Без кулис глава 11

                ГЛАВА 11


9 сентября
Ночь, превратившаяся в безумие, в лихорадку, в летучую мысль, вырвавшуюся из заграждения разума! И снова торопливо натягиваемые лица и глаза без линз. Переставленные фигуры звезд на доске вселенной перед игрой с «миром» и сорванные фантики с истин, отравленных глупостью. Переполненная приемная чьих-то вопросов, заявляющих о себе головной болью; пролившиеся дождевым ливнем слова иссушающие мозг и взгляд сквозь землю, скользящий в бездну…
 Но столько еще не угаданного! Столько не предсказанного и не найденного! И так не хочется иногда даже спать, чтобы не пропустить, чтобы не проглядеть эту тень, следующую за солнцем; этот трудноуловимый призрак моей мечты блуждающий по неведомым дорогам! Мечты – у которой лицо тайны мира! У которой во взгляде читается откровение великих знаний вселенной! У которой торжествующая улыбка и украшенное короной чело!
И я должен превратиться в пот от этого непосильного, все еще гигантского труда! Я должен буду стать морем от выжатых из себя слез отчаяния, мучения, борьбы… Я должен буду умирать и копать себе собственную могилу, чтобы воскреснуть уже навечно! Чтобы однажды простить себе свое ничтожество, из которого только и может вырасти великое! Чтобы однажды понять, что уже некуда больше карабкаться -  ибо я достиг предела! Ибо вершины уже под моими ногами и чтобы разглядеть их, мне пришлось бы наклоняться! Всему этому и только этому, я пророчу свое существование! Только этому я обещаю свою жизнь! И только за это я расплачусь своей смертью!

Как холодно по ночам стало. Каждую ночь холодно. Слова – только светят, но не согревают рук. Как зимнее солнце, не дотягивающееся своими знойными лучами до земли – так далеко оно отстоит от нашей планеты. Так же далеки и слова мои от этого огрубевшего мира плоти, которые никогда не достигнут ни чьих сердец, но которые ослепят их холодным сиянием.

Хочется за роман взяться – но мысли все какие-то не здешние и такие глупые.


12 сентября

       Каждый день «из кожи вон»! Каждый день трассиром по взглядам, сердцам и обстоятельствам! Рикошетом по деструктивным доминантам «последнего мира». Вскользь по улыбкам и фэйсам; короткими векторами от сердца к солнцу и от солнца в пагубу с оплавленными крыльями! И каждый день давит на мозг этот устойчивый бихевиоризм окружающих тел, с откровенной и даже модной метаморфозой в подобие звериное. Каждый день в симбиозе с бактериями и микробами и дестабилизирующей психику информационностью!

Мысли становятся пугливыми, когда собираешься выдать их бумаге. И такими посторонними они потом кажутся, когда смотрят на тебя со стола исписанными страницами.
 


14 сентября
Я живу – и живут со мной на моей коммунальной территории, мои мысли и мои дела. Они сидят со мной за столом; они лежат со мной на диване и ходят за мной по пятам по квадратным метрам моего каждодневного обихода. И они серьезно хмурятся и улыбаются во все лицо всеми лицами. И строят глазки напрягая маски….

Лицом  к лицу. Пристальным взглядом в голубую бесконечность с белыми кляксами фланирующих облаков и суровым прищуром в сердце, ломающего строки в кривую кардиограмму будней. И весь пышнокрасочный мир, всего лишь маленькая поверхность пустоты, которая видоизменяется в формы но не меняет содержания. И какие то невидимые оппоненты, коверкают мое пространство и лапают мою тишину, прикровенно навязывая мне свой фирменный фетиш «телоцентризма», с лэйбами от модных кутюрье.
Отшумели будни. Зашумели мысли, нарядившись в затемненные очки и ну по прериям высот и трансцендентным расстояниям: По равнобедренным пространствам и перефериям сердца. И весь мир в скобки на поля. Вся суета – на расстоянии тире от сути. И все люди - промтоварным оптом в будни.

Снова дождь, размывающий водными трассирами периметр моего личного пространства и растворяя эвклидовые величины в одномерную плоскость страничного бытия. И я один,  посреди этого орфографического населения белых равнин: Посреди этих грамматических ошибок и знаков пунктуаций невпопад, на которые я обречен по пути к своим ненаписанным шедеврам.


16 сентября
Какая-то ненависть ко всему. Отвращение. Нетерпимость… Уже ли все так мелко и жалко? Уже ли все великое – только вот из этих мелочей? Но где, же эти гранитные столпы? Эти монолитные колоссы? Все это людское мелкоумие (сквозящее ото всюду), убивает последнюю кроху желания жить среди них – даже в одиночестве.
Но как неизбежно и как часто, я должен выходить к ним и улыбаться и, что еще хуже – говорить с ними на их языке, чтобы скрыть себя от их вопросов и насмешек. Я должен мешаться с толпой , чтобы прятать свою тоску и свои тайны. Я должен быть как все, чтобы никто не заподозрил мечты моей, которая растет в стороне от их утилитарных доминант и филистерских убеждений.

Уже  осень, а в романе – еще весна. Другое часовое измерение?

17 сентября
По колдобинам и выбоинам без рессор и амортизаторов. Тряска что надо. Все приоритеты по кюветам. Все житейские доминанты мелкими запчастями по пыльным обочинам. Весь каркас моего обиходного смысла – в груду искареженного металлолома! Вот уж повеселился! Буду ходить теперь только пешком – и только по строкам.

На расстояньи тишины. На расстояньи одиночества от всех! В отрыве от реальности с свободным падением в ночь. В высоту, в поисках новой поэзии! В рассудочную трансцендентность с жаждой новых величин. В необъятность, с вожделенной неизбежностью преодоления пределов! В самые основания мироздания, отталкиваясь сердцем о составы бытия и топкие пустоты быта за новой эстетикой. За новыми праметрами восприятия и новыми мерами свободы без условностей.


                *** *** ***



Миражи его живопись! Поэзия – безмолвие в рифму с тоской. Архитектор обмана он! Скульптор, ваяющий тени и призраки! Да и философия вся его с языка болтливого самообмана – не потому ли она бывает порой такой сладкой, вяжущей язык своей всеутешительной мудростью? Но она только обезболивает – но не излечивает.
Ах, сколько расписанных его воображением картин… и что? – только пальцы в краске!
Сколько слов…, но ни одного услышанного. Призраки всегда молчаливы.
Столько городов из весеннего тепла и света, разрушенных внезапно наступившими сумерками, выстудивших дома и улицы. И сколько сказок вычеркнутых из сердца. Все лучше – как ошибки в школьном сочинении.
Скверно стало на душе. И мысли потерянно блуждали не находя своих слов. И глаза, ставшие вдруг чужими, еще оглядывались, назад вспоминая скупые улыбки Анжелики. И слова ее словно камертон, еще продолжали звучать в его оглушенном сознании… - разве он уходит не один? – Но это всего лишь эхо.
Остановившись на нижней лесенке, Емельян вытащил зажигалку и посветил себе под ноги на узеньком тротуарчике вдоль стены, по которому еще совсем недавно, он шел за своим счастьем, а теперь, по нему же, он выносил остатки своих умерших надежд.
Пройдя вдоль стены, он прикурил зажатую во рту сигарету, сунул зажигалку в карман и толкнул дверь, выходя на залитое весенним солнечным светом крыльцо, к которому задом подъезжала тентованная «газель». Емельян сразу догадался, что это наконец-то прибыли долгожданные цветы, опоздавшие на целую жизнь. И он с каким-то грустным удовлетворением улыбнулся, представив себе потрясенное лицо Анжелики и изумление девушек. Жаль только, что это уже ничего не изменит. И даже если бы они прибыли своевременно, то и тогда он не смог бы добиться большего, чем те несколько случайных ее улыбок и пару сочувственных слов перед прощанием.
Что ж, пусть это будет прелюдией ее сказки!
Затянувшись сигаретой, Емельян надел очки и, спустившись с крыльца, пошел к своей машине. Когда поравнялся с кабиной грузовика, его окликнул мужчина:
- Эй, парень!
Емельян остановился и взглянул на водителя, который тоже держал во рту сигарету и щурился от ее едкого струящегося перед глазами дыма.
- Это дом №16? – задал он вопрос.
Емельян молча кивнул головой, посмотрев на вылезающих из кабины еще двоих мужчин.
- Вот дьявол, - сокрушенно выругнулся водитель, - А мы раз пять мимо проехали, думали дом то нежилой. Слушай, а Пойнтова такая здесь проживает? Не знаешь?
- Проживает, - нехотя ответил Емельян, - Второй этаж. Только поднимайтесь осторожно, там нет лампочек и полно крыс.
- Спасибо, парень.
Кивнув головой, Емельян хотел было уйти, но подумав, остался и подошел ближе к водителю.
- Листочек с ручкой есть? – поинтересовался он.
- Найдется. А тебе зачем?
Емельян полез в карман и вытащил пятидолларовую купюру.
- У вас в кузове цветы?
- Ну, да.
- Я хочу, чтобы вы вместе с цветами передали ей записку.
- А-а! Так это ты и есть тот безумный влюбленный? Ай да молодчик. Деньги наверное не куда девать?
- Скорее самого себя, - лаконично ответил Емельян и протянул ему купюру, - И вот что, - добавил он, - Не говорите ей, что я написал ее только что. Договорились?
- Как скажешь.
Свернув купюру, он сунул ее в карман, после чего нагнулся и вынул из бардачка блокнот с ручкой.
- А чего понурый то такой? Наверное и цветы ей зазря? – нескромно полюбопытствовал мужчина, подавая ему блокнот.
- Я не спекулянт, - принужденно ответил Емельян, не испытывая никакого желания разговаривать с кем бы то ни было.
Выдрав листок, он бегло написал: «По цветку – букет, как по букве – слово. Прочитай по ним элегию весны и между строк, загадку любящего сердца, которое, как и каждый из этих самоцветов флоры, высыхает без воды и увядает от холода». Свернув листочек пополам, Емельян отдал его вместе с блокнотом и ручкой выбравшемуся из кабины мужчине.
- Сделай, как я просил, - напомнил он.
Бросив докуренную сигарету под ноги он наступил на нее, безразлично посмотрел на открывающих кузов работников, повернулся и пошел к своей машине, бесцельно перебирая в уме ворох ненужных мыслей перемешанных с обрывками еще не умолкнувших слов из разговора с Анжеликой.
Эта неудача, словно камень преткновения, настолько утяжелила его сердце, что стало невмоготу носить его в груди своей. Даже после развода с Ринатой, он не чувствовал себя таким несчастным как сейчас. А ведь они и знакомы то, лишь несколько недолгих минут из того дивного вечера в баре… Тогда то и остановилось время, пробив ударами его сердца наступающую вечность. И правда ли, что он не видел ее и раньше в своих снах? Могли ли быть его мечты настолько красочными, если бы он никогда не предчувствовал этот томящий неясными очертаниями туманный образ, так внезапно воплотившийся в жизнь? И разве только вчера взошло на небе солнце?
Но сколько горечи на сердце. Если его вырвать из груди и посадить в землю – то из него вырастет жимолостный куст неудач и разочарований. Хотя ведь эта боль – всего лишь страсть, распаленная неудачей. Всего лишь человеческая страсть, словно в блокнотик записанная в сердце с детства. Не он ли всегда рвал и жег эти страницы?
Но уже не стереть этого вдавленного в мозг образа; этого вырезанного на языке имени, об которое будет спотыкаться каждое слово; этой анафемы наложенной на душу…
Но пройдет. Все пройдет. Ведь это всего лишь человеческая страсть. Прогорит и потухнет. Он ли не знает им цену? Вот только неудачи - забываются хуже всего.
А между тем, ведь он все еще философ и стоит ему только подкапнуть эту страсть – и она обвалится комьями сухой глины. Потому что ни одно сооружение не прочно, если на чувствах воздвигнуто. И не такие кручи с землей равняются. А больно ему только потому, что сам он наточил для себя клинок и сам к груди приставил. Сам он создал для себя это солнце – и сам же ослеп от его сияния. Сам изваял он ее из своего сердца – и как Пигмалион влюбился в свое творение. Сам вознес ее на небо – и уверовал в ее божественную природу… Но все это было не более чем обманутое страстью воображение. Она, Анжелика, всего лишь персонаж его фантазий; героиня пьесы, написанной его вдохновением для сердца. На самом же деле, она простая девчонка со смазливым личиком и стройной фигурой, которых кругом пруд пруди. И далась ему эта Анжелика, чтобы жертвовать на нее свое душевное спокойствие…
Но никакие философские заклятия не могли разрушить этих чар. Вся прелесть юношеской лирики обернулась для него мучительной драмой грызущей его сердце.
Отключив сигнализацию, Емельян обошел свою машину и резко остановился, едва не наступив на разлегшуюся возле водительской дверцы собаку, которая тут же вскочила и отбежала на почтительное расстояние в несколько шагов, тоскливо глядя на него графитовыми зрачками. Это была та самая собака, повстречавшаяся ему час назад, которая была единственным прохожим в этой безлюдной местности, где оказались мертвы не только эти загубленные временем ветхие строения, но и сердца их населяющие. И во все-то время, пока он был занят прениями и выслушивал свой приговор на вечную ссылку в холодную безвестность – она терпеливо дожидалась его.
- Ну что, старик? – грустно улыбнувшись, кивнул Емельян собаке, - Поговорить не с кем? Знаю, тоска – та же цепь, только прикованная к сердцу. Удел бурлака. Но, по крайней мере, это лучше чем поводок, не позволяющий вступить и шагу по собственному желанию. Поверь, какой бы непосильной не была ноша – всегда лучше тащить ее за собой, чем если бы кто-то тащил на цепи тебя.
Емельян вздохнул, доставая еще одну сигарету. Прикурив, он присел на корточки, подмигнув последовавшей его примеру собаке.
- А ты видно не глупый пес, - заметил Емельян. Помолчав, затягиваясь сигаретой, он продолжил:
- Жаль, что ты не умеешь говорить. Хотел бы я услышать, что думают о людях собаки – тогда я без угрызений совести мог бы смеяться им в лицо и отворачиваться без сожаления. А между тем, вряд ли бы человек узнал себя привычного не человеческими глазами, а глазами какого-нибудь другого существа. Потому что, познавая самих себя и себе подобных, мы не можем быть беспристрастными. И человек – человек лишь до тех пор, пока он смотрит на себя человеческими глазами. И истины для него – истинны лишь пока он меряет их самим собой, подгоняя под свое малогабаритное воображение. На самом деле может оказаться, что все, что он о себе знает – лишь только половина из того, что он о себе еще не знает. И эта непознанная половина человечества – в глазах окружающей нас дикой природы животного мира. Представляю, какой забавной казалось бы человеку его суета, его кривлянье, его манеры, жесты, эмоции, форма тела, наряды понятий и бессмысленные разглагольствования, если бы он взглянул на себя и других так, словно бы он увидел впервые это двуногое существо, стыдящееся самого себя.
Впрочем старик, так даже лучше, что ты не умеешь говорить. Поверь, говорить человеку нужно для того же, для чего  женщине нужна косметика…: подкраситься, чтобы выглядеть и припудриться, чтобы спрятать (кто бледность, а кто прыщи). Так что: молчание золото, старина! – Емельян усмехнулся, - Эх, вот бы обналичить все мое молчание, да купить весь мир! Но… Хоть бы корпускулу на карманные расходы!... Ведь о стольком я молчал! О стольком замыкал уста свои! И о чем только не безмолвствовал, но… - пусты карманы! Пусты закрома! Пусты сундучки посребренные!
Услышав открывающуюся дверь подъезда, Емельян спешно затушил в землю окурок и резко поднялся на ноги, с разочарованием увидев поверх крыши своего джипа вышедшего из дверей мужчину, который был занят доставкой цветов на второй этаж. Емельян печально выдохнул, проглатывая свою глупую надежду, что из этих дверей, вот-вот еще может выйти Анжелика, чтобы остановить его…
Ах, эти надежды, так безжалостно наступающие на кровоточащие раны поверженного…
Отчаянно хлопнув ладонью по крыше машины, Емельян открыл дверь и хотел сесть за руль, чтобы немедленно уехать отсюда но, вспомнив про пса, остановился, задумчиво посмотрев в его умные вопросительно устремленные на себя глаза. Секунду подумав, он произнес:
- А знаешь, ты первый кто выслушал меня и не засмеялся. Такое даже моим друзьям не под силу.
Он снова опустился на корточки и протянул руку собаке, которая завиляв хвостом, несмело подошла к нему и ткнулась мордой в его ладонь. Потрепав его по загривку, Емельян добавил:
- К тому же ведь ты единственный очевидец, который мог бы подтвердить, что еще час назад я был счастлив. А теперь… вот… и я неудачник, молящийся теням и дразнящий улыбки людские. Теперь и я такой же одинокий и несчастный как и ты, ищущий милостыню случая; и я с тоскою в груди и пустотой в карманах… и нам с тобою теперь по пути, в неизвестность за новой жизнью без атласных карт и компасов… Так ты со мной? Давай забирайся в машину!
Емельян поднялся, указывая собаке рукой на открытую дверцу. К его изумлению, она сразу же запрыгнула в салон, словно бы только и ждала его команды.
- Видать тебе это не впервой, - потрясенно вымолвил Емельян, глядя на удобно расположившуюся на переднем пассажирском сиденье собаку, - в общем, так: пепел на коврик не трясти, не плеваться, в окошко не высовываться и не трогать кнопки. Все понял? – наставительно проинструктировал он сообразительного пса, - А теперь поехали, купим водки и напьемся.
Сев за руль, Емельян завел двигатель, включил передачу и развернул машину. И вот, шурша щебнем под колесами, он помчался прочь из этой убогой обители красоты и ветоши, ставшей кладбищем его выдворенных за порог надежд.
- Прощай, Анжелика! – печально произнес Емельян, бросив прощальный взгляд в зеркальце заднего вида на удаляющийся в прошлое дом, возле которого без всякого энтузиазма, продолжали выгружать цветы ленивые работники, поднимая их на второй этаж по гнилой скрипучей лестнице, ведущей в светлицу его развеянных холодом иллюзий.
- Прощай! – повторил он, - Я больше не люблю весну! Так похожи цветы ее, на те поминальные венки на челе смерти, торжествующей над сраженной жизнью.
Я готовился к игре – и не потому ли я проиграл? А на кону было сердце – все мое состояние. Но я забуду тебя! Ни одного слова по тебе не оставлю! Ни одного чувства не сберегу – все промотаю на случайности! Ведь я игрок Анжелика. И если в кармане есть хоть одна монета – то значит, я еще не проиграл и всегда могу сделать новую ставку. А уж мои карманы, никогда не опустеют! Ведь я богат! Сказочно богат! Потому что люблю сказки и потому что я – алхимик с тайною философского камня! Никто не знает, как легко вдохновение переплавляет в золото все, чего ни коснется взгляд. И я лишь чеканю его в монеты слов, за которые я, легко могу купить себе новое сердце и новую душу. И однажды, поверь, я куплю себе и новую землю с новыми именами, как бы дорого мне это не обошлось. А боль эта – всего лишь ушибленное сердце, споткнувшееся о неудачу. Пройдет. Поболит и пройдет. Одиночество – лучший антисептик. Верно, старик? – обратился он к сосредоточившемуся на мигающей панели псу, - Зато теперь – жизнь нарастапашку! А если в сердце пусто – то его всегда можно наполнить… коньяком.
Емельян поправил на носу очки и тихонько включил магнитолу.
- Ты не слушай меня. Это я сам с собой. Так легче успокаиваться, когда слышишь собственный голос, обращенный к себе.
Пес понимающе посмотрел на него и отвернулся к окну.
- Наверное, ты тоже считаешь меня сумасшедшим, - меланхолично продолжал Емельян, хмуро глядя на мокрую асфальтированную дорогу, безшумно скользящую под колеса джипа, - Видишь ли, старик, я родился человеком – но так и не стал им до конца, потому что не научился мыслить как человек, говорить как человек, видеть, слышать, ощущать… Я даже верить не научился, чтобы еще и жить как все с имплантированными ценностями. Я есть только как социальная единица – но не существую как личность, потому что не имею личин. Шесть миллиардов лиц – и ни одного подходящего. Ах, если бы из этих личин рождались бабочки…
А может я и в самом деле сумасшедший… - хмыкнув, закончил Емельян, с улыбкой посмотрев на внимательно слушающего его пса.
Заметив вывеску продуктового магазина, он сбавил скорость и подъехал вплотную  к бордюру, собираясь купить каких-нибудь продуктов, чтобы накормить голодную собаку. Остановившись, он выключил музыку и громко возгласил:
- Приехали! Вылезай! Мы идем за колбасой!
Кстати, мы ведь с тобой еще не знакомы: «Я, Емеля, а ты?» Наверное, что-то из классики собачьих имен типа «Шарик» или « Бобик», верно? Или может быть ты безымянный? Вот что, новую жизнь нужно начинать с нового имени. Думаю, ты не станешь возражать, если я назову тебя… ну, скажем… «Цыганом»! Верно – «Цыганом». Ты и черный вон какой, да и бродяга… Ну как? Нравится? Тогда пошли. Накупим всего и закатим пирушку, чтобы помянуть прошлое да восхвалить будущее! Но перед этим, я тебя как следует отстираю, а то прет от тебя как от псины.
Виновато посмотрев на Емельяна, названный Цыган благоразумно выпрыгнул из машины и последовал за ним к дверям магазина. Остановившись у входа, Емельян обернулся к собаке и произнес:
- Извини, дружок, но тебе туда нельзя. Не все двери для всех. Так что оставайся и жди меня, я скоро.
Войдя в магазин, где было полно народу, Емельян снял очки и направился к мясному отделу за гостинцами для своего нового друга с навязчивой мыслью приручить его. А для чего и зачем – сам не знал. Может просто из жалости, а может и потому, что хотелось доверить свою гремучую тоску чьему-то молчанию без слов утешения и сочувствия; чтобы можно было откровенничать и рассказывать свои дикие фантазии, не спотыкаясь о насмешки и иронию; чтобы не осторожничать в словах и не прятать своего сумасбродства от осуждающих взглядов; чтобы не отвечать на вопросы и не выслушивать глупых сентенций, советов и нравоучений… И чтобы кто-то всегда был рядом, готовый разделить с ним груз его одиночества. И этот голодный бродяга, вынашивающий несчастье своего существования, не лучший ли ему сопутник?  Этот бездомный скиталец, знающий все тропы свободной жизни, не лучший ли ему проводник в неизвестность? И не лучший ли ему товарищ тот, кто, как и он, променял свое благополучие на случайности! На мгновения! На тоску одиночества! На поиски вечно неуловимой тайны существования, оставляя после себя исписанные шагами строчки неосуществившихся надежд. И пес, несомненно, почувствовал эту духовную схожесть; уловил эти мятущиеся флюиды неприкаянного сердца, вырывающегося из тесноты этого мира условностей в безлюдные пустыни, не отмеченные ни на одной из карт и поэтому, предложил себя в попутчики; а может быть просто Емельян был первым, кто не швырнул в него камень и не прогнал – и пес был благодарен ему за это? Но как бы там ни было, Емельян был уверен, что пес теперь ни за что не отстанет от него и будет ходить за ним попятам. И совсем даже нет нужды приручать его. К тому же, как ему показалось, пес был довольно таки понятливым, что несколько изумляло его.
Осмотрев прилавки, Емельян не придумал ничего лучше, чем купить для него палку колбасы решив, что это будет для него самое лучшее лакомство. После чего перейдя в другой отдел, он купил для себя сигареты и бутылку коньяка, собираясь как следует напиться, чтобы анестезировать боль сегодняшней неудачи и забыться - если только коньяк в силах был вывести с сердца этот въевшийся в поры образ Анжелики, который отравляющей тоской корежил его мысли и  выворачивал воспринимаемую им реальность наизнанку.
Сунув бутылку и сигареты в карман плаща, Емельян снова водрузил на нос очки и вышел из магазина к терпеливо дожидающемуся его псу который, увидев его, радостно вскочил и завилял хвостом, жадно косясь на колбасу в руке Емельяна.
- Что, друг? Не терпится? – обратился к нему Емельян, потрепав рукой по голове, - Долго видать голодал-то.
Знаешь, у нас у людей точно так же; мы терпим неудачи, переносим несчастья и готовы нести на себе это бремя сколь угодно долго, зная скупость фортуны и не ожидая от нее подарков. И этой выносливости позавидовал бы сам Атлант, согбившийся от тяжести взваленных на него архитектурных нагромождений.  И легко человеку и шаг его от этого не делается короче и ноги не подгибаются… Потому что тяжесть эта, становится ощутимой только тогда, когда милосердная рука судьбы опускается на твое плечо. Тут только ты понимаешь, какой неимоверный груз ты влачил на своих закорках. И в этот момент только твои колени начинают подгибаться и тебе кажется, что если ты не сбросишь этот груз сейчас же, то ты не сможешь больше сделать ни шага и непременно упадешь.
Удача, дружище – это как безмен, взвешивающий все твои неудачи оптом. А знание тяжести своей ноши – утяжеляет ее вдвойне. Поэтому пытаться облегчить человеку жизнь – это все равно, что подбросить еще один камень в его суму.
Так же и голод: его легче терпеть, когда знаешь что есть все равно нечего и взять негде. Но когда перед твоими глазами палка колбасы и ты знаешь, что она предназначена для тебя – тут то и конец терпению, потому что желудок уже вовсю переваривает мысль; что эта колбаса и она для тебя. Верно, Цыган?
Что ж, будь, по-твоему…
Посторонившись от входных дверей, Емельян огляделся, отыскивая глазами подходящее место, где бы они могли расположиться. Пес тем временем, нетерпеливо облизываясь, жалобно смотрел на Емельяна предвкушая сытый ужин. Секунду подумав, Емельян махнул рукой и, спустившись на одну ступеньку, сел на слегка подсохший бетон так, чтобы не мешать входящим и выходящим из магазина покупателям, которые с любопытством поглядывали на него. Но Емельяна это нисколько не заботило. Какое ему дело до чьих-то взглядов и мнений? Он никогда не жил по их сценарию. А к этим расписанным изумлением лицам – он уже давно привык. Людям ведь бывает трудно понять, почему не все живут, думают и ведут себя не так как они, не как многие, не как большинство. И уж совсем невдомек им, что человек может быть не только тем, чем он должен казаться, но и тем, что он есть и чем он хочет быть. В конце концов, человек может быть просто человеком, а не тем, что на нем наздевано обветшалыми стереотипами поколений. Да и никогда Емельян не стыдился своих нестандартных действий, своей эксцентричности, своего свободоволия и не задумываясь перешагивал через всякие приличия, которые всегда вызывали у него улыбку. Ну, разве не смешны эти кривляющиеся карикатуры на самих себя с пятеркой по этике?
Нет. Ничего общего у него с обществом никогда не было и не будет. Они предпочитают места в зрительном зале, а он всегда любил свою освещенную прожекторами арену, с которой так трудно разглядеть тех, кто пришел поглазеть и о присутствии которых, можно только предполагать и догадываться по смутным, смазанным сумеркам зрительного зала очертаниям.
- Ну, иди сюда дружок, - подозвал Емельян суетящегося пса, протягивая ему манящую его желанным запахом колбасу, - Держи. Кожуру только не забудь снять, - усмехнулся он, глядя как пес жадно выхватил колбасу, спрыгнул со ступенек и, прижавшись к стене магазина, словно боясь, что у него могут отнять эту приобретенную случаем добычу, принялся уплетать ее едва пережевывая.
- Житейская аксиома, - вслух произнес Емельян, - Только при минимуме потребностей, можно обрести максимум благополучия. Но все аксиомы, вся мудрость человеческая нужна ему единственно для того только, чтобы было чем занять язык.
 Ешь, дружок. Приятного тебе аппетита.
Отвернувшись, Емельян достал из кармана бутылку и поставил ее рядом с собой, отвлеченно размышляя, выпить ли ее сейчас или подождать, когда приедет домой, чтобы в спокойной обстановке предаться своему творческому отчуждению от этого бренного мира, позабыв все печали и горести. Потому что ведь теперь, ему нужны новые мысли, чтобы восстановить гармонию своей жизни. А здесь прилюдно этого не сделаешь без завязанных глаз и заткнутых ушей.
Странно, что эта неудача, так покоробила его жизнеощущение. Страсть испарилась, а накипь на стенках сердца осталась, которую не соскоблишь вот так вот запросто. Да и столько всего вдруг оказалось надо передумать, перекроить, переделать, как будто раньше он и не замечал всей этой бракованности, выявившейся от неудачи с Анжеликой.
- Эх, Анжелика!- со вздохом вслух произнес Емельян, чувствуя, что не в состоянии подумать вообще о чем бы то ни было кроме как о ней. Все мысли были о ней, которые словно плетью безжалостно хлестали его по сердцу. Как же забыть ее, чтобы после этого еще чувствовать и мыслить? Как выкинуть ее из себя так, чтобы самому не пораниться? Как вырезать этот вживленный в сознание образ, не задев своих мыслей?
Пытаться справиться с неудовлетворенной страстью – то же, что бороться с огненной стихией. И вот, погорела его философия невозмутимого разума. Спалились все его идеалистические доминанты отчужденности от мирской обывательской прозы. Он такой же, как и все, в цепях - хоть и без намордника. Хотел увлечения – а получил мучения. Не об этом ли он говорил тогда в баре?
 Нет, он не станет ждать и напьется. Сейчас же напьется. А завтра все будет как раньше, как будто и не было этих нескольких дней мучительной страсти, протопавшей по газонам его жизни.
Емельян решительно взял бутылку и распечатал ее.
- Эй, дружок! За твое здоровье! – посмотрев на увлеченного трапезой Цыгана, произнес Емельян.
Сделав несколько глотков, он закурил, чувствуя  как огненная жидкость растекается по его телу, обжигая стенки сосудов. Безразлично глядя сквозь затемненные очки на снующих по тротуару прохожих, Емельян снова углубился в свои невеселые размышления, то и дело возвращаясь в тот ветхий дом живописи в надежде найти какие-то пропущенные слова, жесты, взгляды, словно бы это еще могло что-то поправить… Но воспоминания были неумолимы и только увеличивали еще больше горечь настоящего…
Посмотрев на Цыгана, Емельян снова приложился к бутылке, подумав про себя, что одной бутылки наверняка будет мало, чтобы найти истину своей жизни и отгадать тайну сердца, бьющегося не по правилам разума. Чтобы дезинфицировать раны и заглушить ноющую боль чувств, небрежно брошенных о гранитные скалы равнодушия. Быть может даже забыть свое имя… только, чтобы не вспоминать про Анжелику…
Пошарив в карманах, Емельян вынул оставшиеся деньги и пересчитал, удовлетворенно прикидывая, что вполне хватит еще на пару бутылок, шикарную закуску и заправку джипа. Зато завтра у него не будет денег даже на сигареты, что впрочем, нисколько его не озаботило. Ведь хотел же он  жизни по прихоти? Хотел бытия наизнанку? И вот, ничто теперь не держит его! Ничто не ограждает от него тех неизведанных земель, еще не заселенных могилами человеческими. Там он упокоит  грусть свою и тоску среди первозданного одиночества… Да и не одинок он вовсе. Вот, с ним этот еще совсем новенький внедорожник и его новый друг Цыган. И к черту все, чем он жил раньше…
И тут Емельяну пришло в голову продать и квартиру. Зачем она ему? Вот, весь мир для него - дом его! А деньги он потратит…, просто потратит. Хотя…, кажется, он обещал Анжелике исполнение ее желаний? Да будет так! Ведь человек человеку судьба! Все творится его руками - хоть бы он и не сознавал, что в какой-то момент он исполняет то, о чем тайно мечтал другой. И вот, пусть осуществится мечта Анжелики! Он сделает это так, что она и не узнает, что в этом будет повинен он.
Воодушевившись этой мыслью, Емельян снова глотнул из наполовину опустошенной бутылки, припоминая телефонный номер своего давнего знакомого Иммануила Вельштенбаера, немца по национальности, который занимался недвижимостью и мог оперативно посодействовать ему в его намерении избавиться от квартиры. Правда они уже давно не виделись, но за это время, вряд ли могли произойти какие-то существенные изменения в его деятельности,  да и в их отношениях тоже.
Выбросив на дорогу окурок, Емельян достал мобильный и набрал номер, слушая длинные гудки в трубке. После секундной паузы он услышал знакомый бас Иммануила, который вполне соответствовал его 110 килограммам комплекции с наполовину лысым черепом. Улыбнувшись, Емельян шутя произнес:
- Здрав будь боярин! Икоркой не богат будешь?
- Быть мне балериной, если я не знаю этого голоса! Емеля?
- Нет. Дальний родственник автора сказок про него. Наследник отечественного фольклора.
- Трубецкой! Ты не исправим. Ну, куда же ты запропастился? Ни позвонишь, ни заедешь… С Нового года ведь не виделись.
- Потерял ключи от внешнего мира, а дубликат  в  сердце, а сердце в груди, а грудь (Красивая грудь!) – женская и зовут ее Анжелика!
- Понимаю, весна! – многозначительно усмехнулся Иммануил, -  В это время цветет все живое.
- Ерунда. Весна тут ни при чем. Женщины цветут круглый год, обманывая природу. Но ты не думай, что я собираю здесь букеты… Кстати, если ты не знаешь, то я развелся с Ринатой.
- Что, серьезно? И ты только сейчас мне об этом говоришь?
- Извини, не было нужных слов, чтобы рассказывать о том, о чем противно даже думать.
- Так быстро кончилась любовь? А вы казались мне счастливой парой.
- Трудно определить, что в бокале пока не отведаешь. А отраву  всегда подают в драгоценных чашах.
- Ну и как перенес развод?
- А никак. Не люблю таскать тяжести.
- Что ж, в сочувствии значит, не нуждаешься. А я то думал ты в тайне от  Ринаты интрижку завел с этой… как ее… Анжеликой. Так у тебя сейчас с ней все серьезно? – полюбопытствовал Иммануил.
- Ни серьезно, ни в шутку. Не угадил ее женским амбициям. Женщины ведь коллекционируют восхищенные улыбки, фантастические комплименты, томные взгляды…, а моя правдивость показалась ей сомнительным раритетом, не представляющим ценности для ее самолюбия.
- Ну, так готовь осаду.
- О нет. Я ведь благородный воин и обнажаю свой меч, только когда мне бросают вызов. Полно и других женщин, которые с радостью дадут приют одинокому странствующему идальго.
- Молодец. Не стоит унывать из-за женщин. Слушай Емельян, так может, заедешь ко мне? А? Не забыл поди где живу то? Выпьем, поговорим…
- Непременно, только позже. Я к тебе с просьбой: помоги продать квартиру, только быстро. Очень нужно.
- Какую? В Ленинском?
- Нет, Иммануил. Та квартира стала жертвой брачного раздела. Она теперь за Ринатой вместе с загородным домом.
- А тебе что осталось? – изумился Иммануил.
- Мой скромный бизнес, внедорожник и квартира моей матери, в которой мы с ней жили, и которую я хочу продать.
- Не хило. Что ж… срочно говоришь? Насколько срочно?
- Ну…, в пределах недели.
- В пределах недели? Не знаю, не знаю. Обещать тебе ничего не буду, но сделаю все возможное. Там, какой этаж? Пятый?
- Да.
- Так… три комнаты, верно?
- Верно.
- И за какую цену?
- Тысяч за двадцать долларов.
- С ума сошел что ли?
- Этого хватит, чтобы купить себе власяницу и вериги свободы.
Иммануил расхохотался.
- Ну, ты шутник! Решил воспитать из себя монаха? Уж не в женский ли монастырь наметился?
- Нет, поставлю себе келью за стенами мира сего и уйду в затвор. Ну, так что? Устроишь?
- Весело. Ну что ж будем пробовать.
- Тогда до завтра. Готовь коньяк.
- Зачем коньяк? Есть кое что получше: «Хванчкара»!
- Интригует.
- Тогда жду.
- Пока.
Емельян отключил телефон, убрав его во внутренний карман пиджака и меланхолично взглянул на неровное лазуревое небо с всклокоченными ветром облаками, бесцельно блуждающими по космическим степям. И как будто легко стало на душе. Свободно. Словно бы это внезапное решение продать квартиру, избавило его от какого-то невыносимого бремени утяжелявшего его жизнь. Словно теперь только высвободились его руки от бесполезной ноши, и он может без труда собирать ими ночные звезды. И даже отвергнувшая его чувства Анжелика казалось, посторонилась от его воодушевления, навеянного какими-то неясными ощущениями. И вот, скользнула ниточка из чьих-то рук и теперь он, воздушным шариком уносился куда-то прочь, оставляя под собой землю и протягивая руки к неизвестности.
Неизвестность – всегда многообещающа, потому что она – территория воображения, через которую никогда не переступит реальность. И вот там-то он теперь поставит шатер свой! Оттуда он будет смотреть за влачащимся за собой обозом действительности нагруженным житейской утварью: надеждами, желаниями, неудачами, чувствами… Потому что здесь, нет больше ничего, что могло бы его удержать. А и было бы – так все равно бы высвободился. Ведь Анжелика – всего лишь для сердца, но не для жизни. А подобные неудачи – легко окупаются несколькими бокалами коньяка. Они лишь царапины – стоит ли обращать на них внимание, когда пробираешься по кустарникам к своей залитой солнечным светом лужайке?
В самом деле, ведь не собирался же он женится на Анжелике. Даже если бы что-то у них и получилось сейчас, то их отношения были бы обречены. У них не было бы будущего – так что же горевать?
Взяв бутылку, Емельян отпил несколько глотков и снова поставил ее на прежнее место, чувствуя уже легкую хмельную эйфорию пеленующую его сознание розовым флером. Посмотрев на все еще разделывающего колбасу Цыгана, Емельян вынул сигареты и с наслаждением закурил, испытывая непреодолимое желание сесть за руль и помчаться куда-нибудь к черту на кулички, в погоню за своими мечтами. Ведь такой чудный день! Весна!!!