Копфшпрунг

    По верху Воробьёвых Гор – «Воробьёвское шоссе» (называлось тогда когда-то) – 7-й троллейбус. От Калужской Заставы, там конечный круг трамваев был, и до Киевского вокзала. Там метро.
    На остановке у Большого трамплина из троллейбуса выходят старушки в платочках и идут к церкви. И лыжные люди – в сторону трамплина. Других пассажиров в 7-м нет.
    Пацаны, уже в троллейбусе некоторые в горнолыжных ботинках или в прыжковых: из дома уже в них едут – не на базе переобуваются. Может, «форс» у них такой – издали показывать себя, свою принадлежность к особой человечьей породе, к «летающим» над склонами гор. Кому показывать? Себе. Другим таким же это мало интересно. А других «других» здесь нет… -- Тяжеловато «телепают» эти, уже обутые, в больших ботинках, кожаных, сверх-основательных, часто с двойной шнуровкой, -- в сторону горы.
    И взрослые люди –туда же тоже. Лыжные люди. Диковинные люди…
    …И – гора!..
    Диковинные люди в диковинных одеждах на диковинных лыжах раскатывают по склонам диковинными лыжными техниками. Потом, здесь же на горе, стоят парами или кучками маленькими, обсуждают лыжные техники («броски», «махи», «христиании», «телемарки»), лыжи, одежду.
    Трассы слалома. Девчонки, ребята – гоняют. «Ходят» трассы. Древки ворот: красные, синие, жёлтые флаги… Трассы ходят и не-ребята, не-девчонки – небожители гор. Мастера. Летают по трассам. Неуловимо-непостижимые.
    Подъёмников на Воробьёвке нет. Никто тут про них… -- мысли про подъёмники ни у кого нет. Не знают тут о них. Никто. Кроме редких небожителей гор, звёзд. Здешних звёзд, которые спустились с гор. С далёких, высоких, небесных, невообразимых. Вернулись сюда к себе на Воробьёвку. Где подъёмников нет. А в тех божественных горах, оказывается (легенды рассказывают!), там бывают…
    …Звёзды. Лица. Прокопчёные загаром от солнца тех гор…
    А по этим, по нашим горам все-все везде-везде пешком-пешком-пешком.
    Другая детско-отроческая шпана по склонам вниз гоняет не на лыжах. На «бочарках». Это короткие клёпки от бочек: выгнутые книзу дощечки чуть длиннее или не длиннее собственной стопы, прикрепляются на любую обувь. На валенки – лучше не придумать. И погнали – по склонам мастеров!
    А ещё на рабочих грубых ботинках без чего-либо другого. Гоняют по горам. Прямо на ботинках. Подошва таких ботинок, как у солдатских сапог, -- деревянно твёрдая и скользкая: на скользкости не устоишь от скользкости, зато скользить по скользкому – мечта!.. Придурка. Который стачивает углы каблуков таких ботинок, чтобы не затормажвали скольжение вперёд… Ботинки выдают в «ремеслухе» -- в ремесленных училищах, куда попадают выгоняемые из школ двоечники-хулиганы. Они и гоняют на ботинках… Сумасшедшее дело!
    Скольжение на дощечках-коротышках и на ботинках рулить-поворачивать особо не позволяет, зато предрасполагает к лихому спуску по линии падения склона. Вниз и вниз! И это вырабатывает базовое умение лыжника – дать лыжам скользить по склону. Оттачивая управление передне-задним равновесием – основой владения лыжами.
    …Тренеры на горе, наблюдающие за спортивным процессом на ней, присмотрев, как бы, между прочим, особо успешного безлыжного спусковика, могут – иногда, очень редко: инвентаря-то мало! – могут пригласить такого тренироваться к себе. – Счастье! Сказочное счастье: лыжи ж дадут!.. И если есть у такого избранника своя компания друзей, -- зависть и превознесение своего героя… -- Наш!.. Нашего – взяли!.. Доводилось наблюдать такое. С завистью.
    …А над всеми и над всем царит – парит! – Большой трамплин. А на трамплинах, на Большом и на малых царит своя, совсем сверхъестественная, непостижимая лыжная жизнь.
    Это – эпицентр лыжной жизни на Воробьёвке, слаломная гора и лыжные трамплины.
    Но народ лыжный, странный, не странный, диковинный, детский, не детский растекается в разные стороны по всему по Миру Воробьёвых Гор. Гонять – везде!..

    Древнее время. Давнее. Незабвенное. Детское. Это детство – наше и наших Гор.
               
         
                КОПФШПРУНГ.

    ...Весна была уже вовсю, снег на трамплинах таял, большой трамплин решили закрыть, хотя приземление у него было в отличном состоянии, только что было подготовлено. Не хотели, видно, готовить разгон. Наверное, решили, пусть уж всё тает.
    И я тогда отпрыгал прекрасную тренировку на среднем трамплине, закончил уже, стал уходить, и тут приехали киношники: что-то доснимать на большом. Там у них ребята наши зимой ещё снимались, но я в той группе не был. Я обрадовался страшно: сейчас большой для них подготовят, откроют, и я опять на большом попрыгаю. -- Хотелось ещё разик – несколько «ударов» сделать -- закрепить техническую форму в завершение сезона, попробовать кое-что из достигнутого. Форма моя прыжковая, чувствовал, классная была, а тут сезон обрывается. Главный начальник на трамплине, Зот, наш парень, только что недавно бывший прыгун, уже готовил стол на разгоне. Я полез наверх.  -- "Ну, сейчас, ребята, я вам наторю!" -- Лыжню торить полез. Залез наверх, радостный. Надел лыжи. Вижу, весь разгон, вся эстакада, -- лёд. Значит, ход будет -- "зверь". Ура! (Скорость -- главное богатство прыгуна-лётчика.) Весь разгон, там, где он крутой, -- в серой тени серый лёд (трамплины строят обращёнными на север, солнце сзади, трампины в тени), а стол отрыва выполаживается и сияет в послеполуденном солнце. -- Главный (Зот) выкопал из-под верхнего слоя серого фирна и выложил на стол старый белый фирн. Разровнял его прекрасно. Этот фирн желтоватый под солнцем. Сверкает. Я почти что вижу все его сверкающие зёрнышки. Вот там-то, на столе, мне лыжню проложить важно. Хорошую. Эстакада-то -- лёд. И я уверен: ход (скольжение) и по льду, и по фирну, по зерну по леденистому, будет изумительным -- главный наш дело знает. (Я-то в его мастерстве готовить гору уверен абсолютно.) И значит, можно сразу, с первого прыжка прокладочного смело спокойно «засадить», не осторожничая.
    (Прокладка лыжни на разгоне трамплина – дело до тягучей грусти ответственное: прокладчик должен наторить для всех, кто прыгает за ним,  лыжню очень качественную, ровную и удобную для отталкивания. Чтоб была, как стрела-катапульта. Если прокладчик лыжню искривил, направил не куда надо, лыжню эту приходится уничтожать: заглаживать, стол заново готовить, лыжню заново торить. А прокладчику-неудачнику ото всех презрительное порицание. Которое не вмиг у этих «всех» из памяти сотрётся. А наторить хорошую правильную лыжню на прокладке не просто: при отталкивании от давления в стол лыжи могут уйти (сыграть) вбок – вот лыжня и кривая. Кроме того, прокладчик на разгоне едет по свежему снегу, он уплотнённый и подготовленный, но нет ещё скольжения, которое установится, когда лыжню накатают. – И толкаться ему полноценно нельзя, и скольжения нет, и лететь, в результате, придётся не далеко, и приземляться неудобно, и ещё и вовсе неизвестно, каким окажется для него скольжение на разгоне, когда он по нему поедет. И всё это, ой как сжимает душу того, кому выпало лыжню торить. И не рвутся, в общем, на эту роль никто. Хотя роль для каждого – почётная… Зато, если кто сразу с прокладочного прыжка и лыжню хорошую проложит и улетит лихо-далеко, он – король-герой!.. Героизм которого тут же и забудут.)      
    И был я наверху с жёсткой для себя программой -- "засадить". И -- знаю как, и... -- засажу! И дальше потом с ребятами ещё попрыгаю. Всласть. – Какой подарок!..

    ...Я наверху на старте один, никто пока не поднимается. Кругом никого. Пейзаж – Москва. Далеко-глубоко внизу, вижу, ребята наши приготовились смотреть на меня. Надел лыжи. Встал на старт. Настроился на яростный сразу прыжок… На леденистый с проталинами разгон села ворона. Подо мной на пол-пути к столу. Посредине. Прямо на лыжню на мою. Посидела и улетела. Ладно. Я стартанул. Загремел лыжами по льду и проталинам разгона и возрадовался: лёд! -- ход! -- засажу!..
    …Дальше – амнезия.
    Я -- лежащий на спине. На кушетке. Всё хорошо. Лежу и хорошо. И так себе от лежания благодушен. «Нашёл» себя. – Лежащим. -- На спине лежу и вижу свои прыжковые ботинки. На своих ногах. Любуюсь ботинками: новые, только что выдали, экипировался в них и сразу стал их любить, понравились: сами прыгают. Всё нормально... Слышу: -- "Что-то пульс слишком замедленный." – Отвечаю. Навскидку, как ни в чём не бывало, не думая и бодро: "Нормальная брадикардия тренированного сердца." – Нормально всё. Медсестра.  Держит меня за руку. Да. А я (вижу уже) я в медицинском домике у подножья трамплина, ну и нормально, сколько раз мы все сюда заходили, здесь хорошо, а сейчас солнце золотое светит во всё окно, и я сам в этом солнце, просто праздник. И на кушетке. И медсестра наша трамплиновская, Райка, толстая, добродушнейшая, всех нас любила, и мы любили её… И она надо мной в озабоченном изумлении. И я: что это она изумляется? – Но и что это я-то лежу здесь? Здесь хорошо мне лежать, но, может быть, что-то произошло? Почему лежу? И здесь. В прекрасном домике медицинском на прекрасной кушетке в солнечных лучах… Изумился вдруг и сам. Дух захватило от недоумения. Стал торопливо гадать, за память цепляться, а цепляться и не за что.


    Событий того вылета, полёта и приземления я так никогда не вспомнил. -- Полная амнезия. -- А для меня это отсутствующее моё воспоминание (воспоминание об отсутствии) всё как голубое, невесомое, блаженное лежание-полёт на небесном небытии... И именно голубое, светло-голубое... Позднее уже, как  мгновенный кошмар, стал иногда внезапно вспыхивать в памяти миг въезжания на солнечный-солнечный стол -- начало невероятного торможения, ужас катастрофы. В ярко-жёлтом сиянии. Только мгновение. Дальше -- ни-ни...
    Травма головы. Серьёзная. Сотрясение мозга, по-просту. Потеря сознания. Долгая... По рассказам ребят было вот что. На столе, на новом фирне, меня неожиданно "подсосало", "притёрло", как на песке, -- скольжения не стало так сильно, что я должен был бы кувыркнуться вперёд головой под стол. Но удержался, вышел, выпрыгнул как-то, вылетел и полетел... Но… Вниз головой. На голову и приземлился. Вошёл «башкой» в гору приземления. Которая (гора) была подготовлена хорошо. К счастью. Не слишком мягкая, не слишком плотная. Очень хорошая была гора. Это спасло, наверное. Там, на приземлении тоже был весенний фирн, но разрыхлённый, и башка, и пол-морды у меня были потом в добротную крапину от ледяных зёрен.
    Я-то тогда в предвосхищении блестящего прыжка своего всем существом своим нацелен был "засадить", был уже впереди, уже в полёте был. В далёком полёте...

    Боб появился из-за спины медсестры. – «Лежишь? – Лежи!» -- Память шевельнулась: это что же? Это на трамплине? Это прыгали мы! Я!.. И я, значит… Произошло со мной что-то ненужное, неверное… -- Боб: «….зданулся ты, Лёха, на башку, сотрясение у тебя, без сознания ты был, теперь лежи.» -- …Ладно, лежу, конечно. Я и лежал себе, и лежал в уюте медицинского домика. Долго. А они там прыгали, работали со своими киношниками несколько часов. Боб заходил. Смотрел на меня. Решили, пусть я полежу здесь подольше. Я – за. При травмах головы главное – покой в период сразу после травмы. А я и лежу в полном покое, наблюдаем мы с Райкой за развитием у меня посттравматической симптоматики. А она не развивается. А может. Очень может и может развиться катастрофически. Особенно, если после удара шустрить. А я не шустрю. Разумный…
    …Вернулся Боб. Решили с Райкой, пусть он отвезёт меня домой. -- Не в больницу меня по скорой. -- Домой. Пока. А завтра к врачу… От подножья трамплина (там наш медицинский домик был) полезли медленно на верх горы к людям и автомобилям. Смеркаться чуть начинало уже. Я стоял и ждал и любовался предвечерне-вечерним пейзажем города, а Боб пошёл искать и нашёл какой-то старый средних размеров автобус – подрядил водителя отвезти нас в моё ближнее Подмосковье. – «Мы после твоего залёта переделали стол. Серый фирн положили сверху на скольжение. Серый, морозный. Скольжение – катапульта!» -- «Да-а, не про меня вышло, жаль-то как…» -- «Да ….йня всё, Лёха!»
 
    Я хорошо и долго высыпался и выспался, поздно встал и пошёл в поликлинику. Не спеша. Я знаю, что мне надо двигаться очень не спеша, (лучше не двигаться)… Мне опять хорошо. Поликлиника рядом в соседнем доме. День на улице стоял совсем не такой, как вчерашний – не зимний уже нисколько, совсем весенний, серый, насыщенный тёплым делом таянья. Серый снег. Много как снега кругом! Скользкая каша и лужи. И я скольжу на этом снеге, а не падаю. Поскальзываюсь раз за разом много раз, но каждый раз выкручиваюсь из падения и всё на ногах. И нравится мне это. Ловкий я. Посмеиваюсь. Рад. Наполнен эйфорией, как серый день – весной. Мне хорошо. Голова кружится? – Нет, не кружится. За симптоматикой слежу? – слежу…
    Врач, немолодая, невесело и пристально заботливая… Сразу, видимо, «увидела» меня. Посмотрела зрачковые рефлексы, ну, все неврологические симптомы, всё, что надо при травмах головы смотреть, а ей и сразу про меня всё ясно было, и без осмотра, и без моего «анамнеза». Вышла и вошла: «Сейчас машина и в больницу.» -- Ну ладно, я спокоен, ясно же, что всё к тому: мне тоже про себя понятно всё. Прошусь только домой – записку матери оставить, чтобы не беспокоилась. Рядом дом, поясняю. Заботливо засомневалась, но… поверила, отпустила.
    При травмах головы – первое, главное, единственное почти – покой. Покой с первого мгновения события и потом достаточно долго. Медикаментозные действия – после, отсроченно, вторично. – При ушибе головы внутри головы повреждаются сосуды, вроде синяка получается. Чтобы в этом внутреннем синяке не развивалось кровоизлияние, надо минимизировать кровоток. А физическая активность кровоток усиливает. Поэтому – покой. Я же – наисвежайший спортивный специалист (ВУЗ), знаю всё это прекрасно («спортивная травматология», предмет такой есть). Соответственно себя и веду. Знаю я так же и то, что в результате таких «ушибов» ушибленный сразу после травмы может сделаться тревожным и подвижным, начать беспокойно суетиться. Или весёлым, эйфоричным, тоже деятельным. Вот таким не надо давать двигаться. Себе – не даю, не дал… -- Мне же восстановиться надо качественно. Для дальнейшего-то спорта.
    Да, сезон закончился так. Но… Такова спортивная жизнь…

    Больница оказалась маленькой и старинной (в большую не повезли), вокруг большие деревья вроде сада, вроде парка старого, пологий склон уходит в овраг. Глубокие тающие снега. Журчание весенних вод в овраге… Медицинский персонал: лежать, не вставать! Не двигаться! Судно!.. Да ладно, да ну вас, и сам молча по-тихоньку в туалетик. Незаметно. Заметили. Сёстры. Гурьбой вокруг. Готовы на руки поднять и на руках понести, и смотрят зачарованно. Может в истории болезни что-то про меня вычитали? Хотя я и без «истории» ничего себе. Но сами-то они, сами – красотки-красавицы… -- в пору падать, как подкошенному, и таять, как весенний сугроб! Я и таю.
    Врачи убеждают не рваться из больницы, полежать. Ладно, не рвусь. А весна за окнами занялась вовсю… -- чем занимаются бурные вёсны? Солнечным обжиганием дней и ночными шёпотами таянья… Искушениями душ. Асфальт, там где снега не стало, стал сухим. По нему шпарит солнце и текут ручейки из-под сугробов. Сугробы становятся скромней. Взгляды красавиц-мед-сестёр становятся, становятся… Глюкоза-магнезия-инъекции… в разные места тела. Ой! А если бы клизмы?!. О! – нет…
    Красавицы в больнице… такие разные… такие прекрасные, то чередуются (дежурства и смены), то совмещаются… Я начинаю сочинять: «Одна, другая, третья красотка! И новые совсем иного сорта, чем предыдущие. А то и сразу все. Вместе. И во всей красе!..»
    …Я читал где-то в фантастике, что бывает, что получивший от Судьбы по башке становится от этого поэтом или провидцем. Ненормальным…
    …А тут ведь и весна ещё… А на шоссе-то асфальт сухой вовсе. Мотоцикл выкатывать надо. И катать средний медицинский персонал. И катать…

    Сумасшедшее сплетение дорог. И солнце, и сухо, и весна манит лететь в себе самой, в весне, в лучезарном мареве своего весеннего мирозданья. И лечу. Быстро. А там, где можно, -- можно. И там, где быстро, -- быстро. И летит машина на двух своих на колёсах, и мотор поёт – заслушаться. – Механик-то я – классный… А куда ехать?.. Так необходимость (для придурка-то!) уж точно найдётся и позовёт… Сам её позовёшь. --  Вот: «больничный лист» отвезти нужно куда надо. А далеко? А – далеко. А для бешеной собаки не крюк!..
    …А что-то, что-то мотает мой руль. Головокружение? Не долечился? Или флаттер переднего колеса (заумный термин), отчего флаттеру взяться? Но водит и водит, и болтает мотоцикл, Руль ловить не уловишь. Когда скорость за сто тридцать… Ну нет, ну, точно, не долечился. Что ж я так!..
    Съездил туда, вернулся обратно. Развинтил… Там под облицовкой, где спидометр, гайка подшипника рулевой колонки. Так-то, снаружи её не видно. Под гайкой специальная шайба, гайку фиксирует. У шайбы отломился контрящий элемент, железочка малюсенькая, вот гайка и подоткрутилась, болтается рулевая колонка – жуть!.. -- Успокоился: здоровье есть…               

                Алексей Германов.

Примечания.
Сейчас, может быть, где-то и накатывают на трамплинах лыжню лыжами, но, если это так, то это вовсе скверно: современные прыжковые лыжи неважно держат направление скольжения. Но сейчас на трамплинах устанавливаются специальные механические устройства для точного «нарезания» лыжни на разгоне, или там вовсе стационарная искусственная лыжня. Всё же остаётся жертвенность роли накатчиков: испытать скольжение и воздух – куда трамплин прыгуна пошлет и куда даст ему улететь. Однако, «накатчики» -- не «прокладчики»…
Юра Зотов, который в рассказе готовил стол отрыва, как раз в то время сделался директором трамплина. И был им очень долго. И не было никогда лучшего директора! – Сам перестроил Большой трамплин, придав ему классную современную форму. Сам лазил везде и варил металлические конструкции. Соорудил комплекс учебных и учебно-тренировочных трамплинов увеличивающейся мощности. Городок специальных тренажёров, вроде лётческих, оборудовал… Кипела спортивная жизнь на спортивном комплексе!.. Были времена…