Исход

         
                1.
               
              Было уже за пять по местному, когда исхудавшая, не местная собака подбежала к деревенскому магазину. Стала голодными глазами ждать какого-нибудь сердечного, очень доброго покупателя.

В трех сотнях метрах от неё, пили трое колхозников, вели пьяный базар. От крепкого ветра, заскрипела старая крепкая ёлка. Крепкий и высокий Митька, пряча левый глаз от остывающего уже солнца, доливая крестьянской рукой самогона до «маруськиного пояска» на стакане, хрипловато затянул: 
   — Дык это!.. О-о!.. Щё тот лодарина! Баба косит… ну ёпт… сам скока раз видел. Я, чераз их делянки на свой еду. Нинка, как подорванная, косой машет, а он завалится у сосны и храпит. Видите ля, у него бля обеденный перерыв… и откуда у бабы силы берутся с таким жить?
   — А куды денется?.. Четверо за столом!.. Куды ей идти?..

Наполненная стеклянная посуда замерла на уровне трудовых грудин.
   — Давай! За то… чтобы в этот год с хлебом всё добрэ вышло! — сказал хромой Васька, ближе подбирая временно покалеченную ногу, сопя заросшими ноздрями, контактно подтягивая к сухому горлу гранёный стакан. — Хочу двух кабанов живым весом по ноябрю сдать. Племяш обещав из города своего покупателя. Телевизор цветной буду брать. Настоп…здило в черноту эту рябую пялится, — скидывает вялую кепку в траву, чешет морщинистый лоб, единственную раздражённую раскрасневшуюся полоску, — от многих лет убора, от потного там скопления, от не соблюдения размера.

   — Я говрю… только бл...дь попробуя мне бригадир затра сказать, что я ху...во вывел этот сучий зарод. Если в конторе занудит, сразу скажу, сам в пиз..у наверх лезь! — нервно забухтел уже широкоскулый, широкоплечий Иван, никак не решаясь приложиться к огненной воде.

  — Ни…уя ты ему не скажашь! — «опорожнившись», — обрубил земляка, Митька, рукавом придерживая кривой рот, измятую, страдальческую маску на лице, как будто переживая, что вот-вот вывалится, выльется и так давно лишняя самогонка. — Соссышь! В две дырочки будешь сопеть, в сторонке покуривать!

Васьки, его норма мягче пошла, — удовлетворённей. Очередные «двести», заедал жирным своим салом, с прожилкой. Ухватил большую луковицу, грызанул глубоко, вдогонку сразу запихивая чёрный хлеб. Закраснелось лицо, напряглось. Но, мужик не сдавался, долго жевал, причмокивал, ожидая, когда от ядрёного Митькиного лука, жар в глазах пройдёт. Обтерев жирные пальцы об штанину, потянулся к варёному яйцу.
   — Бля!..  Саныч! — Остынь!.. Щё скока… — в банку пальцем тычет колхозник. — Чем закусыть остатки будем?

Васька, облупив яйцо, послушав собутыльника, не стал ещё насыщаться, а для всех положил на обширную газету «Сельская жизнь», и как между прочим, пробухтел под нос:
   — Кхе!.. Кхе!.. Мне кажись, градусов маловато.
   — Х…яросов тебе маловато Саныч! — обозлился хозяин первака Митька, — резко отрывая край государственной газеты, точно макая его в стакан задумчивого Ивана.
 
От спички, пламя охватило и пальцы хозяина крепкого напитка.
   — Вишь, как взнялось! Я х…йню не гоню!.. Градусов тебе не хватая… Дык бл..дь сала, такой кусман умолол! Тебе и ведра не хватя.

Минуту обдумывал Иван слова, про обидные «соссышь». А потом рыкнул, прямо в лицо сомневающейся пьяной сильной личности:
   — А на спор — скажу!
   — А на што спорите? — оголяя свои запущенные зубы, весело встрял посредником Васька, вновь ломая очередной кусок хлеба.
   — Дык, на литруху «Москоской»!.. — Идёт?..  — спросил Митька.
   — А хули… идёт! — согласился Иван, всё ещё продолжая держать стакан в руке.
   — Тады разбивай! — уверенно прозвучал Митька, уже держа руку спорщика наперевес.

                2.

                Уже два часа пили на троих: три местных мужика. Два тракториста, и работник тока, по-простому — хозяин зернохранилища, имеющий больше всех в деревне свиней в дворовых стайках, набираясь страшных пьяных градусов рядом с кузницей, прямо у небольшого озерка-болотца, разложившись на потухающей уже траве.

День уже закруглялся, советские люди потихонечку возвращались с полей, с покосов, в целом с объектов колхозных работ, из густой пахучей тайги. Устало «грык-к-кали» трактора, «дрын-н-кали отдельные мотоциклы, ржали уставшие кони, мычали не доеные коровы, визжали малые дети, драли горло вороны, летая над элеватором, над сибирским хлебом, повсеместно лаяли и брехались безродные собаки. Деревня постепенно заполнялась народом, их не весёлыми мыслями, скотиной, отлаженной жизнью.
  — Лядь!.. Сотрите…  уже прёть сюды, — мельком глянув в сторону полуразобранной техники, — прошипел щетинистый Васька, ковыряясь в прокуренном межзубье спичкой.

Собутыльники кривят шеи, напрягают мутные глаза. Огибая ремонтную зону, к ним мелко семенил полноправный член убыточного колхоза, специализирующийся в бригаде в качестве универсального специалиста: «Куда пошлют, там и польза!».
  — У н-него нюх на пойло!.. Вишь!.. Г-голову, нос, низом держит… Точь бля… как мой Валет! — проскрипел прокуренным горлом Митька, снимая сапог, перекручивая застиранную, серую портянку, обширно пустив пота — удушливый запашок.

Коллеги по питию, от сказанного — жербатят в улыбке прокуренные рты, не упуская сосредоточенного разностороннего специалиста из виду. От вонизма трудовой конечности, Иван всё же не выдерживает, закуривает, бухтит:
  — Ну-у, ёпт... нашёл бля-я место!?
  — Я Надфилю следок-то этим ароматом собью! — Понимашь!? — улыбается Митька, окончательно натягивая изношенный кирзач.

  — По запаху прёт! Сколько помню... всегда как хер из ларца... - колхозник внезапно замолкает, прижимает мозолистую лапу-ладонь к груди, криво морщит уставшее обветренное лицо, во-вот должна извергнуться хроническая мутная отрыжка, но не случилось... только слабенько икнулось.

Иван, брезгливо морщась, вытирает рукам мокрые, в липких крошках посиневшие губы, вновь искоса зыркает на приближающего гостя, добавляет:
   — Я это... я грю мужики.... как из ларца хер тут как тут... чувствует сучок халявку!

Сказал, вновь скривился, глянув на мутную задержку в руке, не находя духу её опорожнить.
   — Ну-ну, хули ты... это… ну… это ты… давай…. как кобылу за хвост не держи…  — суши стакан! А то… это, счас Надфиль навалится! — выдавил из себя слова Васькин пьяный язык, глянув на не угробленную ещё порцию.


                3.

  — Здорово!.. Колхознички, бухарики – пьяницы! — затормозился четвёртый — Санька, по кличке Надфиль, нагло, без спроса выкладывая на испорченную газету шмат сала и чеснок, с большим куском хлеба. Из карманов, вместе с мусорной махоркой выгреб несколько пупырчатых огурчиков.

  — Санёк!.. Бля-я!.. Ну… это… как ты… это бля, нас точно вычислил? — спросил Васька, наливая гостю первую порцию.
  — А хули!.. Мне с огорода хорошо видно было, как вы с тракторами ковырялись, по кузне жуками лазили. Сех увидел хто домой пошёв! Сотрю… а вас то и нема уже! Ну-у, и смекнул, что на «политзанятия» к озерку подались. — Это-о, а кому кости моете?.. За чьи несчастные души выпить?.. — крепко берёт Васькину посуду, даря ему вынужденный перерыв.

   — Тебе и полощем! — ехидно кривит рот Иван, буравя незваного гостя мелкими колючими глазками. В душе он всегда недолюбливает этого хитрож…пого, изворотливого мужика-сплетника. Поэтому, любит его зацепить, позлить, сознательно нарываясь на яростную кулачную зацепку.

Надфиль, тоже знает и чувствует паскудный, пьяный — Ивана характер, на приманку уворотливо не клюёт, он, на потом припас острый укол для него самого!

   — Давай!.. Поехали!.. — За то, штобы хоть што-то получить в эту получку!.. За то, штобы вал завтра Кузьма привёз, и прокладки! — это всё говорит чернявый Митька, опасно качая в стакане мутноватую жидкость.

                4.

            Мучаясь, выпили, стали сопеть, закусывать, собирая в пропитых мозгах обязательные к оглашению мысли, убеждения. Хозяин зернотока, первый принял вид, глубоко одухотворённого существа, напустив на глаза задумчивого матового света. Покряхтев, вырвал с корнем хилую травинку, самой тонкой её частью полез в рот, выискивая там застрявшие калории.

Тяжко вздыхая, оглядел лесную, пожелтевшую родную округу, грязное озерцо-болото, с длинноногим куликом посредине водной потухающей уже жизни. Бросил взгляд на раскуроченные комбайновые рамы, на ржавые уже бесхозные жатки, на «обглоданный» остов ДТ-54, на «Кировца» — разобранный скелет, уткнув взор в макушку земли, произнёс:
   — Эх!.. Это… бля мужики! Я от сё пью, и сё думаю… Зачем спрашивается... (прокашливается) — на хрена я дадцать восемь годков назад, сюда, домой вернулся, а?.. — Замолкает, думает, языком обширно шарит в полости рта, в поисках крупных затаившихся крошек, в сторону, с жутким хрюком из носа, жирно плюётся, продолжает:
   — В ГСВГ ведь служил… эх, какой дурилка был.  На сверх срочку хотели оставить. Да упёрся баран!.. К мамке, к мамочке хочу!.. Бля!.. Сука!.. Какой мудак был, что ротного не послушал…

Отдельная чёрная ворона, хрипло прокашлялась, усевшись на бесхозный комбайновый бункер в густой траве. Из-за кузницы выбежала незнакомая голодная сучка. Замерла рядом с пьяными гражданами огромного союза. Жадными, жалкими глазами просит чего-нибудь перекусить, не дождавшись доброты у людей из вкусного магазина.

Добрый Васька тянется к куску сала. Не добрый Иван рычит, буравя того глазами, собираясь бросить еловую шишку в несчастную.
   — Приблудная чья-то!..
Бросает. Собака отбегает метр, вновь замирает, в глазах просьба, мольба, жуткая усталость, безнадёга.

   — Городские охотники с города бросили, после охоты. Не рабочая оказалась псина.
   — По еблу бы им, сукам этим городским съездить. Какие (остросюжетно матерится) они охотники. Охотник не бросит бедную животину, даже если она и не шарит в лесу.

Васька отрезает кусок своего сала, бросая ей, злобно цедит:
   — Хапуги, рвачи это, а не охотники!

Собака в воздухе поймала, сразу проглотила, даже не поперхнулась, продолжая глазами вымаливать добавку.

  — Бля! Какая голодная!.. — Жди!.. Счас допьём, я тя дома до отвала покормлю, — криком, дополнил добрый Васька. Собака вроде как поняла, там же легла, скрутилась в траве калачиком, не сводя голодных глаз с сытного стола таких разных людей.

                5.

           Иван, далеко и смачно плюётся, обречённо падает спиной на траву, руки закидывает под голову, сапог за сапог, втыкаясь зелёными глазами в бездонное равнодушное небо, где полным-полно кружило чёрненьких стрижей, вперемешку с сизыми голубями. Жуёт стебель, глубоко и обидно думает про свою, в капкан испорченную жизнь.

   — А што-й-то такое ГСГэ? — удивлённо спрашивает ушибленный запасной тракторной частью, Васька, возвращая мозг, память, к прежнему разговору. Он самый старший здесь человек, — по увечью, никогда не носивший солдатских сапог, с голодного детства не помня карту мира, абсолютно не ведая вселенской диспозицией советских войск.

  — Побеждённая… в рот и в нос, Германия, Саныч!!.. Я это бля-я, лучшим наводчиком был в полку. Это не пускач по утрам шнурочком сучьим дёргать, трактор до отрыжки мучить, заводить, и коням подковки к копыту прибивать! (сморкается) — Там бля… мать… мать… матика в голове нужна была… а счас… и ни её, и ни головы.

Мужик внезапно вскакивает с покорной травы, срывает с головы кепку, бьёт ею колхозную землю. — Вы хоть бля-я, знаете, што такое лаг… лагфр… ларфмет… да как её козлячий рот… как её… ну на ней ещё выч… выч-сляют!..

Угрюмые собутыльники внимательно смотрят на кривого оратора, следят за его крепкими опасными конечностями, не могут врубиться, о чём это бывший пушкарь так возбуждённо заводится.

Иван, идёт под густую старую ёлку, — задумчиво отливает. Измочив её вековые кривые корни тёплой мочой, возвращается, застёгивая ширинку, вновь звучит, перебивая ворчливого Митьку.
  — Лаг… грфмич-ческая линейка знаете? Да хули… них... ничо вы не знаете… кроме мазута здесь, и вил с лопатой дома…

Машет рукой, присаживается, находит на краю губы потухший прилипший махры, окурок, нервно пуляет его в сухую траву. Мужики знают: яростно с ним в спор вступишь, — драку может затеять. А дерётся он по-звериному, — без сочувствия, никогда не жалея земляка, родного человека, а чужого и подавно. Поэтому не все в деревне любят с ним пить.

Митька, он здоровше, его не свалишь по-честному, если только с коварной хитростью. Но Иван не из таких. А Васька ему сушины на дрова каждую весну притаскивает на своём синеньком ДТ-75. Его западло бить! «Гниловатого» болтуна Надфиля можно отпи…дить! Руки уже чешутся. После шестого стакана, возможно, нервный срыв произойдёт.

  — У мня… у мня самый лучий глазомер был, за что, командир роты… — Во! Мужик был! – вскидывает кривой палец вверх. — Обеспеченное будущие в погонах предсказывал, при себе оставлял... Счас бы пивко в гаштетах потягивал, душистыми колбасками заедая…  Под ручку, в начищенных штиблетах по штрассе со своей прогуливался, мальбором пыхтел. Да, как говорят: по берёзкам кудрявым душа ис… истс-с-тосковалась, роде как соскучилась… — вновь плюётся, закуривает. — Сука! В какой навоз себя запихал… единственную жизь бездарно угробил... — душевно  матерится, густо дымит, злыми глазами карябая затухающее небо, давней доброй памятью, как огромным гвоздём протыкая своё неудовлетворённое, израненное сердце.

  — Твой Петька, тоже по берёзкам соскучился? — ехидно спросил Надфиль, —  разливая по новой. — Вообще… хоть вернётся?

                6.

         Все в деревне знают, что Петька, Ивана – из троих, — младший самый, заимев характер дурковатого деда, отца, страшно избил сослуживца в армии, оставив тому глубокий шрам. За что в дисциплинарный батальон загремел, в порт Ванино. Полтора года на ЖБИ спину гробил, грыжу заработал. Вернувшись в часть, вот-вот дослужит остаточки свои, не дослуженные, общих годков, чуть ли не четыре года разлуки с деревней заимев. На днях должен появиться, ума вроде набравшись. Средний, из тюрем не вылазит, когда-то за кражу сельповского магазина по малолетке ещё сел.

Это отдельная незаживающая ранка на сердце Ивана. Только старший, – нормальный, он на вредном заводе в Иркутске квартиру зарабатывает. Поэтому эти точечные слова ехидного Надфиля, изнутри взорвали отца сложного семейства.

Он, тотчас подхватывается, подскакивает к Саньке, швыряет тому в лицевую паскудную сущность замызганную фуражку. Головной убор пролетел мимо оскалившего лица Надфиля; поэтому, нога сразу автоматически сама, в виде наказания, жутко и безжалостно стукнулась точно в коленную чашечку тому, сделав невыносимо больно полноправному члену тракторной бригады, хозяину уже удачливой семьи.

Колхозник, от боли завизжал как тощая баба при родах, окончательно падая в родную траву, носом уткнувшись в газету, в обширную статью - про счастливую жизнь какой-то конопатой доярки, в каком-то удмуртском селе.

Вялые кореша, бросились разнимать опасное соединение. Надфиль, он тоже ещё тот хрыч, — если разозлить, разобидеть! На кривых карачках пополз к колхозному брошенному старью, металлолому, мазутному социалистическому хаосу. Ухватил какую-то длинную увесистую тягу, бабуином кинулся на обидчика. В боевой позиции оголив жёлтые клыки, стал орать, выкладывая на припасок страшную новость для Ивана. Мол, он — падла…  поберёг бы свои ветвистые рога! Мол, пока он самогон Митькин хлыщет, его, в стельку пьяная Нюрка, ножки столов в «красном уголке» на ферме ломает с...

Замолк, опомнился, — понял, что и этого хватит для первости, чтобы скрытому с детства недругу за сердце больно укусить. Эту новость-предположение, новость-сплетню, он случайно услышал краем уха от брехливой Верки в магазине. Та, про всех учёт сплетен в деревне ведёт, даже наперёд догадывается, единолично предполагая дальнейший ход событий. Надфиль нисколечко не ошибётся: этот угловатый шизанутый придурок, уже потом, у своей половины кулаками вышибет - с кем и как?

Только грудные дети, пожалуй, не знают в деревне, как тот периодически колотит «свою», давно изуродовав шрамами её приятное лицо. Пьющая женщина уже лечилась, но, нет-нет, да сорвётся, периодически влетая в «штопор», — напиваясь до забытья, шляясь иногда даже по соседним деревням. А «забытая» баба, — она всех баба! Только правильно подойди! 

                7.

           Многим известно, как Настя в своё молодое красивое время счастье захотела заиметь, наперерез любви Ивана к другой женщине бросилась, отбив его с помощью приворотов и зелья своей матери-ведьмы. Любила, думала на несчастье той, себе счастье заимеет. Как в дурмане жил первые года парень, ничего не понимая, как так вышло, как такое вообще с ним могло произойти.

А как уехала в город его настоящее счастье, — проснулся мужик, навечно возненавидев уже жену-разлучницу, хоть и приятную лицом, хоть и очень трудолюбивую хозяйку. С того мгновения и стал бить её под всякий пьяный хмель. Бить жестоко, нисколечко не жалея её красоты, здоровья, жизни.

Как сыны выросли, уже опасно было трогать, за неё могли самого поколотить. А как разъехались, всё повторилось. Настя, получая, — никогда никому не жаловалась, терпела, тянула двор, огромное количество скота. Не обделённая  природным крепким здоровьем всё сносила: забинтовывая, замазывая, зализывая раны, ушибы, сечки, порывы, ссадины, боль.

Не дали мужики Ивану кулаками помахать, за обиду, за резкую боль в груди поквитаться. Прижали к земле, придушили, выслушивая его дикие терзания и стоны, наблюдая, как липкая и горькая слюна изо рта стекает на траву от жуткого бессилия, на выкат, выдавливая бешеные глаза. Держали, пока возмущённый Санька-Надфиль из горизонта хромая окончательно скроется. Отпусти – может за такие слова, точно покалечить!

                8.

             «Ну, стерва!.. Опять нажралась падла!.. Уже бастяешься с кем-то на ферме, сучка!» — зло думал, — зло и криво шёл домой Иван, зная, что бригадир с утра её поставил на ферму красить и белить стены, для нового, осенне-зимнего животноводческого сезона. Но дома её не оказалось.

Собираясь кормить скотину, последний раз вышел на потухающую улицу. Нюрку под ручку вела, всегда улыбчивая Ленка-стрекоза, издалека уже пуская шуточки-прибауточки в пьяного, заряженного на битьё, мужика.

Иван, накачивал в своё нутро и сердце больше гнева, ярости и силы. Не реагируя на селянку, отодрал вялую жену из её рук, и втолкнул «своё» во двор, недоступно отгородив засовом себя и жену от посторонней бабы, от свидетеля.               

Как принято за столько лет, не спрашивая, натренировано начал бить, — как умеет, как знает, стараясь попасть точно по голове. Сначала за волосы, лицом, об острое  коленко, в лёгком прыжке. Это Ивана отточенная уже коронка! 

Настя, как отладилось за столько лет, — от жуткой боли, полной погибели,  надрывно заверещала, залилась, заголосила, стараясь уклонить лицо, глаза, зубы, от конкретных увечий, пытаясь сбить в его пьяном глазу — меткость. Дабы остро не попасть под крепкие кулаки колхозника, мужа, отца. Ленка-стрекоза с угрозами стала колотить в калитку, метаться у забора, пугая убийцу — законом, милицией, совестью, советской властью! Вроде как обязательно пойдёт в контору, и оттуда обязательно дозвонится до участкового.

Во дворе орали голодные свиньи, мычала не доеная корова, дико рвала цепь в гневе обезумившая собака. Орал мужик, проклиная в тысячный раз жену, что его жизнь сука окончательно искалечила, а сейчас с кем-то ещё падла, на ферме на столах валяется, что вся деревня уже знает.

Нюрка, обливаясь кровью, уже бессильно лежала на земле, рядом с собачьей конурой. Изредка стонала, ворочалась, закрывая большими некрасивыми от колхозного и дворового труда окровавленными руками, свои растрёпанные, липкие от крови волосы и лицо. У соседей, от страха  жалко скулила сучка, видно понимая, что вновь происходит за чужим забором.

На крыльце с разбитыми кулаками сидел Иван, и жадно курил, выслушивая упёртую Ленку. Та, поглядывая на мужика в щёлку, стращала его тюрьмой, неминуемым божьим наказанием, объясняя дураку, что они сегодня вместе красили ферму. Вроде как, после работы пришёл красивый Сенька. Принёс чекушку, мол, за то, что дочка в тот институт со второго разу наконец-то поступила. Ну, вроде как, за её семейную упёртость надо обязательно выпить. «Сёж победила, — смогла!» За это грех не принять на грудь!.. Ну и приняли!.. А потом пришла Верка-брехло, краски у нас хотела нагло стыбрить, — отлить, втихушечку унести, ну мы её с матами и шугнули, эту брехливую дрянную бабёнку.

Ещё дальше, громче кричала низкорослая Ленка, пытаясь влезть, вползти в мозг пьяному трудяге, мужу, отцу: «Мол, ты меньше бы слушал нехороших людей, старый дурак!.. И, что она, этого чудовищного избиения ему не простит, и на суде обязательно будет главной свидетельницей».

Иван, хмуро молчал, от первой подкуривая вторую, слушая чужую женщину, своих голодных свиней, настырную корову, больное погибающее сердце, вновь предчувствуя продолжение своего невыносимого беспросветного будущего.

  — Пусти убийца!.. Дай я хоть корову подаю!.. Молоко жа сгорит… корова жа  мучается… — Настенька! Настенька ответь… — Ты хоть живая? Настя не молчи!.. Господи! Какой изверг! Как тебя земля носит ирод? — продолжала горлопанить на всю улицу и бить кулаками в калитку селянка, краем глаза видя, как равнодушными свидетелями в стороне стояли советские колхозники, участники социалистического соревнование «За лучший двор».

Вдруг, женщина замолчала, совсем стихла.
  — Иван!.. Иван!.. — Петька! Точно он…  с тракту идёт с чемоданом! — Походка твоя!..  Ей-богу, он… мать моя грешница… Точно он!

Иван резко оживает, ветром бросается на улицу, скрипуче хлопнув крепкой калиткой. К дому подходил солдат, — его сын Пётр.

                9.

          Тот сразу увидел необычного цвета кулаки отца. Иван тушуясь, пряча и вытирая одновременно об бока использованные конечности, зардел от радости лицом, «заплаксивил» глазами, — губы задрожали, покраснел нос. Он сделал шаг, ещё шаг к очень повзрослевшему, рослому сыну, с незнакомым кривым шрамом на верхней губе:

  — Петьк!.. Сынок!.. Нак-нак-нец-то вернулся... — с руками потянулся к его отслужившему организму в камуфляже.
  — Бать!.. Ну… ты чего… Пап!.. Я ж живой! Я тебя плачущим никогда-то и не видел. Пап!.. А кулаки… не понял… почему в крови?

В сторонке, обомлевшая и растроганная внезапной встречей стояла Елена Петровна, в ужасе придерживая ладонями свои пухлые раскрасневшиеся щёки, всё нашёптывая:
  — Мамка моя!.. Мамка моя!.. Што сейчас будет… Ой, какое горе, и какая сразу радость.

Перед домом была радостная встреча, а во дворе, в изорванной и грязной фуфайке продолжала лежать окровавленная Нюрка. Раскинув некрасиво ноги в резиновых сапогах, в заштопанных в нескольких местах чулках, с искривлённой головой, тяжёлыми липкими поседевшими лохмами закрывая битое красно-посиневшее лицо.

Иван, интуитивно понимал, что сын за это не простит, и пытался в разговоре, под ручку его мягко взять, дабы хоть на лавочку перед домом сесть, поговорить, или к равнодушному соседу Иванычу, на брёвна податься, где тот, покуривая, весь этот «концерт» любознательно слушал, не встревал.

Иван, знает, живучая жена должна оклематься, на карачках в баню уползти, чтобы из котла тёплой водой отмыться, лохмы свои в порядок привести. Так всегда было, так должно и сейчас произойти. Она потомственной ведьмы — крепкое отродье, ещё какое  выносливое существо. Выживет, — никуда не денется! Но не получилось! Не повёлся сын Петька на мягкие уклоны и просьбы пьяного отца, уже догадываясь, что здесь произошло.

Отстранив батьку, он только сейчас заметил испуганную тётю Лену, сложившую ладони на своих зардевших щеках. Улыбчиво поздоровался, подался к ней. Она пуще зарумянилась, будто родная мать подалась к нему, с тяжёлыми слезами обняла его, прижалась, в грудь надрывно простонала:
  — Ой! Петенька!.. Ой, Петенька милый!.. Что делается... Петь! 

Петька нахмурил лоб, подался к калитке, которую, сгорбившись, отец почему-то трусливо поспешил перед ним закрыть. Солдат пнул её начищенным «берцем». Преграда, гремя металлическими засовами, испуганно поехала — открылась.

Перед будкой, рядом с обезумевшей горластой собакой, в её грязном помёте, кубловатой сивой шерсти, лежала мать, придавив телом железную собачью цепь, создавая некоторые неудобства, сторожу частной собственности.

Иван, сидя на лавочке, трясущимися руками жадно крутил очередную цигарку. Правая нога от перенапряжения забила пяткой частую дробь. Пальцы не находили покоя, ссыпая махру, сбивая её ровный строй. Душа выла, стонала, просила скорейшего освобождения от всяких разрушающих навалившихся терзаний. Спиной, чувствуя сочувствующую теплоту штакетника, не знал как правильно дальше себя вести, предчувствуя дикие разборки, всё повторяя и повторяя:
  — Пусь! Пусь! Сё равно жизни нет... и не будет…

Пётр бросился к матери. В жутком ужасе, осторожно приподнял её, еле живую голову. Сплёвывая кровь ртом, вдруг открыла глаза, со лба струйка залилась в правый глаз. От тёмного неудобства прищурила его, попыталась улыбнуться, потянуть к его шее руки, дыхнув в него перегаром. Он, разгребая, тяжёлые и мокрые от крови её  локоны в сторону, страдальчески искривился в лице:
  —  Мам!.. Мамочка!.. Он же убил, тебя!..
  —  Сын-н-очек!.. Петь-тенька… с-сынок!...

Разбитый рот, купаясь в алой и тёплой крови, вновь задвигал язык:
  — Ты детка вер-р-нулся… А я вот, родненький...
  — Мам!.. Я его убью, суку! У Петьки заводнились глаза. Промокнув веками стыдную слезу, тяжело приподнялся, заскрежетал коронками. Камуфлированным рукавом провёл по лицу, развернулся.
  — Петеньк... Сыночек… Не трожь батьку… это я виновата… Я ему сю жизь отравила… перекалечила…

Она ещё что-то говорила, пытаясь встать, подняться, но сильно болело в боку, голове, вновь упала на железную цепь, свои родные квадратные метры. Ленка — подруга, уже была рядом с ней, окончательной помощницей, когда Пётр решительно шёл к своему отцу, который, с обречённым видом замер перед воротами во дворе.

Продолжали голосить голодные свиньи, испуганная сучка выть. Уже пахло осенью, а пальцы Ивана, махоркой. Он совсем жалкий, почему-то их понюхал, посмотрел на  потухающий уже небесный свет, на еле заметного коршуна, одиноко кружащего над речкой, уже осознавая, что сейчас произойдёт. Обмякшим застыл, беспомощным, немым, понимая, что всё в этой жизни было зря…
   — Бей сынок!.. Бей!.. Сё равно жизни нет, и не будет!..
 
Петька, потомственно насыщал себя злобой, дикой ненавистью. Минуя чемодан с подарками родителям, окончательно озверев, не контролируя ситуацию, отточенным в армии коронным ударом свалил пьяного отца на настил, скатив в густую грязь.

                10.

               Иван, скончается от кровоизлияния в мозг. Это случится в районной больнице через неделю, так и не приходя в себя. Крепкая Клавка-мать — отошла, оклемалась, очередные шрамы залечила, уже окончательно дымной сединой покрылась, на самых лёгких работах в колхозе появляясь.

На суде Пётр вёл себя достойно. Не врал, не изворачивался, по просьбе вершителей его судьбы честно рассказал как жил, что в семье видел, вышибив слезу у пожилой женщины судьи. Как, в армии защищая, своё деревенское и человеческое достоинство, наглому «дедушке» - нацмену рыло на бок скривил, за что имел дисциплинарный срок. Получая безжалостный новый срок, — кричал матери в зал, что никогда в родную деревню уже не вернётся, что конченный дурак, что не остался на Дальнем Востоке, на прииске.

                11.

                Через два года, в зиму, как раз на окончание Рождественских святок, Настю найдёт почтальонша, смертельно закоченевшей на остановке, на федеральной самой трассе. За день, её видели совершенно трезвую, с ярко накрашенными губами, в новой кофте, в заношенной многолетней искусственной шубейке. Она, растягивая в улыбке своё уродливо шрамное лицо, сказала старенькому Николаю Семёновичу, — бывшему комбайнёру, встретив того у своротки, что собирается к сыночку! К Петеньке намедни податься, в колонию, в недалёкий Иркутск поехать, где старший, семейно живёт. Тогда и носочки связанные, довольно тёплые старику показала. Одинокими вечерами ведь старательно вязала, сердечно надеясь «на свиданку». За одно, тогда и слезу пустила по мужу убиенному, которого всю жизнь жалела, как могла, оберегала.

Николай Семёнович, тогда заметит бутылку в её сумке. Эта бутылка, только уже пустая, будет валяться на остановке, окончательно заметённая пушистым тёплым снегом, как и она, привалившись к железобетонной стене, в своих заштопанных рейтузах, запихав руки под колени, с очень спокойным лицом, будто всем, говоря, рассказывая: «Вот… и я, отмучилась люди… а я ведь так и не жила…»

Петька, в тюрьме сгинет. Старшего, — неудачливого коммерсанта, в обнадёживающие 90-е, в Иркутске, при очередных разборках забьют. О среднем по сей день ни слуха, ни духа. Дом, до сих пор мёртвым стоит — заколоченный, сгнивающий, зарастающий наглой травой, с надписью на кривой калитке: «Продаётся! И контактный номер».

Приезжают, узнают, обычно вздыхая, говорят: «А-а… дочка ведьмы жила!.. Где сын батьку до смерти забил. Слыхали!.. Слыхали!.. Не-е!.. Нам такого добра не надо». Так и стоит, дряхлеет, окончательно погибает, видом исходит...

               
                19 августа 2020 г.