Без кулис глава 4

  Глава 4



15 июля
Сижу на краю дня и как всегда подсчитываю, на что же я его потратил? Горсть минут на то, горсть минут на это… И не заметил, как через дыры в карманах, заструились сумерки, сублимированными гранулами растворяясь в горькое поппури из одиночества, теней и едких мыслей. Очередной разбойничий день, обирающий сады, барсетки и сердца. И хоть бы раз я ушел от него с полными карманами и не тронутой заначкой свежих мыслей, пахнущих утренней росой и высотой! Но разве с буднями поспоришь?
 И как будто не я а кто-то другой… Кто же ты? Чья-то тайна? Чей-то сон? Чей-то страх? Ночь. Звезда. Самая яркая звезда! Дождь третий час и  в облаках никотинового дыма головни не состоявшегося, истлевшего, выгоревшего дотла. Но кто же ты? Закуривший призрак? Заблудившийся ангел? Дьявол, взгрустнувший о загубленных душах? Или же актер неудачник, потерявший свои маски? – Расскажи мне свою сказку? Расскажи мне, кем был ты до того, как стал мной. Расскажи мне о моей звезде горящей над шпилем мироздания! Расскажи… - ведь я так устал говорить; говорить в заткнутые уши…, но разве их сердца мертвы?




16 июля
Три главы романа, выпытанные у молчаливых стен и головных болей. И кажой из них, я должен был ответить своей верой в себя, воровски проглатывая вопросительные знаки.
Не пером по бумаге, а языком по миру я расписываю свои истории, ставя галочки на кивающих мне лбах. И какие же все знакомые вокруг лица, как гербарий минувших поколений, которые в детстве были моими любимыми игрушками. Разве я должен заниматься реставрацией этих обветшалых экспонатов?
А на страницы оседает только пыль уставшего к вечеру дня; только обрывки вдохновения с изувеченной рифмой… И ночное небо по-прежнему зияет мне укоризненным многоточием звезд – разве я оставил незаконченными чьи-то сны? Разве я не дописал чью-то историю влюбленного сердца? О, небо! Каким же ты должен быть, чтобы я  перестал писать тебя с натуры?
Но молчит оно. Молчат листы недодуманными судьбами – я обещал им новых героев! Я обещал им новые созвездия нового мира! Обещал им новореченные истины  цветущие одиножды в вечность… Но во всю жизнь свою я обещал только обещания; всю жизнь я торговал только иллюстрациями своих фантазий… да и сам я, разве ли не фантазия? Не вымысел? О правде и реальности вспоминаю только когда смотрюсь в зеркало… - расскажи же мне мою историю без утайки; покажи мне меня залатанного оправданиями! О, сколько уже швов осталось на мне от этих пластических натяжек моего неуемного тщеславия.
Так кто же я? Пафос красноречивых фраз? Случайные слова, попавшие в рифму? Увлекательная повесть, придуманная мною от скуки? – Да полно! Это уже ветошь. Вчерашнее ребячество. Азбука, пылящаяся в антресоли. Нового я обрел себя в Боге! И какими же смешными теперь кажутся вчерашние сказки.


18июля
Пишется плохо или, вернее сказать, не пишется совсем. Нет красок, живописности, мелодичности; нет виртуозных пассажев и переходов…  Какая-то заурядная серость и невзрачность.
Не собран. Не сосредоточен. Не углублен в себя. Не устремлен ввысь. Не проникновенен. Не абстрагирован… Какой-то весь размазанный изнутри. Расплюснутый и прищемленный буднями житейской жизни по мелочи. Нужна полная изоляция; глухое одиночество; замкнутость, а не жизнь на растопашку, где сквозят ветры обывательских потребностей.


19 июля
Я и ночь. И рыжая луна, протиснувшаяся сквозь оконную прореху.
И стылым ветром мысли, каллиграфией падают в строку, заметая буквами мятежный, трудноуловимый смысл.
Но ты ли это ночь, ломающая геометрию трехмерных величин?
Зачем ты так нещадно, третируешь трюизмами мое посюстороннее молчанье?
И все в разбег! В разлет по стратосферным сторонам и комнатным  углам!
Упором на зрачки с придавленным к реальности высоковольтным интеллектом!
И сон нейдет. И острая как бритва рифма подрезает высоту, калеча и уродуя мое метапсихическое содержанье!
И закричать бы во всю грудь не нарушая тишину!
Потом взять ручку, сесть и записать свое паранормальное молчанье!

Одни и те же нули. Каждый день нули, кованные из дамасской стали. Ноль в уме. Ноль на сердце. Ноль в душе. И все в жизни есть ни что иное, как аддитивная сумма нулей, имеющая объем – но не имеющая значения. Арифметика пустоты, имеющая неизменный итог при любых алгоритмических операциях. Математический фокус, изводящий из нуля нули и к нулю нули сводящий. И вот это то престидижираторство, мы называем жизнью.


20 июля
Ночной вокал, лирическим ноктюрном по натянутым струнам строк. И звучит симфония тишины, услаждая мое одиночество. И сверхзвуковые октавы льются потоками сверхтонких чувств, прорывающихся за ограждения материи. Ах, маэстро! Сыграй ка мне любовь! Сыграй ка млечную неизвестность с тайной не пройденных дорог! Сыграй просто красоту, исполненную величественного молчания!

Устал. Надоело. Осточертело. Выжат из себя тоской и бессмыслицей в глупую и тупую муку существования.
Нужно непременно что-то изменить в своем укладе жизни. Что? Всё!
Надолго ли хватит сердца? Надо торопиться.


                *** *** ***


Что-то изменилось? Что? Ведь не только снег за окном стаял в лужи заплаканных улиц? Не только Рината ушла из его жизни, не оставив закладок в их недочитанной повести любви? Не только стенающее эхо пустых комнат, вздыхает нагрянувшим одиночеством: и не только ум прояснился от холодного душа, высвободив его мысли из-под ига мутного похмелья… Изменилось что-то другое… Может… зеркала, отвечающие ему улыбкой? Взгляд, наткнувшийся на клад самоцветов засверкавших в его зрачках? Необычайный колорит ощущений, раскинувшийся радугой в его душе после хмурого ненастья грусти? – Но как однако быстро разрослось в нем воспоминание об Анжелике, пустившее корни в самую глубь сердца. Именно она была причиной этой удивительной фантасмагории, вытеснившей из него философский пессимизм куда-то на периферию сознания.
Чувства и настроение человека так похожи на фортепиано, на котором с виртуозностью маэстро, играют внешние события и обстоятельства, выделывая неожиданные и порой даже фантастические пассажи. Поэтому никогда нельзя предсказать свое настроение в следующую минуту, не зная, какие сюрпризы тебя ожидают в ней. Так же невозможно быть постоянным и звучать на одной ноте; ведь именно чувства человека и есть ноты, из которых слагается мелодия жизни.
И вот, все безцветье унылой меланхолии, теперь сияло и переливалось неповторимой гаммой красок в сознании Емельяна, тихой радостью согревая его сердце. Все было чудесно: весна, разделившая с ним свое вдохновение; киноварь заходящего солнца обрезанного далеким горизонтом; разноцветная амальгама вечереющего неба с взбитыми на ночь перинами облаков; живая иллюминация улиц, загримированных вывесками и витринами за окнами джипа; развеселые мелодии из включенного радиоприемника и мокрая дорога, теряющаяся в сказке! Как просто! И совсем не нужно быть иллюзионистом для того чтобы мир сделался красочным и благодатным! Когда в душе светлеет – весь мир тогда пестреет; а тот, кто в сумерках живет – напрасно только свечи жжет!
Но странно было Емельяну, что Анжелика так по-хозяйски завладела его мыслями. Уже и разлука с Ринатой казалась ему не мучением – а благословением. Эта новая страсть, так внезапно разыгравшаяся в нем, легкой рукой зачеркивала всю горечь воспоминаний не оставляя даже следов сожаления. Она как антидот, возвращала к жизни его поникшее существование, которое, он уже готов был замуровать в монашеском ските. Но теперь многое изменилось; ведь Анжелика – художница, так искусно обрисовавшая для него его жизнь; так умело перекрасившая его мировосприятие; так живописно иллюстрировавшая для него новые чувства. И как же утаишь от себя эти оглашенные впечатлением признания, что она понравилась ему? Как заставишь умолкнуть эти болтливые мысли подхваченные вдохновением? Голод появляется тогда, когда думаешь о еде. И вот, чем больше Емельян думал об Анжелике, тем неотвязнее становилось желание видеть ее; тем красочнее становились его фантазии; тем живее воображение рисовало ему все новые и новые достоинства прелестной художницы, предвосхищая волшебство их недалекой, как ему казалось, встречи.
Что поделаешь – чувства не вьют себе гнезд; но если они садятся тебе на ладони – то не спеши закрывать их в клетку, если любишь слушать, как они поют. Но если ты не философ и не поэт, а некто привыкший к звону цепей волочащихся за тобой – то ты вероятно узник, влюбленный в свое подземелье. И если ко всему прочему, проглотив слезы, ты не способен рассмеяться – то не далек тот день, когда твое ложе станет смертным одром. Всякий человек, как и художник, должен уметь смешивать краски; иначе, что за живопись без контрастных цветов света и тени? И что за философия без противоречий?
Емельян же всегда был самостийным, непредсказуемым человеком следующий внезапным порывам своих чувств и впечатлений. И порой даже он мучился своей раскованной непостоянностью, хотя при этом нисколько не ставил себе в вину эту неукротимую стихию души, неподчиненную никаким условностям. К тому же ведь он был неисправимым философом; адвокатом самого себя, защищающим только свои собственные интересы, даже если иногда им случалось бывать неблагопристойными. Этим и объясняется резкая перемена в настроении Емельяна, без малейшего намека на укор своей веселости и воодушевлению после минувших событий развода и утренней хандры. Хотя совсем еще недавно оно казалось почерневшим от пережженных пессимизмом мыслей, сажа от которых, налетом оседал на все окружающее.
Одержимый думами об Анжелике, он с каким-то особым вдохновением изображал себе их будущую встречу и то, что он скажет ей в оправдание своей пьяной выходки в баре. Ведь разве коньяк не смягчающее для него обстоятельство?
Вот только он совсем не думал о ней с намерением серьезных отношений с последующими церемониями обывательской романтики бракосочетания. Брак – он  и есть «брак»: не соединяет он – а бракует. Брак – это просто красивая обертка, в которую завернут сладкий леденец с горькой начинкой; обсосешь – долго будешь отплевываться.
Нет уж, женитьба в прошлом, со всей этой пустословесной утварью типа «любовь», «верность», «предательство» …и. т.д.
Женщина – это произведение искусства, которым можно лишь наслаждаться – но не любить. Потому что только в греческих мифах могут оживать мраморные скульптуры по желанию богов; в действительности же камень остается камнем, даже если бы в него влюблен был сам Пигмалион.
На самом деле все просто: она молода, красива, обаятельна…  и он не урод, хорошо сложен, умеет элегантно и со вкусом одеваться, душа компании, весельчак… - почему бы и не подать на страсть молодости? Почему бы и не потратиться на чувства? -  они понравились друг другу (ведь это  она вчера подошла к нему), так в чем же трудности? Ничего плохого в том нет, если они какое-то время будут встречаться друг с другом, без каких либо обязательств и условностей… Ведь не может же быть, что за эти пять лет примерной жизни с Ринатой он совсем утратил силу своего обаяния.
Отвлекшись от дороги, Емельян посмотрел на себя в зеркальце заднего вида, словно желая удостовериться в правдоподобности своей самохарактеристики: высокий лоб, широкие скулы, густые слегка выгнутые брови, прямой нос с едва заметным шрамом у переносицы, серые глаза, круглый с ямочкой подбородок… К тому же ведь ему еще всего-то тридцать лет которые остались незамеченными его отражением.
Бросив взгляд на Машу, которая сидела рядом и задумчиво смотрела в боковое стекло на плавно скользящие, убористые дома улиц и не в пример ей цветущие лица пешеходов, Емельян позвал, убавив громкость радиоприемника:
- Маш! Ты чего приуныла?
- Просто, - отозвалась она, пожав плечами.
- Вот скажи, насколько бы мне удалось понравиться женщине, если бы я этого захотел?
- Ну… не знаю… - смущенно заулыбавшись, ответила Маша.
- Нет, ты скажи! – весело настаивал Емельян.
- Смотря, что за женщина, - неуверенно промолвила она, отвернувшись к окну, скрывая свое стыдливое замешательство.
- Что ж понятно. Я тоже думаю, что шансов у меня мало, при всех моих актерских способностях. Охота за женским сердцем – это тоже, что охота на зверя: если выстрелил и промахнулся – зря выслеживал, уйдет добыча. А уж стрелок то из меня, в самом деле, никудышный.
- Я не говорила, что у тебя мало шансов, - посмотрев на него, произнесла Маша.
Емельян засмеялся, раскуривая сигарету от прикуривателя.
- У меня будет их больше, если ты дашь списать мне контрольную задачку  женского сердца. Честное слово, никогда не любил арифметику, как и свою очкастую соседку по парте, которая никогда не давала мне списывать.
- Ты думаешь, что женщина – это арифметика?
- Да. Сначала вы все умножаете, а потом делите без остатка. Это очень сложный пример для того, кто никогда не любил математику. И итог этих вычислений – пустые карманы и голые стены, на которые ты вдоволь налюбовалась у меня в гостях.
- И что же я должна тебе посоветовать?
- Да ничего Маш. Я ведь шучу, - заулыбался Емельян, – Знаешь, если бы в школе был предмет по сердцеведению, то я был бы двоечником. Потому что ненавижу то, что можно решать посредством каких-то простейших алгоритмов. Я  люблю угадывать. Да и какая прелесть в том, что не имеет тайны? Вопрос, на который найдет ответ – перестает быть вопросом. Также как не познанное всегда притягательнее, нежели то, что известно. Поэтому если бы женщина не была загадкой – то страсть бы утратила свое поэтически возвышенное значение, став всего лишь скотской потребностью плоти.
- Загадки сладки, Маш. О женщине, как и о жизни, можно только догадываться, потому, что нельзя подсмотреть в ответы. Тем и хороши. Разве нет?
Выбросив сигарету в приоткрытое окошко, Емельян сбавил скорость.
- Какой дом то? Этот? – спросил он, указывая кивком головы на девятиэтажный «пенал», стоящий наискосок от бара, в котором вчера он отмечал свой тридцатилетний юбилей.
Маша утвердительно покачала головой, изменившись в лице.
- А муж то у тебя сейчас дома? А то если придется ждать, то на поезд мы не успеваем, - полюбопытствовал Емельян, проводив ностальгическим взглядом окна бара, напомнившие ему знакомство с Анжеликой.
- Должен быть дома… - сорвавшимся голосом, промолвила она.
Завернув во двор, Емельян остановился у подъезда, на который ему указала Маша. Заглушив двигатель и выключив магнитолу, он вылез из машины.
- Ну, так что красавица, ты еще не передумала бросить мужа и уехать?
- Не передумала, - решительно ответила она с воинственным видом.
- Тогда пошли, познакомишь меня со своим суженым. Он, наверное, большой и страшный? – шутя, поинтересовался он.
- Он выше тебя, - подтвердила Маша.
Емельян сразу же перестал улыбаться, серьезно посмотрев на нее.
- Слушай… что-то мне не по душе это авантюрное амплуа. Может ты, сама сходишь за своими документами? А? а я бы тебя в машине подождал.
- Нет. Я одна не пойду. Он меня не отпустит, - жалобно запротестовала Маша.
Емельян обреченно вздохнул, бегло разглядывая «русское народное творчество» на стенах лифта.
- Оригинально. В этом доме живут удивительно талантливые люди, - снова повеселев, воскликнул он. – Смотри-ка: афоризмы, стишки, разные высказывания… Слушай! Так оказывается, и ты успела уже стать персонажем чьего-то вдохновения! Смотри: «Маша стерва…» Озвучивать остальное, мне просто не позволяет мое воспитание.
- Это не я, - покраснела Маша, – Это Ковылина с третьего этажа.
- Ну ладно, ладно… Я вижу, что ты не такая, - засмеялся Емельян. В это время лифт остановился, раздвигая створки.
- Что ж, тот не актер, кто боится не справиться со своей ролью, - снова вздохнул Емельян, – Просто я подумал… ведь у меня завтра свидание и…, в общем то, у меня были и кое какие другие дела…
Маша позвонила, оборвав самооправдательную речь Емельяна, пытавшегося настроить себя на предстоящее объяснение с ее мужем, который уже через секунду стоял в дверях и с высоты своего немалого роста тупо разглядывал его и свою заблудшую жену.
- Вот это экспонат! – воскликнул Емельян, со смехом наблюдая как пьяное лицо гиганта, видоизменяется в свирепую гримасу, – Да это же находка для музея палеонтологии! – Продолжал он, обращаясь к побледневшей и съежившейся от страха Маше.
- Ты кто такой? – пробасил мужчина, заскрежетав зубами.
Посмотрев на широченного верзилу, который  к тому же был чуть ли не на полторы головы выше его, Емельян сделал удивительное лицо и снова обратился к Маше.
- Слушай, а ты не говорила, что он умеет разговаривать.
- Ты кто такой я спрашиваю? – зарычал он, дохнув на Емельяна убийственным перегаром.
- Он не примат, - сделал недоуменное заключение Емельян, отступая на шаг.
- Саша…, пожалуйста… - заплакала Маша, умоляюще глядя на погравевшее лицо своего мужа.
- Молчи стерва! – рявкнул он на свою и без того перепуганную жену, которая едва не лишилась чувств.
- Так ты тоже читал, да? В лифте?! – продолжал иронизировать Емельян, чувствуя, как у него предательски тряслись колени. Вынув из кармана сигареты, он протянул их мужчине. – Закурить не желаешь? Нет? А я закурю. – Достав сигарету, он сунул ее в рот, убирая пачку обратно  в карман. – В нашем веке все курят, дружище. Это тебе не Мезозой и не Палеолит… Кстати, ты из какого отряда млекопитающихся?
- Что? Чего ты сказал?
Неожиданно схватив Емельяна за отворот пальто он, словно пушинку швырнул его в квартиру, так что Емельян, не удержавшись на ногах, приземлился на колени.
- Сейчас мы с тобой потолкуем по душам, - угрожающе бросил мужчина, заталкивая в прихожую упирающуюся Машу, которая, обливаясь слезами, плакала навзрыд.
- А ты заткнись шлюха и марш в комнату. С тобой будет особый разговор.
Емельян поднялся на ноги, поправляя пальто.
- Верно Машунь, ты иди пока… А мы тут былые времена вспомним, как нас учили хорошим манерам…
Не договорив, Емельян свалился на пол от мощного удара в лицо, почувствовав как из разбитого носа, потекла теплая струйка крови, оставляя на его сером свитере бурые пятна.
- А этого мы не проходили, - сдерживая рукой капающую кровь, проронил Емельян. – Впрочем, чтобы понять язык силы совсем не нужно быть для этого лингвистом.
Подобрав выпавшую сигарету, он посмотрел на грозно нависшего над ним мужчину, который с пола казался еще громаднее.
- У тебя зажигалочки не будет?
- Кого?
- Это значит, огонька, парень. Понимаешь? – усмехнулся Емельян, – Ну ничего. Дело поправимое. Зачатки разума, судя по всему, у тебя имеются.
 Мужчина покачал головой и наклонился, произнеся Емельяну прямо в лицо:
- Наверное, я тебя придушу, засранец.
Взяв его загрудки, он без особых усилий поднял его на ноги и прижал к стене.
- Но сначала говеныш, ты мне расскажешь, что у тебя было с Машей.
- А в лифте не ты оды ей писал? Мне понравилось. У тебя и баки как у Пушкина…
- Молчать! – заорал озверевший верзила, схватив Емельяна за горло, – Раз плюнуть шею тебе свернуть.
- Верю, верю… ладно….У нас ничего с ней не было….  Мы даже спали в разных комнатах… - попытался успокоить его Емельян охрипшим голосом, – Правда, не было…
- Врешь, мразь…
Он еще сильнее сдавил его горло.
- Все, все, все… говорю…, уже говорю…. Она мылась в моей ванне и сожгла мой завтрак…
- Вот что клоун, или ты говоришь – или я сверну тебе шею.
- Ладно, хорошо… Хочешь правды? Пожалуйста, я помощник прокурора по уголовным делам. Вчера твоя жена пришла в наше отделение и заявила на тебя, что ты избиваешь ее… и все такое…, поэтому сейчас сюда приедет наряд…
- Ты меня достал.
Мужчина с силой ударил Емельяна кулаком в живот, одной рукой по-прежнему прижимая его к стене. Емельян захрипел, вскрикнув от боли. В это время из комнаты выбежала Маша с каким-то увесистым предметом в руках, с отчаянным криком бросившись на мужа.
- А ты чего? – удивился он, – А ну пошла…
Не дав ей даже замахнуться, мужчина пятерней толкнул ее в лицо так, что она, ударившись о стену, упала на пол, потеряв сознание.
- Вот гадина…, на собственного мужа…
Воспользовавшись тем, что мужчина отвлекся Емельян, невзирая на острую боль в животе со всей силы ударил его коленом в пах, отчего верзила с диким воплем тут же рухнул на пол, завалившись на бок.
Емельян облегченно выдохнул, потерев покрасневшее от пальцев мужчины горло. Прокашлявшись, он сочувственно сказал, обращаясь к нему.
- Тот, кто слабее, опасен именно этим – ударами исподтишка и в самое уязвимое место. Уж извини Сашок, моя сила в мыслях, а не в мышцах. Если ты еще не знаешь, то только в животном мире сила плоти является атрибутом выживания.
Сделав несколько глубоких вздохов, чтобы унять боль в животе он оправил пальто и подошел к очнувшейся Маше, которая с виноватым сожалением смотрела на корчившегося на полу мужа, обеими руками держащегося за свое достоинство. Протянув ей руку, вымаранную в крови, которая еще продолжала течь из разбитого носа, Емельян помог ей подняться.
- Давай хватай свои документы, бюстгальтеры и сваливаем. Честное слово, быть главным героем остросюжетного боевика куда безопаснее, нежели случайным статистом в житейской драме. Что бы я еще взошел хоть раз на эту сцену…  Ну… быстро! – поторопил он потрясенную Машу вытирая кровь, – Времени у нас ровно столько же, сколько требуется женщине, чтобы стать матерью.
Маша понимающе кивнула головой и умчалась в комнату. А Емельян тем временем отпер входную дверь, чтобы в случае чего мгновенно ретироваться, дабы не подвергать себя повторной экзекуции.
Не обращая внимания на гневные выкрики и угрозы мужчины, он прошел на кухню. Вымыв лицо и руки, он вытерся вафельным полотенцем и не удержался, чтобы не полюбопытствовать содержимым холодильника которое ни сколько не прибавило ему оптимизма.
-Да уж… Теперь понятно, почему этот монстр так зол, - с состраданием к поверженному мужчине произнес Емельян, посмотрев на недопитую бутылку самопальной водки на столе и скромную закуску из рыбной консервы и куска хлеба.
Увидев появившуюся в коридоре Машу с небольшой сумочкой в руках готовую к бегству, Емельян прихватил полотенце и они вместе вышли из квартиры как раз в то время, когда обездвиженный исполин начал приходить в себя, делая попытки подняться, что естественно вызвало опасения у беглецов и заставило их поторопиться. И только когда они, не дожидаясь лифта, после лестничного марафона с седьмого этажа вышли наконец  из подъезда и уселись запыхавшиеся в машину, Емельян вздохнул с облегчением. Посмотрев на раскрасневшееся и все еще растерянное лицо Маши, он громко и весело рассмеялся.
- Комедия, блин! Слушай, как ты умудрилась выйти за такого замуж? – полюбопытствовал он, включая зажигание.
Не разделяя его веселья, Маша укоризненно посмотрела на него.
- Зачем ты над ним издевался? Может быть, и не было бы всего этого.
- Машунь, честное слово, я пытался быть серьезным, - ответил Емельян, выезжая со двора на главную дорогу, – Но ты только представь себе, что было бы, если бы я сказал ему: «Привет! Я любовник твоей жены! Не пустишь ли на чашечку чая?» Поверь, уж точно нам было бы  сейчас не до смеха. У комедии всегда есть продолжение, у трагедии – нет. У такого типа людей как твой муж, инстинкты доминируют над разумом. И в нашем случае уж лучше в клетку ко льву, чем к нему в руки. Я, Машунь, философ, а не дикарь с дубинкой наперевес. Применение силы в эпоху разума – это атавизм. И я сочувствую тем, кого эволюция обошла стороной. Хотя с таких людей пользующихся архаическим сленгом физической силы есть некоторый прок; по ним можно изучать историю нашей древности. Кстати посмотри-ка, не сильно ли у меня нос распух?
- Ну…, заметно, конечно…, но не очень, - констатировала Маша.
- И что ты думаешь, о том, если я заявлюсь на свое первое свидание с таким куклачевским носом?
- Ничего. Опухоль сойдет до завтра – но зато будут синяки под глазами.
- Да ну? – испуганно воскликнул Емельян, – Ты уверена?
Маша сочувственно покачала головой.
- Вот дела! Ну, надо же! – начал сокрушаться Емельян, тщательно обследуя свое отражение в зеркале, – Мои шансы на успех катастрофически падают, - печально заключил он, бросая полотенце на заднее сиденье, так как в нем уже не было надобности.
- У тебя будет их еще меньше, если ты будешь вести себя как балагур.
- С таким лицом милая, это единственное что мне остается.
- Купи очки – не будет заметно, - посоветовала она.
- Машунь, когда женщина не видит мужских глаз – оно просто теряется. Глаза мужчины – зеркало для женщины. Ей непременно нужно знать; что о ней думают, какое впечатление она производит, насколько сильно ее обаяние… и еще много всего, для чего ей просто необходимо смотреться в не застекленные глаза мужчины. Или я не прав? -  Я, конечно, не говорю о сердцах из желтого металла и душах от «версачи».
Маша безразлично пожала плечами.
- Ни одна женщина, наверное, столько не знает о себе, сколько ты о них вместе взятых.
- Да нет Маш, откуда мне знать. Я всего лишь теоретик, – стал оправдываться Емельян, глядя на дорогу.
- Вот такие-то теоретики и портят действительность, - произнесла Маша, улыбнувшись ошеломленному Емельяну.
- А что я такого сказал?
- Когда мужчина говорит о женщине – он заблуждается, потому что он мужчина и не может до конца знать о ней правды. Если женщина сама говорит о себе – это тоже не правда, потому что она женщина и никогда не скажет о себе правды. Женщина – дитя сфинкса. Она может быть чем угодно, но никогда тем, что она есть.
- Вот это да! – удивленно посмотрев на Машу, произнес Емельян, не ожидавший от нее такого метафизического умозаключения. – Но вот как раз поэтому Машунь, я теоретик. Мне больше по душе предполагать и любить, чем знать и ненавидеть.
- Болтун ты, а не теоретик, - шутливо высказалась Маша.
- Кто много говорит – тому сам Бог благоволит, – хвастливо парировал он, – А вообще Маш, ты права – болтун я. Что поделаешь, люблю слова. Ведь это самая ходовая монета. А мне – все по карману, потому что богат как сам Господь Бог, выторговавший наш мир из небытия за одно лишь слово. Да Машунь, цена всего мира – всего лишь слово. Хочешь ли, куплю тебе персональное солнце и дам тебе целую пригоршню звезд, на карманные расходы?
Маша изумленно посмотрела на него, покачав головой.
- Смешной ты, Емельян, – с каким-то сожалением промолвила она.
- Да уж. Так почему то постоянно выходит… - грустно вздохнул он, проглатывая комок обиды вместе с недавними размышлениями у себя дома перед тем, как пришел его друг. Впрочем конечно, уж если надел шутовской наряд, то глупо сетовать что над тобой смеются. И если ты не способен посмеяться над собой вместе с ними – то вся твоя философия и гроша ломаного не стоит. Лишь те уродуют свое лицо серьезностью, кто не уверен в себе и в своих умственных способностях и те, кто живет на прилавках и смотрит в мир через окно своей витрины. Серьезность всегда была украшением глупости. Она необходима ей так же, как свисток милиционеру.
Конечно, Емельян и не думал обижаться на Машу, ведь не со зла она сказала так. Он  злится скорее на себя, что какой-то пустяк, способен был испортить ему настроение. Бывает, все валуны все ухабы и выбоины обойдешь, а о какой-нибудь маленький камушек спотыкаешься. Так и в жизни; все ни по чем, а незначительный пустяк да стрелою в сердце. Ведь даже у закованного в доспехи рыцаря есть уязвимые места. Были они и  у Емельяна. Ведь когда смеются над тобой – это одно, а когда насмехаются – совсем другое. Первое – забава; второе – оскорбление. Если шут – так смейся, но не тычьте в него пальцами.
Подъехав к вокзалу, Емельян взглянул на часы.
- Во сколько говоришь у тебя поезд? В семь?
Маша утвердительно кивнула головой, молча разглядывая заоконный антураж вечернего вокзала, переливающегося многоцветной амальгамой огней.
Оставив машину на привокзальной стоянке, они спешно прошли к кассам за билетом: А еще через несколько минут набрав два пакета продуктов, они стояли уже на платформе в ожидании отправления поезда.
- Ты как будто и не рада совсем, - заметил Емельян, с участием глядя на помрачневшее лицо Маши. – Жалеешь, что ушла от мужа?
- Нет… Совсем нет. Просто… грустно и все.
- Что ж, понимаю. Даже слишком. Когда расстаешься с привычкой – всегда тяжело, даже если это была скверная привычка. Ты ведь знаешь, я тоже развелся. Вроде бы и все равно: и любви не осталось…, а как будто клок из жизни. Грусть Маша… - это как дождь, вымывающий с души накопившийся сор, даже если этот дождь – твои слезы. Грусть – это как эпилог в конце дочитанной повести и пролог к будущей. Это всегда остановка; всегда оглядывания и взгляд со стороны, издалека, на всю свою жизнь в целом: Это размышления и попытка ответить на вопросы, которые требует сама жизнь: Это… быть может исповедь? Быть – может оправдания? Быть – может отчаянное желание нащупать какую-то другую дверь в завтра? Грусть – это раскаленный тигель, в который сваливается все прошлое, все настоящее и томящее неизвестностью будущее, из которого должен получится какой-то новый сплав твоей жизни.
Достав сигареты, Емельян прикурил только что купленной зажигалкой, выпуская в почерневшее небо белое облако клубящегося дыма.
- Да Маш, слишком хорошо я знаю эти прожженные расплавленным свинцом горечи сердца, - продолжал Емельян. – Знаю эти мысли беззвездных ночей; эти слезы, выжатые из неудач, из скорби, из несчастий…; эти надорванные тяжестью жизни души: эти кирпичные стены, вырастающие на пути; эту жажду и отравленные бокалы; эти заглядывания в зеркала, смеющиеся морщинами лет; эти спрятанные в ладони мокрые от слез лица… Все это я знаю Маш. Но знаю как-то, что непременно нужно пережить. Когда в организме происходят неполадки, он самовосстанавливается через болезни и боль. Грусть – это тоже своеобразный иммунитет организма… - нет, души, восстанавливающий дисбаланс, заживляющий раны, отторгающий из нее все ненужное, использованное, отжитое… Вот так подруга. Так что все  в порядке. Поболит сердечко да  с новой силой забьется. Зря мы конечно с тобой о грустном.
- Ну и что. Тебя так интересно слушать, – восхищенно произнесла Маша.
- Ох…, чуть ведь не забыл, – спохватился вдруг Емельян. Сунув руку в карман брюк, он достал оставшиеся деньги, ссуженные ему другом, и протянул Маше.
- Возьми. Здесь долларов пятьдесят. Тебе пригодятся.
- Зачем? Нет, Емельян. Спасибо тебе. Ты слишком много для меня сделал, а мне даже отблагодарить тебя нечем… - начала протестовать Маша, тронутая его добротой.
- Да брось. Я ничего такого не сделал… разве что разозлил твоего мужа, – засмеялся он, самостоятельно сунув деньги ей в карман куртки.
- Это ведь твои последние деньги…
- Эй! – перебил ее Емельян, – Ты забыла? Я ведь властелин сказок! Я – чародей! Сейчас вот скажу: «по щучьему велению, да по моему хотению…» и  с неба посыпятся золотые монеты! Хочешь?
Маша весело засмеялась.
- Чудный ты, Емельян! Я еще таких никогда не встречала.
- Ладно, не смущай, – сказал он, похлопав ее по плечу, – Краснеть я, конечно, не умею, но чепухи наговорить способен.
Услышав объявление отправки машинного поезда, Емельян слегка приобнял ее.
- Ну, вот красавица, пора. Как приобрету вторую кровать, непременно позову в гости. А то спать в кресле как-то неудобно.
Маша сдавленно улыбнулась, незаметно сморгнув слезу.
- Не знаю Емельян, вернусь ли я еще сюда…
- Да куда же ты денешься то? – уверенно воскликнул Емельян, – Конечно вернешься. Помяни мое слово. А вот слез не нужно. Слезы обесцвечивают волосы Машунь. Так что не плачь. Беги давай, а то опоздаешь.
Поцеловав Емельяна в щеку, она заскочила в вагон.
- Спасибо! Спасибо за все! – крикнула она, – Удачи тебе в завтрашнем свидании.
Емельян помахал ей рукой в ответ, сделав несколько шагов вслед за тронувшимся поездом. После чего остановился, продолжая смотреть за все еще видневшейся головкой Маши пока поезд не скрылся за поворотом, поставив своими красными габаритами два восклицательных знака в конце этого краткого непреднамеренного знакомства.