоль дома, нервничая, точно школьник перед свиданием. То и дело поглядывал в один и другой конец улицы, прислушивался к тиканью своих наручных часов, сжимал кулаки в карманах брюк и проклинал свою доверчивость.

       Пинегина не было, вместе с ним пропала и моя драгоценная рукопись.

       Мрачный, я вернулся в квартиру, вызвал такси и, холодно простившись с приятелем, около десяти часов уехал на Московский вокзал. Несмотря на прекрасный летний вечер и вновь задрожавшую над крышами домов белую ночь, Питер мне больше не нравился. Я думал о Москве и считал время, оставшееся до отхода поезда.

       Выйдя на перрон, залитый ровным электрическим светом, я увидел Пинегина. Адвокат стоял у первого вагона и смотрел в мою сторону.  На нём был всё тот же льняной костюм, белая рубашка плюс белое лёгкое кашне с коричневой оторочкой, небрежно облегавшее шею. Подмышкой торчала картонная папка. Заметив меня, Пинегин не двинулся с места, а лишь переступил с ноги на ногу. Поравнявшись с ним, я почему-то не поздоровался, стоял и хмурился, словно постовой на перекрёстке. Мимо нас текли люди, спешившие на посадку.

       Адвокат вынул из-под мышки папку и молча протянул её мне. Я, так же не говоря ни слова, принял папку и убрал в чемодан. Между нами повисла нелепая пауза, словно между двумя давними врагами, внезапно встретившимися на узкой дорожке.

       Первым не выдержал я.

       - Опять испытываете меня на прочность? – мне понравился мой равнодушный голос. – Не надоело, господин адвокат?

       Пинегин приложил руку к груди:

       - Извините, что не приехал днём, как обещал. Неожиданные дела в конторе. Но я помнил про ваш отъезд и примчался прямо к поезду.

       - Что ж, спасибо и на этом, - я взялся за ручку чемодана. – Прощайте, господин Пинегин.

       - Только два слова.

       - Слушаю вас.

       Он сделал шаг в мою сторону, и я увидел тоску в глубине его глаз и мелкую пульсацию вен на висках.

       - Мне понравилась ваша повесть. Несмотря на то, что я выведен вами неким заносчивым самодуром и беспринципным негодяем.  Только вы ведь писали о себе, а не обо мне, - он прищурился, словно хотел разглядеть малейшие детали на моём лице. – Так пишут все в этой испорченной литературой стране. Начинают с одного героя, потом принимаются критиковать весь мир, а заканчивают болтовнёй о себе любимых. Вы почти удержались от этого, но… Не хватило свободы мысли или смелости… Жаль, господин писатель!

       Меня крепко задели его слова. Ещё минуту назад я чувствовал себя хозяином положения, и вдруг оказывался в роли слуги, вызванного к высокому лицу для головомойки. Кажется, что вот-вот с моих губ сорвётся яростный монолог, но Пинегин сбил мой нелепый порыв. Он подошёл ко мне совсем близко и заговорил медленно и как бы с глазу на глаз:

       - У вас есть одна точная деталь. И в ней всё дело. Несчастная девушка сказала, что мы с вами очень похожи. То есть мы с вами – это целое поколение в этой стране, уставшей от полчищ запутавшихся в простых вещах поколений. Между нами одна только разница. Вы верите в ложь, которую ваш брат-писатель называет истиной, а я не верю ни во что. Моё неверие – это моя сила. Вы предпочитаете жить в толпе, а я живу один. Плата за одиночество – отторжение меня как человека умниками вроде вас. По-вашему, меня нет, я выдумка, мираж, дурное привидение. Но именно поэтому я есть. И буду всегда, пока меня считают несуществующим.

       - Не много ли вы на себя берёте, Максим Григорьевич? Смерть любящих вас людей – это тоже плата за ваше гордое одиночество?
 
       - Мне нравится, что со смертью вы на «вы». Очень близко моему отторжению смерти вообще. Здесь всех интересует идея, а не человек. Условно – что будет после него? Да ничего, потому что самого человека уже не будет. Скелетик от съеденной селёдки. То есть просто человек как он есть, без дурацких идей, великих замыслов, надежд на будущее. Пылинка на Земле, никогда не смеющая воображать себя размером с весь земной шар.

       Меня раздражала его самоуверенность и я воскликнул зло:

       - Чёрт возьми! Как вы живёте с такими мыслями?

       - Можно и так. Вы же сами живы, хотя ни в чём до конца не уверены? Ну вот… Поймите наконец! Сейчас парадокс в том, что веру рождает неверие. Нет высоких смыслов и их заменяет пошлость. И всё.

       - А любовь?

       - Чушь. Шелуха.

       Он смотрел на меня, но я чувствовал, что мыслями он уже далеко в своём мире.

       - Вам известно что-то большее, чем любовь? Что?

       Пинегин облил меня ледяным взглядом и сказал:

       - Скука!

       Я вздрогнул. Никогда прежде не слышал, чтобы простое слово звучало ужаснее, чем смертный приговор.

       Пинегин вынул из внутреннего кармана пиджака серебристую флешку и протянул её мне:

       - Возьмите. Тут мои записи, которые я вёл в течение двух последних лет. Я не претендую на роль последней инстанции… Сумбурно выразил кое-какие соображения… Но, кажется, многое познал…  Однажды я вообразил себя беллетристом и начал писать рассказы. Но вовремя остановился, признав свою бесталанность… Почитайте и, может быть, поймёте, в чём мы с вами оба заблуждаемся, - он вложил флешку в мою ладонь и добавил с горьким сожалением. - Поколение, так никому и не понадобившееся в вырастившей его стране.

       После чего он развернулся и пошёл по перрону в сторону вокзального атриума. Даже не попрощавшись, не пожав руки, не кивнув хотя бы из приличия.
Таким он мне и запомнился, гордым, никому не доступным, идущим навстречу пассажирам, испуганно бегущим с багажом к готовому вот-вот уйти железнодорожному составу. Один против общего потока.

       Быть молодым и уже так постареть душой! Что ждёт дальше человека, принявшего жалкую крысиную возню за настоящую жизнь? Страшно подумать. Может быть, бегство от одного миража к другому? Когда нет цели, а есть только одно желание: не прерывать бега, бежать, пока хватит сил или пока его не прервут смертельная ошибка, случайные обстоятельства или возненавидевшие тебя люди.

       Я положил в карман серебристую флешку и, не оглядываясь, поспешил к своему вагону.

       Надо будет прочитать его записки. Если он писал правду, то, значит, мучился, и всё-таки искал способ вернуться в этот мир с живым сердцем и душою. Плохо, если это не так. Значит, тогда это не единичное заболевание, а, возможно, разрастающаяся эпидемия. И возвращаться некуда да и незачем.

       В купе было пусто.  Я посмотрел на своё отражение в зеркале на двери и погрозил себе пальцем: надо поднять нос, расправить плечи, занять своё место, приготовить билет для проводника и деньги за постель. Потом заказать себе чаю, погорячее и покрепче.

       Состав вздрогнул, дёрнулся и мимо окна поехала сразу отделившаяся от меня посторонняя жизнь. Белые ночи, квартира на Достоевского, вино саперави, болтовня за столом, рукопись в картонной папке, любимые друзья, странный человек Пинегин…

       Утром я буду дома.

       Думать хотелось только о хорошем.


                *   *   *


Продолжение следует.