Хозяин безлунной Москвы. Глава 9

                Глава 9.

     - Ах ты, лялечка моя сладенькая, лапушка ненаглядная, кисонька податливая. Дай мякишечки крошечные помну. Ух, как хорошо, ох, сейчас, ещё чуток. Эх – ма, ублажила как всегда... Ну что смотришь, как на врага? Сама совратила старика, не виноват я, сама, сама, сама...
       Этому не в меру болтливому попугаю давно следовало свернуть шею, даже не за точное копирование противно приторных и оправдательных фраз, последняя из которых постоянно напоминала о вынужденном безрассудном поступке, лишившим её отчего крова и любимого брата, а за точную, омерзительно звучащую имитацию стонов и мычаний хозяина, издаваемых в процессе совокупления с неожиданно счастливо свалившейся на голову юной любовницей. А что? Придушить, ощипать красочные разноцветные перья и отнести на кухню тушку Лукерье на бульон, выдав за куриную. Нельзя. Узнают, выгонят, а идти некуда, вернее есть, но как он тогда её найдёт?
      Калистрат Тереньевич очень дорожил своим питомцем, держал клетку исключительно в рабочем кабинете, всегда, прежде чем сесть с кипою накладных бумаг за огромный стол, покрытый зелёным сукном, открывал замочек и выпускал ару полетать, позволяя ему приземляться на плечо, жестоко вцепляться солидными когтями в одежду и ласково подёргивать здоровенным клювом редкие сальные волосы вокруг внушительной плеши. Самое удивительное, что когда в комнату захаживали дочери и совсем редко супруга купца, попугай отворачивался и молчал, как партизан двенадцатого года, но стоило ей переступить порог, как начиналось представление: возбуждённое хлопанье пёстрыми крыльями, оханье, стоны и неизменно хриплое грубоватое приветствие: «Ну, здравствуй, развратница».
       Глава семьи предпочитал совершать тяжёлый грех блуда исключительно в кабинете, в котором не было икон, в отличие от спальни, давно не посещаемой принявшей обет воздержания благочестивой, жестоко испорченной возрастом женой. Каморку хахальницы, обвешанную басурманскими оберегами, он обходил за версту, отворачиваясь и судорожно крестясь. Опрокинув за ужином несколько рюмок водки в столовой, закусив обожаемым луковым пирогом и другими яствами, он с трудом втискивался в дверь, если не обнаруживал зазнобы на месте, звонил в колокольчик, якобы для того, чтобы прибралась, но чаще всего она уже ожидала, прослышав о его прибытии в дом, запирался на щеколду, прижимался и тёрся дряблыми чреслами об упругие мускулистые бёдра, расстёгивал жирными пальцами платье, оголяя гладкую тонкую лебединую шею, громко неумело чмокал в ключицы, воняя перегаром и, торжественно вытащив из кармана жилета бусы из текляруса или поделочного камня, застёгивал их, как ошейник на сторожевой собаке, мягко надавливал на обнажённые плечи, дабы опустилась ниже, намекая на сладкую прелюдию, о которой не ведывал раньше, стягивая штаны.
      Бусы являлись знаком вожделения. Этими никчемными безделушками была завалена вся её комната. К счастью, в последнее, довольно продолжительное время грошовые украшения не сдавливали её горла: благодетель строго соблюдал великий пост, похрюкивая луком и проходя мимо с тоской, не смея прикасаться. Нынче он находился в разъездах по торговым делам, возвращаясь в дом родной исключительно для кратких встреч с компаньонами и непродолжительного сна, не успев ещё отпраздновать близостью с иноверкою окончание воздержания. Супруга находилась на богомолье. Имелось время и место для нытья по поводу своей горемычной судьбы.
        Бодончар клялся, убеждая её совершить маленькое невинное преступление, что когда она осядет в Первопрестольной, то облачится в роскошные одежды, такие же, как у дамы, подарившей маленькой сонголке кружевной зонтик, что прибыв вслед за ней, он покарает свидетелей и участников её позора и подарит ей все блага мира. Но помеченный богом Тэнгри особым знаком в виде морды собаки на лбу, священный брат всё не появлялся и, судя по последним ужасающим слухам, мог не исполнить обещания, вернее – не мог исполнить. А взамен посуленных нарядов, её гибкий стан облегали глухо закрытые противные шерстяные колючие мрачные платья, с отвратительными белыми накрахмаленными воротничками, манжетами и фартуком, неумолимо указывающих на статус прислуги, голову венчал нелепый круглый чепец, туго стянутые в косы смоляные волосы опутывали строго положенные по субординации кипенные ленты. И это потомственная принцесса из рода Борджигин!
- Тоже мне, выдающиеся полководцы, - презрительно кривила Гоа-Марал упрямо выдающейся вперёд крупной нижней губой, брезгливо смахивая метёлкой пыль с хилой, вероятно сохнущей от тоски по родным местам, как и она сама, пальмы, приобретённой хозяином по случаю вместе с другими экзотическими растениями специально для пернатого питомца, дабы чувствовал себя пошлый болтун, как дома в тропических лесах. – Тоже мне, великие родственнички: Чингис, Батый и иже с ними. Не могли эту бесконечную Русь уничтожить, стереть с лица земли, поработить крепких работоспособных славян, истребить поголовно женщин и детей. Тогда она сейчас бы в атласе и короне чай в столовой распивала, пока Калистрат в кабинете прибирался. Хотя вряд ли при других благоприятных обстоятельствах она бы с ним пересеклась, а если бы и пересеклась, вряд ли оставила его в живых.
- Бёдрышки, словно блинчики горячие, - напомнил о себе ара, с деланно равнодушным видом принявшись чесать алые перья.
- Заткнись, - прикрикнула горничная, грозно взметнув вверх рукой, и попугай, забившись в дальнюю стенку, умолк, обиженно отвернувшись.
    «Уж не взыщи, малюточка моя, я тут не при чём, сама виновата, - твердил каждый раз благодетель, натягивая по окончании близости брюки на отвислый старческий живот под уже, в связи со сложившимися обстоятельствами, не скрывающим брезгливость взглядом жёлтых с голубой каёмкой глаз юной пятнадцатилетней любовницы. – Сама соблазнила».
    Это обличение невозможно было оспорить: во всём, что случилось с ней за истекший после предсказания шамана Мунхэ период стоило винить только себя и помеченного тамгой неожиданного сбрендившего с ума брата.
- Потаскушка, - прошипел ара, не оборачиваясь, будто читая её мысли, вжав голову в пышную пернатую грудь, приготовившись к очередной атаке, и, покачнувшись в заходившей ходуном от обрушившегося града ударов метёлкой клетке, удовлетворённо замолчал, предоставив возможность Гоа-Марал погрузиться в воспоминания.
     Ей минуло четырнадцать лет, когда разгорячённые жарой и молочной водкой тётки, собравшиеся в родном улусе на девичьей гулянке по случаю предстоящей свадьбы одной из многочисленных родственниц, пригласившие на торжество юную отшельницу, проболтались случайно, а может и нет, что Бодончар посещает посёлок не только с целью приобрести лепёшки, но и в поисках любовных утех. Услышав убийственную новость, Гоа-Марал, чувствуя как дрожат губы и непрошенные слёзы наворачиваются на глаза, сотрясаясь от гнева и бешеной ревности, тихо покинув пирушку, вскочила на свою резвую маленькую лошадку и понеслась в сторону поместья, созданного отцом. Не обнаружив гадкого брата ни в избе, ни в хлеву, привязав кобылку в стойле, она решительно бросилась к реке, увидела разбросанную по берегу одежду и его самого, неспешно рассекающего прохладную зыбь. Не раздеваясь, в новом, только подаренном двоюродной бабкой лёгком шёлковом халадайхе, расшитом бисером, и кожаных башмачках она влетела с разбега в воду, подгребла к будущему мудрецу и пророку, растерянно вставшему на дно, шлёпнула что есть мочи чуть выше широкой скулы мокрой ладошкой и вцепилась с остервенением острыми коготками в заласканные бесстыдными сонголками щёки, а затем принялась расцарапывать кожу на жилистом теле, громко рыдая, крича, что он негодяй, неуёмный жеребец, подлый обманщик, что он должен принадлежать только ей одной, а если не ей одной, то она немедленно утопится. Бодончар схватил  сестрёнку за талию, перекинул брыкающуюся фигурку через плечо, выйдя из реки, бросил на валяющийся в высокой траве тэрлик и, примяв сверху сухопарым обнажённым торсом, впился требовательно в воспалённые злобой солёные от слёз сестринские губы.
– Да твой я, твой, - прошептал он, смеясь, скользнув под платье и заблуждав пальцами под намокшим нарядом, - не сердись, моя принцесса, пусть будет так, как ты хочешь. Когда она совсем успокоилась и обвила его плечи руками, блаженно отзываясь стоном на непривычные ласки, доверчиво расслабленную плоть пронзила дикая боль. Она завизжала и попыталась вырваться, но брат, прикрыв ладонью распахнувшийся в вопле рот, невозмутимо заелозил на съёженном тельце, устремив бешеный возбуждённый взгляд в жёлтые с голубой каёмкой радужки, бессознательно следящие за тонкой смоляной косичкой, прилепившейся к окровавленной, ободранной её ногтями щеке и подрыгивающей в такт. Ей казалось, что мучение никогда не закончится. Но, наконец, он сотрясся и затих, отпустив скованный истерзанный стан, откинувшись рядом навзничь.
- Прости малышка, - пробормотал двадцатилетний будущий пророк, отдышавшись и повернув голову к сестре, ласково пригладив чёрные мокрые пряди разбросанных по тэрлику волос. – Ты сама этого хотела. Теперь я навсегда только твой – брат, любовник и муж. Больше никаких измен. К её великому удовлетворению, он сдержал слово, с этого дня обходя улус, кишащий тоскующими по любовным утехам женщинами, за версту.
   За полгода более чем глубокого сближения с младшей сестрой Бодончар полностью подчинил её своей воле, поработил не только физически, но и нравственно, бесконечно повторяя, что для неё может существовать один только бог – он сам, заставляя претворять в жизнь самые извращённые фантазии, выделывать такие немыслимые шалости, от вида которых и достаточно просто относящиеся к совокуплению бывшие подружки из посёлка передёрнулись бы. Гоа - Марал, влюблённая и счастливая от того, что теперь брат принадлежит ей одной, готова была выполнить самую дикую его прихоть, лишь бы не вспугнуть фортуну единоличного обладания обожаемым Ботей. Мечталось, чтобы он поскорее стал великим пророком, чтобы к нему, собаколобому мудрецу стекались со всех концов страны богатые господа, и даже, может сам Царь – батюшка, а она бы сидела рядом на золочёном кресле во дворце, в атласных платьях с кружевами и шляпках с вуальками, как у останавливающихся проездом дам, в роскошных драгоценных украшениях, милостиво протягивая руку для поцелуя, принимая кошельки с деньгами, плату за дельный совет или вещее предсказание её и только её брата, мужа и любовника.
      Блаженную жизнь в любви и страсти, сладкие грёзы о безбедном будущем принца и принцессы разрушило главное предсказание шамана, совершённое в морозную ночь лунного затмения, когда Бодончару исполнился двадцать один год. Что там наплёл дядя Мунхэ, ей было неведомо: подсматривать и подслушивать за основным судьбоносным пророчеством строго запрещалось. Одной только фразой поделился с Гоа – Марал брат, поскольку она касалась, как он считал непосредственно её участи: она  - «судьба богатыря». Он посоветовал обращать внимание на мужчин, к которым можно было применить это слово. Какой же он был глупый, речь очевидно шла о нём: богатыре – баатуре. (Предыдущую строку в предсказании: «Благородная с волшебными глазами не твоя», Бодончар предпочёл оставить при себе: окончательно терять послушную вымуштрованную любовницу, пусть даже предназначенную Тэнгри другому человеку совсем не хотелось).
    После предсказания он долго, несколько недель находился в угрюмом состоянии, всё обдумывал что-то, рассчитывал, присматриваясь к заезжим купцам, почти не притрагиваясь к страдающей от его холодности Гоа-Марал, спрашивая её сурово изо дня в день, будто не знал срока, не наступили ли у неё часом месячные недомогания и почему так долго не начинаются. Когда у сестры, наконец, заныл низ живота, а в гостевом доме остановился старый торговец из Москвы Белокопытин, Бодончар, довольно потирая руками рассказал ей о своём сумасшедшем плане, повергшем девушку в неописуемый ужас.
- Нет, нет! – расплакалась она, обняв его за плечи. – Я не хочу, я не смогу, я только тебя люблю и желаю, не отдамся другому, не выживу в разлуке в чужом краю.
   Он долго её убеждал, что это временно, что так они быстрее соединятся, поскольку и он должен обязательно оказаться в старой столице, провернув для начала одно важное дельце здесь, в Сибири, что купец привезёт её в качестве жены в свой большой каменный дом, разоденет как барыню, обвешает бриллиантами, завалит кружевными зонтиками. А она пусть освоится, посмотрит, как москвичи живут, ознакомится с местными обычаями, нравами, научится ориентироваться в городе. А скоро и он, прибыв в Белокаменную, завершив основную часть предприятия, разыщет и заберёт её у краткосрочного супруга и сотрёт торговца с лица земли, если малышке будет так угодно. Они вернутся вместе на родину и заживут богато и счастливо. Ну чем не дивный план? Гоа–Марал ещё немного покапризничала, хотя возникшие в воображении драгоценные колье, украшающие её тонкую шею, заметно сократили поток слёз и степень отвращения к Белокопытину. Страшная угроза брата, что в противном случае их ждёт вечная разлука, окончательно сломила её сопротивление.
   Для совершения невинного, по мнению Бодончара, даже забавного хулиганства, мелкой шалости, он выбрал баню, куда купец направился по традиции в гордом одиночестве, отужинав и изрядно приняв на грудь с гостеприимным отцом и своими подёнщиками, сомлевшими за столом. Схватив за руку скованную страхом сестру, он вытащил её на мороз и, подведя к маленькой подкопчённой снизу двери, громко настойчиво постучал и отпрянул, вжавшись в стену, кивнув ей в знак поддержки.
- Чего тебе деточка? – сонно уставился в жёлтые с голубой каёмкой глаза, мерцающие под луной, высунувшийся из бани купец, обмотанный простынёй.
- Я поговорить хотела, - с трудом пролепетала она, - именно сейчас, немедленно. Пустите меня, пожалуйста.
    Красная от стыда и вранья, она долго плела, задыхаясь от духоты в парилке о своей любви к милому Калистрату Терентьевичу, о чувствах, разрывающих её неокрепшую душу, возникших в глубоком детстве, мучающих её при каждом появлении его торгового каравана в их скромном сибирском поместье. Как мог шестидесятидвухлетний грузный старик с плешивой головой и реденькой бородкой поверить в околесицу, несомую четырнадцатилетней симпатичной девочкой? Уму непостижимо! Бодончар убеждал, что этот тупой болван точно поверит и оказался прав. Когда купец растерянно распахнул рот, пустив жирную слюну, и заблестел умасленными от сладких речей глазками, она скинула с себя меховую безрукавку и ситцевый халадай, потянула неожиданно за простынь, обнажив дряблые чрёсла «возлюбленного» и вздыбившуюся булаву, подтолкнула его, понудив опуститься на лавку, оседлала в мгновение ока и впилась губами в так и не закрывшийся рот.
   Когда наступил пик наслаждения и Калистрат Тереньевич упал навзничь, с минуты на минуту ожидая сердечного приступа, пришла пора разыгрывать финальную сцену спектакля. В парилку ворвался Бодончар с криком: «Сестричка, ты здесь?», весьма живописно остолбенел, уставившись на щедро залитый кровью купеческий пах, освобождённый торопливо вскочившей, скромно потупившей голову Благородной Ланью, и заговорил, будто бы с трудом, усмиряя праведный гнев, что не ожидал подобного вероломства от уважаемого гостя. Лишить невинности четырнадцатилетнее дитя! Ай-ай-ай! Что скажет отец? Если бы жива была мать! Белокопытин не в силах подняться, сумев только прикрыть срам простынёй, пытался слабо возражать: не виноват, дескать, сама напала. Но будущий пророк остался холоден к доводам старика, посоветовав ему, не дожидаясь возмездия родственников потерявшей достоинство девушки, ретироваться, забрав её как честный человек в Москву. На рассвете зарёванная, заботливо укутанная братом в лисий тулуп с нехитрыми пожитками, сложенными в холщовый мешок: одеждой, обувью и глиняными фигурками онгонов, снятыми со стены её светёлки (подаренный шаманом свиток с короной прародительницы он оставил на всякий случай при себе), Гоа – Марал тронулась в путь с пожилым любовником и тихо разбуженными, осторожно выведенными по одному из избы, дабы не потревожить сладко сопящего за столом Угэдэя, ничего не понимающими, пошатывающимися с перепоя купеческими подчинёнными.
      До Первопрестольной добирались вечность, во всяком случае ей так показалось. Сначала на гужевых санях, а, по наступлении весны, превратившей нескончаемый Сибирский тракт в грязное месиво, на телегах, останавливаясь ночевать на постоялых дворах, иногда в избах знакомых зажиточных крестьян. Где-то в середине пути потомственной принцессе минуло пятнадцать. Калистрат Тереньевич, как путешествующий с дамой (он так и говорил хозяевам гостиниц: «нынче я с дамой», и ей это очень льстило), брал всегда отдельную комнату с большой кроватью, сдающуюся обычно супругам, перед сном неумело чмокал и щупал юную сонголку, умильно похрюкивая и лепеча «моя Маралочка», принимал со свинячьим восторгом её ответные, весьма нескромные ласки, дивясь раскованности вчерашней девственницы, где-то в подкорке догадываясь о подвохе, но не желая придавать ему значения, дабы не потерять этакое сокровище, пользовал по-быстрому и засыпал, откинув плешивый затылок на подушку, пустив из распахнутого рта слюну, раскатисто храпя. Естественно, никаких чувств, кроме омерзения, она к нему не испытывала, но старательно доставляла удовольствие, применяя богатый опыт, накопленный за время счастливой близости с братом, мучительно изображая нежную улыбку на скуластом лице. Благородная лань была абсолютно уверена, что от её усердия в постели напрямую зависит количество драгоценностей, которые по приезде в Москву украсят, приятно потянут к земле её гладкую шею и смоляные волосы. Подначальные Белокопытину люди лишних вопросов не задавали, однако шушукались между собой, выдвигая различные предположения по поводу неожиданного бегства маленькой сонголки из родового гнезда в сомнительной компании.
        Москва встретила незваную гостью не слишком любезно: вихрем опадающих с деревьев жёлтых и красных листьев и холодным колючим дождём. Не обрадовалась появлению басурманки в православном доме и Домна Капитоновна, костлявая супруга Белокопытина с суровым, усыпанным мелкими морщинами лицом. Купец самозабвенно соврал, что подобрал девчонку, сбежавшую от родителей-изуверов из родной юрты, на обочине Сибирского тракта, что он, как благочестивый муж и отец не мог проехать мимо, что они, как христиане обязаны помогать всем обездоленным. «Пусть прислуживает за харчи, отведи её в каморку, где Парашка жила», - закончил он пламенную лживую речь и быстро удалился в свои покои, даже не взглянув в сторону вспыхнувшей гневом потомственной принцессы, еле сдержавшей порыв кинуться вслед и расцарапать плешивый затылок.
     В крошечной комнатушке, куда заселила юную сонголку, к счастью, без лишних вопросов Домна Капитоновна, она горько расплакалась, жестоко разочарованная нежданным результатом «невинной шалости»: её не представили ни новой женой, ни хотя бы любовницей, выгнав старую супругу за дверь, ей не выделили лучших апартаментов в просторных белокаменных палатах, не уложили в королевскую кровать с пуховыми перинами, её жестоко использовали, обвели вокруг пальца, вытерли о гибкое тело свои грязные ноги.
   «Ничего, - мстительно думала Гоа-Марал, - приедет Бодончар, он вам покажет! Всем покажет! Уничтожит старого развратника за испытанное унижение, снесёт плешивую голову. Надо только немного потерпеть и принять временно условия нечестной игры. Всё - равно деваться некуда»
    Дебелые дочери Белокопытиных, разодетые в роскошные атласные наряды, Глафира и Евлампия, девятнадцати и двадцати двух лет от роду вначале настороженно отнеслись к появлению в доме странной экзотической горничной совсем не славянской наружности, совсем не умеющей наводить порядок, но однажды, застав её на кухне за приготовлением травяного, жутко пахнущего настоя, помогающего, как сказала она, наспех придумав оправдание,  взбодриться перед уборкой помещений (на самом деле снадобье предназначалось для предупреждения нежелательной брюхатости), допросив и выяснив, что желтоглазая сонголка знает множество тайных рецептов, в том числе – приворотного зелья, стали к ней относиться почти уважительно, принявшись забавы ради потчивать всех гостей без разбора мужеского пола, произведённым ею волшебным эликсиром. А когда к Евлампии сосваталось аж сразу двое, накануне опоённых до одури кавалеров, щуплых плюгавых прыщавых купеческих сынков, девки её нежно полюбили, переиначив басурманское имя на русский лад, называя Малашей.
     «Как можно верить в такую глупость, - тихо посмеивалась над наивными сёстрами новоиспечённая горничная, - какие травы способны заставить мужчину полюбить? Да никакие! Тут надо действовать другими средствами: бёдрами и тем, что между ними, хотя не факт, что после этого он поведёт под венец, - она мысленно раскроила довольную физиономию Калистрата Терентьевича. Да и стоит идти под венец с такими уродами? То ли дело с тем, увиденным единожды из окна широкоплечим великаном, восседавшим на дивной красоты вороном коне, о чём-то небрежно переговаривающимся с Белокопытиным». «Кто это?» – выдохнула возбуждённо она, уставившись на сестёр, прижавшихся узкими лбами к стеклу, наблюдающих за черноволосым исполинским всадником. «Да не про твою честь, и не про нашу, - отрезала, не оборачиваясь Глафира. – Орлов это, Александр Сергеевич, самый завидный в городе жених. Он не то, что на тебя, на нас взгляд не бросит, даже случайный».
   Нет, ну на них-то, понятно: кому интересна неспешно плавающая в пресной воде пара отожравшихся, уже не съедобных в силу возраста сомих, а почему бы ему не обратить внимание на неё, юную, стройную, своеобразно красивую потомственную принцессу? Такой, наверное, как сожмёт в объятиях, дух займётся, сердце вылетит из груди. На такого бы она с готовностью села и в бане, и за её пределами, не дожидаясь уговоров брата. Тем более, судя по одежде и бесподобному коню, всадник был богат. Гоа-Марал вспомнила об отрывке из предсказания шамана Мунхэ, переданного ей братом: «она – судьба богатыря», рассудила, что речь шла об Орлове и понеслась в каморку кланяться фигуркам онголов, развешанным по стенам, благодаря и прося о скорейших приятных переменах в её беспросветной жизни.
- Похабная развратница, - презрительно отреагировал на её воспоминания попугай, не оборачиваясь.
- Ну, с меня хватит, - воскликнула горничная, в остервенении стащив с мягкого кресла расписное покрывало и набросив на клетку. Из-под плотной материи послышалось издевательское: «Эх-ма, ублажила» и мирное похрапывание.
    Шло время и ничего не менялось: русский богатырь не посещал особняк Белокопытиных, как старательно она не обращалась к духам, о сонгольском Баатуре не было никаких вестей. Гоа - Марал хотелось покинуть этот скучный купеческий дом, тюрьму, болото, потихоньку затягивающее в трясину строгих традиций и устоев, якобы существующих у старших членов почтенной семьи. Правда в аптеке, где она еженедельно отоваривалась травами на неё, одетую в лисий тулуп и завёрнутую в шерстяной платок по–простому, по-бабьи, уже целых два раза обратил внимание прилично одетый, что немаловажно, Антон Архипович, помещик лет сорока, высокий, но с пузом, свисающим до паха, тем не менее с приятным, хотя несколько одутловатым лицом и горящими страстью небольшими глазками, поедающими её всю, закутанную до ушей. Довольно нагло познакомившись с «милой девушкой», узнав у кого она служит, он тут же предложил ей переехать в своё поместье, к сожалению, не в качестве жены, а горничной, пообещав приличное жалованье и замечательные условия жизни за городом.
   «Антон Архипович – прелюбодей, молоденьких шибко любит», - шепнул ей смущённо приказчик, пытаясь предостеречь от необдуманных поступков.
    Ой, да какая ей была разница до интересов помещика в интимных отношениях? Что она о них ещё не знала? Гоа-Марал с удовольствием перебралась бы на новое место службы, и пусть этот Антон имел её бы вдоль и поперёк, лучше, чем старый Калистрат всё же. Но как найдёт переехавшую в неизвестном направлении сестру Бодончар? Вот, что заставляло её продолжать ютиться в затхлой каморке, отдаваться дурно пахнущему купцу, привораживать женихов дебелым дочерям.
       После Пасхи произошла беда. Белокопытин, отмечая с компаньонами праздник, заговорил о случившемся давеча ограблении каравана с голубым топазом, о странном монголе с тонкой смоляной косичкой, в картузе, надвинутом на лоб, организовавшем нападение, подстрелянном подчинёнными Орлова, утонувшем подо льдом в муромской реке. Потомственная принцесса, подслушивающая все разговоры по наущению Бодончара, почувствовала, что это был именно он, хотя мало ли в мире монголов с косичками и в картузах, прикрыла рот ладонью и зарыдала беззвучно над своей неудавшейся судьбой, сулившей бедность и забвение. Она боялась логичных выводов Калистрата после обсуждения случившегося, вызова любовницы на допрос и может, даже сдачи её полиции, но он, кажется, не понял или не захотел понять, что убиенный является её, отмеченным Тэнгри священным братом, устроившим неприличный разнос в бане.
    В течение последующих нескольких дней она размышляла, как жить дальше: уходить к помещику или оставаться в ожидании чудом выжившего Бодончара. Раздумывала и теперь, рассеянно постукивая метёлкой по накрытой клетке, не давая возможности вульгарному аре спокойно уснуть. Жёлтый с голубой каёмкой взгляд рассеянно упёрся в картину, украшающую кабинет, на которой некий мускулистый богатырь (забыла его имя) разрывал с большим удовольствием пасть несчастного льва. В голове застучали молоточки: фамилия прелюбодея Антона Архиповича как-то была связана с изображённой на полотне сценой. Может он являлся её судьбой? Может Тэнгри подавал ей знак, что версия по поводу Орлова ошибочна? Она потёрла ладонью лоб, пытаясь восстановить в памяти детали знакомства в аптеке. Шумно распахнувшаяся дверь к её великой досаде нарушила мыслительный процесс. Щёлкнула задвижка, зашаркали по паркету пьяные ноги, жирные пальцы заблуждали по строгому чёрному платью, расстёгивая крючки, тонкую шею придушили бусы из стекляруса.

Продолжение следует...