Без кулис глава 12

                12 ГЛАВА


          19 сентября
Что за ерунда! Не могу сосредоточиться на работе. Все в каком-то разорванном и разбросанном виде какими-то кусками, обрывками, щепами.… И хоть головой об стенку и губы в кровь – не помогает. И хоть бы разбиться вдребезги и провалиться сквозь землю – не поможет. Музы требуют преданности  и неразделенной любви…, а я стал щедрым сбою на день.
Пытался решить себя. Поговорить с ночью, с жизнью, во всем разобраться; выспросить о смысле своего существования… Но услышал только голос желудка. Включил свет, прошел на кухню и принялся за холодную лапшу вприкуску с черствым сыром. Голос плоти оказался самым громким, который просто нельзя не услышать, как не затыкай уши. Не хочется думать, что это ответ на мой вопрос: «Жить для того чтобы есть».

Устал уже обрабатывать эту непрестанно загружаемую в меня инфореальность с бестолковым смыслом. И если б я нуждался в ней!... Если б я добровольно принимал ее нахрапистую искусственность… Но ее вдавливают в меня насильно. По мимо моей воли впихивают в мой мозг. Бессодержательные, расфигуристые  изображения мира, с которым я вынужден соприкасаться и взаимодействовать. Многоговорливый оппонент. Пустобрех, льстиво лгущий мне в лицо своими расфуфыренными пустотами и даже не краснея и не моргая. Краснобай, уверяющий меня в своей материальной абсолютности и правдоподобности. Лукавый конферансье, рупорной информационностью объявляющий мне меня как самость и как самца и умалчивающий о том, что человек – творенье Божие.
К черту белиберду. Уж лучше спать пойду.
Ночь не расскажет тайн – а я сижу чего-то жду.


23 сентября
Настроение не в шутку. И голова болит. И день. И холодные батареи. Да еще эти улыбающиеся и пресмыкающиеся фигуры как два пальца в рот. И эта неприкаянность из угла в угол по деревянному скрипучему полу… Уже ли я не видел своего сорок первого размера? Открой только глаза – и уже не сотрешь с сетчатки эту гравировку окружающей действительности, замалевывающей всякое самосознание и самоощущение себя в бытии
Не пишу – но знаю, что эта работа будет из ряда вон. Я сам умру на ее страницах, чтобы только дать жизнь этому произведению в котором ( только об этом и думаю) я умещу все мироздание до последней звездочки, до последней пылинки, до последнего фотона и даже до последней мысли ( не боюсь преувеличить, ибо таково мое желание). Глупо бояться слов тому, для кого они прохлада в зной и кусок хлеба в голод. Я знаю их силу - и потому не боюсь тяжести. Я указал им дорогу - и потому не натягиваю вожжи. Я знаю, как высока вершина, на которую я дерзаю взобраться – но я не боюсь упасть; разобьется тело, но не слово, не дух, не мысль... Кто видел птицу парящей, тот всегда скажет, даже увидев однажды ее мертвой: « Она знала высоту и видела то, чего никто и никогда не увидит с земли. Она любила летать!»
Когда кто-то карабкается на вершину, другие смотрят ему в след и говорят: «Чудак, ведь он может сорваться и упасть!» Но он думает иначе: «Почему они не идут за мной? Неужели они хотят там остаться? Вот глупцы! Ведь там свежий воздух и небо прямо под ногами! Или они боятся сорваться и упасть? Но это предпочтительней, нежели жить и умереть на коленях, так ни разу и не дотронувшись до звезд!»
Но не для глаз людских мои вершины! Не для языка человеческого мое величие! Не для них мои слова! Не для них мое безумие! Те, кто высоко – не нуждаются в том, чтобы об этом говорили другие. Ведь настоящее величие не то, которое рождено возвеличиванием. Настоящая сила не та, которая нуждается в самоутверждении. Настоящий гений не тот, который требует себе почестей и славы. И всякое творчество, никогда не должно зависеть от мнения окружающих,   как не зависит от него желание матери завести ребенка.
 И вот – я верю себе. Верю в себя. Верю про себя. И что мне за дело, верят ли мне другие? Хотя людям всегда есть дело до того, во что они не верят и никакого дела до того, во что они верят. Им так же всегда есть дело до тех, кто не желает быть похожим на них. Их досуг, критиковать все, чего они не сделали сами и никогда не сделают; осуждать и чернить все, что вызывает у них зависть; унижать все, до чего они никогда не смогут возвыситься и высмеивать то, что не угодничает их вкусом.

25 сентября
Не важно, верят ли в меня другие! Важно, что верю в себя я! И я умею превращать бросаемые в меня камни в пестрых большекрылых бабочек! А вашу ненависть и злобу – в живописные цветы.

Сижу. Думаю. Думаю в упор. Пыром. Лоб в лоб. Глаза в глаза с этой «официальной» версией нашего существования. Существования без причины. Просто так…. Но как же абсурден этот официоз. Как нелеп этот интиллигибельный, разухабистый мир с еще более нелепой теорией возникновения этак невзначай. Ненароком. Не преднамеренно. Не специально…

Берем явление, добавляем ритм, добавляем звучание, добавляем красок и получаем поэзию! Берем явление, убираем ритм и звучание, убираем краски и получаем прозу и будни.
 Эх ночь! Опять ты все припрятала! Все порассовала по своим углам. Ну и ладно. Пойду спать. Уж тогда не отвертишься. Пройдусь по всем твоим подворотням, закуткам и захолустьям.
Ничего не пишу уже целый месяц. Ум на замке, мысли вдалеке. Это потому что я бодрствую днем – из-за сердца. Который день беспокоит. Хотя и не стоило менять режим.



                *** *** ***



Прошло совсем немного времени, но уже опустела бутылка, в которую он макал перо своего вдохновения, перекрашивая сердце. Уже выветрилась грусть, и мысли во всю переписывали заново его будущее, вычеркивая все, что оказывалось не в рифму с его желаниями. И уже новые чувства расправляли крылья в груди его. Новые дали манили взор его. Новыми словами он пересказывал себе жизнь и новыми глазами он узнавал лукаво улыбающуюся ему весну, которой он никогда больше не доверит свое сердце.
Все теперь будет по-новому! И к черту эту тоску, она – унижение перед жизнью. Эти вожделеющие страсти – зараза плоти. Эту горечь отвергнутого сердца – попирание ногами своими собственное достоинство. И все эти мизеры обывательской жизни, оседающие на душу как пыль на одежду. Ничего не оставит он в себе из того, что будет обременять его одиночество. Все что было и есть сейчас, будет брошено под ноги завтрашних дней, бредущих в будущее не оставляя следов по которым, его могли бы найти другие. Все приметы он уничтожит так, чтобы никогда больше не отражаться в глазах окружающих и не натыкаться на слова их. Он отказывается от всего привычного человеку и для того только, чтобы освободить суму свою для всего нового, необычайного, которое будет попадаться на пути его. Он уходит, чтобы заглянуть в жизнь с обратной стороны, снаружи, с высоты, откуда так хорошо видно все потаенное в человеке. Ведь когда солнце высоко -  исчезают тени, за которыми люди прячут свои настоящие лица. Он уходит не для того, чтобы куда-то прийти, а чтобы просто идти, меряя свою жизнь шагами. Идти мимо всего, не приближаясь ни к чьим сердцам и взглядам и сторонясь их богов – этих иждивенцев душ человеческих. Идти по мысли и по желанию своему, которые нужны ему, чтобы открыть двери своего нового мира. И нет в нем сожаления, ведь он ничего не теряет, но зато столько предстоит ему приобрести. Нет в нем грусти расставания с прошлым – ведь там было так мало радостей и так много неудач. И совсем не боится он заблудиться. Заблудиться могут лишь те, кто боится потерять дорогу к дому, а у него – нет больше дома, кроме этого джипа.
Емельян понимал, что вся эта произошедшая с ним метаморфоза не была инспирирована только выпитым коньяком, разлившимся в его сознании пафосом мыслей, но еще больше она была обусловлена его окончательно принятым решением лишить себя всех житейских приоритетов: работы, семьи, жилища, общества… А принятое решение – всегда приносит облегчение. Но между тем, не смотря на все эти одушевленные идеей отречения мысли, он с восторгом представлял себе счастливое лицо Анжелики, когда он тайно осуществит ее желания. И где-то в глубине души, за глаза от самого себя, он торжествующе воображал себе, как вдруг она случайно узнает о том, что все это он для нее сделал и будет сожалеть, что отвергнула его чувства. Но это были последние мысли, еще не примирившиеся с поражением и затаившие обиду. – Пройдут и они. Ведь она пожелала, чтобы они никогда не встречались – значит, так тому и быть. Нет здесь для него альтернативы.
А ведь он мог бы ее полюбить… Да и полюбил ведь, чего таить от себя. Иначе и не было бы столько горечи от этой неудачи. Но…, быстро полюбил, быстро и разлюбит. Не останется для нее места в его завтрашней жизни.
Обняв примостившегося рядом пса, который, как и он, бездумно провожал взглядами прохожих и, по-видимому, о чем-то размышлял, Емельян громко произнес:
- О чем призадумался, дружище? Не о том ли, что в мире, где так много людей, так ничтожно мало человеческого?
Знаешь, я пришел к одному неоспоримому заключению, что из всех живущих на земле тварей, легче всего поддаются дрессировке не собаки, не кош ки, не слоны и не медведи, а... люди! Именно люди, дружище. Потому что они умны и легко все схватывают. Ведь их не воспитывают – их дрессируют. Но не стоит удивляться, ведь жизнь для них – это не театральные подмостки как говорил Шекспир, а цирковой манеж. Хотя я и не перестаю сетовать, что их держат не под замком в зверинце. Ум таких людей не возвышает их, а опускает до собственного дерьма. И они еще кичатся своей сноровкой исполнять вызубренные по указке трюки лучше и проворнее животных. Я знаю людей, дружище! Знаю до последней их мысли и, честное слово, я ни разу не усомнился в своей ненависти.
Протянув руку, Емельян взял бутылку, но вспомнив, что она пустая, разочарованно вернул ее на место.
- Ты не думай, старик, что я пьян, - продолжал он, - Я совсем не пьян. Просто когда мне что-то не по вкусу – я сплевываю. Элементарная чистоплотность. И не моя в том вина, что в этом мире так трудно найти даже чистой воды напиться. Помолчав, он снял очки и потер рукой лицо, после чего снова одел их.
- А знаешь, это очень сложно, когда для глаз перестают существовать преграды и ты видишь все насквозь, до самой последней тайны. Когда желая увидеть человека - твой взгляд проваливается в преисподнюю их душ и сердец. Когда, глядя в глаза их, ты читаешь одни и те же дешевые мысли со штампами здравого смысла, закупленные впрок на все случаи жизни. Когда обращаясь к ним, ты чувствуешь себя униженным понимая, что все сказанное тобой они воспринимают не мозгом, а желудком и которое потом они вместе с переваренной пищей изгаживают из себя в ближайшей уборной. Я ненавижу их, старик! Ненавижу каждого из тех, кто стелет души свои под ноги идолов, кумиров и авторитетов; кто торгует сердцами своими, изменяя человеческому в себе; кто порочит величие образа и подобия Божьего в себе зоологической мудростью мира сего… Всех их я презираю! Этих прозелитов предающих и продающих свои души. Этих агрономов тел, самольщением удобряющих самомнение. Этих идеологических глашатаев провозглашающих размножение. Этих моральных гаеров, превративших человечность в звериный фарс. Этих институтских конкистадоров, абордажирующих наш интеллект контрафактным знанием апокалипсисного мира!... Не-ет. Ты не думай, что я говорю это потому, что я пьян. Я не пьян. Коньяк для меня всего лишь средство самовыражения.
Достав из кармана сигареты, Емельян протянул Цыгану.
- Будешь? – шутя, предложил он, - Или ты предпочитаешь вести здоровый образ жизни?
Пес флегматично обнюхал пачку и с равнодушным видом отвернулся.
- Ну и правильно, - одобрительно усмехнулся Емельян, - Дурная это привычка. Да и мозги коптятся от этого дыма… Представляешь, будут потом «мозги холодного копчения». Деликатес для интеллектуальных гурманов…
Сунув в рот сигарету, он прикурил.
- Что ж, буду бросать это плебейское удовольствие… Только не сейчас… - он взглянул на остановившегося рядом мальчика выбежавшего из дверей магазина.
- А это ваша собака? – бойко обратился он к Емельяну, указывая на Цыгана.
- Нет, милый друг. Вся моя собственность – это я сам, без налогов миру и обществу, - с улыбкой ответил Емельян, приподняв очки, - Вот и ты, вырастешь – бей по рукам всякому, кто будет протягивать их, чтобы отнять у тебя твою неделимую собственность – тебя самого. И не важно кто это будет: преподаватели жизни ли; лжебоги в масках святости; разные гуру с тайнами потемок и мрака подземельного… или другие какие-нибудь вымогатели душ и свободы, паразитирующих на человеческом невежестве… А эта собака – просто мой друг. Один из тех немногих, кого мне не в чем упрекнуть – разве только за то, что он грязен. Это очень умный пес. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?
Мальчик согласно кивнул головой и довольно протянул руку, осторожно погладив его по голове.
- Не бойся, - подбодрил его Емельян, - Животные более терпимы к людям, нежели они к себе сами.
- А ну-ка не прикасайся к ней! – раздался чей-то визгливый негодующий голос из-за спины, так что Цыган вздрогнул и испуганно вскочил на ноги. Емельян обернулся, увидев вышедшую из магазина полную женщину с сумкой в руке, которая, по-видимому, была матерью этого мальчика. Подскочив к нему, она схватила его за руку и отдернула так, что он едва устоял на ногах.
- Ты что делаешь? – начала она выговаривать своему провинившемуся сыну, - А если бы она тебя укусила? Посмотри, какая она вся…, еще и заразу какую-нибудь бы подхватил…
- Мадам, уверяю Вас, Вы совершенно напрасно тревожитесь, - вступился Емельян за оскорбленного пса, - Это несчастное животное не способно причинить вреда человеку – для этого ему самому пришлось бы стать человеком, чтобы кусать других из обыкновенной порочной прихоти и зависти. А эта собака если и может укусить, то только защищаясь, а не нападая.
- А я не с Вами разговариваю, молодой человек. И вообще, здесь не место для выгуливания собак… и для пьянства, кстати тоже. Совсем совесть потеряли. Никаких приличий.
Емельян засмеялся, опустив очки на глаза.
- Цыган? Ты почему такой бессовестный? – произнес он, обращаясь к псу, - Как ты мог опуститься до такого, чтобы гулять среди людей, чья совесть, поострее, чем твои зубы? Как мог ты унизиться до того, чтобы находиться среди тех, для кого приличия – это как прививка от бешенства? Стыдись, мой друг. Стыдись.
- Чокнутый какой-то. И когда только в городе порядок наведут, - гневно высказалась женщина, зло посмотрев на улыбающегося Емельяна, затягивающегося сигаретой, - Пошли, Вова.
Манерно отвернувшись, она снова взяла мальчика за руку и стала спускаться. Но едва она шагнула на первую ступеньку (которых было всего три) как вдруг она выронила сумку и, вскрикнув от боли, повалилась прямо на Емельяна который, с ужасом увидев падающие на себя сто двадцать килограмм живого веса, хотел было отскочить в сторону, чтобы не оказаться придавленным или, по крайней мере, поддержать ее, что впрочем, вряд ли было ему по силам…, но было уже поздно и в следующую секунду он, словно поверженный боец, лежал на лопатках не в силах вздохнуть от сдавливающей грудь тяжести приземлившейся женщины, которая со слезами на глазах и краснея от стыда, неловко пыталась подняться. Мальчик стоял рядом и испуганно хныкал, глядя на мать.
- Все хорошо, Вовочка. Не плачь, - попыталась успокоить она своего сына. Виновато взглянув на неподвижного, пьяно ухмыляющегося Емельяна, от которого страшно несло перегаром, она смущенно вымолвила:
- Простите… я…
- Ничего. Не переживайте. Я не женатый, - пошутил Емельян, - Вот только руку… Вы придавили мне руку.
В это время подоспела женщина и стала помогать ей подняться.
- С Вами все в порядке? – с участием спросила она сдерживающую слезы женщину.
- Да… я… немного подвернула ногу.
- А идти сможете?
Женщина кивнула и, опираясь на ее руку, попробовала сделать несколько шагов.
Емельян тем временем тоже поднялся, отряхивая брюки и плащ. Посмотрев на прихрамывающую женщину, на ногах которой были замшевые полусапожки на шпильках, он иронично усмехнулся, поняв причину ее падения. Подобрав сумку, он сложил в нее выпавшие продукты и, подойдя к пострадавшей, с галантным поклоном протянул ее ей.
- Это Ваше, мэм.
Взяв сумку, женщина сконфуженно покраснела.
- Спасибо. Извините, что так вышло.
- Пустяки, - отмахнулся Емельян, - Хотя признаюсь, Вы заставили меня сожалеть о том, что в свое время я не занимался тяжелой атлетикой. Кстати, если хотите, могу подвезти Вас.
- Нет, нет, спасибо. Тут недалеко.
Поблагодарив женщину за помощь, она снова взяла мальчика за руку и неторопливым шагом удалилась, заметно прихрамывая на левую ногу. Посмотрев на подошедшего к нему пса, Емельян вздохнул и присел на ступеньку.
- Вот так то, - задумчиво произнес он, - Мало приобрести крылья, чтобы полететь. Верно, старик? Что ж, поедем домой да примем ванну, а то выглядишь ты и в самом деле неважнецки.
Кстати, я только что сделал два апологетических вывода, первый: обращаясь к людям – забудь, что они люди. И второй: для того чтобы стать своим среди людей -  нужно забыть о том, что ты человек. Немного цинично конечно, но ведь правда никогда не была человеку по вкусу. Именно поэтому она так редко встречается в меню общественной жизни.
Взглянув на часы, Емельян поднялся, собираясь в магазин за еще одной бутылкой коньяка, чтобы распить ее за воспоминаниями с пустыми комнатами своей квартиры, в которой быть может, уже через несколько дней будут биться другие сердца, перетирая в пыль свое семейное счастье. Но осуществить свое намерение он не успел, неожиданно наткнувшись на двух милиционеров, выросших перед ним будто из-под земли.
- Это еще что за чудеса телепортации? Новинка от Энштейна? – насмешливо воскликнул Емельян, приподняв очки, словно желая удостовериться, что это не галлюцинация, вызванная его пьяным воображением.
- Предъявите, пожалуйста, ваши документы, - чопорным голосом произнес один из них с веснушчатым неудовлетворенным жизнью лицом.
- А-а-а! Незаконнорожденные дети Фемиды! Блудни, промышляющие на законобоязненности граждан! И чем же я обязан вашему вниманию? Этим кожаным плащом, которого у вас нет? Или возможностью подзаработать на моем хорошем настроении? Честное слово ребята, содержимое моих карманов не сделает вашу жизнь слаще.
- Предъявите, пожалуйста, документы, - совершенно невозмутимо повторил тот же парень, словно бы эта фраза была единственным достоянием его разговорной речи.
- Слушай гуттаперчивый, хочешь дам мудрый совет? – наклонившись к его уху, вполголоса произнес Емельян, -  Выучи еще хотя бы пару слов и тебя точно повысят в звании.
 - Я повторяю, предъявите документы, - перейдя на угрожающий тон, настоятельно потребовал парень, потянувшись к нагрудному карману за рацией.
Емельян захохотал, отыскивая глазами своего пса который, навострив уши, с любопытством наблюдал за происходящим из-за спин милиционеров, находясь на безопасном от них расстоянии.
- Цыган! – произнес он, - Научи этих ребят хотя бы лаять, а то, честное слово, я начинаю сомневаться в надежности наших защитников правопорядка.
- Поосторожнее в выражениях, - с апломбом предупредил второй, неприязненно оглядывая его.
- Что? На самолюбие наступил? Кто же виноват, что оно путается под ногами? А знаете, человека легче научить собачьему, нежели собаку человеческому. Поэтому мой вам совет: если уж посадили себя на цепь – то научитесь хотя бы гавкать, прежде чем изображать из себя сторожевую собаку. А говорить вам и в самом деле не зачем, ведь для вас не существует понятия « человек», а только «потенциальный подозреваемый».
- Так Вы отказываетесь предъявить документы?
- Да не могу я предъявить тебе свои документы! Это важная государственная тайна! – досадливо воскликнул Емельян.
- В таком случае будьте добры, пройдите пожалуйста с нами.
- Ты что гомосексуалист?
- Че-его?
- А как же еще расценивать ваши приставания к незнакомым мужчинам? – продолжал иронизировать Емельян, с усмешкой наблюдая, как строго невозмутимое лицо парня в погонах, видоизменяется в свирепую гримасу.
- Слушай ты… - зло прошипел он, тщетно пытаясь найти в своем опаленном гневом сознании точные слова, которые смогли бы выразить всю ту ненависть, которая в эту минуту переполняла его, выплескиваясь  потоками флюидов.
Емельян сочувственно покачал головой понимая, что если он сейчас же не остудит их пыл, то это может обернуться для него какой-нибудь чрезвычайной крайностью из разряда мстящего самолюбия, чьи приговоры бывают на редкость жестоки и без права на аппеляцию, в чем он убедился на личном опыте не далее как сегодня, пав жертвой бескомпромиссного равнодушия уязвленной Анжелики. Нет уж, довольно неприятностей. Да и вообще не надо было ввязываться в демагогию с этими тупицами акселераторами, унижая себя до их вундеркиндской глупости. Вот только ни паспорта, ни водительских прав у него все равно не было. Разве что документы на машину… и то в машине.
Добродушно улыбнувшись, Емельян снял очки, примирительно обращаясь к побагровевшим от ярости милиционерам один из которых, демонстративно вытаскивал резиновую дубинку не сводя с него пристально прищуренных глаз.
- Ладно, ребята, не серчайте на меня. Я не прав. Приношу вам свои извинения. Просто… день сегодня паскудный; утренний дождь, размывший и смешавший с грязью мои надежды; несдержанные обещания весны, поклявшейся на иллюзиях моего воображения; выставленное за порог и прищемленное дверью сердце… а-а! – Емельян махнул рукой, грустно ухмыльнувшись, - А теперь вот еще и вы так некстати…
- Гражданин… если Вы сейчас же не пройдете с нами в отделение, то я буду вынужден прибегнуть к крайним мерам, - угрожающе покачивая дубинкой, произнес веснушчатый парень.
- Да что с ним рассусоливать! Надевай наручники и потащили в дежурку! Там разберемся, - категорически заявил второй, тоже вытаскивая дубинку.
- Эй-эй! Ребята! Никаких наручников! – возмущенно воскликнул Емельян, - Я понимаю, у вас нервная работа и все такое… К тому же не так то это просто быть проклятием общества, вскормленного не материнской грудью, а запретными плодами. Удивляюсь только, как это Богу не пришло в голову сотворить сначала правоохранительные органы, которые стерегли бы Его интересы, а уж потом Адама с Евой. Ведь как теперь было бы все по-другому. Верно?
- Вот об этом мы и поговорим с Вами в отделении. Руки! – властно потребовал веснушчатый парень, приготовив наручники.
- Да ладно вам. Вы же классные парни. Давайте лучше присядем, выкурим по сигарете, поболтаем о том, о сем…
Сунув руку  в карман, Емельян вытащил сигареты и протянул их милиционерам.
- «Честерфилд» на халяву! Смелей, ребята!
Веснушчатый хищнически ухмыльнулся и резко, схватил Емельяна за руку, вывернув ее так, что он едва не закричал от боли выронив сигареты. Второй парень ухватил его за другую руку и тоже заломил ее за спину, торопливо застегивая на запястьях холодную сталь наручников.
- Теперь наша очередь шутить и рассказывать анекдоты. Нравиться, а? Нравиться? – издевательски дергая его за впившиеся в кожу наручники, торжествовал веснушчатый, заглядывая в скривившееся от боли лицо Емельяна.
- Вы не имеете права надевать на меня наручники! – запротестовал Емельян, - Слышите? Я буду на вас жаловаться! Сударыня! Сударыня! – крикнул он проходящей мимо женщине,  - Вы должны стать очевидцем этого беззакония! Этой дискриминации добропорядочных граждан кондотьерами власти! Сударыня! Куда же Вы! Вы не можете остаться равнодушными к этому наглому попирательству демократичных прав личности!  Неужели вы думаете, что если вы на все будете зажмуривать глаза, то вас никто не увидит? Так знайте, произвол растет именно там, где его больше всего стараются не замечать. И уж поверьте, если мне сегодня наступили на ногу, то завтра вам наступят на горло! – исступленно кричал Емельян вслед удаляющейся женщине, которая лишь мельком, из любопытства, удостоила его своим взглядом и отвернулась, безразличная к эпатажным выкрикам незнакомого ей мужчины.
- Люди! – снова закричал Емельян, озираясь по сторонам в поисках чьей-нибудь поддержки, - Неужели вы так и будете жить со своим трусливым благоразумием? Со своей пугливой осторожностью шарахающейся малейшего шороха? Со своей «мужественностью» выглядывающей из-за угла?! Доколе же вы будете прятаться словно сурки в своих тесных норах опасаясь быть замеченными! На ваших глазах творится беспредел, а вы со спокойной совестью проходите мимо торопясь унести свою спекулирующую на приличиях, лживую «храбрость правдоискателя». Ну, где же вы, полководцы справедливости! Рыцари, сражающиеся за права своих сограждан!  - Емельян захохотал, но тут же скривился от резкой боли вывернутых веснушчатым «инквизитором» рук.
- Смотри не надорвись, Демосфен хренов, - довольно ухмыляясь, сказал парень.
- Насилие – плод бессилия, - дерзко улыбаясь, ответил ему Емельян, - А ты -  слабак, парень! Ничтожество! Вся бравада твоя – всего-то лживый декорум, который ты наздевываешь на себя каждое утро вместе с этой формой и вечером снимаешь, оставляя в раздевалке. Житейская максима: где слабость – там гадость.
- А ты не очень-то умничай, - пригрозил второй милиционер, с нахальным видом обшаривая его карманы. Вынув из его кармана портмоне он. даже не заглянув в него, сунул себе в нагрудный карман. Нагнувшись, он поднял выпавшие у Емельяна сигареты и вложил ему в руки, застегнутые за спиной.
- А этим будешь угощать сокамерников. Они любят на халяву, - с усмешкой добавил он, приятельски похлопав Емельяна по плечу.
- Давай, оратор, двигай. Здесь недалеко. Или тебе помочь? – грубо толкая его в спину, произнес веснушчатый.
- Я всегда уважал тех, кто данной ему властью блюдет закон и порядок. Но презираю тех, кто использует ее для того, чтобы блюсти свои жалкие амбиции и мелкие интересы своей алчной душонки. Поэтому не обращайте внимания на мою брезгливость к вам. Но если ты еще раз толкнешь меня, то ты горько об этом пожалеешь. Халявы среди сокамерников тебе точно не будет.
- Ты угрожаешь мне?
- Предупреждаю.
Емельян неприязненно отвернулся и неторопливо зашагал по тротуару, невесело размышляя о неприятностях сегодняшнего дня, окончившихся таким нелепым образом.
И все-то началось с опрокинутого кубка на небесном застолье, намочившего его крылья. Все краски оказались размазаны этим первым весенним дождем, так варварски уничтожившим труды его вдохновения. Что ж, он вдосталь испил этого отравляющего зелья погубившего все живое в его сердце. И мертвы теперь его заповедные желания! Мертвы и последние полуобгоревшие чувства, выхваченные из тлеющих углей которыми он еще только что был воодушевлен на гордое одиночество страннической жизни в поисках недостающих для душ людских истин…
Но все вымерло. И какая-то болотистая апатия неумолимо засасывала его  в пучину безразличия ко всему на свете. Ему было наплевать на эти бьющие ветром в лицо минуты из будущего, несущие с собой тревожную неизвестность. И он даже нисколько не сожалел, что сам напросился на эту неприятность. Пусть это будет местью самому себе; местью своей несдержанности и неблагоразумию, которыми он бездумно швырял во всех и каждого. Пусть это будет его епитимьей в наказание за свою глупость. Ведь разве не глупо говорить глупцам об их глупости? И не глупо ли быть самим собой среди тех, кто даже не знает, зачем и для чего они нужны самим себе; кто не представляет, как он выглядит на самом деле и кто никогда не видел себя иначе, чем в зеркале своей гримерной.
Человек – прекраснейшее творение биологической архитектуры, но только живет он не внутри, а снаружи, холя и лелея внешний вид.
Глупо. Все очень глупо. Быть чужим среди своих. Пытаться познакомить человека с человеческим (с самим собой). Глупо отнимать у детей их побрякушки, заставляя их думать… Но еще глупее жить среди тех, кто живет лишь по пути с собой к смерти; кто боится не бояться; кто ходит за морковкой; кто меряет необычное обычным; в непривычном ищет привычное; правду оценивает выгодой и верит только в то, что для него, но не в нем. Никто не станет слушать то, что не заверено авторитетностью и временем. Поэтому слова его были напрасны, как дождь на песчаные дюны пустыни.
А между тем и не хотел он оскорблять этих парней в погонах. Просто подвернулись под руку, наступив на его открытые раны. Хотя теперь это было уже не важно. Все было не важно. Иссякли источники его философского оптимизма, оправдывающего все его жизненные курьезы и неудачи. И очень бы кстати пришлась сейчас так и не купленная бутылка коньяка и то тихое местечко за городом, среди безмолвных сосен и елей… Но он не раскаивается. Совсем не раскаивается потому, что это трусость перед самим собой; суета души; побег от своей неотстающей тени… и все это так же глупо, как и все прочее, что он оставил среди людей вместо того, чтобы унести в свое одиночество.
« Эх, Анжелика… Хватило ли бы у тебя жестокости толкнуть меня зная, что я не устою на ногах и упаду? Но ты права; зачем тебе то, что мало для твоего сердца?»
Емельян тоскливо вздохнул, безразлично посмотрев на конвоировавших его под руки милиционеров,  которые, по-видимому, предвкушали скорую над ним расправу. По крайней мере, трое суток ареста ему точно не миновать. Уж об этом-то они позаботятся и о том, чтобы сделать их незабываемыми. Но это его совершенно не беспокоило. И даже думать ни о чем не хотелось. Вот если бы напиться…
Вспомнив про Цыгана, Емельян обернулся, собираясь крикнуть ему пару слов на прощание, но к своему удивлению он увидел, что тот все это время преданно бежал рядом, не отставая ни на шаг. Подмигнув вопросительно посмотревшему на него псу, он печально улыбнулся и произнес:
- Мои стези прямы, дружище. Ибо я сам исповедую пути свои. Но что за дорога без грязи? А уж после дождя она так и липнет к подошвам. Хотя ведь грязь не виновата в том, что в нее вступают. Просто я с детства любил мерять глубину луж, даже с риском намочить ботинки. Верно, старик? Вот только на вечеринку тебе придется идти без меня.
- Ты с кем это? С псиной что ли? – недоуменно глядя на Емельяна, насмешливо полюбопытствовал веснушчатый.
- Его зовут Цыган, - лаконично ответил Емельян.
- И ты с ним разговариваешь?
- В отличие от не умеющих говорить – он умеет молчать.
- Да ты перебрал, парень.
- Этим и объясняется мое снисходительное терпение вас, - презрительно ухмыльнулся Емельян.
- Ладно, топай, философ. Умничать будешь в другом месте.
Перейдя через дорогу, Емельян увидел двухэтажное кирпичное здание которое, он знал и раньше, принадлежало районному управлению милиции, возле которого стояло несколько штатских машин и классический «УАЗик» с прикрепленной на крыше мигалкой.
Что ж, не все ли равно, где справлять праздник неудачников? А лучший подарок неудачнику – конечно же, неприятность.