Без кулис глава 13

 13 глава


26 СЕНТЯБРЯ
Из широты непредвзятости: Из пространства беспристрастности: Из тишины рассудка, пристальный взгляд в эмпирическую объективность, в проявленную часть реальности не имеющую корней: В самую глубину бесполезных ископаемых, этих составляющих компонентов пустоты. И странные виды видятся, и странно, что там еще что то водится в этом изъеденном неквалифицированными бескрылыми насекомыми мире. Бесперспективная и беспринципная субстанция с пожирающими объекты субъектами.

День как день граненый бытом, с витиеватой филигранью мыслей о судьбе и философских посторонностях о пустоте, зашторенной красиво декорированным миром! Обычный день, с прогулкой по орбите сердца в цветочную долину распускающихся чувств и прозябающей мечты из грунта веры, любви и солнечного ультрафиолета! И все как всегда: ночной озон в приоткрытую форточку: Сиреневый фонарь, стеснительно мерцающий в окно: Неон далеких звезд и строки в высоту наощупь: Ландшафт цветочный под окном и грустный взгляд, проваленный в трансфинитную высоту! Все безызменно! Все тот же килограмм на безмене, из маленьких и марких частностей, неумолимо суммирующихся в булыжный тамерлановый курган. По килограмму центнер, центнер в тонны, бездарно прожитых и выброшенных дней. Секунда в час и час – в оторванные сутки, от жизни, от календаря и от мечты моей.


29 СЕНТЯБРЯ
Кто-то зачеркнул меня крестиком на громадном полотне мироздания как ошибку школьника. И так скверно чувствовать на себе эти чернила неправописания, выпачкивающих мою жизнь.

Снова царапины в душе. Снова слова как свежая краска на облупившиеся стены. Снова мысли зализывающие раны самолюбия. Снова чувства обломками ночи в грудь и снова тень размазанная лампой по столу и придавленная пустой кружкой из-под кофе. Все как уже бывало не единожды и не дважды. И как же так случилось, что однажды стало навсегда? Как так случилось, что я рисовал себя с закрытыми глазами? Но еще ведь не поздно предъявить себе ультиматумы. Еще не поздно выкорчевать из себя 27 лет жизни пустивших корни.

Все сегодня навыворот. Все нутро наружу. Все лица из карманов и пазух на показ. Но кто возьмется поискать меня среди них? Кто угадает из миллиона того, кто записался в этот мир 34 года  назад? Кто сможет найти мое подлинное имя в фолиантах толковых словарей? Никогда еще по-настоящему я не был ни одним из тех, кем кажусь другим. Никогда еще я не назвался собственным именем, пожимая руку при знакомстве. Но неужели все не так просто, как мне иногда кажется? Всякий раз моя философия рушится, не выдерживая испытаний на прочность. Но разве я сказал, что я философ? – О, слишком! Слишком философ, чтобы любить ее!
Что такое философия? Непромокаемый плащ в непогоду? Палатка для путешественника? Костерок для странника? Богатство для нищего? Влага для умирающего от жажды? Но что проку от плаща, когда намокают ноги от луж?! Что проку от палатки, когда приходится спать на сырой земле?! Что костерок, который все равно перегорит и потухнет?! Богатство для нищего, который не умеет копить, но только тратить?! Влага, которая только смачивает горло, но не утоляет жажды?!... Философия – лишь болеутоляющее; паллиатив – но не панацея.

31 СЕНТЯБРЯ
А уже осень! Поистощился календарь. И циферки дней опадают как те пожелтевшие листья на деревьях. И душа выпирает голыми вицами шатаемыми ветрами… Так пусто и болезненная белость кругом, так похожая на санитарные халаты. Что же осталось от цветущей жизни ободранной ветрами времени?
Ах, осень, унеси слова мои в завтра! В теплую тропическую чудную страну «завтра»!!! Завтра – это мечта! Ведь летят же птицы. Летите и вы, мои крылатые мысли! Летите крохи! Улетайте птенчиками, да возвращайтесь птицами!

Падают листья; почитай на этих страницах судьбу свою.

Как мало еще написанного, но как глубока еще пропасть моих мыслей, куда страшился бы заглянуть даже люцифер!
Сто восемьдесят страниц романа, на которых размазана всего неделя из жизни Емельяна.  Наверное, он возненавидел бы меня за эту скупость со всей своей философской неординарностью, в которой нашлась бы тысяча аргументов моей бездарности! О, как бы он был прав!

Уже утро. Ночь прошла на «авось», без налогов быта. Шесть часов на расстоянии тысячи миль над землей. Секунда в мысль и мысль на века; из одиночества, да через поколения по строкам.
Через полчаса на работу, а я еще не спал.



                *** *** ***



У человека, нежелающего идти с толпой, лишь один путь – идти против толпы; против ее намозоленных низкими страстями и потребностями сердец; против ее окаменевших убеждений; сакральных взглядов с расширенными зрачками; дурно пахнущего пиетизмом дыхания изо рта; против ветра, вздымающего с пыльных дорог тучи бессмысленных имен и понятий; против глупости, выкованной из булатной стали; против течения времени, несущего с собой весь хлам, весь мусор, брошенный в него человеческим невежеством; против воителей знаний с книжными щитами и указками вместо пик; против судеб по осколкам зеркал; против приличий и нравственности, наступая на искусственные лица; против «богов», оставляя следы подошв на их спинах; против напластованных из слов времени истин… и вообще против всего, что веками оседало пылью в человеческом генофонде.
Но толпа никогда не уступает дорогу. И чтобы протолкаться через эту живую изгородь, нужно приготовиться к толчкам, зуботычинам, отдавленным ногам, оскорблению и еще многим неприятностям, которые сулит это столкновение с движущейся массой, которую нельзя остановить – но только либо идти с ней, либо вести ее за собой, обещая сочные пастбища и загробный элизиум для их душ.
Но с толпой Емельян никогда не ходил. Ему было бы отвратительно чье-то постоянное дыхание в затылок, подталкивание в спину и спотыкания о чьи-то плетущиеся впереди пятки. А чтобы идти впереди, нужно быть больше рабом, чем те, кто будет идти за тобой. Потому что нужно уметь угождать и чтить их невежество, не смея прекословить их традиционным идеалам и суевериям и прикасаться к их освященным прахом истории архетипам. И уж ни в коем случае, нельзя даже пытаться лишать их подданства загробному миру, на защите которых стоят разные метафизики и идеалисты.
Люди не приемлют нечто совершенно новое, которое бы противоречило их устоявшимся представлениям – но только внешне подновленное с неизменным содержанием заплесневевшей просфоры и прокисшего кагора. Всякое новаторство непременно должно быть для них привычным и похожим на то, что они хорошо знают. Но копаться в трухлявой перегнившей ветоши и эксгумировать старые могилы, Емельяну просто не позволила бы его чистоплотность и брезгливость.
Но зачем же  ему нужно вламываться в этот послушно вышагивающий строй человечества с постмодернистскими логотипами? Чтобы удовлетворить свою мелкоумную страсть ретрограда? Или банальную страсть фрондерства? – Нет, конечно, нет. Но он жаждал баталии, обуреваемый безумной мыслью разбить наголо всю вековую мудрость человечества, поросшую бурьяном; все духовные ценности по пол-алтына за штуку; все культовые предрассудки и заблуждения; все священные реликвии об которые разбивали поклонами лбы не одно поколение; всю идеологию, выкристаллизовавшуюся из невежества и мистического суеверия…!!! Он жаждал революции разума! Саботажа истомленных неволей душ! Штурма небесных бастионов! Войны за господство над своими судьбами; над самим собой; за веру в себя и за свое величие! У него нет еще соратников – но многие перейдут на его сторону, когда узнают, что жизнь принадлежит только им и что сражаться нужно, только за себя и за то, для чего ты живешь, отстаивая свое первородное достоинство «творца».
Но иногда эта одержимость построения нового мира из людских сердец представлялась просто каким-то безрассудным дурачеством. Глупостью. Безумием. И вообще вся его идея разрушения интеллектуальных и духовных архаизмов,  оказывалась совершенно абсурдна и далека от его алчущего желания найти истину. Все это будет выглядеть не более чем переодевание; снять ветхие одежды и облачиться в новые, что и делалось из века в век юродивыми «идеологами общества».
Да и вообще, реорганизовывать человеческие приоритеты – это значит вырывать кусок из целостной материи и приштопывать к ней заплату. Все переделки общества на протяжении человеческого существования сводились к одному и тому же: новым декорациям, новым нарядам и гримам, в то время как человечество оставалось все тем же, как и в начале мироздания. А это говорит о том, что переделать, переустроить, изменить мир – невозможно. Не эти ли истины во плоти человеческой переходят из поколения в поколение оставляя свои следы на страницах истории? Человека можно согнуть, но не сломать пополам и не изваять заново из угодной нам «глины». Напрасная трата времени пытаться заставить его быть чем-то другим чем то, что он уже есть. И все, что ему нужно после столетий беспрестанных увечий и понуканий (будь таким, да будь сяким) – это оправдать наконец его. Каждого по отдельности и всех вместе взятых. Каждого абсолютно! Ведь есть в природе плоды горькие, кислые, сладкие, есть и ядовитые… - не в этом ли гармония и совершенство? Не в этом ли извечном дуализме покоится золотой ключик нашего существования?
Так и среди людей: благополучным общество может стать лишь тогда, когда с него перестанут взымать духовные и моральные подати и избавят его совесть от нравственной кабалы. Тогда не понадобится больше ему дьявол, чтобы бояться творить зло, ни Бог, чтобы быть добродетельным. Ибо устал уже человек от этого отравленного понятиями добра и зла бытия. Устал быть вечным дебитором за воздух и землю под ногами, за счастье и благополучие!.. Устал быть послушником своей вины и спасать свою душу за то, что он родился и что он человек! Устал казаться и рядиться в кем-то выдуманную униформу унизительного понятия «человек». И как же так вышло, что человек стал для понятий, а не понятия для человека?
Так довольно третировать себя зубрежками псалмов о собственном ничтожестве и заставлять себя жрать из общего корыта. Довольно погонять себя понятиями и каяться за то, что мы люди! Не нужно больше стараться быть каким-то другим, подгоняя себя под установленные стандарты, а только самим  собой (горьким ли, кислым ли, сладким… - все равно)! И вот, нужно снять с человека эту тысячелетнюю анафему, наложенную на самих себя пралогической мудростью из-под каменного топора! Нужно оправдать его, чем он живет и как живет. Оправдать друг перед другом и перед самим собой, искупив свое долгое пребывание в темных узилищах греха, вины и страха.
Вот же он, секрет идеального мира с простейшими алгоритмами достижения всеобщего благополучия.
Но с чего было начать воплощение этой идеи «всеобщего оправдания»  Емельяну и в голову не приходило. Да и сама эта идея появилась в его голове совсем недавно, которая к тому же отнимала в нем его лучшее качество – презрение к роду человеческому.
Хотя на самом деле, эта идея вовсе не упраздняла его милитаристическую философию, ориентированную на свержение «богов» и завоевание человеческого господства над самим собой! Напротив, она дополняла его новыми аргументами, почему человек должен был обнажить меч свой против поработителей своих душ и сердец! Почему он не должен больше преклонять колен своих перед чуждой ему совестью и почему ему, не нужно больше прятать свою естественную природу и настоящее лицо за удручающей серостью всеобщей похожести.
 Но для этого просто еще не было нужных слов. Ведь всякому знанию нужны слова, как и бумаге перо. Иначе что за знание, которое не скажешь? И материя, которую не потрогаешь и не почувствуешь? Поэтому знание – не существует без слов, как материя – без молекул и атомов.
Но слишком глубоко было сердце этой идеи, чтобы дотронуться до которой, нужно было опуститься на самое дно бездны душ людских. Но разве философ умеет еще что-то, кроме того, чтобы исследовать глубины? О, он сумеет вытащить из этой колоды слов «блэк джек» новых истин!... Но сначала ему нужно отыграть свою удачу, заложенную блефующей весне и примириться с болью  в ребрах от тяжелых резиновых дубинок, которые были закономерным следствием его бескомпромиссной оппозиции против чумы политеизма и прочих приматов человеческого невежества, включая побирающиеся амбиции этих двух недоумков в погонах.
Непредвиденная коллизия. Но разве он не предполагал подобного исхода? – Предполагал. Но чтобы дубинками по печени, да по ребрам в пристегнутых к батарее наручниках… Причем никаких следов. Филигранная работа: ни синяков, ни ссадин, чтобы можно было снять побои. – Да и не стал бы он этого делать, унижая свою гордость.
А между тем его изрядно позабавило то, с каким садистским усердием и профессиональной серьезностью они пытались воздать ему за их помаранное самолюбие. Но тот, кто защищает свое поруганное достоинство нечистыми средствами, очень похож на того, кто пытается отмыть дерьмо - грязью. Да и всякая попытка исправить совершенную глупость - лишь усугубляет ее. Право же, что за парадоксальная особенность человеческая расковыривать маленькую появившуюся в кармане дырочку, в рваную дыру, вместо того, чтобы просто ее заштопать.
Емельян, конечно же, не отрицал своей вины – но ведь он же принес им свои извинения. Но им показалось это недостаточным искуплением за его « провинность» и, после получасовой экзекуции с издевательствами в немногочисленной компании свои коллег, они в довершении своего «правосудия» порешили закрыть его в камеру не к суточникам -  а к подследственным, пообещав ему веселое продолжение «банкета», где по их словам, сидели какие-то злобные монстры уголовники, которые лацкая отточенными клыками только и ждут, когда же к ним подсадят ягненка на растерзание.
Но все эти запугивания этническими представлениями зарешеченного мира, не производили на апатичного Емельяна ровно никакого впечатления. Хотя сама мысль, что ему придется провести несколько дней в полусумрачной камере с «парашей» и с запечатанными решетками окнами, вызывала в нем приступ тоски и отчаяния. А вообще – плевать!
На все плевать!
Жаль только, что Цыган его не дождется. Умный пес. Да и машина осталась на произвол угонщиков и охотников за колесами и магнитофонами…
Выкурив сигарету, которую ему с благородным видом предложил «веснушчатый», Емельян с презрительной ухмылкой на лице послушно ответил на немногочисленные вопросы усатого прапорщика: как зовут, где прописан, где работает… и т.д. После чего его заставили выдернуть шнурки из туфлей и выложить все содержимое карманов, которое состояло из 120 долларов, солнцезащитных очков, мобильного телефона, часов, связки ключей от машины и квартиры и пачки сигарет, которую ему великодушно позволили оставить при себе. Портмоне с визитками и некоторыми документами на машину, который у него вытащил милиционер, тоже присовокупились после тщательного изучения тем же прапорщиком с педантичным лицом и традиционными милицейскими усами.
Составив опись личный вещей Емельяна, он дал ему расписаться и небрежным жестом показал ожидающим его милиционерам – (одним из которых был «веснушчатый»), что его можно увести, которые тут же взяли его под руки и вывели из дежурной.
Пройдя через ряд дверей оперативных и следственных кабинетов, которые были обиты коричневым дешевым кожзаменителем, они опустились в подвал, где находились камеры для временного содержания, расположенные с обеих сторон широкого, выкрашенного зеленой краской коридора, утопающего в сумеречном сплине и смешанной  гамме тошнотворных запахов.
Емельян брезгливо поморщился, вообразив какие «благовония» его ожидают в самой камере, которые вероятно даже и не проветриваются, судя по тому, что никакой вентиляции здесь и в помине не было.
- Что? Уже не по душе? – насмешливо промолвил невысокого роста парень, который, по-видимому, был здесь выводным.   Это только психологическая увертюра, подготавливающая человека к основной части музыкальной пьесы, когда его грешная душа начнет петь благим матом молитвы о спасении и милосердии. Все эти двери паря, ведут в приемную ада.
- Обойдусь без гидов, - резко ответил Емельян, - А что бы ты знал чертенок, кто строит ад – тот и жить в нем будет.
- Не - ет. Ошибаешься Трубецкой. Мы – жрецы справедливости. Наше место – одесную с Господом. Сиречь – охранители его заповедей насколько это во власти человеческой.
- Словесная рвота. Мой тебе совет, поменьше употребляй продуктов, у которых вышел срок годности. Жуй лучше морковку, ума конечно от нее не прибавится, но зато подрастешь на пару дюймов точно. А о справедливости тебе ли говорить, паршивец? Наказывая за преступление – вы совершаете новое преступление, не исправляя первого. Я всегда считал и считаю до сих пор, что самое коварное преступление против человека – это закон.
- Ох, Трубецкой, какой же ты все-таки резонер, честное слово, - с сожалением качая головой, сказал низкорослый сержант, останавливаясь возле железной двери камеры,  - Встань лицом к стене! - приказал он. Емельян повиновался.
- Он не резонер, он мазохист, - скабрезно рыгая, вставил «веснушчатый» отпирая камеру.
- Я не мазохист. Просто люблю, когда мне щекочут пятки, - парировал Емельян.
«Веснушчатый» зло хмыкнул и распахнул дверь камеры.
- Принимайте новенького! – крикнул он поднявшимся с нар полураздетым от смрадной духоты заключенным.
- Ну, давай, Трубецкой! Иди! – сочувственно промолвил сержант, - Держи ухо востро с этими мазуриками. Удачи тебе!
Емельян рассмеялся напутственным словам велеречивого сержанта и, не сказав ни слова, вошел в камеру, сразу же ощутив на себе четыре пары пронизывающих взглядов. Вздрогнув от лязга захлопнувшейся за его спиной двери, Емельян сделал приветственный жест и, стараясь выглядеть уверенным, прошел к нарам.
- Здорово, чудики! Что такие не веселые? Панихидку по свободе справляете? – оглядывая угрюмые и неприветливые лица, улыбаясь воскликнул он. Но ответом ему было только хмурое напряженное молчание, расписавшееся на их лицах удивлением и подозрительностью.
Емельян хмыкнул и недоуменно пожал плечами.
- Извините ребята, сурдопереводом я не владею.
Присев на краешек нар он достал сигарету и закурил.
- А знаете, - продолжил он, - Молчат как правило те, кто осторожничает показаться глупым и те, кто прячет свои клыки. Так вот, первые безнадежны, потому что они уже глупы. Ну а вторые… с ними еще не все потеряно. По крайней мере, их еще можно научить бегать за палкой.
Емельян вытащил из пачки вторую сигарету и бросил на пол под ноги шокированных заключенных, лица которых стали похожи на оскал зверя.
- Взять! – крикнул им Емельян и расхохотался, потешаясь над своей шуткой.
- Ах ты мразь! – прошипел словно аспид один из мужчин, худощавый с корявой наколкой на правой руке, изображающей голую девицу в фашистском кителе и пилотке со свастикой. Подскочив к Емельяну, он схватил его за горло и повалил на спину, скривившись в яростной гримасе. Шутить парень явно не собирался. И если он сейчас его придушит – то будет точно не до смеха, - отвлеченно подумал Емельян.
Напрягшись изо всех сил, Емельян попытался разжать пальцы мужчины на своем горле, но он оказался куда сильнее его, хоть и выглядел субтильным и хилым. Тогда он попытался сбросить его с себя, понимая, что если и это не удастся, то ему точно будет конец. Но парень прочно сидел на нем, придавливая его к деревянным нарам. Емельян захрипел, в отчаянной надежде еще пытаясь дотянуться рукой до его лица, чтобы надавить на глаз. Но и это оказалось безнадежным и еще через секунду, он был бы уже мертв, если бы в это время не вмешался один из сокамерников, который до этого с безразличным ко всему видом лежал на нарах и пыхтел кубинской сигарой в потолок. Ударив парня по лицу, он что-то крикнул ему и спихнул ногой с нары так, что он, не успев ухватиться, глухо свалился на грязный бетонный пол. Другие мужчины, которые до этого с хищническим любопытством наблюдали за происходящей сценой, дружно захохотали, глядя на своего сконфуженного товарища, который с растерянным видом сидел на полу и недоуменно озирался.
- Сергеич, ты чего? – виновато произнес несостоявшийся душегуб, - Я ведь все по понятиям…
- Задохнись, щенок! – властно оборвал его вступившийся за Емельяна мужчина, которого, по-видимому, здесь уважали и побаивались, -  А вам что весело стало? – прикрикнул он на остальных, которые тут же притихли и потупились, словно провинившиеся школьники.
Емельян тем временем пришел в себя и поднялся, поправляя смятый костюм и плащ.
- Вот и познакомились, - шутя произнес он улыбнувшись.
- В следующий раз подобные прелюдии могут окончиться для тебя фатально, приятель, - поучительно сказал немолодой мужчина с седыми волосами и недельной щетиной, которому Емельян был обязан теперь жизнью.
- Спасибо, учту. Просто хотел удостовериться, что они молчат не потому, что им не понравилось мое лицо. Но оказалось, что говорить им мешают их зубы. Агрессивные ребята. Но мораль как всегда прозаична. Во всем, что человек выставляет напоказ, смело можно предположить, что это его слабое место. Жестокость, гнев, вспыльчивость,… как правило, маски из-за пазухи, в неглиже же это - всего лишь трусость и подобострастие, - кивнул он на поднявшегося с пола парня.
- Обыкновенная реакция на пощечину достоинству, - присаживаясь рядом, произнес мужчина, протягивая ему руку, -  Первый раз залетел?
- Первый, - ответил Емельян, пожимая его руку.
- Тогда понятно. Что ж, меня Ариманом дразнят.
- Ариман? Древнеперсидский властелин смерти и тьмы? – насмешливо удивился Емельян, - А ты неплохо сохранился.
- Я просто Ариман. По малолетке так прозвали.
- А я Дионис, - усмехнулся Емельян, - Просто Дионис - как отражение смешливой действительности.
- Кончай балагурить, здесь тебе не «Аншлаг» Дубовицкой, - строгим голосом попытался пресечь его мужчина.
- В таком случае расслабься. Отсутствие улыбок на ваших лицах и хмурые прищуренные глаза, выглядят куда более комичнее, чем мое хорошее настроение, - ответил ему Емельян, отыскивая глазами выпавшую во время «штурма» оскорбленным парнем пачку сигарет. Мужчина оскорблено вздохнул и поднялся, пристально посмотрев на невозмутимое лицо Емельяна.
- Ждешь оваций? – с оттенком раздражения промолвил он, - Их не будет. А фрапперство твое, поверь, до добра не доведет. Хотя признаюсь, я еще не встречал человека с таким стойким духовным анабиозом.
Помолчав, он продолжил:
- Я, конечно, уважаю сильных людей, без страха и сомнений; уважаю лихое остроумие, интеллектуальную доблесть, диссидентскую дерзость, моральный анархизм… - но не уважаю тех, кто не уважает благоразумие.
- А я не уважаю тех, кто оперирует им для защиты своего тщеславия, - холодно бросил Емельян, - Да и вообще я терпеть не могу благоразумия, которому приходится жертвовать свободой своих желаний. Благоразумие – только для глаз людских, в которые я давно перестал заглядывать, - Поднявшись с нар, он снял с себя плащ и, сложив его пополам, положил рядом с собой.
- А между тем, - продолжил Емельян, - Я уважаю тех, кто уважает все только что тобой перечисленное, - он снова, но уже по-дружески, протянул едва не вспылившему Ариману руку, - Думаю, схолии будут излишни, а зовут меня Емеля.
Ариман сразу же смягчил свое выражение и охотно пожал протянутую Емельяном руку, в знак примирения после этого словесного блейц крига.
- Вот так-то лучше, - добродушно заулыбался мужчина, - А меня по имени зовут Николаем, хотя молодежь обращается ко мне по отчеству: Сергеич. Так что зови, как тебе больше нравится.
- Ну что орава! – обратился он к прочим сокамерникам заинтересованно слушающих их разговор, - Давайте-ка чайку заварите на камеру! Да покрепче! А ты «матрос» сдвинь-ка свое шмотье. У стенки ляжешь, - повелел он высокому накачанному парню с наголо обритой головой, - Ну, Емеля, скидывай шуры, да полезай сюда. Поболтаем, - повернувшись, сказал он Емельяну.
Тяжело вздохнув, вспоминая все пассажи сегодняшнего дня, Емельян лениво взобрался на нары и расположился на расстеленном посередине колючем полосатом одеяле Аримана. Прислонившись спиной к давно небеленой стене, он на секунду прикрыл глаза, навскидку пытаясь поймать свое лицо со стороны и придумать ему какой-нибудь оскорбительный эпитет, который бы соответствовал его непреодолимому отвращению к самому себе. Потому что, наверное, никогда еще он не ненавидел себя так, как сегодня. Ему даже именно, хотелось себя ненавидеть… Но за закрытыми глазами оказалась только Анжелика,  холодным взором застужающая его чувства…
Чувства? Но ведь у него уже нет больше чувств! Все они стаяли с последним весенним снегом, превратившись в лужи и выпаренные солнцем в грозовые облака полные слез. Нет у него тех чувств, которые раньше бились в его сердце, кузнечным молотом куя подковы счастья. Умерло все - но Анжелика осталась, мучительным клеймом отчаяния, боль которого, коньяк притупил лишь на время и теперь, она с новой силой жгла его грудь каленым железом безысходности.
Но как же было забыть ее? Как вытеснить ее из своего сердца и мыслей, которые стали ее собственностью?
Ах, сколько паскудства уже зачерпнул он сегодня в свои сапоги, отыскивая брод к утешительному одиночеству. Сколько неприятностей словно репейник нацепил он на себя, пробираясь через кусты к своему забвению… И вот, он снова там откуда ушел и куда так не хотелось возвращаться. Он снова перед лицом своей злобно ухмыляющейся неудачи выгрызающей его спокойствие. И все его мысли – (ах, эти оборотни!) служили не ему, а ей, Анжелике, отбивая поклоны неугасимой в нем страсти, которая теперь, не более чем мемориальный огонь в вечную память о погибших навсегда надеждах.
Нет. Он забудет ее. Будет поститься одиночеством и забудет. Ведь если растение долго не поливать – оно скоро завянет. И костер, если в него не подбрасывать хворосту – скоро потухнет. А чувства – они как пчелы, собрав пыльцу с одного цветка, летят к другому. Но если цветок не медоносный, то они пролетают мимо. Да и вообще, если в одной хижине тебе не дали колодезной воды напиться, чтобы утолить жажду, постучись в другую или же просто оглянись, ведь за твоей спиной протекает чистая и прозрачная речка.
Но легче от всех этих самоутешительных мыслей не становилось, и тоска еще глубже вонзала свое жало ему в сердце, задергивая от него реальность черным завесом.
Может уснуть, обманув свои гремучие думы феерическими миражами снов? Чтобы отдохнуло сердце от тяжести взваленных на него неудач? Чтобы закончить драму сегодняшнего дня торжествующей улыбкой, прощающей все пережитые дрязги? Уснуть, чтобы не слышать, не видеть и не ощущать всего окружающего, вперяющего в него укоряющие взгляды. Уснуть, чтобы проснуться уже с новым сердцем, которому был бы нипочем этот скомканный цивилизацией мир с выделанными шкурками человека – все, что от него осталось.
Как же все-таки невыносимо стало для него общество, вынуждающее его делать реверансы условностям: отдавать честь чьим-то амбициям, подобострастничать перед благоразумием и притворятся, что ты один из стада жующий жвачку их банальных истин, понятий и убеждений, которые вызывают у него только рвоту и несварение желудка.
Но нет, Анжелика тут не причем. Просто горечь сегодняшней неудачи, смешалась с его перебродившей в желочь солипсической философией. Хотя он ведь вовсе не мизантроп, напротив, - он филантроп, радеющий о человеческом перевоплощении из несчастных грешников в счастливых «богов». Но именно эта добавленная горечь превратила его жизнеощущение в настоящий яд, от которого нет спасения. Да и что его философия перед жизнью? – Только блоха, от которой чешутся другие и он сам в том числе. Он всего лишь неудачник, с астрономической коллекцией глупостей и неприятностей. Клоун в запасе. Безработный актер, таскающий с собой свои маски. Тупица, швыряющий камешки слов по воде, которые тут же исчезают не оставляя следов, потому что слишком тяжелы они, чтобы оставаться на поверхности.
А между тем, он ведь и сам не знает, чего хочет. Не знает что делать. Не знает куда идти и зачем. Не знает, как жить так, чтобы жить не напрасно… Он ничего не сделал, но уже требует, чтобы ему заплатили.
В такой вот умственной и духовной растерянности пребывал сейчас Емельян, дважды за день побитый камнями. И надо было ему связаться с этими недоумками ментами, - досадливо размышлял Емельян. Впрочем, зато теперь у него будет время подумать над своей жизнью, дезориентированной эскападами последний дней. А сейчас так хотелось уснуть, если бы только не менее словоохотливый чем он Ариман, не доставал его своими расспросами, на которые Емельян отвечал лишь односложные «да», «нет» или же просто молча кивал головой, совершенно не вникая в то о чем он ему говорит, не испытывая никакого желания поддерживать разговор.
Хотя этот пожилой мужчина, был ему вполне симпатичен своими глубокомысленными размышлениями и идеологической позицией обструкционера, отстаивающего свою разнящуюся с общепринятым индивидуальность. И в другое время, ему наверняка было бы интересно поговорить с ним, но сейчас ему хотелось только одного – уснуть.
Емельян с тоской посмотрел на возбужденного Аримана, муссирующего какую-то диалектическую тему добра и зла уверенный, что Емельян слушает его. Тогда как на самом деле он и понятия не имел о чем идет речь.
- Ариман, - усталым голосом обратился к нему Емельян, чувствуя себя совершенно разбитым. Да и голова ко всему прочему раскалывалась от безмерно выпитого чифира, которым его напоили едва ли не силком, - Может спать будем? – с надеждой предложил он, посмотрев на своих все еще бодрствующих сокамерников плавающих в сизых клубах табачного дыма, которые сидели на корточках возле двери и о чем-то в полголоса разговаривали. А между тем время было уже позднее.
- Спать? – расстроился Ариман, - Ну да, конечно, денек был у тебя трудный. Слушай, а может еще чифирку? А? Сон как рукой снимет.
- Нет, нет, нет, - запротестовал Емельян,  - Яду на сегодняшний день достаточно.
- А жаль. Когда еще сможем поговорить с тобой? – с сожалением вздыхая, произнес Ариман.
- Времени у нас столько, что хоть раздавай. Проблема только что никому оно не нужно. И свое то быльем скуки и безделья порастает.
- В том то и беда, что времени у нас мало, чтобы жертвовать его на скуку и безделье, - хмуро сказал Сергеич, многозначительно посмотрев на него.
Помолчав, Емельян с улыбкой спросил:
- Почему ты сидишь Ариман?
- Потому что я - преступник! – весело рассмеялся он, - Преступник, которому всегда было тесно в ограниченных рамками дозволенного и который никогда не мог понять, почему человек, хозяин этой планеты, не может позволить себе съесть те плоды, которые сам же для себя и вырастил? Вот  скажи мне, разве человек не хозяин всего человеческого? А раз так, то что за хозяин тот, кто не ходит дальше своего порога даже чтобы посмотреть, что твориться в его огороде. Поверь, тот, кто пользуется всем доступным человеку – более человечен, чем тот, кто доступное считает преступным. А я никогда не одергивал руку, даже с риском быть покусанным.
Я свободу люблю, Емеля! Свободу! Понимаешь? А вся не свобода человеческая, вот в этих вкопанных в умы и сердца понятиях: «хорошо», «плохо», «зло», «правильно», «неправильно»… Но лучше я буду законченным негодяем, чем кастрированным «праведником» с кротким и смиренным взглядом. Я буду преступником – но никогда узником, даже сидя здесь, на нарах. Вот, все сидящие здесь люди – люди по праву, у которых хватило мужества не убояться хлыста и не стать покорным скотом. Здесь все те Емеля, кто смело делает то, что другие трусливо прячут в себе, глотая слюну. Ведь преступник по сути каждый: одни преступают грани поступками, поборов свой страх, другие – только помыслами, подавляя свою отвагу и смелость. Поверь, Емеля, настоящее добро и благородство присуще только тем, кто не прячет в себе зла.
Не подумай, что я оправдываю и всяких там маньяков и убийц – это уже болезнь психики.
- Потрясающе, Сергеич! – лениво похвалил Емельян, - Вряд ли кто-то сможет сказать это лучше, чем ты. Только вот твоим бы речам, да другие уши…
- Это фронтиспис моей философии. Философии противостояния. Философии борьбы за человеческое достоинство и вседозволенность. Закуривай! – он протянул Емельяну коробку с сигарами. Помолчав, он продолжил:
- Я долго ходил по знакомым всем тропам, пока вдруг не обратил внимания на то, что это звериные тропы. Тогда я стал искать человеческих путей. Искать самого человека в облике человеческом, разгребая мусор и хлам. Но скоро я пришел к одному аподеитичному заключению, что все человеческое – человечно, каким бы оно не было. И глупо упрекать или пытаться отнять у человека то или иное качество, присущее только ему. Ведь вот, зло есть потому лишь только, что оно человеческое. Разве нет? Страх, боязнь, малодушие, корысть, благородство, добродетель… - ведь все это наше! Человеческое!
- Хм! – удивился Емельян, - Неплохо сказано. Только вот… знаешь… глядя издалека, выглядит вполне разумно, но при близости – безумно. Так что… очень уж чего-то не хватает твоим умозаключениям.
- И чего же?
- Не знаю. Может юмора?
Ариман засмеялся.
- Ты умный парень Емеля, сразу видно. Кстати, как тебе сигары? Качество конечно у них уже не то, что было раньше, но некоторые свойства сохранились. Я их десять лет уже курю. Привычка.
- Ненавижу замки. А у привычек – всегда наглухо заперты двери.
- Да, ты прав. Привыкнуть легко, а вот отвыкнуть… Есть хочешь? – с участием спросил Ариман, - Там в пакете курица, помидоры, колбаса…
- Нет, старина, - отказался Емельян, - Все, что я хочу – это уснуть.
Ариман огорченно вздохнул.
- Ну что ж, спать так, спать.
Помолчав, размышляя о чем-то, он продолжил:
- А вот мне сегодня не до сна. Боюсь пропустить осуществление своих желаний, - он снова помолчал, разглядывая Емельяна, - Значит, говоришь, бизнес ты оставил, квартиру продать хочешь…, чем же ты заниматься тогда думаешь?
Емельян пожал плечами, сощурившись от едкого попавшего в глаза дыма.
- Не знаю, Ариман. Никогда не задаю себе вопросов на завтрашний день. Это только лишняя тяжесть на плечи. Но одно знаю наверняка, что завтра мне не хотелось бы ничего из того, что могло бы быть.
- Хорошие планы, - засмеялся Ариман. Немного подумав, он продолжил:
- Знаешь, Емеля, ты один из тех людей, которые могут иметь все, что угодно – но теряют и то, что имеют. Которые могут быть всем – но разучаются быть даже самим собой. Которые очень умны и глубокомысленны – но тем чаще совершают глупости. Которые жаждут величия – и сбрасывают с себя корону. Алчут богатства – и облачаются в рубище нищего… Ты антагонист, Емеля. Споришь с самим собой, скандалишь, борешься… Твой главный соперник в жизни – ты сам!
- Забавно, - засмеялся Емельян, стряхивая пепел в сооруженную из фольги пепельницу, - Никогда не любил называть по именам свои лица, потому что для этого пришлось бы смотреть им в глаза и оправдываться за свое существование; за каждое чувство, мысль, неосторожно брошенный взгляд, случайно подслушанные слова, непреднамеренные улыбки, стихию своей жизни… Я люблю себя безымянным! Ведь только так, возможно еще сохранить свою индивидуальную целостность, не члененную определениями, понятиями, названиями… Я – просто Емеля! И все что скрывается под этим именем – это человек!
Честное слово, никто и ни что не заставит меня лечь на операционный стол этих Прокрустов от психологии; этих дровосеков человеческих душ, которые вырубают деревья для того только, чтобы превращать их в щепки, - Нет, уж! Я хочу быть просто деревом! Просто человеком! Просто Емелей! И единственное, что мне хотелось бы от жизни – это просто заблудиться. Потеряться от глаз людских и упиваться своим дремучим одиночеством. Я хочу именно, исчезнуть из этого цивилизованного мира, из этой человеколомни, в которой с праведным усердием монолиты дробятся в щебень.
А знаешь, я ведь ни разу не пытался охарактеризовать себя – за меня всегда это делали другие. Разве это не торгашеский инстинкт оценивать все, что попадается на глаза? – Емельян улыбнулся, увидев помрачневшее лицо Аримана, - Не обижайся. Это я в общем. Просто не люблю, когда меня пытаются взвесить на безмене бессмысленных понятий, чтобы уличить в ненормированном обществом весе.
Ариман затушил недокуренную сигару и задумчивым взглядом посмотрел на безмятежное лицо Емельяна, отстраненно наблюдающего за янтарным огоньком все еще тлеющей сигары. Помолчав, он кашлянул в кулак, привалился к стене и меланхолично произнес:
- К достижениям человеческого разума я отношусь иначе. Разве знание способно причинить вред?
- И еще какой! – лениво ответил Емельян.
- Например? – скептически ухмыляясь,  полюбопытствовал Ариман.
Отвлекшись от затухающего уголька сигары, Емельян искоса взглянул на Аримана, сделал глубокую затяжку и, мешая слова с дымом, неторопливо вымолвил:
- Вот шел себе человек. Шел легко и уверенно по узенькому бревну бытия,  перекинутому через бездну. И был путь его гладок, далек и свободен, потому что перед ним шла его вера в Бога, делая стези его прямыми и беспрепятственными. И не было в нем страха, не было тревог, не было боязни, ибо в сердце его был мир и покой да любовь к звездам. Доверял он каждому своему шагу, каждому своему взгляду и чувству. Доверял земле под ногами и небу над головой, потому что не ведал он сомнений, ведь его глазами смотрела сама вселенная! Его же чувствами цвела его жизнь! Его мыслью и желанием была его дорога! Разве мог он быть враждебным к самому себе?
Но вот появляется некто из-за спины и мягким завораживающим голосом шепчет ему: «Будь острожен человек! Не упади! Ведь под тобой пропасть!» Жутко стало человеку. Взглянул он себе под ноги и увидел, что под ним и в самом деле зияет бездна, и все это время он шел по узенькому бревнышку, с которого так было легко оступиться и упасть. И вот, ужас и смятение овладело им. И стало вдруг походка его уже не такой уверенной и путь не таким легким и свободным, потому что теперь его жизнь превратилась в пытку страхом, сомнением, неуверенностью, боязнью… И прежняя жизнь с звездной дорогой в бесконечность, стала для него не более, чем желание благополучно перебраться через пропасть жизни так, чтобы не подскользнуться, не пошатнуться и не упасть.
Емельян снова затянулся, затушил сигару и после минутной паузы продолжил:
- Вот поэтому я и хочу быть безымянным, с верою в себя и в свою жизнь. Тогда и бездна становится твердью под ногами.
Ариман усмехнулся.
- Если кто-то чего-то не знает, то это вовсе не означает, что этого нет,  - философски заметил он, - К тому же ведь согласись, что по дороге легче шагать, когда ты знаешь все ее выбоины и неровности и те многочисленные препятствия, которые могут повстречаться на твоем жизненном пути. А все эти знания, только помогают человеку справиться с трудностями и преодолеть препятствия. Так что твое недовольство, я считаю неоправданным.
- Все препятствия человека только вот из этих слов, названий и определений, заставляющие его с подозрительностью относиться к себе и к жизни. А подозрение ведет к опасению; опасение – к страху; а уж где страх – там неизбежен будет крах.
Люди ведь никогда не умели доверять себе и своей жизни. Им все время кажется, что совершенный мир, породил несовершенного человека. Хотя на самом деле, все его несовершенство -  только вот в этом неверии в свое совершенство, которое постоянно ставят под сомнение мудрейшие мужи человечества, ковыряющиеся в их внутренностях.
Отвлекшись, Емельян взглянул на двоих парней взобравшихся на нары. Один из них достал откуда-то бумажный кулечек и высыпал из него на деревянные нары сделанные из хлебного мякиша фишки и кубики, предназначенные  для какой-то незнакомой Емельяну игры.
- Желаешь? – предложил парень, увидев его любопытный взгляд.
- Нет, ребята. У меня глаза закрываются. Да и не умею я, - сонно зевая, отказался Емельян. Повернувшись к Ариману, он устало добавил:
- Все, старик, ты как хочешь, а я буду спать. Не люблю пропускать сны.
Приподнявшись, он дотронулся до своего свернутого плаща и положил его себе под голову.
- Что ж, ладно, -  с сожалением вздохнул Ариман, - Даст Бог, еще свидимся.
- Ты как будто прощаешься.
- Так и есть, - серьезно глядя на него, подтвердил Ариман.
- Да, ладно тебе, - морщась от боли в ребрах не поверил Емельян, пытаясь удобно устроиться на жесткой постели.
- Ну…, приятных сновидений, - грустно пожелал Ариман и поднялся на ноги. Прикурив свою недокуренную сигару, он слез с нар и принялся нервно ходить из угла в угол, словно чего-то ожидая. Утомившись, он присел на краешек нар и минорным голосом произнес, обращаясь к Емельяну.
- Если вдруг услышишь ночью какой-нибудь шум, то не пугайся. Ты ведь знаешь, что если судьба решит постучать в чьи-то двери, она и всех соседей разбудит. А сегодняшняя ночь – мое долгожданное свидание с жизнью. Хотя, представь себе, я боюсь! Боюсь, что звезды так и останутся для меня чужими; что солнце будет светить  мне с укором; что каждый глоток воздуха будет для меня как украденный кошелек… Понимаешь ли? То, что дается каждому человеку как дар, я должен буду сделать своей добычей. А я не хочу этого… Но я хочу жить! Мне 49 лет и я страсть как хочу жить! У меня дочь и трое очаровательных внучат, которых я даже ни разу не держал на руках. Уже для них только мне хочется жить. Слышишь, Емеля?...
Но Емельян не слышал его. Он спал.