Все познается в сравнении

Очерк
                Памяти Вадима Петровича Неподобы.

   В субботу утром уезжаю в Краснодар к прозаику и поэту Вадиму Неподобе. Жена с дочкой уехали в гости к родственникам в соседнюю область. Это кстати: не надо ничего объяснять жене. Накануне, в пятницу, как и обещал, отправился в село А., к тестю с тещей. Денег хотел взять с собой, чтобы на обратном пути, не заходя домой, забежать еще в магазин и прикупить что-нибудь из горячительного Неподобе в подарок. Но забыл взять денег достаточно, а прихватил рублей 200. Как приехал к родителям, отец засобирался в магазин за хлебом. Мотороллер, на котором он задумал ехать в центр села, уже тарахтел во дворе. Тесть сумрачно ходит по прихожей, на кухню то зайдет, то выйдет. Чего ждет, чего ходит, если и мотороллер вона заведен? Теща завела разговор:
   – Ну чего ты, Яша, мельтешишь-то, как маятник? Денег мало, так купи половинку серого да и довольно… Да-да, – обратилась Мария Моисеевна ко мне со смешком, – хлеб купим, а останется пять копеек. Проживем…  Яша не пьет, не курит. Колхоз муки нам выделил на наш пай, масла растительного, сахару мешок. Не беда и не впервой – проживем…
   А тестю, видимо, к приезду зятя хотелось и чего-то из сладенького к чаю. А денег нет. И до пенсии еще дня три-четыре. Я вытащил свои «смятые», полтораста отдал. Тесть взял без благодарности.
   – А чего же не позвонили, Яков Матвеевич? Мы вам три тысячи должны. Ну не все, а пару тысчонок я бы привез. Мне, если б не оплата за рецензирование, и весь долг отдать не в лом, перебился бы. Дома есть пять с половиной…
   – Не надо все, пусть останутся на черный день сэкономленные.
Часа через два баня была вытоплена, скутана. Первым я отправился, напарился от души. Я в последнее время к родителям нечасто езжу. Времени в обрез, не то на других – на себя не хватает. После бани теща уложила меня, распаренного, в самосшитом фланелевом банном халате на кровать, в чистые простыни, голову сухим махровым полотенцем мне укутала, одеялом укрыла. Она и тесть уселись в кресла напротив меня, они поговорить со мной любят. И то понятно. Старикам забота нужна, внимание. Они живые, им поговорить охота.
   – Футбол смотрел? – спросил тесть.
   – А какой тебе интересен? Я смотрел, как «наш» «Челси» итальянскую «Лацио» всухую раздолбал… Как «Локомотив» московский играл – не показывала же НТВ.
   – У нас НТВ и вовсе нет, телевизор с нашей антенной их не показывает. «Челси», говоришь, хорошо играла?
   – А то! «Наши» ведь…
   Какие они «наши» – мы с тестем оба прекрасно знаем: английскую «Челси» купил за громадные деньги «Начальник Чукотки», мультимиллиардер Роман Абрамович.
   – Вот же … – не сдерживая эмоций, ругнулся  я, – за год миллиарды  «заработал». Не наших российских, а «зеленых». Как это можно: мы едва концы с концами сводим, а он миллиарды на Чукотке…
   – У него дела не только на Чукотке. А ты чего чужие миллиарды считаешь? Зависть берет? А ты не завидуй, не завидуй. Пусть мучится и нервничает, как ему сохранить и приумножить свои миллиарды. Ты на людей вокруг посмотри: сколь много людей вокруг, которые бедней тебя во сто крат… И тогда ты почувствуешь себя королем…
   – Да, все в сравнении познается. Не завидуй, – веско, к сказанному тестем, добавила и теща.
   Обсохнув после бани, я засобирался домой. Тесть вызвался подвезти меня на мотороллере к остановке микроавтобуса. Я забрался в кузов «Муравья», Яков Матвеевич заботливо прикрыл мне спину старенькой, когда-то мною еще ношенной, дубленкой, чтоб не продуло мне спину и шею.
Было еще не поздно, и я, на минуту явившись домой, прихватил денег: решил-таки сбегать в магазин сети «Магнит» и выбрать что-то для писателя. Себе я прикупил кофе, натуральный молотый. Долго выбирал марку, наконец остановился на  «Элеганте», взял сразу две пачки в вакуумной упаковке. Этот сорт кофе мягче: не так сильно прожаренный и оттого не горчит. Для Неподобы взял литровую украинскую горилку «медову з перцем» фирмы «Nemiroff» и большую коробку шоколадных конфет Бабаевской фабрики. Придя домой, я все, что необходимо для поездки, уложил в большой целлофановый пакет, не забыв и распечатку одного из моих рассказов. Подумав с секунду, присовокупил к уложенному и две поллитровые бутылки с чистым медицинским спиртом. Решил, что не повредит.
   С Вадимом Петровичем Неподобой мы по телефону уговорились, что он меня встретит на автовокзале, у билетных касс, что будет одет в кожаные куртку и кепку. В одной руке у него будет бамбуковая трость, а в другой – кейс с моей отрецензированной рукописью и, соответственно, с рецензией. Автобус прибыл раньше срока на полчаса. Я послонялся по окрестностям автовокзала, а затем, не торопясь, приблизился к билетным кассам и разглядел среди жиденькой толпы невысокого мужика в памятной мне одежде, но без кейса. Я сразу разглядел, что в руке у него то, что «тростью» назвать никак невозможно. Это был отрубок из бамбуковой, лыжной, скорее всего, палки. На верхнем конце этой импровизированной «трости» примастрячен был засаленный  плетеный шелковый «снурок» для удобства пользования. И чтобы, видимо, где не потерять «трость» из рассеянности.
   – Вадим Петрович? – вежливо осведомился я, подойдя к мужчине.
   – А вы – Иван … – утвердительно упер мне в грудь палец поэт и писатель  Неподоба. – Ну так пойдем к маршрутке, на двенадцатом номере доедем ко мне домой. Обратно, если захочешь сегодня уезжать домой, на нем же или на трамвае вернешься к автовокзалу. Да, и билет тогда же купи на обратный путь.
   На часах было одиннадцать утра, я взял билет на пять вечера, сообразив, что мы с Вадимом Петровичем без спеху побеседуем, потолкуем о моем романе. А если он не захочет со мной долго беседовать, то билет, по крайности, нетрудно и сдать, а уехать раньше. И так неплохо, и по-другому хорошо.
   Мне мужик – профессинальный писатель! – с первого взгляда совсем не понравился. Весь какой-то замызганный, брюки из толстой серой рябой ткани не глажены лет пять. И запах нездоровый от него ото всего, кроме лица, сдобренного, с излишком, пикантным, на любителя,  резким одеколоном. Но выбрит довольно чисто. На вид ему – за шестьдесят, прихрамывает. Тут же мне и сообщил, что в паху у него опухоль (грыжа, как я понял), она ему не дает ни ходить, ни лежать.
   – Сразу после праздников лягу в хирургию. Деваться некуда, протяну с этой гадостью – так вынесут вперед ногами. Не-ет, дальше тянуть никак нельзя, я и так долго терпел. Дочь уговорила. А чего  я рукопись не привез сюда? – дай, думаю, посидим дома. И по капельке, а? И роман твой детально обсудим. Я, понимаешь, временно холостякую, а вчера в гостях был. Оторвался изрядно, голова-а-а… Перед домом забежим в ларек?…
   – У меня есть, бежать не надо.
   – О как! – крякнул ободренный Неподоба. – Так у меня и закусить нема.
   – А закусить купим.
   – Купим, купим… картошечки, а? Отварим ее, чего-нибудь к картошке. О! – у меня лук репчатый есть. Целая луковица, кажется, – радость Вадима Петровича была искренней, лицо его засветилось и оживилось, да и вообще – энергии в нем…  как бы это сказать… прибавилось, что ли.
   Вадим Петрович вовсе не стеснялся разговаривать в маршрутке обо всем и обо всех. Так, я узнал и о его малой пенсии – 1800 рэ, и о том, что у него украли семь лет учебы из стажа: пять лет истфила в университете и два года очных Высших литературных курсов в Институте имени Горького. Собственно, никого из пассажиров в маршрутке совсем не интересовало, о чем разговорился этот хромой старик, видом больше смахивающий на «бомжа». Нынче у каждого проблем личных выше головы, эти проблемы ни в каком месте не отпускают.
Ехали мы довольно долго, Неподоба так и сказал, заметив, как я выглядываю в окно, будто дорогу запоминаю:
   – Да-да, ехать долго, я на самой окраине живу. Зато дача у меня недалеко от дома. Она бы и не нужна, дача-то. Продать бы ее, но жду, как дочь замуж будет выходить. Тогда и продам.
   – Купят ее?
   – Чего? – не понял Неподоба.
   – Дачу, говорю, купят? У нас дачи не в ходу. Крадут с дач, никто больше их не хочет.
   – Не-е… у меня купят. Недалеко от города, участок большой. Нам, писателям, хорошие дачи давали. Я ведь уже двадцать лет в Союзе писателей. Ельцин, сука, пришел, лишил нас всего.
Я не стал язвить, что лишать благ надо было, хоть и не испытываю к Ельцину ни малейшей симпатии. Развелось писателей – две полноценные армии. Это всем им блага? Так вся страна их не прокормит. Если ты писатель, так и кормись трудом, пиши так, чтобы тебя читали. А  плохие книги никому не нужны. При таком спросе-предложении число писателей быстро сократится. И будет ровно столько, сколько нужно. И без необходимых им благ. Нет, это я чего-то загнул, но – недалеко от истины. И я ведь пишу, а никто не читает. Правда, у меня и книг-то опубликованных еще нету. Может, и к лучшему. Но к месту я, как кажется, вспомнил, как Лев Николаевич Толстой  с презрением и едва ли не с ненавистью рассуждал о творчестве Шекспира, называя его и графоманом, и плагиатором, и дилетантом, и что, дескать, книги такие никому-то не нужны. А  Д. Оруэлл, автор знаменитого футурологического романа «1984», чрезвычайно мягко, не обижая памяти покойных, к тому времени, Толстого и Шекспира, заметил: кабы плох был Шекспир, так его  бы и не читали. Века прошли, а шекспировские трагедии с шумным успехом  идут на сценах крупнейших мировых театров! И тиражи  произведений Шекспира – поистине громадны!
   Вышли на нужной нам остановке. От народу оживленно. Среди людей не так холодно. Я, как кажется, простудился-таки после бани, горло саднит и прибаливает, кашлять больно. Как кашляю, так рвущей болью отдается кашель в груди.
   Многие с Неподобой здороваются. Я это заметил. А он говорит не без доли тщеславия:
   – Это меня с полгода тому по телевизору показывали… Вывезли, которые с телевидения, за город, среди природы я свои стихи читал. Показали… Теперь народ узнает. Милиция в отрезвиловку не забирает. Лафа. Гонорар вот, жаль, не заплатили. Да не  ***  ли с ним?
Вадим Петрович явно начинает со мною запанибрата. Легко, не спрашиваясь, перешел на ты. Но вспомнил, мне предложил:
   – Давай на ты, недалеко ведь от меня по возрасту.
   Я все украдкой приглядываюсь к писателю и поэту. Над верхней губой у него флиртовые усики, почти  такие же, как у артиста Водяного в фильме «Свадьба в Малиновке». И верхняя губа у Вадима Петровича кверху слегка торчит. Мне это показалось смешным и даже навевало к срамному сравнению.
Решили купить селедочки к картошке. Очень аппетитно рыбы лежали на прилавке у знакомой Неподобе продавщицы. Но пока думали-гадали, остановились все же на копченой скумбрии. Заплатил, понятно, я. Я же заплатил за хлеб и картошку. Пошли к дому. Дом большой, на девять этажей, а длинный – глазом не охватишь. Надеюсь, что в доме не одни писатели живут. Квартира у Вадима Петровича оказалась на втором этаже, вход через небольшой тамбур, из него двери в две квартиры. Я заметил, что срач в подъезде хужей, чем в моем родном доме в Ейске.
   – Ты только не обращай внимания на бардак в моей квартире, ладно? Я ж холостякую. Жена у своей матери больше ночует, мать у нее приболела. Ей уже девяносто. Матери, конечно, матери. А жене вот как тебе, она меня помоложе. А на кухню даже не рвись, нечего там тебе делать.
Я понял, что на кухне у Неподобы еще хуже, чем просто бардак. Из прихожей сразу вошли в комнату, на которую Вадим Петрович указал, что это – комната дочери.
   – Странное совпадение, – сказал я, усевшись в потертое кресло, – мои девочки тоже в отъезде. Так что и я холостякую.
   – Ладно, давай-ка я стопочку. Ты – как?…
   – Вы пейте, конечно, пейте. А я вообще не пью, то есть свое давно выпил.
   Я все не мог никак запросто его на ты называть, срывался на уважительное Вы.
Неподоба с чувством выпил, крякнул, бутылку взял, повертел ее.
   – Ты глянь, – удивился, – хороша сволочь эта горилка, я такую лет пятнадцать тому пил. В той перчик еще у дна бултыхался…
   – В этой тоже бултыхается.
   – Гля, точно есть перчик, – по-ребячьи радостно удивился Вадим Петрович. – Ну, ты пока читай рукопись с моими карандашными пометами, а я картошку почищу и на газ поставлю.
   – А давайте я вам помогу.
   – Нет, – категорически и с испугом заявил писатель. – Я сам, а на кухню ты ни ногой чтоб. Читай, потом все обсудим.
   Сравнивая невольно внешность и привычки Вадима Петровича с его работой, я искренне удивился и обрадовался нетождественности своих ощущений. Работал он профессионально, умно. Я все понял из его замечаний и со всем согласился. Теперь бы обсудить общее, а с деталями исправим – не проблема. Я сидел довольно долго, ровно столько, сколько времени надо затратить на очистку картошки и ее варку. Вот Вадим Петрович на большом плоском блюде с росписью на дне принес в комнату картофель. Только бы за стол садиться кушать картошкою с копченой скумбрией, а Вадим Петрович меня «неподобным» вопросом вопрошает:
   – Ты вот врач, так посмотри, что у меня на жопе? Может, я ссадил по пьяни и не заметил? Какая-то шершавость… И болит же, печет – спасу нет, – и тут же штаны и спустил.
   Сначала штаны, затем еще поддеванное трико. Я и опомниться не успел. Заметно нанесло застоялой несвежей мочой. Тут же в голове завелись смешные армяно-грузинские анекдотцы (Гоги, к тэбе гост пришёл… а ты сразу: шёпа, шёпа… убэри пака…).  На пожилой сморщенной и оплывшей ягодице в точности было потемнение кожи бурого свойства, шершавое (вынужден был потрогать).
   – Так в больницу вот пойдешь после праздников, врачам-хирургам и покажи. Возьмут биопсию при случае. При необходимости иссекут. И печь не будет.
   – Ладно, садись за стол, поедим. А я выпью, пожалуй.
   И где мне теперь руки помыть? В кухню он меня не впускает, про ванную я не подумал даже, так смутился его непривлекательными ягодицами. Вытащил свой носовой платок и тщательно, насколько мог, протер пальцы, которыми вынужден был пальпировать больное место поэта и писателя.
Рыбу я успел тут же, на рабочем столе, порезать и уложить вместе с лучком на салатнице. Сели. Он выпил, я поел с желанием. Он закусывал как-то вяло, без аппетита.
   – Вы, Вадим Петрович, все время так плохо едите?
   – Не знаю, как это назвать: плохо или привычно. Так всегда: сижу, пишу, поклюю малость, опять работаю, опять поклюю чего. Посмотрел мои заметки? И как тебе?
   – Со всем согласен, здорово это у вас получается.
   – Я ведь после окончания литературных курсов старшим редактором работал в Государственном издательстве «Советская Кубань», пока нас с приходом перестройки не разогнали. А теперь только на пенсии, работы нет. Иногда предложат что-либо в Союзе писателей. Как вот с тобой. М-ва поглядела, ничего в твоем романе не поняла: херня, говорит, какая-то, ничего не пойму. И мне рукопись передала. А у меня же громадный опыт. Я сразу разглядел, что роман серьезный. Читать мне интересно было. Не-ет, роман неплох, талантливый ты литератор. Несомненный талант.
   Я с М-ой, членом тоже, из Союза писателей, по телефону разговаривал, меня она разругала в пух и прах. Особенно указывала на жутчайшее смешение стилей, на кошмарную композицию. Что-то вроде, что и композиции никакой. Вот об этом я Неподобу и спросил.
   – Что касается сюжета и композиции, то с этим в твоем романе все как раз нормально. И это радует. Не надо ничего переставлять, при редактировании можно только лишнее выбросить. С характерами героев поработать, конечно, требуется. Их внутренний мир… Очень интересная получится вещь.
   – Меня М-ва ругала за использование публицистики вместе с художественной прозой. Ты же, говорила, не реферат пишешь, а роман. Чехвостила: не ваш  это путь – романы писать. Роман – это ж… панорама это, ширь и простор для фантазии и мыслей, а у тебя и главная идея размыта. Так мне говорила М-ва. А я же задумал новаторство, где письма Иноземцева выполняют роль фона – иллюзии городского шума. И суета главных героев от того выпукла и рельефна. Вроде импрессионизма получается…
   – Ты на нее не обижайся. Она – сама-то девчонка еще, в литературе человек новый. А у меня же опыт… А ты вот ответь мне… то, о чем ты написал, это что же – взаправду было или как?...
   Я опешил. Нет, конечно, многое, да почти все… нет, все, конечно, все продиктовано было реальной жизнью, но герои вымышлены, несмотря на наличие где-то там, тоже в жизни, вполне реальных прототипов… но роман же… конечно, литературный, можно сказать, вымысел. Да я не от этого опешил, а от наивности профессионального писателя. Именно от детской наивности. А он-то в моих глазах стоял убеленным стариком, человеком опытным. И я понял, что в нем, в Вадиме Петровиче Неподобе, так и остался жить ребенок. Скорее всего, эти наивность и детство и были той его особо ранимой частью, может так быть, что и комплексом, ощущаемым, возможно, и самим Неподобой как комплекс неполноценности. Может так быть, что этот комплекс и сделал его жизнь и путаной, и трагичной. Ну, мне так показалось, по крайней мере, как человеку, изучавшему когда-то медицинскую психологию. Помнится, что я промямлил в ответ нечто неопределенное. А как быть с комплексами? Или бороться и победить. Или скрывать их в себе, тщательно маскируя от окружающих. Пьянством, например, или бравадой прикрывать, показным цинизмом… Многоженством, наконец. Мужик, он ведь женщиной спасается, ему для духовного роста родник живой нужен. К верной и теплой труди прижаться и поплакаться. А ежели попадется вместо родника болотце? – напьешься да козленочком и станешь. Приложишься еще – козлище с рогами. Вот и ищут иные родничок, чтоб для каждого свой. Да многие. Ищут живой воды. Бывает, что и не находят за всю жизнь.
Наконец, изрядно влив в себя горилки, Вадим Петрович разошелся, разгорячился…
Ну – завело, завело меня, когда он ополчился на моего Иноземцева.
   – Что он представляет из себя, этот Иноземцев? – вещал Неподоба. – До какой степени цинизма надо дойти, чтоб свою, с позволения сказать, сноху – на грядке с луком…
   – С брюквой.
   – Тем более! На брюкве еще позорнее! Он же врач! Как он мог в антисанитарных условиях?… И вообще: нет у тебя в романе ни одного положительного героя, в том смысле, что ни на кого положиться нельзя. Все друг друга объ*****! И журналист еще этот!... На  **** ты ему громадный мужской причиндал пририсовал, шо у стакан нэ лэзэ? Половой гигант!… Хиба… журналисты все проститутки.
   – Да ведь и в самом названии… все грешники. Или греховодники. Разве нет? А безгрешных не бывает. Я, по крайней мере, таких не встречал. Зато в финале романа заметно стремление героев, не всех, понятно, к духовному очищению. А про причиндал, Вадим Петрович, я же со смыслом. Аллегория, понимаете ли… Тоже ведь почти сто лет советского одиночества, вот и вырос вульгарный озорной атавизм … У Маркеса один герой тоже ***  имел  натурально до колен!
   – То у Маркеса… а в русском романе к чему чернуха? Убери. Или сократи до минимума. Я ведь, понимаешь, тоже до *** кого … но не писать же про них про всех, кто только что на ум придет.
Может так быть, что скорее по наитию, чем целенаправленно, я подводил черту в романе: как мы все, с подрубленными-то корнями, дошли до безлюдия. И есть ли из него выход? И журналист Лесников где-то в заключительных главах пьяными устами (трезвый бы и не высказал такое, не додумался бы!) «выдал»: мы разучились любить и ухаживать за женщиной и, подобно животным, любим где попало и кого попало!
Разговаривал Вадим Петрович рваным стилем: то ругал ругательски, не стесняясь в выражениях, то слегка журил, а тут вдруг разразился тирадой хвалебной:
   – А талантливый ты литератор! Я, когда читал, обратил внимание. Интересно тебя читать, талантливее будет, чем у  иных наших краснодарских профессионалов. Вот возьми  N. И его роман…
   Нет, кажется, что про N я первым спросил. Теперь не помню, но это и не важно: об N мне очень интересно послушать, так что пусть-пусть выговорится.
   – … Этот жук всегда был в оппозиции вроде бы к власти. И к советской власти в том числе. Всех ругал, а ему всякие блага и почет с уважением и деньгами. Все ему. И сейчас он – не последний человек в литературных кругах… Эта его книга – херня и мешанина какая-то.
   Мне про мешанину замечание – весьма интересно.
   – Ну, а общее впечатление о моей вещи… в целом?...
   – Да, хорошо… столкнул две идеи, двух кандидатов на пост главы района. Власть – грязное дело… и в провинции… и в краевом центре. Думаю, что надо публиковать. Редактировать надо, работы много. Да где денег на издание найти? Такой вот социальный, можно сказать, роман нынче  просто так никто и не возьмется публиковать. Детективы-дефективы и грязь – это пожалуйста! Все полки в магазинах книжных этой дрянью забиты.

   Время близилось к трем, я, поскольку тема беседы, собственно, была уже исчерпана, решил отчаливать на автовокзал. Вадим Петрович тоже вдруг вспомнил о том, что у своей знакомой соседки постричься должен. Шевелюра у него кудрявая, пышная, с проседью. Вообще, заметны греческие корни: по матери он, оказывается, из понтийских греков. На прощанье Вадим Петрович захотел отметить нашу встречу подарком: принес из соседней комнаты книгу свою – сборник из одного романа и двух повестей. Книга хорошо оформлена.
   – Это мне на 60-летие администрация края подарок сделала, на их деньги напечатали 2 тысячи экземпляров. Представь, что это издание стоит 200 тысяч рублей.
   Вот, значит, и к нему власти неплохо относятся. Чего уж жаловаться?
Еще он посетовал, что сейчас один живет, и жена плохая.
   – Я женат в третий раз, эта жена – тоже не подарок, бухтит и бухтит, да еще и больная желудком. Ну не жениться же в четвертый раз?!
   Я мысленно отметил совпадение: я женился тоже трижды.
   – Ты это хорошо сделал – со спиртом. Я на этот литр спирта найму рабочих, они мне весь участок на даче вскопают. А я же сам не могу: грыжа болит. Это хорошо, ты почаще приезжай. Я вот сейчас пойду, из твоих денег, что мне дал, пятьсот рублей долгу отдам. Звони мне, номер мой ты знаешь. Если не будет меня дома, дочь может трубку взять. Дочь у меня Дашей зовут.
   Всё, я дальше не выдержал, расхохотался. А он без обиды спрашивает:
   – Чего хохочешь? Что-то не так?
   – Все так, все так: и женился я тоже трижды. И дочь мою тоже Дашей зовут! – и я от души ещё малость похихикал, пока Неподоба чесал «репу» и в некотором отуплении глупейшим образом улыбался. Ну, когда еще может случиться эдакое потрясающее совпадение по едва ли не всем пунктам жизненных коллизий у двух людей,  встретившихся волею случая? Так и ответьте на мой вопрос: разве это не смешно?
   Вадим Петрович все же «прицепился» ко мне, решив проводить до трамвайной остановки. Я втиснулся в трамвайный вагон и встал к заднему окну. Мой рецензент стоял на трамвайных путях и по-детски как-то махал мне рукой. Теперь, издали, мне он показался до особенности старым, утомленным и трогательно жалким. И пока не завернул трамвай за поворот, он все так и стоял, так и махал мне рукой. По-детски наивный, беззащитный, и, вместе с тем, старый, бедный и больной русский поэт и писатель. Иной раз я его вспоминаю, и в памяти моей он не всплывает иначе, как вот стоящий на трамвайном пути. И трамвай вроде двигается, едет же трамвай, а Вадим Петрович Неподоба от меня не удаляется, хотя стоит как будто на месте, и, по моему разумению, никак этот парадокс не согласуется ни с классической механикой, ни с теорией относительности.

   Из Краснодара автобус в Ейск отправился в пять вечера. Быстро темнело. Горло у меня и без всякого лекарства уже не болело, саднило малость, но было терпимо. Автобус – экспресс – гнал себе, почти не останавливаясь нигде. Остановки три было всего. Я выходил на остановках подальше от автобуса и в удовольствие вслух беседовал с собой. Или с Неподобой разговор продолжал. И глядел в полнолунное и звездное небо. В эту грядущую и скорую уже ночь наши астрономы-звездочеты наобещали лунное затмение. Но сейчас луна еще открытая, полная, красивая и жутко холодная. Странно, что она полным лицом светит, а свету на земле мало.

   На следующее утро я встал поздно, ужасно хотелось есть. Горло не болело ничуть, живот приятно урчал в ожидании еды. Я с вечера, как приехал, вытащил из морозильника свиной антрекот, за ночь он в меру оттаял. И решил я пожарить свинину, отварить картофель и  спокойно, не торопясь никуда, обдумать вчерашнюю встречу с Вадимом Петровичем Неподобой. Да-а, а все же хорошо, что я не писатель. И закончил не истфил, а медицинский. Можно при случае и писать, почему нет? А при профессии врача – не переломился я от такой работы. И зарплата идет, пусть и небольшая, и пенсия по выслуге капает. Шабашка к рукам иной раз припадает… Нет, это я с профессией не прогадал, ловко получилось. А выбери я профессию писателя? – прозябал бы сейчас в обоссанных штанах и мучился грыжей и бурой шершавостью на ягодицах. А теперь вот жарю самую дорогую свинину из той, что была на рынке. На кой *** мне какой-то там Абрамович?! Смотреть надо на то, как писатели русские живут. По сравнению с ними я – царь. Что ни говори, а все познается в сравнении! Сравнишь вот эдак-то и – жить легче.
               
                Ноябрь 2003 года, в  г.Ейске.