Чтение как жизнь 3

             
          ЗАГЛЯНУЛ  в  далёком 1958  году  добрый самарянин и в Феодосию – хоть и в конце нашего отдыха. Приехал мамин брат и привез рассказы О.Генри.  Мама читала нам вслух – это было такое пиршество! «Дары волхвов»  – за этот рассказ о жертвенной любви к ближнему  много можно простить Америке. Кто такие волхвы, нам никто не объяснил, но что рассказ о благородстве и великодушии – это я впитала.  Через много лет  я заново оценю ковбоя и сеятеля доброты из американской тюрьмы.  Мне подарят большой том его рассказов. Из любви к дочери он обнимал  всех читателей и дарил им  надежду.

                Яркая страница детства – 1960 год,   который я провела с бабушкой в Старом Крыму. Дядя Юра (брат мамы) жил, как Манилов, в большом  недостроенном доме на окраине, которую уже трудно назвать городом, а скорее деревней с колодцами и колонками воды.  Метрах в 200 от нашего дома начиналось подножие горы с виноградниками на вершине, за этой горой следовала новая гора, а за той – третья, самая примечательная, потому что на ней был водопад с крошечным холодным озерцом. Мальчики скатывались по маленькой скале как с горки  и – плюх в воду. Я наблюдала и завидовала такой храбрости.

В школе мои дела пошли намного лучше, чем на Урале. Я оказалась в числе лучших учениц, хотя почерк отнюдь не наладился. Помню, учительница говорила такую фразу: «Чудное изложение у Гали Розен, но она напачкала».

 В школе изучался украинский язык и украинская литература. Так как я раньше эти предметы не учила, в первой четверти меня не аттестовали. Бабушке прочерки в табеле не понравились, и она пошла  объясняться. Вернулась и говорит с недоумением: сказали, что если бы надо было аттестовать, то Галя получила бы по этим предметам не меньше четверок, но не положено, значит, не положено. Вот так я узнала, что такое инструкции. Украинский язык мне нравился. Доставляло удовольствие, что у них как слышится, так и пишется. «Заповит» Тараса Шевченко помню и сейчас. Красивы названия месяцев: серпень, жатень, березень, лютень.


В одно весеннее утро у ворот школы я увидела отца. Это меня взволновало почти до истерики, я вырвалась из его объятий и бросилась домой к бабушке. Ей пришлось провожать меня и убеждать, чтобы я не отворачивалась от родного папы. Оказалось, что он взял путёвку в санаторий Феодосии, чтобы повидать меня. Адреса нашего у него не было, но через РОНО нашел адрес школы. Он пробыл дня два или три, познакомился с моими друзьями, с учительницей, был у нас дома. Бабушка заметно волновалась, что его возмутит наш быт, но он только посоветовал мне не спать головой к печке. Мы пошли в книжный магазин, и отец накупил мне много отличных книжек. Были среди них Оливер Твист, рассказы Паустовского   и книжка о минералах. Про Паустовского отец сказал, что писатель приходил в его пионерский отряд в Москве, когда был ещё корреспондентом «Правды». Вместе с пионерами пел «Эх, картошка объедение…».

– Знаешь эту песню? Нет?

И отец напел мне дальше про «объеденье-денье-денье».

– А нам в школе говорили, что на улице нельзя петь, – я проявила свой дерзкий характер.

Отец не ушел от  дискуссии:

– Это громко нельзя, Галичка.

Я продолжала спорить.

Тогда отец остановил шедшего нам навстречу милиционера.

– Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, можно ли идти по улице и напевать себе под нос хорошую песенку?

Сержант посмотрел удивленно, но ответил, что можно.

  Назавтра было 8 марта, и  мы  с отцом пошли в дом культуры. Ведущий предложил желающим прочитать стихи о маме. Я с готовностью подняла руку и прочитала стихотворение Натальи Забилы.  Мне тут же дали какой-то подарочек. Потом стали предлагать загадки, и я снова заработала приз. Но отец подошел к директору (тот вручал призы) и попросил не делать этого. Так я узнала, что знания должны быть бескорыстными. Ещё отец успел записать меня в хореографический кружок и свозил в Феодосию, где мы посетили галерею Айвазовского и обедали в ресторане. Я была сильно возмущена, когда гардеробщик пытался подать мне, как взрослой женщине,  мое старенькое пальтишко, и упрямо  тянула   «манто» к себе. «Папа же, бессовестный, заступился не за меня, а за гардеробщика», – пожаловалась потом бабушке. 

Если во втором классе я читала ещё по-детски, то в третьем началось запойное чтение. Мама, собираясь на жительство в Крым, отправила сюда  всю домашнюю библиотеку. Книги сложили на мансарде, и это был мой читальный зал. Я хваталась то за одну книгу, то за другую. Толстая  «Кукла»  разочаровала,  никакой куклы в «Кукле» не было. А вот «Весна света» Пришвина несмотря на непонятное название, местами была очень даже утешительна. «Детские годы Багрова-внука»  я отнесла бы к скучным, если бы не любовь, которая прямо со страниц дышала.  Безграничная любовь матери – к сыну, мальчика – к маленькой сестрёнке и всему живому.

             Ударом, даже нокаутом  сразил приведенный в повести  совет родственницы – больного мальчика не мучить,  а положить под иконами умирать!!!  Под иконами! Умирать?!  Вот как?  Теперь я, бывая у подружек, с уважением и страхом посматривала на иконы в переднем углу. Спросить у бабушки, почему их нет у нас, не решилась.

            А каковы же мотивы ненасытного чтения? Их, наверное, много, они сливаются, как речки, и несут твои желания. Чего хочешь, беря в руки книгу? Конечно, уйти от пустоты  душевной. От сиротства духовного. Что-то понять в жизни, найти опору для надежды на счастье или хотя бы на благополучие. Ещё движут тобой поиски понимания. Прежде всего – понимания самой себя. Ещё жадно хотелось встреч с хорошими людьми (пусть вымышленными, но ведь они списаны с кого-то) – добрыми, храбрыми. Точнее – необыкновенно добрыми и  храбрыми, а ещё целеустремленными – такими,  общение с которыми и тебя  улучшает.  А сама я что могла сделать со своей ленью, например? Бабушке не хотела помогать, грубила, оправдывалась.  Искала книжек вдохновляющих, мотивирующих, как сейчас бы сказали.  Так золотоискатели перебирают почву, перетирают в пальцах  песок, отыскивая крупицы золота.


            Однажды я пошла с детьми в поход на гору, за виноградники. Мальчишки разожгли костер, и все начали веселиться и прыгать через огонь.   Перед прыжком  все  крестились. Мне это понравилось и, придя домой, я тоже перекрестилась перед бабушкой. «Не так», – сурово сказала она и показала крестное знамение. Но ничего больше не объяснила, и я опять осталась нехристем.

 Несмотря на штабеля книг на чердаке, ходила я и в городскую библиотеку, в которую тащиться надо было через весь город, и всегда заходила в сквер, где была могила старо-крымских партизан. Одна из фамилий привлекала мое пристальное внимание. Холод, командир отряда. Его жена была учительницей в нашей школе, правда, уже на пенсии, приходила она только по праздникам, а мне хотелось с ней поближе познакомиться. Это была в моих глазах как бы живая книга. Но что я могла? Знакомство не получилось.  Я уже знала, кем хочу быть – конечно, писателем! Если книги так интересно читать, то, наверное, писать ещё интереснее. Например, о смелых  и хороших людях или о том, как добро всегда побеждает.  Мечту хранила крепко.

               В Старом Крыму, как известно, есть дом-музей писателя Грина. Я туда ходила, но тяжело было там, хотелось уйти. А книги, которыю мне посоветовали в библиотеке – «Золотая цепь» и «Дорога никуда»  - это вообще – брр. Кто догадался поместить их в детскую библиотеку, не понимаю.


        Полет в космос Гагарина в 1961 году всколыхнул в стране интерес к фантастике. Сколько я её начиталась! Спать нормально не могла от страхов, но читала. И любила песню: « И на Марсе будут яблони цвести».

                Вернувшись на Урал,  я проложила дорожку в районную библиотеку. Я проводила здесь целые дни – помогала единственной библиотекарше принимать и выдавать книги, наводила порядок на полках, но главное –  могла беспрепятственно плавать в книжных просторах, то и дело  зачитываясь. Листала «Дон-Кихота», пьесы Островского, Шекспира, Шиллера, Гете.  Ощущала без ментального рассуждения контраст с «Роман-Газетой». Возвращалась домой как из кругосветки.  Хорошо, что забрали из музыкальной школы. Она меня только мучила.

                Однажды интеллигентный пожилой мужчина принёс в библиотеку повести Лескова, очень извинялся, что задержал, не вернул в срок.  Он оставил мне (библиотекарь убежала в магазин за китайскими полотенцами)  плитку шоколада с изображением Спасской башни.  Я от десерта отказалась в пользу сынишки моей библиотекарши. Отказалась без труда,  потому что сама книжка оказалась лучше всякой сладости. Там был рассказ, открывший мне Лескова.   Назывался он так, что я глазам не поверила – «Дурачок». И по содержанию (понимаю сейчас) это  было не что иное, как житие святого. Деревенский парень Панька по своей инициативе принимает наказание розгами  за провинившегося лодыря, сам просится в рекруты, на все свои деньги набирает пирожков и раздает солдатам. А в конце рассказа даже татары признают его за ангела.


            Папин подарок – книга по минералогии – положила начало коллекционированию минералов – попросту камней, которые я собирала во дворах. Город-то молодой – еще роют  траншеи  под садик и школу. От большого камня маленький кусочек отбивала молотком. Помогали соседские мальчики. Дома раскладывала образцы по коробочкам. Так хотелось найти яшму, посмотреть на малахит, изумруд и бирюзу.  Маме на работе в НИИ  эрудированные коллеги-математики  посоветовали свозить меня в Свердловск в Геологический музей. И мы поехали, к несказанной моей радости. Ищем здание музея, находим.  Читаем  объявление. О, ужас! Мы угодили на санитарный день! Я стояла на крыльце музея и плакала.  Если бы я хорошо посмотрела вокруг, то увидела бы купол собора Александра Невского, закрытый и перестроенный Ново-Тихвинский монастырь, где я впоследствии обрету главное сокровище моей жизни, и где будут молиться сначала о моем здравии и спасении, а потом о моём упокоении и о прощении грехов. Но я, если и видела церковь невдалеке, не обратила никакого внимания, ибо глаза мои были удержаны – до времени.   
               
 Весной моего 8-ого класса маму положили в больницу, в тубдиспансер. Я посерьезнела, мобилизовалась, и все экзамены сдала на пятёрки. Это было неожиданно, так как по математике у меня вообще прежде не было пятёрок. Лето было грустным, ничего не радовало. Я дочитывала  Тургенева. Мистические рассказы его тяжелы, словно камни. Долго не выветриваются из головы.  Мама взяла в больницу швейную машину и шила нам платья. Не последние ли? … Я по энциклопедическому словарю изучила, чем лечат туберкулёз – ПАСКом – новым, недавно изобретённым советскими учёными лекарством. Кто мог знать, что с изобретательницей этого самого ПАСКА  – тайной монахиней Игнатией (Пузик)  я познакомлюсь лично  по заданию игумении и смогу поблагодарить за лекарство, продлившее жизнь моей маме  на полвека.

            Я окидываю взглядом сотни прочитанных книг – в детстве, отрочестве, юности, молодости и первой части моей зрелости – и вижу нечто удивительное, некую ниспосланную Богом закономерность.  Ясно вижу,  что в куче ненужного, пустого, душевредного, есть и другое! Чья-то рука с твёрдой периодичностью посылала мне книги с христианским елеем. Прошу слову «елей» не придавать в моем контексте  тот расхожий смысл,  который в светской литературе синонимичен выражению «ненужная слащавость» или даже фальшь, неискренность. Вообще-то елей – это просто масло плодов. В Евангелии добрый самарянин поливает маслом - елеем раны человека, избитого разбойниками. Так вот травмы, нанесенные душе моей (хоть я тогда отнюдь не считала эти впечатления травмами) смягчались, нейтрализовались (в какой-то мере) посланными мне истинно добрыми, на христианской закваске взращёнными книгами. Вот о таких литературных произведениях  я и пишу здесь, объединяя их в стопку «книги от доброго самарянина».

      Сестра попросила сдать в библиотеку повести Короленко. Ну, уж дудки!  Я что, сдам нечитанную книжку? Кладу на колени, читаю во время урока. Ах, опять про куклу!  Это уже третья в мировой литературе, пока что  известной мне. Куклу обнимает умирающая девочка Маруся. Мне хочется плакать. Хочется  утешить  Марусю,  поддержать  доброго отважного мальчика,  разделить  чужое горе (оно  сейчас и моё горе). Хочется поблагодарить кого-то – но кого? за книгу.  Прячу её под фартук, на груди, держу одну руку на животе, глаза страдальческие – «Можно выйти»? В коридоре тихо. Спущусь-ка на один пролёт. Подоконник, исцарапанный, исчёрканный. Вот здесь и посижу в задумчивости, чувствуя, как взрослеет сердце.