Без кулис глава 2

Глава 2

29 июня
Нет уж. Не нужна мне больше ваша сомнамбулическая реальность, по ниточке распускаемая в распутство. Да и зачем мне возвращаться в нее, в эту пузырящуюся амбициями пустоту? За новыми ссадинами на совесть? За модными статусами с бесплатной насадкой для лица в придачу? За льстивым мнением о себе и огромным выбором своего значения? За здравым смыслом при наличии медицинского полиса? За смешными социальными позами и дозами для ума и желуда? Так мне и здесь не плохо, в своем ополченском одиночестве! На свежем воздухе своих диссидентских мыслей

     Единственное, что должно делать со всеми случающимися с нами обстоятельствами – это проходить мимо них, иногда лишь улыбаясь и иногда пожимая плечами или удивляясь – но всегда как прохожий; как мимоидущий не ведающий остановок; как не местный удивляющийся незнакомой местности. Потому что все в этом мире какое то не наше, нам не принадлежащее. Даже именно, не подходящее нам! Этот мир – просто дорожный кемпинг: этакий аля – фуршет для вышеследующих издалеча. Поэтому все здесь должно быть на скорую руку. Беглым взглядом. Вскользь.
30 июня
         Плохо когда искусство становится будничным, обывательским, житейским… - тогда оно перестает быть великим актом сотворения. Настоящее искусство, должно постоянно находиться в отрыве от реальности и соприкасаться с ней только платонически. Реальность – нижний ярус бытия. Ирреальность – бельведер, настроенный над обывательством и мирской прозой. Это обитель для тех, кто любит смотреть высоко, вдаль! Для кого небо -  ещё не написанная страница, а ночь – чернильница для пера. Это долина поэтов и отшельников, греющих у костра светил свои руки.
         Но вот, роман начат. Что странно -  я знаю Емельяна, но ещё не знаю его будущего, того, как он проживёт этот роман и какие строки оставит о себе. Прямо как в жизни, начинающееся с вопросительного знака утро и обрывающийся в ночное многоточие вечер, оставляющий на завтра чистую страницу. А будущее, всегда чистая страница. Приволье для фантазии

2 июля
         Странно, вот ведь и сказать то нечего. И я вот думаю ещё, - а надо ли? Так ли нужно что-то говорить? Пока мы говорим, мы – персонажи этого мира, но умолкнем, и уже никто не прочитает о нас ни слова в этой скорописной летописи нашего бытия.
         В самом деле, как бы здорово было бы стать тишиной. Безмолвием. Покоем. Неисповедимым молчанием. Безответностью всему вопрошающему, задающему, вызывающему, окрикивающему, выспрашивающему… Просто перестать присутствовать, находиться, пребывать в этом суесловном, кривологичном, лжесмысленном некромире, помогающий умирать мертвецам.
        Ах, если бы я думал и описывал – но я  лишь выдумываю и сочиняю! Что же полезного я делаю? И зачем это делаю?
         Нет, не хочу я участвовать в этом иллюзионе, где всё не взаправду, всё не по-настоящему… понарошку всё! И нужно-то пройти, не останавливаясь, не озираясь и не оглядываясь! Пройти насквозь! Мимо всего!.. – ибо разве ли мы не мимоидущие? Пройти по самой кромке этого мира, обходя людские взгляды и сердца, сторонясь развлечений, завлекающих и увлекающих и потом куда-то волочащих… и пробегая мимо витрин с зажмуренными глазами – разве на них продают? Нет, на них скупают нас за безделушки! И может быть я всё-таки писатель…, но, ни за что не актёр с пропиской на манеже, не театральный подданный и не гражданин арен; не товар киосковый, и не паяц на потеху сытой публике…

4 июля
         Взял у соседки кошку, чтобы мышам было не скучно. Да только проку пока никакого. Прогуляться? Нет уж. Прогуливать время и дни своей жизни я не хочу. Ведь прогулка – от слова «прогул». А я и так уже прогулял целых 27 лет своей жизни. И не потому ли я так ни чему и не научился?
         Нет, мне трудно совладать с собой, с жизнью, с миром. Не вырваться мне, не перепрыгнуть, не заскочить, не убежать и не исчезнуть из своего образа, нарисованного кем-то, когда-то и зачем-то на многоцветном холсте мира. Меня нарисовали – и вот, я есть в этой жалкой фигурке самого себя. Ничто не желает мне подчиняться и бежит, бежит и кружится, и мечется, и вырывается… только бы не быть со мной, не быть во мне, не быть для меня. И вот, я не для мира, в котором все чуждается меня и в котором всё мне чуждо, гордо ненавистно, отвратительно до моего одиночества…-  которое тоже предательски сторонится меня, и прячется за толпами, за массами, за обществом, за существами… Одиночеству нестерпимы мои мысли, которые пугаются быть моими и влезают в чужеродную форму имен и названий.

                *** *** ***


 Было уже далеко за полдень, когда Емельян проспавшись, открыл глаза, с недоумением встретив неприветливую, унылую наготу гостиной, стыдливо безмолвствующую пустыми стенами и разбросанными в беспорядке по полу вещами. Приподняв голову, он огляделся, остановив непонимающий взгляд на выпитой бутылке из-под коньяка, валявшуюся у его ног, рядом с креслом, в котором он, даже не сняв пальто и ботинки, каким-то образом заснул, очутившись в этой незнакомой ему реальности с останками чьей-то не удавшейся жизни.
         Но где же он? В чьем-то сне? На чьих-то похоронах умерших надежд? Такой обезжизневшей показалась ему эта представшая картинка; это вымершее пространство чьего-то, быть может, некогда прекрасного мирка. Но странно, он не помнил, чтобы собирался навестить кого-то. Однако так похожи эти неприкаянно брошенные на полу вещи на те, что были у него.    Скомканный ворох галстуков, рубашек, костюмов, сваленные кучей книги, бумаги, одеколоны, видеокассеты и диски без магнитофонов, хрустальный и фарфоровый сервизы, пальто, куртки, дубленки, коробки с обувью… и множество ещё разных мелочей подбирал он своим тоскливым взглядом, сверяя с ожившими воспоминаниями минувших дней. Таким всё это казалось знакомым, родным… - но нет, не его. Слишком неживыми, остывшими, бездыханными представлялись ему все эти покоящиеся в хаосе вещи и предметы. Это были лишь кем-то воровски сделанными слепками с его жизни; кем-то заснятые кадры с его воспоминаний…
         Но так ещё не хотелось  соглашаться с реальностью. Еще не хотелось уличать себя в похмельном беспамятстве. Ещё отказывался он сказать себе правду, что всё это было осадком на дне его испитого бокала, в котором совсем ещё недавно плескалась животворящая влага любви и счастья! Но да – всё это было ранящими осколками его пятилетней жизни, разорённой изменой. Все эти обломки, были его рухнувшим счастьем, которое валялось сейчас где-то здесь, среди этого выпотрошенного из ящиков и шкафов хлама.
         Снова остановив взгляд на опрокинутой бутылке, он бессмысленно толкнул её ногой, отчего она шумно прокатившись по полу, звонко ударилась о стенку. Вздохнув, он уронил голову на спинку кресла, вновь закрывая глаза. В душе было пусто. Пусто, как и в этих выстуженных холодом разлуки комнатах. Пустота была и в сердце и в мыслях, и чувства казались какими-то атрофированными, невосприимчивыми к окружающей действительности. И чем-то нужно было заполнить эту зияющую полость самого себя. Восстановить свою разбросанную по мелочам целостность. Сочинить себе какую-то другую жизнь… Но какую? То, что он женился пять лет назад, было его ошибкой – теперь он это понял со всей ясностью. И если бы Рината не ушла от него – он ушел бы сам. Потому что уже не было в нём тех возвышенных, одухотворённых чувств, сиявших звездами в их долгие ночи любви и страсти.  Тех чувств, которые жгли их сердца в первый год их совместной жизни. Ведь любовь – это скалярная величина; это вдохновенная рифма поэта, неизбежно срывающаяся в холодную опостылевшую прозу. И брак, эта ржавеющая от времени клетушка супружеской жизни, - есть ни что иное, как завещание на свои страсти, желания, мечты… Это распродажа по частям своей жизни, своих ценностей, которые так долго выкристаллизовывались в твоём сердце. Это бездумно выброшенные иллюзии, сны, грёзы… которыми ты так дорожил, и которые так часто воодушевляли тебя сказочной живописью. Брак – это узаконенная глупость, символизированная обручальным кольцом, из которого нет выхода. И в первую очередь брак это то, что убивает в человеке самые лучшие и светлые чувства – даже любовь. Это как дождь, пролившийся на пылающее жаром пламя костра, это как туча затмившая солнце. Жаль только, что эти маленькие житейские истины приходится выменивать у жизни за самое дорогое, что есть у человека – время. И как часто для того, чтобы выявить глупость, необходимо самому сделаться глупцом.
         И вот, женитьба на Ринате и была его глупостью. Но как будто и не поумнел он вовсе. И на сердце не легче. Но не потому, что вытоптаны его сады, не потому что цветы повырваны с корнем, и даже не потому, что среди этих голых стен ещё витает дух Ринаты, - а что-то другое теперь нагнетало в его мысли желчь меланхолии. Оно впрочем и понятно, когда что-то рушится, редко бывает так, чтобы какой-нибудь обломок не упал тебе на ногу, или того хуже, совсем не придавило. И вот, как будто и бездомный он теперь. А завтрашний день лишь времянка из обломков. Да не велика беда, умеющий строить без крова не останется. А по кирпичику – хоть башню до небес! Вот только руки не поднимаются за что-то браться.
         Он потёр ладонью лицо, возвращаясь во вчерашний день. Ведь вот ему уже тридцать – половина жизни! И вот как ознаменовался его юбилей: развод, раздел, разбросанные вещи, гулкое эхо, пустой желудок и болезненное похмелье. Да еще эта бутылка…, откуда она здесь взялась? Емельян наморщил лоб пытаясь припомнить детали вчерашнего празднования: бар, мрачные думы, выпитый коньяк, тост за любовь, знакомство с Анжеликой… Всё это закружилось в каком-то безумном вихре скомканных мыслей, чувств, впечатлений… Но странно, воспоминания умалчивали о том, как он покинул бар, как добирался домой и уснул в этом единственном кресле, оставшимся ему от теперь уже бывшей жены Ринаты.  Всю остальную мебель, вплоть до оконных штор, она, отличившись своей алчной меркантильностью, прихватила с собой, даже не потрудившись быть аккуратной, вышвыривая из шкафов его вещи прямо на пол.
         «Ну и стерва» - подумал про себя Емельян, презрительно ухмыляясь. И как же он мог любить столь жалкое существо целых пять лет? Его всегда поражала её жадность, скупость, какая-то мелочная скрупулезность в житейских делах. Но тогда это только лишь забавляло его. Теперь же он не мог сдержать всколыхнувшихся ненавистью чувств, брезгливости и отвращения.
         Поднявшись с кресла, он потянулся, разминая затекшие  мышцы. Голова гудела, а мысли, казалось, плавали в похмельном тумане, скрадывая свои очертания, и напрягать их воспоминаниями и размышлениями сейчас было тяжело и некстати.
         Сняв пальто и пиджак, он бросил их на кресло и направился в ванную, на ходу расстегивая рубашку, намереваясь сразу же залезть под душ. Но только он открыл дверь, как тут же раздался пронзительный женский вскрик, разорвавший казавшееся невозмутимым безмолвие пустых комнат, отозвавшихся гулким эхом. Емельян шарахнулся от неожиданности и испуга, и, резко развернувшись, чтобы выскочить, больно ударился лицом о косяк, почувствовав, как колючая шоковая дрожь волною прошлась по его телу, а взбудораженное сердце бешено заколотилось. Снова обернувшись, он увидел, что в ванне сидит совершенно незнакомая ему девушка, скрещенными руками закрывая намыленную обнаженную грудь. Емельян потрясённо отвернулся, потирая ушибленную переносицу и приходя в себя.
         - Вот это да. Допился. Надо же. Эй, русалка…какого такого растакого ты всплыла в моей ванне? – обращаясь к не менее испуганной девушке, воскликнул он, со свойственным ему юмором, в который он умел переплавлять все породы происходящих в жизни явлений, даже когда самому ему было не до улыбок.
         Девушка молчала, так что было слышно её неровное дыхание. Емельян кашлянул, собираясь ещё что-то добавить, но вдруг остановился и после секундной паузы весело рассмеялся, вспомнив кто эта девушка, и как она здесь оказалась, потешаясь над своим похмельным беспамятством и этим произошедшим казусом.
         - Вот до чего доводит пьянство, - не глядя на девушку, стоя к ней спиной, произнёс Емельян, всё ещё смеясь, - Извини подруга. Честное слово, это коньяк во всём виноват. Иногда он обладает странным свойством пятновыводителя… вернее времявыводителя. Проснёшься утром и не помнишь, где был, что делал. Целый отрезок времени оказывается потопленным в этом водоёме выпитого коньяка. Вот, представь себе, даже не помню, как и зовут-то тебя.
         - Ты и не спрашивал, – несмело ответила девушка.
         - Даже так? Ну вот, оказывается, я за столько должен перед тобой извиниться. Коньяк джентльмену не пара. Так как же тебя величают, таинственная жрица ночи?
         - Я, Маша, – робко и стыдливо вымолвила она, смущенная красноречивой болтовней Емельяна.
         - Чудесно! Маша! Так значит, сказка ещё не кончилась? С каких страниц ты явилась в наш мир? Подумать только – Маша! Героиня отечественного фольклора! Не дашь мне своего автографа?
         - Позволь мне одеться, - строго сказала она.
         - Да, да, ухожу. Кстати, если я не представился, - то меня зовут Емельян.
         Девушка хихикнула. Емельян обернулся, но тут же спохватился видом встрепенувшейся девушки, плеснувшей пенистую воду на пол.
         - Извини. Это непроизвольно. А ты что же не закрылась? – вдруг спросил он.
         - Там нет защёлки, - ответила Маша сухим голосом.
         - Хм… И правда. Вот память. Ну не мешаю. – Емельян вышел, затворив за собой дверь.
         Задумчиво потирая пальцами виски, размышляя над этим новым обстоятельством, раскрасившим его бесцветное настроение, он прошел на кухню, недовольно сморщившись от вида разложенной на полу посуды и кое-каких продуктов, - ни стола, ни табуреток, ни холодильника, ни гарнитура не было, за исключением лишь раковины и газовой плиты.
         - Любовь никогда не уходит с пустыми руками, – грустно вздохнув, вслух произнес он. Подойдя к раковине, он закатал рукава и открыл воду, засунув под холодный напор взлохмаченную, и всё ещё туго соображающую голову, почувствовав, как стремительная волна бодрости прошлась по его вялому, апатичному телу, смывая с него остатки вчерашнего хмеля.
         Ополоснув лицо и руки, он и в самом деле почувствовал себя лучше, и даже мысли как будто просветлели, отчетливо воссоздавая перед ним картину наличного бытия, хотя голова ещё, хоть и не так докучливо, продолжала болеть. Проведя руками по волосам, выжимая воду, он потянулся было за кухонным полотенцем, которое обычно висело у раковины на стене – но его там не было.
- Вот чертовка! – воскликнул он. – Даже полотенца не оставила.  Оглядевшись и не найдя ничего подходящего чтобы вытереться, он снял с себя рубашку, используя её в качестве полотенца.
Вытеревшись, он небрежно скомкал её и бросил в угол, на пустую коробку из-под кофеварки. И хотелось бы засмеяться над этим житейским шаржем, над этой банальной сценической драмой, с репликами в скучающий зал; и может быть даже просто смолчать, просто перешагнуть и пройти не заметив этого запартаченного разводом быта, этих смятых иллюстраций к его сердечным новеллам, которые он писал, зажмурив глаза, чтобы не видеть их неправдоподобности.
Но так отчего-то грустно вдруг стало. Грустно и обидно, словно бы его вытолкали взашей с этой декорированной бытом сцены, на которой он играл не по правилам актерского кодекса, а по закону человека, не приемлющего фальши. Но разве бы он не ушел сам? Чего же ему жаль? Уж не того ли, что он оказался слишком человек, чтобы быть куклой? Слишком естественен, чтобы носить маски? Слишком правдив, чтобы терпеть эту витринную выдуманность? Вздор то какой!  Разве ему ещё не достаточно оттоптанного сердца в этой бытовой давке? Его смятых чувств запнутых с пути всё втаптывающей массой, движущейся за кормёжкой и льстящим их сытой ленивости бытом? Нет уж, не его это маршрут. Да и вообще, разве всё это и весь этот мир не то, на что всегда можно махнуть рукой? И не только можно, а порой даже – именно – очень и очень хочется! Ведь вот чего иногда так не хватает человеку! Беспорядка! Хаоса! Жизни наугад! Бытия из сподручных средств! Странничества с сумой да посохом! Посторонничества от самоприметности и предметности! Самоустраненности из этой наслоенной населённости!... – ах, если бы мы сами селились! И так ли важны эти полотенца? Этот бытовой интерьер с его чопорным порядком и благоустроенностью? Не довольно ли еще делать реверансы этому узурпатору, бичующему наши спины? Вот ведь, все труды наши посвящены этим вещам! Спешим, бежим, торопимся приобрести, чтобы обладать… Но как может обладать чем-то тот – кто обладаем? Как может что-то принадлежать тому – кто сам принадлежен? И как может иметь тот – кого имеют?
Ах, если бы вещи сами заботились, выдумывали, переживали о том, как бы им оказаться у нас. Чтобы они увидели в нас, благо своему употреблению, а не мы тратили свои блага на их приобретение.
Однако какие же мы несчастные, какими обделенными и униженными себя чувствуем, если не имеем какой-то вещи. Но никогда мы не скажем себе; «К черту ту или иную вещь, разве она может дать мне больше того, чем я уже имею? Разве она может дать мне хоть что-то, чего не было бы у меня?» Вот если б только мы умели так сказать, призрев эти бытовые застройки своего существования; если б только мы умели быть равнодушными к этому эталону обытования бытия…
Так размышлял Емельян, стоя у окошка со сложенными на груди руками, цепляясь взглядом за гонимые ветром облака - но разве взглядом удержишь?
Услышав шлёпающие звуки босых ног за своей спиной, Емельян обернулся, увидев появившуюся в дверях Машу, которая со сдержанной улыбкой сочувствия смотрела на этот необычный кухонный натюрморт, чтобы нарисовать который, мало быть только лишь художником, но как минимум, разведённым мужчиной, каковым и являлся Емельян.
Улыбнувшись её женскому любопытству, он дружески, с принуждённой весёлостью, произнёс:
- Машуня! Как помылась? Извини, что я в таком виде. Я не нашел полотенца – пришлось воспользоваться рубашкой. Судя по всему, тебе повезло больше, иначе тебе пришлось бы последовать моему примеру, – он звонко похлопал себя по обнажённой груди. - Как видишь, в этой потерпевшей крушение квартире, не хватает не только полотенец, - указывая рукой на голые стены и расположенную на полу посуду, вздохнул Емельян. – Поэтому, Машунь, не удивляйся, если я не предлагаю тебе сесть.
- А у тебя есть расческа? – совершенно невозмутимо задала вопрос девушка, проведя рукой по своим мокрым волосам, словно всё сказанное Емельяном было адресовано не ей, а кому-то другому.
- Расческа? – усмехнулся он. – Милая! В этом Армагеддоне нет даже зеркала, чтобы убедиться в том, что в отличие от прочего в этой квартире остался ещё я. Впрочем, если хочешь, можешь поискать. Кстати: чай, кофе?
Маша безразлично пожала плечами, прислонившись к дверному косяку.
- Тогда кофе, - решил за неё Емельян, отыскивая взглядом кофеварку. Но, ни кофеварки, ни электрочайника не было. «Что ж, и это не беда!» - с горьким оптимизмом подумал он про себя.
- Машунь! А ты когда-нибудь пила кофе по «пуритански»?
- Нет. – Тихо ответила она, покачав головой.
- Ничего страшного. Я тоже не пил. Да ты проходи, располагайся.
- Прямо на полу?
- Ну конечно! По-восточному! Это же так романтично! – пошутил Емельян. Подняв с пола маленькую кастрюльку с отбитой эмалью, он набрал в неё воды и поставил на плиту.
- Ну вот, - потирая руки, посмотрел он на девушку. – Две минуты и кофе будет готов. А ну подожди-ка…
Выйдя из кухни, он прошел в гостиную. Одев первый попавшийся ему на глаза свитер, он достал из пальто сигареты и, подобрав с полу свою зимнюю дублёнку, вернулся обратно. Разостлав её на полу, он жестом пригласил девушку:
- Прошу к столу, принцесса! Да смелее!
Маша улыбнулась, игриво мотнув головой.
- Если можно, я постою.
- Ну…, дело твоё.
Отвернувшись, он нашел банку с кофе и открыл её, с изумлением уставившись в вызывающе пустое дно, припорошенное пылью некогда присутствовавшего там кофе. Он тоскливо взглянул на наблюдавшую за ним Машу.
- Извини, Маша. Кофе отменяется по непредвиденным обстоятельствам. Представь себе, никогда не думал, что банки бывают настолько пустыми. Ну, ничего… ведь не всё же вымерло после этого бракоразводного апокалипсиса. Будем пить чай. - Ты любишь чай?
Он бросил банку и поднял другую из-под чая. Но и та была пуста. Раздраженно швырнув её на пол, так что от неё со звоном отлетела крышка он, грустно усмехнувшись, достал из кармана сигареты и, прикурив от пламени газовой плиты, молча отошел к окну, присев на корточки спиной к батарее.
- Как ни легко быть оптимистом – а пессимистом всё же проще. Да и что толку дуть на тлеющие угли, которые всё равно потухнут? Верно?
- Ты был женат? – сочувственно спросила Маша.
Емельян промолчал, сморщив нос.
- Всю жизнь, Маша, я только и делаю, что смешу самого себя. И всё для того чтобы сделать пригодным своё существование в этом мире не по моему размеру, грубо мозолившим мою жизнь. Да. Я всегда смеюсь, - но еще никогда по-настоящему не был весёлым. А вчера, поверишь ли, мне исполнилось тридцать лет, которые я отсчитал словно сдачу от с избытком данной глупости. Тридцать лет – на что же я их растратил? Дай-ка вспомню… да, на плесневелые сухари знаний, оставшихся от застолья античной древности; надкушенное яблоко червивой любви; коньяк и сигареты. И всё это за такие баснословные цены! Когда-то у меня хватало юмора смеяться над всеми этими мелочами жизни – а теперь, вот не ожидал, они платят мне тем же – смеются надо мной! Выкурив полсигареты, он затушил её в пол. – К чёрту! Похмелье хуже всякого пессимизма. Причем всегда так хочется обвинить в чём-нибудь весь мир! Ну да ладно.
Он поднялся, засунув руки в карманы брюк.
- Если я правильно помню, ты хочешь уехать от своего мужа к матери. Так?
Маша кивнула головой.
- Когда у тебя поезд? – спросил Емельян.
- Вечером, в семь.
- Понятно. Значит у нас еще четыре часа. Тут есть кое-какие продукты… - ты приготовь себе что-нибудь поесть. Голодная ведь, наверное. Да и у меня в желудке пусто. А я пока… решу проблему с деньгами.
Собравшись оставить её наедине с плитой и её кулинарными фантазиями, Емельян направился к дверям. Но девушка остановила его, смущенным голосом задав ему вопрос:
- А тебя, правда зовут Емельяном?
Он засмеялся, очерчивая взглядом контуры её лица, которое сейчас, с мокрыми волосами и при дневном свете, выглядело совсем простоватым, каким-то даже безвкусным, пресным, бесцветным, так соответствовавшем её имени. Но не таким показалось оно ему вчера, разрисованное тенями ночи и бликами искусственных огней. Он ответил:
- Тебе, наверное, показалось странным, то что я, по своему хотению да по щучьему велению, не превратил эти осиротевшие комнаты в дворцовые пенаты? Всё своё могущество, милая, я оставил на страницах сказки, так же как и ты, свою румяную красоту.
Униженно покраснев, девушка подавленно сглотнула, неловко поправляя слипшиеся волосы за ухо.
Емельян тут же поспешил загладить свою вину, увидев увлажнившиеся глаза девушки, с укором посмотревшей на него.
- Извини. Извини, Маша. Настроение у меня паршивое. Во время похмелья всё свинство проступает наружу. Но шутам разве ставят в упрёк их шутки.
Поморгав ресницами, подавляя набегающие на глаза слёзы обиды, она, справившись с собой, долгим взглядом посмотрела на виновато стоящего перед ней Емельяна.
- Ты не обижаешься? – вкрадчиво спросил он, проклиная свою несдержанность.
- Ничего. Я знаю, что я не красивая. Муж мне об этом каждый день говорил.
- Машунь. Женщину не оправдывает её внешность, её оправдывает, в первую очередь, женственность. И всякий мужчина говорит женщине спасибо не за то, что она красива, а за то, что она – женщина!!!
Девушка улыбнулась. Помолчав, она обратилась к нему:
- Можно попросить тебя об одной услуге?
- Конечно, родная! – воодушевившись, воскликнул Емельян, – Хоть я и не волшебник, и еще только учусь…, но иногда я способен сотворить чудо! Так что же за услуга?
- Ты и правда смешной, - засмеялась она.
- Знаю, Маш. Это моё проклятие. А ведь я и в самом деле, хотел собирать людские улыбки…, а приходится подбирать одни лишь насмешки. Ну…, говори, что там у тебя!
Скрестив на груди руки, так же, как совсем недавно в ванне, она, выждав паузу, произнесла:
- Видишь ли…, я оставила в квартире документы. Но если я вернусь за ними, то муж меня сначала поколотит…, а потом запрёт и никуда уже не отпустит. Ну…, понимаешь…, ты не мог бы съездить со мной…
- Хорош у тебя муженёк, – не дав ей договорить, вымолвил Емельян. – Что ж, никаких проблем. Съездим, заберём. Тогда нам нужно поторопиться, чтобы ты успела на поезд.
Протянув руку, он аккуратно поправил загнувшийся на шее воротничок её вязаной кофточки. И не произнеся больше ни слова, вышел из кухни.
С каким-то непонятным чувством, то ли жалости к самому себе, то ли обиды и разочарования… или же это пустота квартиры отдавалась эхом в его душе? -  он прошел по комнатам, неизменно натыкаясь на одну и ту же картину голых, обездоленных стен. Всё, что ему оставалось от милости его бывшей жены – это кресло в гостиной, с пустой подставкой для телевизора, огромная кровать в спальне, письменный стол с лампой и книжный шкаф в маленькой комнатке, считавшейся его кабинетом, полка под обувь в прихожей, да газовая плита на кухне… И всё! Смех! Но так отчего-то грустно.
Вернувшись в гостиную, он вынул из пиджака сотовый  телефон и плюхнувшись в кресло, подперев упертой в подлокотник рукой голову, другой набрал номер своего давнего друга, поднося трубку к уху. Бездумно считая гудки, он услышал приятный женский голос:
- Веденякины слушают.
- Что, все что ли? – насмешливо произнёс он в трубку.
- Ой! Емельян! Это ты? Мы вчера тебя к себе ждали, всё приготовили…, а ты даже не позвонил. Ты где был?
- Пиво пил.
- Ну, хватит дурачиться. Давай сейчас же собирайся к нам. Андрюшка только что вышел из дому, к тебе направился. А я сейчас, пока стол быстренько соберу… Ну?
- Люд! Людочка! Спасибо тебе  родная, но сейчас я наверное не смогу придти. Ты не обижайся, ладно? А вечером непременно буду у вас.
В это время в дверь позвонили.
- Люд. Кажется, Андрюха уже пришел. Так ты не серчай, хорошо? Мишке привет большой. До вечера!
- Только не пропадай опять.
- Не пропаду.
Емельян отключил телефон и, бросив его на кресло, пошел открывать.