Достоевский на каторге

Ему 29 лет, и он живёт в жутких условиях на каторге. Идёт пасхальная неделя, и заключённым разрешили праздновать… И они празднуют — пьют так, что даже ходить по поселению страшно, повсюду массовые драки, уголовники ходят и рыщут, с кем бы повздорить…

«Я пробрался на своё место, против окна с железной решёткой, и лёг навзничь, закинув руки за голову и закрыв глаза. Я любил так лежать: к спящему не пристанут, а меж тем можно мечтать и думать». И вот Достоевский — напуганный и уставший — думает, и вдруг в мельчайших деталях вспоминает случай двадцатилетней давности, когда он, совсем мальчонка, бродил по лесу, и вдруг испугался выдуманного волка, и понёсся стремглав на поляну, где пахал крепостной мужик Марей. Маленький барчонок Федя бросается на руки крестьянину, а тот по-матерински ласково его утешает, и что-то говорит успокоительное, и всё крестит, и повторяет: «Христос с тобой».

Лёжа на нарах, Достоевский вспоминает тот августовский день, и измученное сердце вновь наполняет любовь, проявленная двадцать лет назад простым мужиком Мареем. «Встреча была уединённая, в пустом поле, и только Бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещённым человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика».
Достоевский вспоминает забытое в глубинах детства событие. И оно — через двадцать лет — меняет его! Вот-вот, любовь не умирает, и свет простой встречи с верующим Мареем спасает Достоевского и через годы. Он сам, каторжанин, вдруг загорается божественной любовью, и… Мир, такой страшный ещё полчаса назад, меняется.

«Когда я сошёл с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моём. Я пошёл, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце…»

Вот такое преображение случилось однажды с Достоевским, и мы с вами призваны к тому же. Мир, в который мы выходим из яблочно-ладанного рая праздничной Литургии, до сих пор во зле лежит — но мы получили Свет, который даёт нам видеть горе, отчаяние и ненависть глазами Христа — глазами Божественной Любви. Будем же хранить этот свет, и поправлять фитилёк, и подливать масла в лампадки своих сердец…