Лепесток розы

Алиса Алисова

ЛЕПЕСТОК РОЗЫ

     Хмурое осеннее утро. Низкие облака плывут над замком. Еще немного — и зарядит дождь, такой же неуютный и холодный. Но ветра нет. Герб на бело-красных флагах над башнями замка едва виден — они поникли под серым небом. На площади торжественно и людно; камни эхом отражают цокот копыт  нетерпеливых коней, украшенных бело-алыми плюмажами; рыцари готовы к походу, глаза  горят, посадка горделива, их возбуждает  празднично одетая по такому случаю толпа и прекрасные девушки в узких узорчатых окнах замка — как камеи на драгоценном камне.
      Он откинул светлую прядь со лба и поднял голову. В самом верхнем окне угловой узкой башни справа стояла Она — невесомая, легкая, в чем-то белом и серебристом. Он не видел издали, но знал: Она улыбается ему, хотя и знает, что уезжает Он надолго. Еще вчера они стояли в саду, окруженные отцветающими алыми розами, их последний аромат кружил и пьянил, и один лепесток вдруг упал на ее платье. Он попросил позволения взять его — и теперь положил у самого сердца, под рыцарское одеяние. Он сжимал шлем в руке; прозвучал горн: пора. Кони оседланы, строй выровнен, походные знамена развернуты. Пора! Он бросил прощальный взгляд на окно. Она взмахнула белым платком, и из окна, плавно покачиваясь, слетела алая роза — прямо под копыта его коня.
       Тяжелые замковые ворота, нехотя поскрипывая, закрылись за ними.
      
      ...Поход оказался тяжелым, трудным. Давно позади остались родные поля; почти забылись турниры и праздничные шествия в честь победителей — и    смешными казались прежние заботы — подбирать узоры на уздечке и плюмаж в тон, да и не помнилось это уже. Стычки в приграничье с варварами, переход через горный хребет — не все одолели его; и, наконец, впереди — море, а за ним, в двух неделях пути,  — главные битвы за освобождение Гроба Господня, и, наконец, обретение цели пути.
      Привал. Усталость навалилась на него, холод сырой ноябрьской ночи окружал со всех сторон. Костер неверными отблесками высвечивает потускневшие кресты на рыцарских кожаных доспехах. Простая похлебка. Его конь что-то стал прихрамывать, и это всерьез заботит его. Он сидит у костра, товарищи уже устроились на ночлег, и думает о Ней. Как далека и как близка Она сейчас! Ему кажется — ее слова долетают до него...
      —  В далекой призрачной стране
      Мой рыцарь на коне с плюмажем,
      Он так же помнит обо мне,
      Он так же весел и отважен...
     И Он пишет ей в ответ, глядя на низкие мерцающие звезды, пишет сердцем и посылает через Млечный Путь:
      — В высоком замке у окна,
     Прекрасная и неземная,
     Платочком машет мне Она,
     Слезу украдкой утирая...
     И звезды баюкают его, согревают своим холодным светом, и он засыпает у уже едва тлеющего костра.
      — О, славный рыцарь! Сквозь огонь
     И пепел путь проляжет трудный...
     Пусть не споткнется верный конь,
     Измена не коснется друга...
                — Моя далекая мечта!
                Пусть сердце не туманит горе,
                Я возвращусь к тебе — и вскоре;
                Клянусь на лезвии меча!
     Улыбка играет на его губах, черты лица, огрубевшие в походе, смягчаются; словно нежная флейта коснулась его души — и она расцвела прекрасным, но недолговечным цветком. Ибо впереди был  последний и самый сложный переход — и битва с неверными, которая должна была решить исход похода.
    
     ...Прошло два года и еще десять лет.
     Где-то в песках Аравии развеяны в пыль нарядные плюмажи и мечты. Пеплом проигранных битв занесло сердца оставшихся в живых и раскиданных по  чужой земле рыцарей,  — да вряд ли и сами они помнили о себе, став одной из песчинок в незнакомом людском оазисе. Он непонятным образом выжил — судьба пощадила его; первое время отчаянье терзало сердце и душу — и он вынашивал планы отмщения за товарищей и побега, но цепь, скреплявшая его со старой пальмой, была крепка, а вокруг шуршали бесконечные пески, нашептывавшие ему по ночам — «ты здесь... здесь... навсегда...». Через два года, растерев ногу до кости, ему удалось вырваться. Три недели он, собрав всего себя в кулак, боролся с пустыней и безжалостным самумом, дующим ровно и неспешно — но так же неспешно и неотвратимо поглощающим все на своем пути.  Его подобрали какие-то люди в белых одеждах — уже почти ослепшего, заносимого легкими песчинками, нежными и ласковыми, как смерть. Зато начавшаяся было гангрена, как ни странно, отступила, но хромота осталась, открывая на голени неровную вмятину с почерневшими, будто обугленными, краями  — словно кусок мяса вырвали из живого тела. Но ушла и эта боль.  Он осел в каком-то восточном городке, в меняльной лавке, хозяин которой почти ничего не платил, но позволял ночевать под навесом на циновке и давал какую-никакую еду. Иногда ему перепадало несколько мелких серебряных монет, и он отправлялся на базар — в теплившейся в глубине души надежде услышать какие-нибудь новости — о бывших его товарищах или новом походе, который — а вдруг!  — станет ему спасением и освобождением. Каждый раз с замиранием сердца он шел и представлял — если это так, как ему  узнать путь похода и добраться до своих. Уж они бы точно взяли его с собой! И он мог бы ведь им очень пригодиться — никто из них, как он, не знает повадки и обычаи местных, да и сам уже говорит на их наречии; да, он может сослужить еще неплохую службу, и он здоров, хотя и хромой. Но никаких вестей не доносилось до их Богом забытого селения, и он, разочарованный и разбитый пустым ожиданием, шел обратно, чувствуя неизмеримую тяжесть на плечах — будто солнце припечатывало его к красной выжженной земле. Но спустя пару месяцев все снова повторялось...

     ...Замок ее отца был разрушен варварами — ровно через два года после начала рыцарского похода. Какая злая насмешка!  — Почти день в день, когда должны были вернуться все они — и Он, которого она ждала, каждое утро выходя на крохотный балкончик правой угловой башни, где располагалась ее спальня. Она надевала все то же бело-серебристое платье с легкой вуалью — будто Он мог из далекого далека увидеть ее, понять ее длящееся ожидание, капля за каплей падающее изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год,  — и это охранило бы его в пути и ускорило бы его возвращение... Увы. Замок был сожжен почти дотла — в отместку за отчаянное сопротивление; многие захвачены в плен и увезены; ей удалось скрыться — верный слуга вывел ее в лес, но после и продал какому-то чужому бородатому нездешнему воину — за чечевичную похлебку и жизнь. Три года она скиталась вместе с незнакомыми ей людьми, говорящими на неизвестном наречии, и молчала все эти долгие, как жизнь, три года. Но прошло и это. Судьба закинула ее в какой-то городок, где ее хозяина, а также многих жителей настигла черная смерть. Все в округе  вымерло и оцепенело. Но она невероятным образом осталась жива — хоть и молила смерть прийти за ней.
      ...Прошло еще пять лет. Она выжила, несмотря ни на что; научилась говорить на прежде незнакомом языке и уже владела крошечной харчевней у дороги. Ей почему-то казалось, что ушедшие в тот дальний и давний поход рыцари непременно вернутся — и именно этой дорогой. Ее вдохновлял пример Анны де Водемон, ждавшей своего рыцаря шестнадцать лет — и дождавшейся его! Этот рассказ она услышала случайно от проезжих — и поверила  безоговорочно. Чудеса случаются — справедливость должна восторжествовать и наградить ее за все мучения. И она встретит Его — запыленного и усталого, и поднесет кувшин родниковой воды. Услужливая память почти стерла все прежние годы скитаний и страданий. Ей иногда — особенно ранним утром — казалось, что она все та же юная и прекрасная девушка, ну — разве что чуть-чуть повзрослевшая. Совсем немного. Но ведь и он уже не мальчик! Ее рыжие вьющиеся волосы так же прекрасны, когда вечерами она расчесывала их роговым гребнем, хранимом в старой потертой шкатулке со стершимися инициалами (единственное, что сохранилось с прежних времен). В раскрытое окно из заросшего сада льется аромат цветущего шиповника, розовые лепестки светятся во тьме — все как тогда!
               - Мой рыцарь, в страждущем пути
               Пусть голос мой сигналом будет
               Побед — и до меня дойти
               Поможет — среди гроз и буден.
     Взошедшая окрест луна почти ей явно отвечает:
                - Моя прекрасная! Одна
                Ты в мире всем — и замираю,
                Надежду тайную питая
                Увидеть и обнять тебя.
                И алый лепесток храня —
                Живым я выйду из огня!
     И лунная дорожка баюкает ее и качает — и снова девушка в белом выходит на узкий балкон, и серебристый луч, кажется, вот-вот переломит ее хрупкую фигурку, оторвет от перил и вознесет в прохладную синюю высь. Лицо ее разглаживается во сне, она улыбается — и забывается сладкой предутренней грезой.

       ...Он потерял счет будням, тянувшимся одинаково изо дня в день — как заунывный муэдзин, пять раз на дню возносящий азан. Хозяин был скаредным, и у него иногда возникала желание  прирезать  того — тайком, ночью. Он оброс и стал угрюм; виски посеребрились — но седина мало была заметна на его и так светлых, но еще и выцветших под жгучим солнцем волосах; к тому же он сбривал их почти наголо. Старая и было зажившая рана снова давала о себе знать — она покрывалась гнойными волдырями, которые лопались  при ходьбе на жаре и начинали сочиться. Он не знал способа избавиться от них. Хозяин грозил вовсе прогнать его — и деться особо было некуда, далеко с такой раной не уйдешь. Однажды к нему подбежал мальчишка и протянул баночку, показывая пальцем, как употребить содержимое. И убежал. Он рискнул и намазал мазью рану. Два дня он умирал, из раны лилось что-то зловонное, но потом она очистилась и стала потихоньку заживать. Он пытался встретить того мальчишку, чтобы выведать, кто помог ему — но тщетно. И лишь спустя полгода из случайного разговора узнал, что казнили вдову с соседней улицы — закидали камнями, она-де позволила себе посмотреть на другого мужчину и даже помогала ему. Словно крошечная дверца надежды захлопнулась у него в  душе.

    ...Она не заводила зеркал и старалась не видеть — как раздалась вширь от не очень здоровой пищи, как погрубели и покраснели ее руки, а на пальцах когда-то миниатюрных ножек появились корявые костные наросты, и ходить она могла только в растоптанных широких башмаках — зимой и летом. Она надевала по утрам штопаное-перештопаное платье и покрытый неотстирываемыми пятнами фартук, прятала волосы, стянутые толстым жгутом, под несвежий, когда-то белый, чепец — и выходила на кухню, покрикивая на двух нерадивых слуг, которые все делали не так. Да и откуда взяться другим! На жизнь не хватало — а эти соглашались работать за еду и ночлег. Она знала — продержатся они до осени, а потом надо искать других, хоть какую-нибудь девушку (она их, правда, не любила брать на работу — все они норовили переспать с проезжими за плату, и часто исчезали, прихватив что-нибудь из небогатой хозяйской утвари).  А впереди — зима, и надо бы починить прохудившуюся крышу...

     ...Он садится на берегу залива под пальмой, огромная, почти красная, луна   покоится на  широких медленных волнах — и медная дорожка стелется до самых его ног. Он перебирает остывший от дневного жара песок ладонью — и песок легонько шуршит, сеясь между пальцев. Он закрывает глаза и поднимает голову, опершись затылком о ствол, — и словно нездешний ручеек вдруг начинает звенеть — где-то очень, очень далеко...
      - Мой славный рыцарь! Неужель
       Забыл ты клятву на мече?
       И не торопишься ко мне?
       Я жду!  — Один лишь нужен...
                - О, нет, прекрасная моя!
                Всем сердцем жажду встречи я,
                И миг — где вместе: ты и я —
                Мне маяком послужит...

     ...Она вдруг прерывает разговор со слугой, меняется в лице, сбрасывает фартук, опрометью бежит в свою спальню, с трудом открывает проржавленный замок сундука, не открывавшегося много лет,  — и достает то, что когда-то было бело-серебристым шелковым платьем. Ей непременно нужно надеть его — и поторопиться на балкон; ведь трубы уже трубят, звон рога раздается вдали — это рыцари возвращаются из похода. И уж, верно, Он — впереди всех, на белом коне с алым плюмажем. Сердце  выскакивает из груди, она раздевается, сбрасывает линялую сорочку — но шелк расползается под ее пальцами, и от серебристого платья ничего не остается... Она закрывает лицо руками и плачет — впервые за много-много лет.
      Медный звук истаял, не приблизившись, звон копыт слился с шорохом начавшегося внезапно дождя — и будто ничего и не было.
          Она медленно оделась и, уже не плача,  вышла на крыльцо. Дождь падал крупными каплями, прямо сквозь слепившее солнце. Она прикрыла глаза ладонью — и увидела вдали, между струями дождя, покачивающийся бело-алый плюмаж и белого коня, и всадника с алым крестом на груди. От крыльца вдруг отделилась тонкая девушка в белом одеянии с распущенными длинными вьющимися волосами, в которых запутался алый цветок шиповника,  — и шагнула навстречу всаднику под дождь...

                Два сердца, бьющиеся в такт,
                Небесной музыке созвучны,
                Они вечны и неразлучны,
                Им все равно — кто друг, кто враг.
                Над морем пламенный закат,
                Шиповник шип вонзает острый,
                И ничего уже не спросят
                Два сердца, замершие в такт.
                Пески скрывают шорох шага,
                Леса укроют от дождя.
                Наверно, большего не надо,
                И большего желать нельзя.