Без кулис глава 10

                ГЛАВА 10

 
3 сентября

День пролился на город дистилированным дождем, протек по сточным канавам и исчез в порах земли и подземных канализациях, оставив по сбе вымоченные тротуары, промокшую одежду и душевную атараксию с интеллектуальной оторопью моргающую в пустоту. И никакой осмысленности. Никакого разумения. Один размен бытия на ханжеский быт. Дурацкий бартер высоты – на кипишливую и кичливую толпу, топчущую свои тени.

Хочется писать. Думать и писать, загружая террабайты своих мыслей в страничную память на века. Думать в ночь. Думать в тишину. Думать в изнанку выпытывая признания. Думать в пространство и время. Думать в статуты, субстраты, субстанции и константы, ломая паритеты и устанавливая приоритеты….

Все мысли и мысли, как-то случайно упавшие в мою голову… - или кем-то оброненные? Или кем-то брошенные за тем, чтобы сделать мне больно?
Устал быть словами на бумаге. Устал дышать бредом, безумием, лихорадкой… Я снова выпустил себя.  Не удержал… И теперь я падаю, падаю в оказавшееся пустым будущее. Как странно, что в нем не оказалось меня. А ведь я загадал себя! Я пророчил себя! Предсказывал…, а жизнь, вычеркнула меня из списков, приглашенных в будущее. И снова закрытые двери. Всю жизнь закрытые двери, как ни стучись.

            
         5 сентября

День такой погожий, колерованный солнцем и разбавленный небом. И космос начинается не где то  высоко над землей – а прямо под ногами людскими, соединяя пульсары и квазары сердец человеческих в причудливые созвездия от расположения которых, зависит судьба всего мира!

         Дефилируют передо мной какие то цветные экземпляры в полосочку да в цветочек. И тлеет сигарета, едкими винетками переплетаясь с мыслями в причудливые фантасмагории и прочую никотиновую невидаль. И   угасают фотоновые угольки!и затухают квантовые искорки будней, превращаясь в золу и сажу надвигающейся ночи. И крепкий кофе будоражит мозг! И мысль проныра бегает по строкам! И вся реальность только фон, моей симфонии дождя с ноктюрном плачущего лета.

Насупленный вечер с постоялым бытом и скученными мыслями, ставшими жертвами грейдерных будней и загримированных мудней. И все как обычно; небо за окном; вонючий сублимант кофе катализирующий мозг и конспиративные мысли облачены в длиннополые гиперболы и надвинутые на глаза широкополые  метафоры, блуждающие по нехоженым междустрочиям; вокал тишины, под аккомпонемент старенького будильника и барабанных ритмов сердца,  играющих лунную симфонию; чернильная скоропись о строчным магистралям в белеющую неизвестность и халтурная семантика пыльным шлейфом по написанному. Все как обычно – в поисах необычного.




7 сентября

Пишется превосходно! Если б еще не ночные головные боли….
А между тем, уже середина сентября, а я – не написал и половины романа. Что ж – за работу. Писать, писать и еще раз писать.

8 сентября
Путешествие в ночь. И можно было бы пройти мимо, если бы не эти подстерегающие по всюду думы. Думы и думы, разодетые в какие то мрачные метафоры и капюшонные аллегории, скрывающие лицедейскую физиогномику смысла. И если б они не молчали, эти деятели пробелов и многоточий. Если б они позволили мне шаг вне расстояния и несколько ударов сердца вне времени! И всего лишь один вздох полной грудью, неподчиненный условностям… Но что нужно этим чернолицым демиургам оперирующим пустотами? Зачем им не пускать меня за их аритмичную орфографию, за их кавычки горизонтов и навязчивую карандашную реальность, штрихующую первозданную белизну? Для чего им испытывать мое терпение и мою совесть этим бордельным шаржем подмигивающей ночи? Но не скажу ни слова! Не выдам себя ни одним жестом! Ни одной эмоцией не сдам своей таинственной арифметики плюсов, слагающих весь мир в колоссальную сумму Христианского Креста!


                *** *** ***



Мастерская, в которой работала Анжелика, находилась почти что на самой окраине города в старом, двухэтажном доме, уставшего от бремени своих лет и терпеливо дожидающегося сноса. Рядом словно близнец стоял еще один такой же дом, который в отличие от первого, едва ли помнил своих последних жильцов, не выдержав пыток времени; крыша была разобрана, а безжизненные провалы окон сквозили отсутствующими рамами, обнажая убогую внутренность с наполовину обвалившимися стенами. И какой-то тихой, смиреной печалью веяло от этих двух согбенных старцев; этого скорбного дуэта отпевающего собственную кончину. Какой-то элегической грустью, исповедью умирающих, отчаянно цепляющихся за жизнь, бросались в глаза эти обветшалые, на последнем издыхании строения. И было бы просто кощунственно смеяться радостью в лицо этих преклонных изваяний выстоявших не одну жизнь. Было бы святотатством веселиться на этих могилках усопшей молодости и красоты, чей дух еще витал среди этих останков.
И действительно, у каждого предмета, вещи, существует свое информационное поле, своя аура, определенный образ формирующийся мыслями окружающих – иначе сказать душа. Всякая материя как и человек, рано или поздно истлевает, но данное ей имя остается живо и будет существовать вечно в непреходящем образе того понятия, которым мы его наделили. Обозначить предмет названием – значит одушевить его тем не воспринимаемым для разума образом, который имеет всякая мысль и слово человеческое.  Поэтому не нужно относиться к предметам с пренебрежением только потому, что они не имеют языка и не могут послать тебя куда подальше. А между тем, о скольком многом могли бы рассказать эти обескровленные исполины, если бы только они умели говорить или мы – слушать.
Однако столько суровой меланхолии было в этой вычеркнутой из цивилизации местности; столько болезненной тоски таил в себе этот издыхающий закуток цветущего и радующегося весне города. И каждый из тех частных домиков, которые неровно выстроились за обезглавленной двухэтажкой, вдоль густо усыпанной щебнем дороги, были так похожи всего лишь на засохшие крошки, оставленные прожорливым временем; на пожухшие и вымоченные осенним дождиком листья, опавшие с деревьев; на оборванные лепестки увядшего цветка… Все они были такими же ветхими, почерневшими, изможденными, таившими в себе воспоминания быть может не одного поколения. Да и все здесь вокруг было каким-то мрачным, удручающим, молчаливым, словно бы это и в самом деле было кладбищем, по которому блуждали бестелые, безымянные тени прошлых столетий. И даже небо здесь казалось, было каким-то не таким, больше похожим на похоронный саван, чем на наряд счастливой, поющей о любви весны.
И вот здесь-то, в этом урочище тлеющих воспоминаний; среди этих бездыханных рудиментов забытых времен; в этих трущобах обезображенных струпами лет, ютились художники созидающие красоту. Здесь, в этом уродливом захолустье среди пыли и праха, рождалось прекрасное; здесь творили, увековечивая мгновения жизни!... И не таков ли испокон веков удел всякого искусства? Оно всегда где-то на задворках среди грязи и мусора, выталкиваемое людским безразличием и окостеневшим невежеством. И единственное творчество теперь для человека это не созидание – а накопление; не вдохновение – а приобретение; не знание – а толстый кошелек; не корешок – а лишь вершок. Вот эталон современного человека – впрочем, не многим отличающимся от своих давних предков.
Выбравшись из машины, Емельян еще раз окинул сочувствующим взглядом одряхлевший, с обвалившимися кусками штукатурки дом, сунул в рот сигарету и, вздохнув, произнес:
- Да, нищета и убожество – вечный рок искусства. Приходится выбирать; творчество – или кошелек; нищета или обыватель; величие – или благополучие; изгой – или удушливая теснота толпы… Верно, дружок? Вижу, ты сделал свой выбор, - обратился он к пробегающей мимо неухоженной собаке, с торчащими клочками полинявшей шерсти. Словно поняв, что он обращается к ней, она остановилась и повела носом в сторону Емельяна, внимательно изучая его черными, как- будто даже печальными глазами.
- Что, друг? Голоден? – кивнул он собаке, - Такова цена свободы. Сидел бы на цепи – был бы сыт. А вот человек никогда не предпочтет свободу своей мясной похлебке у конуры. Поэтому-то он такой злой и лает чаще и громче чем собаки, потому что боится, что вдруг, однажды не найдется того, кто будет его кормить, кто погладил бы его по головке и бросил бы ему кость. А кость – нужно заслужить.
Емельян прикурил, прикрывая огонек зажигалки ладонью. Посмотрев на все еще не ушедшего пса, он с сожалением развел руками.
- Извини, приятель. Честное слово, знал бы, что собаки тоже просят милостыню – носил бы с собой колбасу. А сейчас – мне нечем тебя порадовать. Дал бы тебе денег…, дак ведь все равно пропьешь.
Надев очки, он направился ко входу в дом мимо скучающего в одиночестве жигуленка первой модели, не  менее старого, чем этот дом. Снова остановившись перед дверью, он обернулся к провожающей его взглядом собаке, которая и не думала уходить, а вместо этого, удобно расположилась на щебнистой дороге с явным намерением, дождаться его возвращения. Емельян покачал головой и взглянул на часы, открыл дверь, гадая про себя,  здесь ли Анжелика и получила ли она цветы. А между тем было уже начало четвертого.
Первый этаж дома пустовал и как будто был даже непригодным для жилья, судя по тому, что пол в подъезде у дверей квартир был разобран. Осталось только, что-то вроде узенького тротуарчика по краю стены, который вел к лестнице наверх. К тому же одна из дверей была снята с петель, обнажая беззубый зев погруженной в сумерки квартиры – и прислонена к стене. Отпустив входную дверь, которую он придерживал до этого рукой, чтобы не лишать себя освещения (лампочки, конечно же, здесь тоже отсутствовали), Емельян шагнул на скрипнувший гнилыми досками тротуарчик, очутившись в жуткой полутьме пропитанного сырой ветошью и затхлостью подъезда. Емельян выругнулся, нашаривая рукой стену. Немного постояв, привыкая к темноте, он услышал чьи-то невнятные голоса доносящиеся сверху. Это немного воодушевило его тем, что он не был одинок в этом угрюмом склепе с могильным запахом. Он прислушался, пытаясь в смешанном и неразборчивом многозвучье угадать голос Анжелики, которая теперь, он не сомневался в этом, была здесь. Но как странно, он совершенно не помнил ее голоса.
Достав из кармана зажигалку, Емельян чиркнул ей и, светя себе под ноги, направился к лестнице.
- Вот, черт! – снова ругнулся он, - Выбраться из преисподней, наверное, легче, чем взобраться на этот разваливающийся парнас дешевой живописи. Неужели нельзя было найти ничего лучше, чем этот дом из апокалипсиса? – разговаривал он сам с собой, неторопливо восходя по ступенькам, которые угрожающе поскрипывали. Сверху снова послышались голоса женщин и вульгарный хохот мужчины.
- У вас там что, праздник юмора и смеха? – обратился он к своим невидимым оппонентам, продолжая чутко вслушиваться в ставшие более выразительными и разборчивыми звуки. Зажигалка тем временем раскалилась от долгого горения и стала обжигать ему пальцы, заставив Емельяна потушить ее. Подумав, он сунул ее в карман, решив, что теперь сможет обойтись и без нее. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, он шагнул к дверям до которых, нужно было сделать всего несколько шагов. Но в этот момент, он неожиданно наступил на что-то рыхлое и мягкое и, как будто даже живое. Вскрикнув, он в диком испуге шарахнулся в сторону, споткнувшись о валявшийся на полу пустой газовый баллон. Падая, Емельян схватился за первое, что попало ему под руку, отчаянно пытаясь удержать равновесие – это оказалась железная складная лесенка, прислоненная к стене, которая вместе с ним, с оглушительным грохотом повалилась на пол, рассыпав составленные у стены пустые жестяные банки из-под краски и малярные ведра. Больно ударившись обо что-то виском, Емельян, не теряя времени, быстро вскочил на ноги, с ужасом воображая себе, что он только, что наступил на крысу. Его передернуло. В это время на шум отворилась дверь, осветив заставленную ремонтной фурнитурой и прочим хламом площадку. Показался пухлый, невысокого роста мужчина в очках, одетый в дешевый, светло-серый строгий костюм с полосатым галстуком.
- Кто здесь? – настороженно спросил он, разглядывая наведенный Емельяном беспорядок. Увидев его самого, он еще шире открыл дверь, чтобы при свете разглядеть незнакомца. За спиной у него выросла еще одна фигура, только женская, которая через плечо пыталась разглядеть, что там происходит. Отряхнув штаны, Емельян распрямился, потирая ушибленный висок.
- Чудесное местечко! Наследие императрицы? Здесь даже крысы с клюками ходят, - с иронией ответил Емельян, бросив взгляд на рыжую, увешанную бусами девушку -  История очаровательна,  но только когда она молода, запечатленная на картинках и в книгах. А живая история во плоти – всегда безобразна.
Подойдя к мужчине, он без стеснения, словно они были давние знакомые, положил ему руку на плечо, и слегка наклонившись к уху, в полголоса спросил:
- А привидения здесь водятся?
Мужчина понятливо кивнул головой и обернулся  к девушке, которая с женской заинтересованностью разглядывала Емельяна.
- Нина, ступай в комнату.
Рыжая обиженно надула губы и, взметнув пышные, рассыпанные на плечах волосы, исчезла.
- Зря ты так. Я ведь не ее имел в виду, - рассмеялся Емельян, дружески похлопав его по плечу, - Я про настоящих.
Мужчина растерялся и тоже заулыбался.
- Нет… Тогда нет.
- А жаль. Хотел снять у вас здесь квартирку и поупражняться в своем суеверии.
Емельян полез в карман за сигаретами, но передумал…, вспомнив, что он только что курил.
- Люблю мистику, - продолжил он, - Особенно когда так не хочется думать.
- Да уж… я тоже не очень-то в них верю. А Вы кто?
- Неофит живописи, влюбленный в тайны ненаписанных холстов, - велеречиво представился Емельян, искоса посмотрев на него, -  Мечтаю увидеть глаза тех, кто не умеет смотреть ими иначе, чем  с восхищением. Глаза тех, для кого и этот полуразрушенный сарай – прекрасный средневековый замок, освященный богемой их вдохновения. Я хочу заглянуть в эти глаза, чтобы узнать чему так радовался Бог, когда сотворил землю и человека!
Мужчина, казалось, нисколько не удивился этим красноречивым высказываниям, хотя совсем по-другому с интересом посмотрел не него.
- Разве можно не любить то, что творишь? Творить, значит любить, - с симпатией произнес он.
- Все верно, - согласился Емельян, - Любовь рисует новь. За этим-то я и пришел сюда, чтобы после того как я покину этот пантеон живописи, я мог сказать себе: «А ведь этот мир, хорош весьма!»  и без всякого лукавства подарить ему частичку своего благословения. И быть может даже я смог бы убедить себя, что это земное турне воплоти человеческой, не было таким уж скверным, невзирая на то, что я испачкал свой плащ и ботинки.
- Забавно. У Вас потрясающее воображение! Хотите попробовать себя в живописи?
- О, нет. У меня крайне нестандартное цветовое восприятие. Я люблю истину, а для нее понадобится слишком много черных красок. Думаю, Малевич бы стал возражать, если бы я повторил его шедевр «черного квадрата».
- Ну что ж, так значит, Вы пришли посмотреть, как пишут картины? Или, может быть, желаете сделать заказ? – оживился он, - Странно только, что Вы пришли именно сюда. Этот адрес известен только тем, кто у меня работает. А заказы я принимаю у себя дома. Видите ли, этот дом пустовал, а я решил отремонтировать его и сделать художественную мастерскую. Верхний этаж я уже сделал. Со временем сделаю и нижний. Там я собираюсь открыть школу начинающих… Это будет здорово. Молодежь должна приобщаться к искусству.
- Сразу видно, Вы – не футурист. Но этот дом будет неплохим мемориалом в память о творческом героизме тех, кто пытался сражаться с невежеством, - скептически  заметил Емельян.
- Печально, но в чем, то Вы правы, - с сожалением вздохнул мужчина, - Что ж, проходите, угощу Вас кофе, -  Он посторонился, пропуская его внутрь. -  А все-таки кто Вам подсказал это место? – не удержавшись, полюбопытствовал мужчина, - Кто-то из моих работниц?
- Любовь! – шепнул ему Емельян, пытаясь скрыть охватившее его волнение. От бравады и самоуверенности не осталось и следа. Ему даже стало как-то вдруг не по себе от того, что вот уже сейчас, он предстанет перед Анжеликой.
Странно, ведь он никогда не робел, да к тому же еще и перед женщиной… Но именно робость сейчас овладела им, с каким-то неприятным ощущением собственного ничтожества, жалкости, мизерности… И наверное, никогда еще он с такой силой не ненавидел себя как в эту минуту. Никогда еще он не стыдился себя самого настолько, чтобы испытывать столь непреодолимое желание спрятать себя от чужих глаз, чужих слов, улыбок… и никогда еще он не боялся так собственного молчания, которое наотмашь хлестало по его барабанным перепонкам. А он совершенно не представлял себе, что он будет ей говорить, о чем и как…, и лихорадочные попытки решить эти возникшие вдруг трудности, величину которых до этого он не мог себе и представить, лишь еще больше усугубляли его муку, которая неумолимо разрасталась, превращая радость этого долгожданного свидания в пытку.
Войдя в прихожую, он заметил две высунувшиеся из дверей комнаты очаровательные головки, которые тут же скрылись с кокетливым смехом. Емельян вздохнул с облегчением, малодушно порадовавшись тому, что Анжелика еще не знала о его приходе. Да и цветы как видно еще не были доставлены, что впрочем, немного расстроило его.
- Проходите, проходите, - подбодрил мужчина, заметив  его неуверенность.
- У вас здесь, что одни женщины?
- Ммм… да, - с неохотой ответил он, дотронувшись до его плеча, - Позвольте я отряхну, у Вас спина немного запачкана в известке, - помолчав, он снова заговорил, отвечая на заданный Емельяном вопрос, - Год назад здесь был один молодой человек. Довольно впрочем, талантливый. Но он не долго у меня проработал. Вы ведь знаете, ремесло художника никогда не было перспективным. Особенно в наше время. Заказов мало, да и  цены на картины сейчас низкие. Никакого спроса. А ведь жить то на что-то нужно. Кажется, он работает сейчас в театре, рисует декорации или что-то в этом роде…
- Искусство должно быть для души, а не для желудка, - заметил Емельян.
- Да, верно, но физиологии этого не объяснишь.
Емельян усмехнулся.
- Человеческая физиология – это как животное поддающееся дрессировке. И только от человека зависит, к чему он его приучит; к минимуму ли потребностей или к максимуму потребительства.
Поправив плащ, Емельян вошел в комнату с замиранием сердца ожидая увидеть в ней Анжелику. И напрасно он пытался приободрить себя какими-то размытыми кляксообразными мыслями. Напрасно он пытался уверить себя, что ничего особенного в этой встрече нет и быть не может. Напрасно он искал подсказок своего разума – он молчал. Напрасно выпрашивал у себя нужных слов – язык не поворачивался. Напрасно пытался переспросить свои ощущения – они были неумолимы. Напрасно не верил чувствам – ибо они знали о нем все о чем он умалчивал… Все было напрасным, потому что в этот момент казалось ничто не желало подчиняться ему. Другие импульсы руководили его телом; другие сигналы управляли его мозгом, вытесняя из его мыслей его самого. Вся его воля оказалась попрана  этими весенними каблучками. Вся стихия  души его, была пленена этими демоническими чарами женского благоволения с повязанным на сердце бантиком. Страсть – редко дает слово разуму. И если он сейчас не был философом то только потому, что ему хотелось тонуть, хотелось падать, ощущая эту захватывающую дух радость полета. Ведь так приятно снова почувствовать юность, вернувшуюся с романтических страниц воспоминаний.
Но… как странно,  Анжелики в комнате не было.
Волна горького разочарования хлестким прибоем ударилась о его сердце, взметнув пенистые брызги безрадостных мыслей. Но может она где-то в  другой комнате? – предположил Емельян. И словно прочитав его мысли, мужчина пояснил, отвечая на его незаданный вопрос:
- Здесь у нас что-то вроде комнаты отдыха. А работаем мы вон за той дверью. Там окна выходят на чудесный палисадник. Правда он запущенный – но все же это лучше того убожества, что Вы видели перед домом.
В комнате находились три очаровательных девушки, расположившихся на полукруглом диване перед столиком, внимание которых было приковано к странному незнакомцу. По-видимому, Емельян был первым, кто посетил это упрятанное в развалинах местечко.
- Здравствуйте! – обворожительно улыбаясь, поприветствовала его одна из девушек, на коленях которой лежал большой альбом с карандашными набросками. Другие, жеманясь, тоже последовали ее примеру с лукавым притворством, делая равнодушный и незаинтересованный вид, таким нехитрым способом пытаясь обратить на себя внимание.
- Вот это да! – восторженно улыбаясь, воскликнул Емельян, искоса поглядывая на указанную мужчиной дверь, из-за которой он с трепетом ожидал появления Анжелики, - Кто бы мог подумать, - с пафосом продолжал он, - Что здесь, в тайне от Бога, скрываются его прелестнейшие грации! Приветствую вас, милые подруги Феба!
- Слышала, Оля? Вот это я и называю риторической мутацией, - насмешливо произнесла одна из девушек, не глядя на Емельяна. Две другие смущенно заулыбались, пряча свои лица.
- Замечательно! Превосходное антре! – воскликнул Емельян, - Я всегда говорил, что юмор – это прерогатива творческих людей. А вот насчет словарных гермафродитов – не согласен. Я бы назвал это не мутацией, а метаморфозой невежества в творческий интеллект.  Поэтому на вашем месте я бы обеспокоился этой умственной ретардацией, остановившейся на уровне заурядного обывателя. Я же, как человек творческий голосую за красоту – даже в словах. Но представляете, как потускнеет тогда поэзия, если запрягать ее в чеканную прозу холодных фактов? Каким блеклым и неинтересным станет тогда человек если он начнет прятать свои эмоции за толстым слоем чопорного грима? – промолвил он, глядя в чрезмерно разукрашенное косметикой лицо девушки, - Не люблю экономить на чувствах или утаптывать их в ригорические словесные формы; в сдержанные, выстуженные фразы; в обыденные заслюнявленные от частого употребления высказывания… Как  и вы – я художник. Люблю раскрашивать жизнь, чувства, мысли, эмоции в неоромантические цвета своей фантазии. И если безжизненный лексикон – как вы говорите – мутирует в гиперболизм – то я считаю это достоинством, присущим лишь творческим людям, а не чем-то постыдным и неприличным.
Девушка похлопала в ладоши.
- Браво! Белиссимо! К сожалению, Вы удивили только свое собственное отражение, остальных Вы лишь насмешили своим балаганным остроумием, - надменно произнесла она, поднимаясь с дивана. – Я приготовлю Вам кофе.
С гордым видом пройдя мимо Емельяна, протянув за собой ароматный шлейф ландышей, она вышла из комнаты.
- Теперь Вы ее враг, - с дружеской улыбкой сказала девушка с альбомом, -  Вряд ли она простит Вам, что Вы отняли у нее первенство острослова.
- А разве есть люди, которые соревнуются в этом?
- Да. Сейчас она потребует от Вас сатисфакции.
- А мне начинает здесь нравиться, - подмигнул Емельян мужчине.
- Располагайтесь, - засмеявшись, предложил он, - Лена всегда такая. Так что не обращайте внимание на ее выходки. Я каждый день приезжаю сюда как на дуэль, которая неизбежно оканчивается скандалом, - он посмотрел на девушек. – Кстати, позвольте, я представлю вам этих очаровательных женщин. Это Оля, - указал он рукой на девушку с альбомом. Это Нина, – та самая рыжая, которую Емельян уже успел разглядеть в подъездных сумерках. – А та когтистая шалунья, которая ушла за кофе, Елена. Уверяю Вас, Вы ей понравились. Есть еще девушки, Анжелика и Настя, но пока они заняты. Позже Вы познакомитесь с ними. А пока что не будем их отвлекать.
Услышав имя Анжелики и то, что она здесь в соседней комнате,  Емельян снова почувствовал слабость и сковывающую его неуверенность. А между тем он был рад тому, что поездка сюда оказалась ненапрасной. Но где же, черт возьми, цветы? – раздраженно подумал он, -  И даже телефонного номера не спросил, чтобы можно было сейчас позвонить и узнать, почему они так задерживаются.
- Здесь можно курить? – спросил Емельян.
- Да, закуривайте, - разрешил мужчина.
Емельян достал сигареты, прикурил и опустился в кресло, глубоко затягиваясь.
- И чем же мы обязаны Вашему посещению? – спросила рыжая, эффектно закидывая ногу на ногу, -  С трудом верится, что Вы художник. Ваш плащ, костюм не меньше 800 долларов, туфли, золотой перстень на пальце… Нет. Вы не художник. Я даже уверенна, что у подъезда стоит какая-нибудь дорогая иномарка. Но и на бизнесмена Вы тоже не похожи. Ваше лицо… манера говорить… взгляд… Нет. Даже не представляю себе, кем Вы можете быть. У Вас какой-то расплывчатый, маргинальный образ.
Емельян засмеялся.
- Вы всегда сканируете человека по внешности? Напрасная трата времени. Ведь я – сам не знаю, кто я. Не бизнесмен – в этом Вы правы. Может быть актер, так и не получивший своей роли? Нет таких лиц, из которых бы я хоть раз не смотрел собственными глазами. И сколько людей, которые и не подозревали о том, что я играю их лучше, чем они себя сами.
Но может быть я несчастный поэт опоздавший быть Шекспиром или Данте или Гете? Или просто не захотевший походить на них, расходующий свое вдохновение задаром? Ах, сколько шедевров я не написал только потому, что для моего вдохновения слишком мало поэзии. Слишком ущербным бы я себя чувствовал, если бы позволил себе отсекать рифмами свои необъятные мысли.
А может быть писатель я? Сказочник, сочинивший чистые неисписанные страницы жизни, на которых люди должны были читать свои сны, свои фантазии, свои мечты. Они должны были узнать на этих страницах тайну бытия, загадку своих судеб… Но не испачканная белизна листов показалась им странной. Они не поняли моего замысла, и мои творения оказались в корзине для мусора. -  Это была библия. Книга бытия, в которой я предлагал им свое, не себя, а их самих – но им по-прежнему нужно было чужое и чтобы построчно и с образами на все случаи жизни.
Люди озабоченны спасением: души ли, своей совести, своей плоти, счастья, благополучия, молодости, своего места под солнцем… Вся их жизнь под скрижальным заглавием: «жить – чтобы спасаться!» И я понял, что они никогда не выйдут из-за спин своих учителей и будут всегда скрываться там, жадно следя за их устами, жестами и гуськом продвигаясь по их следу. Они никогда не пойдут впереди заученных с детства постулатов, канонов, правил, но только позади этих волочащих их за собой установок, с верою в зоркость их глаз и знание дороги. А ведь я столько историй мог бы им рассказать из своих воспоминаний. О первых Богах, вступивших на эту землю, о том как я однажды сказал людям, что они подобие своего воображения и пытался заставить их поверить в то, что человеку с верою в себя, любая дорога как к себе домой. Но они обманули слова мои и короновали ими вымысел. Я бы рассказал им… но, к сожалению, я так и не научился ходить без запинок и спотыканий по их захламленным тропам. Выходит и не писатель я тоже…
Тогда может быть я философ, который ни разу не прочитал Канта, Гегеля, Маркса? У которого не хватало времени даже на то, чтобы найти в словаре интерпретацию слова «гносеология», чтобы еще знать о том, как я должен познавать мир? Философ, который ни разу не спускался по вымощенной их мудростью лесенке, уводящей в сумерки подземных канализаций, где так легко задохнуться тому, кто познавал человеческое не по его переваренной пище, а по его душам и сердцам с высоких гор. Но именно оттуда оказалось труднее всего докричаться до человека. И именно поэтому меня никто не заметил, потому что я был, слишком высоко и мне оставалось только полюбить свое молчаливое одиночество, которое было уделом всякого, кто осмеливался переступить через человеческое.
Но, как странно, чем выше поднимаешься, тем меньше узнаешь в себе человеческое. И если ты еще не Бог, то только потому, что не решаешься сказать себе этого. И вот оказывается, что Бог, это все то, в чем неуверен человек; все то, чего он боится в самом себе и в других; все, что он знает – но не разумеет; что имеет – но страшится об этом сказать!  Бог – это всего лишь человек, который так и не научился верить в себя. Но… нет ничего труднее, чем заставить труса войти в темную комнату и побороть свои страхи. Нет ничего труднее, чем объяснить глухому, что не потому он во тьме, что солнца нет, а потому что он еще и слеп.
И вот, я философ, который так и не нашел своих адептов. Может быть для этого мне следовало бы научиться врать?
Да, наверное, и не философ я вовсе, ведь я не читал ни Гегеля, ни Маркса…
И все-таки может я немного художник? О, на ваших палитрах никогда бы не получилось тех красок, которыми рисую я, смешивая безумие своих фантазий с чувствами и словами истин. Из судеб человеческих, я рисую картины бытия, которые никогда не найдут своего места на вернисажах вечности. Потому что мое полотно – земля, которую я хотел бы перерисовать заново. Но нет и не художник я, ведь я, ни разу не держал в руках кисти…
А может быть я…
- Больной шизофренией, которому не мешало, бы обратиться к психиатру, - саркастически вставила вошедшая в комнату Елена, - Такого даже в бреду больного не услышишь, - она подошла к Емельяну и с сардонической ухмылкой протянула ему фарфоровую чашку, увенчанную коричневой пеной дешевого растворимого кофе.
- Не обожгитесь. Сахар на столике, положите сами.
Грациозно развернувшись, она изящной походкой проследовала к дивану, искушающе покачивая бедрами, которые вполне сгодились бы для подиума на конкурсе красавиц. Сев, она фривольно откинулась, положив руку на спинку дивана. Окинув Емельяна высокомерным взглядом, она произнесла:
- Я давно убедилась, что чем больше слов, тем меньше здравого смысла.
- Лена, будь сдержанной, - строгим голосом попытался урезонить ее мужчина, - Он наш гость, причем совершенно тебе не знакомый, чтобы ты позволяла себе вольности с ним.
- А что я такого сказала? Просто я терпеть не могу, когда люди наугад швыряются словами «авось попаду»? Или когда многословие используют как средство показать свою исключительность. А между тем, навязчиво демонстрируют и расписывают обычно то, что не пользуется спросом. Все это припудренное мелкоумие – ставка на невежество: расчет на первое впечатление.
- Все верно, - заулыбался Емельян, - Пудрят только недостатки и не потому ли Вы, свой талант живописи тратите на свое лицо?
- В отличие от Вас, я пользуюсь менее безобидными средствами и по своему собственному желанию. Кстати, Вам идут синяки. К тому же они единственное, что извиняет Вашу глупость.
- Спасибо. Это лучший комплимент, который мне довелось услышать за последние две недели. Он заставляет меня гордиться собой, потому что оскорбление и унижение – лучшая похвала гениальности! И не потому ли Вы так взъелись, что чувствуете себя ущербной?
- Ровно настолько, - экспромтом парировала Елена, - Насколько чувствует себя ущербным человек от укуса комара.
- Именно от этих-то укусов, человек не защищен больше всего. Ведь не думаете же Вы, что я бросился бы на Вас с лопатой? Это и называется остротой, тонким юмором, впивающимся в самые поры самолюбия и чаще всего там, куда и рукой не дотянешься. Но… Лена, может – быть Вы мне скажите, с чего Вы меня так невзлюбили?  Или я так похож на тренажер, на котором можно поупражнять свое острословие?
Лена вульгарно захохотала и, так же как и рыжая, соблазнительно закинула ногу на ногу.
- Не-ет, на тренажер Вы не похожи, - после паузы ответила она, - А вот на тюбик с «клеаросилом»  - может быть. Очень кстати замечательное средство от прыщиков.
- В таком случае Вам следует опасаться меня, - терпеливо улыбнулся Емельян.
Женщина вспыхнула, язвительно скривив губы.
- Вы… Вы думаете… - не окончив фразы она замолчала, нервным движением откидывая волосы за плечи.
- Лена! Может, хватит? – примирительно сказала Ольга, захлопывая альбом.
Емельян тем временем, не переставая украдкой поглядывать на дверь рабочей комнаты, из которой должна была появиться Анжелика, принялся за горький кофе, довольный помрачневшим лицом оскорбленной Елены. Он не сомневался, что последнее слово в этой бессмысленной тяжбе интеллектуального тщеславия, она оставит за собой, во спасение своего престижа перед подругами. Его забавляла эта словесная перебранка при всем своем нежелании тратить на это глупое занятие и слова, и время, и настроение. Потому что нет ничего пошлее, чем когда двое людей, начинают бравировать друг перед другом своим остроумием, низводя свой IQ до уровня бездарных тупиц.
Елена, наконец, справилась со своим гневом, который всегда являлся порождением бессилия и, не разжимая зубов, с ненавистью глядя на Емельяна, вымолвила:
- Вы…, вы тупой, самодовольный ханжа! Вы… чванливый, возомнивший о себе кретин, для которого вся жизнь – это картинки из школьных учебников.
- Елена, прекратите! – снова вмешался мужчина.
- Ничего, - успокоил его Емельян, - Пусть. Тому, кто не может укусить, остается только лаять.
Едва не задыхаясь от ярости, она соскочила с дивана, впившись в него испепеляющим взглядом. Но ничего не сказав, она снова беспомощно села и гордо задрав подбородок, отвернулась, пряча набежавшие ей на глаза слезы.
- Обычная история, - снимая очки, констатировал мужчина.
Емельян встал и подошел к столику возле дивана, поставив на него свою недопитую чашку.
- Леночка, сердце родное, прости ты меня дурака! – попытался искупить он свою вину, - Вы очень умная девушка, но уязвимы и только потому, что излишне чувствительны и не умеете смеяться. Серьезность – как трухлявый сучок, на котором я никогда бы не решился даже повешаться.
- Так найдите другой и сделайте это. Хоть какой-то был бы от Вас прок для окружающих.
Емельян засмеялся и посмотрел на дружелюбное лицо Оли, которой, как и Нине, он явно симпатизировал.
- Оль, надеюсь, Ваше аутодафе будет более гуманным? Хотя честное слово, если бы я знал, что моя смерть осчастливит человечество – то я бы уже давно написал свой собственный некролог бритвой по венам.
Присев на корточки рядом с Еленой, он хотел взять ее за руку – но она ее отдернула, возмущенно посмотрев на него.
- Не трогайте меня, - с ненавистью произнесла она, - Аркадий Викторович, - обратилась она к мужчине, - Может Вы скажете нам, зачем Вы привели сюда этого самовлюбленного невежу?
- Наверное, я и в самом деле невежа, если уговорил себя прийти сюда. Да к тому же я намеревался сделать у вас заказ, - поднявшись с сожалением, произнес Емельян, разведя руками.
- Прошу Вас, не обращайте на нее внимания, - встревожился Аркадий Викторович, обращаясь к нему извиняющимся тоном. Гневно посмотрев на Елену, он добавил:
- Она очень талантлива, но совсем не умеет вести себя с людьми.
- Не переживайте. Все в порядке, - утешил его Емельян, весело улыбнувшись, - Она действительно права. Я невежа. Ведь все-таки я не поэт, не философ и не художник… и на моей жизни, не заверенной ни судьбой, ни Богом не стоит, ни одной печати земного призвания. Ремесло человека, каким бы оно не было, не по моей ноге – жмут ботиночки. Но кем же еще может быть человек, который уступил другим все то, что он мог бы сотворить сам? Кем еще он может быть, если он отказался учиться только  потому, что в его руках  не оказалось мухобойки, чтобы истреблять роящихся насекомых, назойливо жужжащих своими харизмами, талантами, гениями…? И кем же, как не невежей может быть тот, кто не признает себя своим среди толпы соевых интеллектов с трапециевидными и параллелипипедными головами? Среди этих великих умов с расфасованными по стеллажам извилин мыслями, понятиями, образами? Среди этих выеденных ланцетниками капитализма пустотелых сердец, напичканных холодным паром алчности и честолюбия…?
Да, я невежда, который никогда не принадлежал, и не будет принадлежать той ровной колонне гипсовых статуй, выштампованных идеологией и образованием. И я совсем не таксидермическое чучело, набитое трухой шелущащихся страниц многотомных знаний, единственная польза от которых – это право не называть себя невеждой. Но я – невежда! Мастер топора! И мой топор – как жезл для Моисея. Именно так с плеча, я собираюсь повырубать эти вросшиеся корнями в сердце деревья запретных плодов, чтобы расчистить место для строительства нового града, в котором каждый будет есть лишь те плоды, которые сам вырастит. Именно так с размаху, я собираюсь уничтожить сгнившие лачуги псевдорелигий, выстроенных лжепророками на людском невежестве в которых, среди блох, плесени и крыс живут человеческие страхи. Я буду рубить наотмашь все, через  что нельзя перешагнуть из-за бурелома наваленных привычек и традиций: через что нельзя перелезть из-за высоких ограждений табу и вето: все, что будет лежать на пути человека к познанию себя своими глазами – а не строчной «мудростью». Из-под моего топора лягут первые бревна того мира, который напомнит людям их мечту о вечном счастье! Потому что настало время, когда человек должен унаследовать все то, что до этого принадлежало лишь его вымыслу; его пугливому воображению – «цивилизации»! И кому как не мне, кто с детства учился строить, должно взвалить на себя эту миссию разрушения тюрем человеческих сердец; этих острогов в которых под вечным надзором томятся их души; этих стойл с корытами для корма…  Я хочу вызволить людей и показать им великое чудо мироздания – их самих!
И не мне ли невеже, уберегшему себя от мнемонического программирования зоологической мудростью и по чьим извилинам мозга, как по канализационным трубам, никогда не текли испражнения перепревших знаний, рассказать людям о том, как дурно пахнет то, чем они живут и как легко ложь и заблуждения принимают форму мозга заставляя его жить чуждыми ему импульсами. Не мне ли, кто познавал мир не по чертежам и схемам – а по вдохновению; не по формулам и понятиям – а образами; не внутри – а с наружи; не ползком – а стоя во весь рост, поведать им о том, как мутнеют чистые и прозрачные воды, когда глядя в глубину, пытаешься зачерпнуть песок со дна; как противеет красота, когда изучаешь ее под микроскопом и препарируешь скальпелем, заглядывая ей в нутро и выворачивая внутренности; как отвратительна становится жизнь, представленная в научном срезе; какой безобразной становится целостность, когда ее линчуют на части философскими учениями, науками, религиями..; и какой неприятной, растрепанной, хаотичной становится действительность от постоянных попыток переустроить ее, изменить, переделать… И трещат полотна и рвутся холсты от многочисленных рук мудрейших мужей, задыхающимися своими пророчествами и откровениями, перетягивающих материю бытия каждый на себя.
Пусть же эти фарисеи делят своих призраков, озвучивая оскопленным вдохновением кукольных богов, ведь вас уже не обманут эти персонажи с театральных подмостков глупости – но проходя мимо, киньте им монетку – ведь они старались.
Пусть они даваться своими учениями и откровениями из широких штанин, ведь вы уже брезгуете утолять голод пережеванной другими пищей – но когда постучатся к вам, дайте им со стола своих кушаний и чистой воды напиться.
И если кто-то постучится к вам не в дверь, а в сердце  - гоните их с порога, ибо воры они и разбойники, опутывающие сетями вашу совесть и расхищающие вашу нравственную свободу.
Скрывая свое желание рассмеяться, Емельян серьезно посмотрел на потрясенных девушек, заворожено слушающих его, за исключением лишь Елены, на лице которой застыла ехидная ухмылка. Взяв со столика свой кофе, он сделал глоток и снова поставил его обратно. Помолчав, он продолжил:
- Итак, боги наследуют этот увядающий мир человека, склонившегося от тяжести взваленных на него грехов, вины, проступков; человека униженного и порабощенного, забывшего о своей гордости и своем величии. И я, сын архитектора, гордый чтобы говорить о себе во всеуслышание, явился в этот мир, чтобы научить людей смотреть дальше своего взора не спотыкаясь о горизонты; слышать то, что не вмещают в себя слова и опережать свои шаги желаниями! Я пришел в этот мир за человеческими страхами и суевериями и за их душами, тлеющими вместе с плотью, которые они завещают не для будущей земной жизни своей, а для жизни загробной. Я пришел сюда, чтобы произвести новые народы, которым будет принадлежать вся земля и другие планеты во вселенной! Где будут расцветать сады построенного мною царства! И нет у меня для человека слов иных, чем его собственные. Нет у меня других для него знаний кроме тех, которым его не учили и которые он никогда не читал с книжных страниц, но сокровенно таил в своем сердце, не уразумевая их. Нет у меня и знамений для него, ибо все невероятное и загадочной для человека лишь то, чего он просто пока не знает.
Отныне сердце человеческое – церковь его! Ступайте к себе без страха, но с верою, ибо боги вы!
Отныне нет ничего на небе и во вселенной всей, что не было бы вашей частью, ибо вы, центр целого – боги вы!
Отныне нет для вас судей, ибо мера всему, желание ваше! Боги вы!
Отныне нет для вас авторитетов, ибо выше вас – только мысль ваша! Боги вы!
Отныне нет для вас никаких законов, кроме тех, которыми вы будете строить жизнь свою! Боги вы!
Совершите дурное – оно в кармане и за пазухой смердеть будет.
Помыслите недоброе – и сладкое горьким станет.
Коль злословите – всю жизнь спотыкаться будете.
Если злое совершите – благополучия навек себя лишите.
Что в будущем хотели бы увидеть – в настоящем творите.
Хотите быть любимым – так любите!
Коль что-то пожелали – верьте, ждите!
Коль увлекает страсть – за ней идите!
Отныне боги вы! Отныне вы велики!
Но если кто не отряс с ног своих прах немощей мира сего блудного, и кто не смыл с рук своих грязь сточных канав, где еще вчера вы черпали свою мудрость и свои нечистые знания – тому не будет прощения своей совести, перед которой вы будете виноваты вечно за каждый свой шаг, каждый вздох, взгляд, помысел… и за каждый удар своего сердца! Разве вы хотите остаться послушниками этого информационного Аргуса, каждым словом изрыгающего пагубу?
Но что же стало с вашей совестью?  Так похожа она нынче на выдрессированного говорящего попугая доминирующей идеологии: рупор современности! А между тем, совесть – это личный страж, но не надзиратель с глазами острожной морали. Она – хранитель – но не палач общества с кнутом опротивевшей вам актерской нравственности. Не рабовладелец, повелевающий исполнять неугодные вам обязательства. И не грызущий хищник, которых разводят в сердцах ваших с детства, словно в зверинце, разные догматизеры и морализаторы. Но если кто не встал еще с колен, облизывая ботинки своих господ и не оставил этого розничного торжища душ и сердец; этого крематория человеческого в человеке; этого псевдорелигиозного погоста убеждающего нас в мертвости – тому нет места среди тех, кто человек только по имени, но по природе – бог! У кого на все теперь только своя мысль, свои глаза и свои уши. Для кого весь мир – только со своих слов и истины по настроению. Кто больше не карабкается – ибо нет высот. И не падает – ибо нет глубин. Кто счастлив – потому что ему некуда больше спешить, ибо перед ним – вечность! Но и не стоит на месте, потому что знает куда идти и не ждет указателей. В ком нет больше страха – потому что все, чего он боялся, оказалось им самим. И в ком не осталось больше сомнений, потому что вопросы теперь задает только он сам. Кто бережен со своими словами и никогда не бросит их под ноги, потому что знает как легко споткнуться о них самому. Кто осторожен в мыслях, потому что теперь он ответственный родитель и знает, что если породит дурное – дурное и к груди прижмет. Ведь кому бы ни предназначалась мысль – а все же она твоя, ты ее подумал и хочешь не хочешь, а нянчить самому придется.
 И вот все эти люди  - апостолы моего будущего мира с чистого листа! Ведь чтобы вступить на другой путь – нужно вернуться к истоку. К тому самому истоку, который теперь станет перепутьем двух дорог. Направо – в ноги к этому господствующему миру; налево – в ногах будут все те, кто свернул направо. И с этого момента, начинается великий раскол человечества на два мира: мира богов, созидающих свой рай и мира ничтожеств, влюбленных в свои стойла.
И поэтому то…
- Может, хватит уже? – недовольно перебила его Елена, - Как предсказуема глупость человеческая. И вот такие-то недоумки, не справившиеся с букварем, лезут учить других, как нужно писать и читать. Что интересно, на всякую глупость всегда находится больше слушателей, чем на выступления здравого смысла.
- А я не учу. Я развлекаю, - ответил Емельян, - Признаюсь, не у каждого бы хватило твоего здравого смысла, чтобы обвинять шута в том, что он вышел на арену. Хотя спасибо. Ты первая, кто принял мое баловство за чистую монету и отнесся к нему серьезно. А между тем, ведь я еще не был серьезным.
Елена презрительно фыркнула и снова демонстративно отвернулась, нервно сложив на груди руки. Но тут же резко встала и вышла из комнаты, даже не удостоив Емельяна взглядом.
- Дура, - неприязненно отозвалась о ней Оля, которая видимо тоже натерпелась от ее дерзкого и заносчивого характера, - Строит все время из себя кого-то.
- Она со всеми так. Скандалистка, - поддержала рыжая Нина.
- А мне казалось, что мы уже почти подружились с ней, - усмехнулся Емельян, огорченно пожимая плечами.
- Не обращайте внимания. Кстати, мне понравилось то, что вы говорили там о богах и… новом человеке. Никогда не слышала ничего подобного, - с восторгом похвалила Нина, - К тому же так красноречиво и убедительно… Не поверю если скажете, что импровизировали. Так просто с лету этого всего не придумаешь. Даже если бы вы были не превзойденным оратором.
- Ты преувеличиваешь, - возразил Емельян, - Все это просто случайности моего словоохотливого настроения. А делать припасы в бабушкиных чулках и вообще что-либо заготавливать впрок – я не люблю. Предпочитаю все только свежее; фрукты прямо с дерева, ягоды с куста и овощи прямо с грядок.
- А, в самом деле, - включился в разговор мужчина, - Во всем сказанном, очень много глубокого смысла. И чтобы так вот сразу все это пришло в голову… - он задумчиво почесал висок, - Знаете,- продолжил Аркадий Викторович, - Я вот тоже думаю, что человек сам творит свою судьбу…
- О, ради Бога! – перебил его Емельян, досадливо сморщившись, - Умоляю Вас, избавьте меня от этих обсосанных высказываний, единственная польза от которых – это обильное слюновыделение для харчков на дистанцию «кто дальше плюнет».
Он взглянул на часы, неторопливо вздыхая. Была уже половина четвертого, а цветы так и не привезли. Ведь не вздумали же они его обмануть? Достав из кармана сигареты, Емельян предложил мужчине.
- Закурите?
- Нет. Спасибо. Я очень редко курю. Вы, наверное, торопитесь? – полюбопытствовал он, - Кстати, пойдемте, я познакомлю Вас с остальными женщинами Настей и Анжеликой. Они еще работают – но Вы ведь хотели увидеть, как пишутся картины. А заодно я покажу Вам несколько готовых полотен, которые могли бы Вас заинтересовать, если Вы еще не передумали на счет заказа. Пойдемте.
Емельян хотел было запротестовать, чувствуя себя еще не готовым для глаз Анжелики и для пыток своей самоуничиженной храбрости. По крайней мере ему хотелось бы хоть чуть-чуть еще оттянуть эту неизбежную исповедь себя кающегося… Но в этот момент дверь заветной комнаты отворилась сама, явив из залитой солнечным светом глубины чудное видение, оживившее все его мечты и фантазии…
Но так не похожа она была на ту девушку из бара! Так разнилась она с тем мифом, который выдумало его воображение! Может это от того, что теперь он смотрит на нее другими глазами? Или сердце просто расстаралось чувствами? О, нет – бессмысленна поэзия! Слова напрасны – их так мало! И как же обманул его тот вечер, укравший у него целую половину! Потому что она была более прекрасна, чем могло бы уместиться в его чувственную живопись! И впечатления проливались через край его сердца, не вмещаясь в этот маленький сосуд жизни! Она была более очаровательна, чем мог бы ее придумать самый талантливый гений! И вдохновение не находило ни одного наряда по ее размеру! Она была неподражаема! – и не потому ли так онемели слова, сковав его язык безмолвием? Она была бесподобна! – и напрасно он пытался представить себе такое же, как она, солнце! Напрасно он пытался нарисовать по ее образу и подобию небо и звезды! И весна за окном – не более чем вздох ее! Вселенная… - да разве она похожа на ее сердце? Ах, когда же он испытывал еще столько мальчишеской лирики и волнения от встречи с женщиной, как сейчас? Да и был ли он вообще тем мальчишкой, чтобы вспоминать об этом.
Так стоял Емельян с незажженной сигаретой в зубах, растерянно и несмело глядя на представшую пред ним Анжелику. Одета она была в простенькое цветастое платье с волнистым воротничком, под которым угадывалась стройная пленяющая воображение фигура; а волосы были по-домашнему собраны в пучок и закреплены резинкой, что предавало ей еще большую прелесть.
Анжелика стразу узнала его – хотя не подала и виду. А мелькнувшая в ее глазах радость, тут же потухла, провалившись в глубину ее бездонных хризолитовых глаз, сменившись враждебно холодным равнодушием пробудившем в Емельяне неприятное предчувствие неудачи.
- А вот и Анжелика! – обрадовано представил ее Аркадий Викторович, с недоумением посмотрев на взволнованное лицо Емельяна.
- Привет! – выдавил из себя Емельян враз охрипшим голосом, проклиная свои проступающие наружу чувства, выдающие его растерянность.
- Вы знакомы? – удивился мужчина.
Но Емельян казалось и не слышал этих обращенных к себе слов, которые заглушал гомон роящихся впечатлений, высекающих искры из сердца. Да и вообще все окружающее вдруг вытерлось из его ощущений, отступив на шаг от его сознания и оставив его в каком-то звуконепроницаемом вакууме самого себя и этого сказочного дива, как росчерк случайно дотронувшейся до земли солнечной кисти.
- Ты все, Анжелка?  -  задала вопрос Оля, сделав для Емельяна спасительную паузу,  - А то время четвертый час, а мне еще нужно в аптеку заскочить.
Анжелика согласно кивнула головой и снова устремила взгляд на Емельяна. Скрывая свою не меньшую взволнованность, она сглотнула и манерным скованным жестом смахнула со лба упавший локон.
- Я так и подумала, что это ты. Знаменитый болтун, каких поискать.
Она прошла мимо него и направилась на кухню мыть руки. Остановившись в дверях, она обернулась к своим подружкам и насмешливо произнесла, кивком головы указывая на Емельяна.
- Он еще не предлагал вам переспать с ним?
Засмеявшись, она вышла, оставив покрасневшего от стыда Емельяна под вопросительными взглядами женщин и удивленного мужчины.
- Вы уже где-то встречались с Анжеликой? – осторожно полюбопытствовала Оля, сочувствуя его драматическому виду, - А-а! – вдруг обрадовано воскликнула она, - Так Анжелика мне рассказывала про Вас! Вы, наверное, тот самый Емеля, с которым она познакомилась несколько дней назад в баре?
- Да. Тот самый, - обреченно выдохнув, с тоскою ответил он. Высунув изо рта сигарету Емельян, не чувствуя ног, прошел на кухню вслед за Анжеликой.
Пересиливая свою робость и изо всех сил стараясь выглядеть собранным и непринужденным, насколько вообще можно выглядеть непринужденным по принуждению, Емельян подошел к Анжелике, которая стояла у раковины и намыливала руки. На стуле у окна в величественной позе восседала торжествующая Елена с чужой тайной на челе, с которой по- видимому, Анжелика уже успела поделиться своими впечатлениями о знакомом только ей госте, представив его во всей красе своего оскорбленного воображения.
Нарисовав по памяти улыбку на лице, которую он ни за что не признал бы своей, если бы видел себя сейчас со стороны, Емельян вежливо, с вымученным апломбом произнес:
- Простите великодушно барышни, я не помешаю?
Анжелика хихикнула, а Елена не без сарказма ответила:
- А разве ты что-то умеешь еще кроме как мешаться?
Наморщив лоб, Емельян неловко почесал затылок, переминаясь с ноги на ногу.
- Тот, кто не способен быть впереди – всегда винит в этом чьи-то пятки. Не люблю тех, кто наступает на них не для того, чтобы обогнать, а чтобы причинить боль, - ответил он неугомонной Елене, которая вероятно поставила себе целью оскорбить его или унизить. И это уже не было похоже на флирт, как ему отчего-то показалось сначала.
- А я не люблю тех, кто считает себя умнее других только потому, что ему взбрело это в голову. А оказаться впереди может всякий: и тот, кого гонит толпа и тот, кто убегает, спасая свои мозоли.
- Сдается мне, что ты завидуешь? – хмыкнул Емельян, досадуя на непонятливость Елены и ее бретерские нападки, - А зависть всегда была нетерпима к тому, чем она не обладает и чего не имеет.
- Фи! Неудачник! – брезгливо сморщилась она.
- В этом ты права. Если бы я был более удачлив – то мне бы никогда не довелось познакомиться с тобою.
Анжелика тем временем с улыбкой слушая эти словопрения, вытерла руки и подошла к плите, потрогав стоящий на ней обычный эмалированный чайник.
- Вижу, вы нравитесь друг другу, - пошутила она, собираясь приготовить себе кофе, - Может оставить вас вдвоем?
- Нет, нет… - встрепенулся Емельян, - Анжелика, ведь я хотел… - он с укором взглянул на Елену, которая ответила ему презрительной ухмылкой. Видя, что она и не думает оставлять их наедине, Емельян сокрушенно вздохнул и вытащив из кармана смятую сигарету сунул ее в рот.
- Лен, - обратился он к ней, - Позволь мне поговорить с твоей подругой один на один несколько минут.
- С чего это? Здесь не дом свиданий.
- Послушай, - сдерживая свое раздражение, снова начал Емельян, - Я с радостью возьму на себя все грехи человечества, если ты так хочешь, и позволю тебе собственноручно забить мне гвозди в ладони. Но тот, кто взваливает на себя чужие грехи, должен не иметь собственных. Так удовлетвори мое желание покаяться.
- Чужие грехи не тяготят, а вот свои-то плечи отдавливают, верно? – сказала Елена, нехотя поднимаясь со стула.
- А ты у меня спросил, хочу ли я быть твоим духовником и слушать твои бредни? -  с вызовом спросила Анжелика, - Да у тебя и души то наверное нет, одни только инстинкты.
- Ты, в самом деле, неудачник, Емеля. И дурачок к тому же,- бросила Лена, проходя мимо него к выходу, - Надеюсь Анжелка, тебе не будет скучно, - добавила она. Вульгарно хихикнув, она вышла.
Не обращая внимания на оскорбления, Емельян улыбнулся и прошел к окну, опустившись на тот же стул, на котором только что сидела Елена.
- Совершенно не понимаю, почему она на меня так взъелась? – после паузы произнес Емельян.
Анжелика тоже присела на табурет, обдав его холодным взглядом безразличия, которое обломком льда вонзилось ему в сердце. Неужели в этих глазах когда-то зажигались звезды? Неужели именно эти глаза, всего несколько дней назад смотрели на него с восхищенной благосклонностью? А теперь от них зябнут даже руки и сердце стынет. Магический хрусталь глаз ее прозрачный и невозмутимый, пугающий безвестной глубиной преисподней. Достанешь до дна – и ты пропал. И гореть тебе на медленном огне своей безответной страсти, на которую будет откликаться только эхо тоски твоей.
Емельян пригладил рукой волосы, снова попытавшись улыбнуться.
- В этом тридевятом царстве полно крыс и они так и норовят угодить кому-нибудь под ноги.
- Емельян, послушай, если ты пришел сюда не по делу, - бесстрастным голосом начала Анжелика, - То я думаю, что тебе лучше уйти. А если по делу, то это к Аркадию Викторовичу. А  у  меня нет никакого желания разговаривать с тобой, я уже вышла из того возраста, когда любила слушать сказки на ночь.
- Сказки? Ах, ну да, сказки. Только они не на ночь, а на всю жизнь, - засмеялся он, - Вот скажи Анжелика, ты когда-нибудь пробовала нарисовать с натуры сердце влюбленного человека? Пробовала выразить в своей живописи это томящее чувство? Эту прожигающую дыры в груди страсть?! Эту разрушающую стихию, переворачивающую планету твоего мира вверх тормашками?! И чтобы это чувство было живым! Чтобы оно смотрело с полотна в глаза и сердце всякого смотрящего на него и находило в них свое подобие! Чтобы на этой картине никогда не смолкали беззвучные слова жизненной поэзии, которые могли бы читать другие и отвечать этому живому шепоту любви своей радостью! Чтобы она отражалась в каждом точно так, как если бы она смотрелась в зеркало! Чтобы она давала неимущим, возвращала потерявшим и возрождала утратившим. Чтобы к ней приходили как к святыне за спасением своей угасающей любви! – Пробовала ли ты нарисовать эту икону с сердцем для всего человечества? Нет! Конечно, нет. Для этого просто не нашлось бы красок. Но если бы ты даже захотела, то скоро убедилась бы, что это все-таки невозможно, потому что живопись – мертва. Потому что искусство несравнимо с жизнью. И потому что жизнь можно изобразить только самим собой, ударами своего сердца во времени. А списывание у действительности – разве можно назвать творчеством? Не то творчество, что на бумаге, а то, которое в жизни! Жизнь – вот искусство! И сможет ли хоть один художник написать свою жизнь так, как он малюет ее на холстах: светлой, безмятежной, счастливой?
Несколько дней назад, я встретил тебя в баре – с этого началась новая глава в моей жизни. Но я потерял тебя; была ночь, и я был пьян. И вот я нашел тебя и снова разговариваю с тобой; светит весеннее солнце и где-то цветут уже подснежники… Разве это не живопись? Холст, Анжелика – планета вся! Какое приволье для вдохновения! А? И вот теперь только ты художник! Потому что каждый помысел твой и каждое действие твое – это мазок кисти. Теперь только ты творец, способный оживить сказки своего детства, потому что палитра красок в груди у тебя! И только этой акварелью чувств своих, ты сможешь срисовать другое сердце! Мое сердце! Сердце влюбленного, которое так похоже на маленькую вселенную, с вечными неугасимыми светилами.
Знаешь, сказка только потому кажется неправдоподобной, что в нее никто не верит, кроме детей – потому-то они счастливее, чем мы.
И вот для этого то я здесь, Анжелика, чтобы научить тебя верить в необычное! В чудеса! В сказку! И вдвоем, мы могли бы создать настоящие шедевры живописи по грунту бытия! Мы могли бы сотворить восьмое чудо света, заполняя страницы дней историями сердец своих…
Я искал тебя Анжелика, - понизив голос, продолжил Емельян, - Искал, чтобы сказать тебе… что я… думал о тебе. Все время думал. Что я…
- Не надо продолжать, - оборвала его Анжелика, - Мне надоело тебя слушать. Для тебя слово – дар дьявола. Не с них ли начинается всякое искушение? А ты это умеешь. Но, к счастью, на меня твое красноречие не действует.
Забыв про кофе, она решительно встала с намерением уйти, но  Емельян, мгновенно очутившийся рядом с ней, удержал ее за руку.
- Анжелика! Не уходи! Пожалуйста! – умоляюще посмотрев ей в глаза, произнес он.
- Отпусти руку, - с жестокой для Емельяна невозмутимостью, проговорила она.
- Мне очень нужно поговорить с тобой. Всего несколько минут, - не отступал Емельян, - Пожалуйста! – он театрально опустился пред ней на колени, склонив голову, - Не будь такой жестокой, Анжелика.
Ты комедиант, Емеля. Фигляр. О чем нам с тобой разговаривать? Об утопии идеальной любви, которая не существует только потому, что ты неудачник и тебя бросила возлюбленная? О, я знаю ты мастер по части говорения. Но говорить – ремесло тех, кто не умеет делать. А ты – (Ленка правильно сказала) – ни на что не годен. Встань. Пол грязный.
- Неудачник – это просто мое хобби, - ответил он, - А неугоден я только для тех, кто не способен делать то, что умею я!
Емельян встал с колен и огляделся.
- Вот смотри. Сейчас я тебе кое-что покажу, - он отпустил ее руку, но тут же снова ее ухватил, - А вдруг ты уйдешь? – боязливо спросил он.
- Хорошо, я не уйду, - не сдерживаясь, заулыбалась Анжелика, заинтересованная тем, что он собирался ей показать.
- Тогда сядь вот сюда, - показал он на стул возле окошка, с ребяческим воодушевлением суетясь возле нее, - Вот так. Здесь надежнее.
Пройдя к шкафам, он достал из посудницы четыре тарелки и положил их на стол перед собой.
Поймав улыбку Анжелики, которую она тут же спрятала, Емельян взял со стола тарелки и с потрясающим мастерством – (когда то он принципиально учился этому) – принялся жонглировать ими,  медленно поворачиваясь вокруг себя. Постепенно он добавил четвертую тарелку, также легко продолжая управляться с ними, сосредоточившись на своем занятии. Повернувшись к Анжелике, он бросил взгляд на ее изумленное лицо, оттаявшее от невозмутимости и равнодушия в котором, казалось, ему улыбались все его вновь ожившие надежды. И это придало ему столько воодушевления, что он готов был до изнеможения исполнять перед ней свои цирковые трюки, лишь бы только она вновь не превратилась в ледяную скульптуру жесткого безразличия.
Продолжая вращаться, он повернулся  к двери и как раз в тот момент, когда только что сидевшая на стуле Анжелика выходила из кухни. Ошеломленный этой неожиданностью, и тем, что он обманулся ее улыбками, Емельян сбился с ритма и все тарелки, с оглушительным звоном посыпались на пол. Постояв секунду в растерянности, он махнул рукой и выскочил из кухни вслед за Анжеликой.
Перед комнатой он нерешительно остановился, почувствовав на себе сдавливающие пальцы страха, выжимающих из него последние капли мужества. Глубоко вздохнув, он улыбнулся самому себе:
- Что ж, свищите и смейтесь господа и дамы! Я не справился со своей ролью! – полушепотом произнес он так, чтобы никто его не услышал.
Сунув в рот измятую сигарету, которую он столько раз пытался выкурить, Емельян героически шагнул в залу, которая больше представлялась ему ристалищем, где его ждали с обнаженными клинками хладнокровная и воинственная Елена и, мстящая за обиду Анжелика, разящая свои бескомпромиссным равнодушием прямо в сердце. И он, уже заранее предчувствовал свое поражение с растоптанными лавровыми венками, в которые он рядился как завоеватель еще совсем недавно, уверенный в своем успехе. Но… Женщина – это ведь совсем другой человек, сердце которой – сокровищница тайн, оберегаемая неусыпным многоглазым Аргусом. Тысяча глаз – и ни одного похожего. Миллионы выражений – и ни одного правдивого чувства. И попробуй-ка угадать, какие из этого множества, ее настоящие глаза.
С усилием выдерживая улыбку, он вышел на середину комнаты и остановился, с напускной веселостью глядя в устремленные на себя лица девушек и Аркадия Викторовича, с которым о чем-то разговаривала Анжелика, намеренно не глядя в его сторону словно бы его здесь и не было. Вытащив изо рта так и не прикуренную сигарету, Емельян подмигнул девушкам которые, догадавшись о его миссии, с сочувствием смотрели на него. Не в пример им Елена явно злорадствовала довольная его неудачей.
- Не серчайте на меня, милые кудесницы! – словно оправдываясь, воскликнул Емельян, - Я не хотел создавать вам неудобства и досаждать своими личными проблемами, клубочек которых докатился до дверей ваших. И уж тем более я не хотел осквернять вашу творческую атмосферу своими комиксами из жизни несуществующей расы. Ступая на порог этого храма живописи, я лишь хотел исповедаться, в надежде получить прощение и поставить свечку за здравие надежд своих… Но оказалось, что все дороги отсюда – ведут прямо в ад! – Нелегко взбираться на вершину – но еще труднее удержаться на ней, - закончил он тоскливым голосом, устремив взгляд в спину Анжелики.
- Что? Провал? – насмешливо оглядывая его с ног до головы, произнесла Елена.
- Кажется, там что-то разбилось? – тоже поспешил полюбопытствовать мужчина.
- Да. Мое сердце и несколько тарелок, - ответил Емельян.
Анжелика досадливо вздохнула и обернулась.
- Ты что намерен преследовать меня? Я же сказала, что тебе лучше уйти, - недовольно вымолвила она.
- Эх, Анжелика… Из каких горных пород сердце твое? Я обидел тебя – но ведь я же извинился!
- Хорошо я тебя простила. Доволен? А теперь уходи, - безапелляционно заявила она, вырывая из него последние надежды.
- Что неудачник? Не действуют твои чары? – вставила Елена.
Емельян печально взглянул на нее и опустил голову, чувствуя, как сердце его наполняется горечью, и мысли холодной изморозью леденят  его кровь. И откуда-то со стороны, издалека, он вспоминал, как был он счастлив сегодня утром и вчера днем и позавчера… А не стало надежды и как будто провалился куда-то, в какую-то бессветную пропасть погасших светил.
Скверно стало на душе. А за дверью этого дома – сто дорог и все в никуда; холодный вечер с тоскою на луну и рытвины под колесами на пути от этого дня к одинокой неизвестности…
Емельян снова бесцельно сунул в рот сигарету и взглянул на Анжелику.
- Помнишь, я сказал, что моя утопия идеальной любви не вмещается в форму жизни? – обратился он к ней, - Тогда я был пьян. А сейчас я говорю; идеальная любовь не вмещается только в ту форму, которая уже занята ненавистью, равнодушием, корыстью, зломыслием… Эта форма – сердце человеческое. И любовь для таких, лишь на половину. Суррогат. Бурда из разнородных смесей. А настоящая любовь – это полнота, зачерпнутая в чистых родниках… Но это еще не рассказанная сказка, которая только сегодняшней ночью была написана с первым весенним дождем. Скажи, ты любишь дождь, Анжелика?
- Уходи, Емельян, - неумолимо, хоть и с сожалением повторила она.
Емельян вздохнул и поник, бессознательно, уже в который раз доставая изо рта сигарету. Помолчав, он с каким-то обреченным воодушевлением произнес:
- А ты пожелай, чтобы никогда меня больше не видеть.
- Что?
- Пожелай. Закрой глаза и пожелай. Как тогда в баре.
Анжелика с сожалением вздохнула и подошла  к нему, заглядывая ему в глаза. Улыбнувшись воспоминанию, она тихо произнесла:
- Чудный ты, Емельян. Не думала, что найдешь меня – но теперь уходи.
- Нет, Анжелика. Я не уйду, пока ты не пожелаешь, чтобы я никогда больше не пытался встретиться с тобой. Пожелай, - с замиранием сердца настаивал Емельян, сам не зная зачем. Может быть, надеялся, что она не скажет этого? Какая глупость.
- Хорошо, - решительно сказала Анжелика, - Я желаю, чтобы ты никогда больше не пытался со мною встретиться.
Емельян долгим взглядом посмотрел на Анжелику, потом на девушек, на Аркадия Викторовича и снова на Анжелику. Только сейчас, после этих слов, ему стало окончательно ясно, что дверь к ее сердцу захлопнулась пред ним навсегда. Да и  с чего он вообще вообразил себе, что у него есть какие-то шансы потому только, что она заговорила с ним в баре?
Не выдавая охватившего его отчаяния, он элегически вымолвил, нахмурив брови.
- Путь к сердцу женщины – дорога в бездну. А знаешь… я ведь думал… - он провел рукой по волосам и засмеялся, - Впрочем…, не важно. Прости.
- Да здравствуют, неудачники! – выкрикнула Елена и тоже захохотала.
- Помолчи, а, - одернула ее Оля, - Надоела уже.
Не отрывая взгляда от Анжелики, Емельян попятился к двери.
- Желания осуществляются, Анжелика! Слышишь? Верь себе, - он поднял руку, прощаясь с ней и с остальными, развернулся и вышел в прихожую. Но не успел он закрыть за собой дверь, как следом за ним выскочил Аркадий Викторович.
- Подождите… э-э…
- Просто, Емеля, - разочарованно сказал он, почему-то представляя себе, что это могла бы быть Анжелика.
- Емельян… Вы уж простите нас… ну…, что мы не были столь гостеприимны. Хотя признаюсь, на меня лично Вы произвели потрясающее впечатление. Видите ли… все эти слова Ваши… В общем вот… - он вынул из кармана визитную карточку и протянул ему, - Это на случай, если Вы вдруг все же захотите приобрести одну из наших картин… или кто-нибудь из друзей заинтересуется… А еще… если конечно Вы будете не против – я хотел бы пригласить Вас на один из наших творческих вечеров, которые мы проводим каждую пятницу в моей квартире. Вы бы познакомились со многими художниками, литературными критиками и даже с некоторыми из писателей которым, я уверен, был бы интересен ваш креативный подход к жизни. Поверьте, это очень приятные люди, с которыми Вы можете поговорить о чем угодно без всякой скромности в высказываниях. Впрочем…, в любом случае, я всегда буду рад оказать для Вас любую услугу, которая окажется в моей компетенции. Всего Вам хорошего. Да… - спохватился он, - Сочувствую, что не задалось у вас с Анжеликой. Ну…, всякое бывает. Женщины ведь не предсказуемы: сегодня гонят – завтра слезы льют. Поэтому не стоит отчаиваться, может все еще и наладится.
Емельян сунул карточку в карман, пожал протянутую руку мужчины и в минорном настроении стал спускаться к выходу, совершенно безразличный ко всему на свете, даже к тому, что цветы так и не были доставлены.
Но куда ведет эта скрипучая лестница? И верно -  в ад!