Женщина

                Женщина
Женщина была самая средняя.  Совсем обыкновенная. Среднего роста, среднего объема, глазу не за что зацепиться. И я не ходок, в общем люблю свою жену.

Да я на женщину и внимания не обратил, и нельзя сказать, что задело что-то или зацепило. Да ничего такого. Просто она как-то странно начинала стоять. Когда останавливалась, то не сразу стояла, а как бы чуть-чуть выпрямлялась, словно при ходьбе она чуть-чуть, совсем незаметно сутулилась, а когда останавливалась, то выпрямлялась. И делала это в два-три приема, словно вытягиваясь немного, а потом и вовсе чуть откидывая голову. Зачем я все это видел и вообще зачем я смотрел… кто знает… я вроде и не смотрел, а как-то видел. Оно само виделось.

Может быть, сначала я услышал ее. Голос как голос. Ничего особенного, мягкий, спокойный. Что останавливает – какая-то нотка в ее простом вопросе:
- Выходите?... - она спросила человека в проеме двери. А тот как замер, ни туда - ни сюда. Она же так спросила, словно ее искренне интересовало – выйдет он или вернется в помещение, словно в этом его решении есть доля ее участи. Он чуть подумал и вышел.

И она никак не среагировала на его медлительность, не сказала ни слова, не вздохнула, не укорила…
А я хорошо знаю, как реагируют люди на замедленный выход неповоротливых пассажиров - их бьют, и бьют жестоко, не считаясь со временем. Не раз я видел это.
А что? Тут стоишь в напряжении, каждая секунда в счет. А этот увалень привалился к внутренней двери вагона метро и мечтает… Дверь открылась. А он, видимо, удивляется: что такое. Шо це таке? Сзади толпа выносит его вместе с собой, но в конце кто-то отделяется от комка выпавших из вагона и больно бьет мечтателя – и еще раз, и еще. Отлупил и дальше пошел, как дело сделал. Не будет в другой раз ворон ловить в метро, когда все бегут в прямом смысле. А эта женщина… как из другого мира… возможно, она даже готова сострадать задумавшемуся о выходе человеку. Такой мир был в ее голосе… и не только мир, но… сочувствие. Вот что странно. Или она всем сочувствует и всегда? Это ее жизненная позиция?

Дверь освободилась. Женщина вошла, я зачем-то – за ней. Хотя мне там совсем нечего было делать.

Она встала в конец очереди и остановилась именно так: чуть-чуть выпрямилась, даже немного вытянулась, подросла на сантиметр (прикинул я). Чуть закинула голову, слегка повернула ее в сторону зала и кого-то увидела. Как меня резануло – с каким живым сочувствием она взглянула на кого-то. Она смотрела так, будто готова разделить его судьбу. Во всяком случае – немедленно помочь. Я не видел, на кого она смотрела, я не хотел его видеть. Я видел ее взгляд – чуть даже расширившиеся глаза (сбоку мне видно), будто вспыхнувшие, и всплеск радости в них.

Меня ужаснуло, что ее взгляд относился не ко мне. Почему? Как так вышло? На кого можно так смотреть -  с таким участием, так живо, так переживать его жизнь.
Я не хотел видеть того человека. В душе боялся признаться – страшился: вдруг там мужчина. Но услышал женский возглас:
- Света, вот ты где! А где остальные?

Из дальнейшего я понял, что они приехали из Москвы в нашу трущобу на экскурсию и рады как отпуску.
– Нашла еще одну этикетку? – спросила подошедшая.
- Ищу, – ответила женщина.
- У тебя уж много…
- Да, несколько десятков, не считаю, они ведь на полке под потолком в ванной - туда кто войдет – замирает на пороге от запаха душистого мыла. И смотрится снизу красиво – обертки у каждого кусочка разные, цветные. Интересно, что здесь попадется.
- В детстве мы так фантики от шоколадных конфет собирали, а ты теперь туалетное мыло, – засмеялась подруга.

Прозаичное увлечение у этой женщины. Какое-то детское. Я слушал и боялся, что их беседа окончится, и женщина пойдет куда-то. Тут подруга спросила:
- Сейчас куда?
- Я там магазинчик видела, кажется, всякая мелочь, может, и мыло разное найду.

И я пошел за ней.

Спрашивается: делать мне было нечего? Безвольный я? Или: она колдовка? Да она и не подозревала о моем существовании. А я и лица ее как следует не видел. По правде говоря, я боялся увидеть. Я боялся смотреть в ее сторону. Я боялся упустить ее. Так боялся, словно с ней может уйти жизнь. Жизнь как таковая, с воздухом и движением.

Еще спорят о самостоятельности человеческого духа. Какая там самостоятельность. Я не хочу идти за ней, я ее не знаю и знать не хочу. Точнее – боюсь узнать что-нибудь. То, что узнал, делает ее смешной, но мне не смешно, а трогательно. Она как ребенок. И куда она хочет идти…в чужом городе. Я шел за ней… на расстоянии.

Шел и в один миг проплыла в памяти история одного несчастного мальчишки-десятиклассника, которого преследовал из зависти молодой неумный учитель географии, приехавший из деревни, не хотел ставить ему пятерку, укоряя отцом-полковником и дедом-генералом. А те, военные, сказали мальчишке. Боже мой, отец сказал: сам справляйся. Дед отчеканил: пора стать самостоятельным. А что мог мальчишка? Географ срывает ему золотую медаль. Парень взял оружие отца и застрелил учителя, гордого, что вырвался из деревни и женился на москвичке, учительнице начальных классов, стал москвичом, а она беременная уже. Мальчишка расправился со своей судьбой, убил деда и сорвал карьеру отца. Сам.
Что может сам человек? Зачем я иду за ней, крадусь по ее следу? Я не хочу. Не хочу идти и не могу остановиться.

Я встал сбоку у невысокого крыльца маленького магазинчика скобяных товаров. Мне был виден продавец. Немолодой, он сидел за прилавком в пустом магазине. Ему было, конечно, душно и скучно. И вдруг он ожил. Он приподнял голову, потом поднял ее выше, постепенно выпрямил спину и как бы, еще сидя, привстал. Я понял: в магазин вошла она. И он увидел ее. Я стал смотреть в сторону входной двери и увидел ее со спины. Она как обычно стала как бы распрямляться - ее движения точно отозвались на продавце, он приподнялся и стал выпрямляться – совершенно в такт ей. Мне слышно: она спросила:
 - Мыло туалетное у вас бывает? - неуверенно так спросила, видимо, уже понимая, что нет там ничего такого. Он же – эхом отозвался:
- Мыла? Туалетного? …не бывает, нет, не бывает…
И тут же другим тоном:
- Вы проходите, проходите. Откуда к нам? Надолго?

Как он может при ней говорить другим, чем она, тоном! Она не прошла, помедлила еще минуту и решила уйти, а он хотел податься к ней из-за прилавка и не смог. Замер.

Я чуть не кинулся к ней, чтобы вывести ее из магазина, как от опасности… Но она уже вышла сама, окинув взглядом небольшую площадь, пыльную и жаркую, жалкие домишки на ней и меня. Она даже не скользнула взглядом, а как-то словно прочертила линию-ниточку, всё нанизала, соединив в целое всё видимое, и меня и город, и я понял, что меня нет, что меня просто не существует. Как и этой площади и этого города. И времени больше нет, и движение кончилось. Я кончился. Меня не стало. Я умер.

За мной (неслышно для меня) прошуршала машина, меня окликнул голос шурина, брата жены. - Где карниз? – крикнул он из машины.

Я не был в состоянии разговаривать с кем бы то ни было. Я медленно пошел, сам не зная куда. Ноги были умнее меня. Они несли меня к старинному особняку. Я подошел и прочитал вывеску: Краеведческий музей. Сюда не пошла женщина. Она ходила в поисках душистого мыла. А я зайду.

Она послала брата, как человека с машиной, мне на помощь – довезти карниз для шторы в большую комнату. Я уже слышал слова, вернее окрик его сестры:
 - И где ты шлялся? На что пялился? На что потратил время? Опять всё самой?

Я быстро так ушел, пока шурин приходил в себя от моей дерзости. Я пришел в тот музей, куда не пошла женщина, она еще искала мыло в обертке. Я никогда не был в том музее, а в него издалека людей привозили. А мне некогда.  Я у жены не подданный, а раб. Притом такой раб, которого ценить не за что – так, бездельник.

Зарплату – оброк - приношу пустяковую, на поденщине тружусь лениво. Ежедневно. Но без охоты. А, как известно, невольник не богомольник.

В музее было тихо и душно, но пусто и потому не так уж и душно. Посетителей не было. Группа туристов, видимо, прошла. Я смотрел на экспонаты, пытался читать подписи. Мысли текли сами по себе.
Мысли были упорные: скорее домой, взять детей и ехать к маме в деревню. Хорошо, что есть деньги, их дала жена на новый карниз для новых штор. Жена после обеда из дома вернется на работу. Я заберу дочку с сыном и уеду с ними. Записку надо оставить – мы в деревне, не беспокойся. Главное - не слышать внутри себя тот крик, какой поднимется: а где карниз? Где деньги?

Да. Деньги. Нельзя к матери опять без денег. Что за манера - приезжать к ней на ее же угощение, будто у нее имение со слугами. Надо купить… Выйдя из музея, я забрел в магазинчик и купил мягкую колбасу, мягкий сыр и мягкие шоколадные конфеты, чай, мягкие пряники. Мыло. Душистое мыло. Я взял два кусочка. Маме и себе. Теперь буду собирать эти запахи – туалетного мыла. Наверно, те, что в бумажках, лучше пахнут.

Дома я крикнул детям:
- Мы едем-едем-едем в далекие края. Кто всех быстрее соберется? Бегом!
- Куда?
- Сначала на трамвае, потом уж на ракете, и нас пускай поищут на всем на белом свете.

На кухне написал кратко: мы в деревне. Хотел написать: у мамы - но увидел ухмылку и услышал то, что я не могу больше слышать, – ехидный голос…нет. Долой. Бегом. И мы почти выбежали с детьми. На трамвай, потом к реке на паром. А там по дороге пешком не спеша.

Мама ахнула как всегда. И как всегда – радостно. Она очень удивилась, увидев нас втроем. Но ничего не спросила, а пошла к самовару. Пока он закипал, я вышел в огород, и дочка за мной.
Она сказала брезгливо: здесь грязь.
- Нет. Это не грязь. Это земля. Почва. На ней родится и растет хлеб – рожь, пшеница для людей и овес для лошадей. Чтобы хлеба хорошо росли, почву удобряют, в нее кладут навоз. Это отходы скота. Знаешь эти отходы? У коровы жидкие отходы, «лепешки», а у лошади круглые пахучие «яблоки».
- А у человека?
- У человека экскременты, фекалии. Они ядовиты. Их можно класть в почву только небольшими порциями. А если много положить под один куст, он сгорит. Но еще более ядовиты другие отходы человека - это его слова. Ими можно обласкать и согреть, ими можно ранить и убить.
- Так что же делать? Как быть, если человек так ядовит?
- Его экскременты надо разводить в большом количестве воды, и они станут полезными. А со словами трудней. Об этом надо долго говорить.

В понедельник утром я отвез детей домой и пришлось вернуться на работу - надо после краткого отпуска. Вечером того дня я сказал жене:
 - Видишь ли. Я встретил женщину.
- Ты уходишь - куда?  - взвизгнула она, невыносимо. Но я тихо сказал:
- Почему я должен уйти? Это мой дом, моя квартира, наша. Здесь моя семья. Я думаю о тебе. Ты очень устала с нами. И работаешь. И по дому. Может, съездишь куда? Можно путевку присмотреть, можно и к маме, твоей или моей.

Чем тише я говорил, тем тише она становилась. Я положил на стол лист бумаги и вышел. У меня не было сил пережить истерику. В мое отсутствие ей не перед кем страдать, пусть читает и страдает в одиночку.

Я знал, что она сейчас выкрикивает – захудалый мужичонка, с грошовой зарплатой, лентяй безрукий, ни за чем послать нельзя, карниз не купил, а бабу встретил.
Только десять лет назад я был такой же. И моя бюджетная зарплата была плюсом в нашей нестабильной жизни. Ее фирма то и дело на ладан дышит. Не знаю, что это значит буквально, но знаю, что ничего хорошего. Сколько раз только на мою зарплату жили. Всю получку сразу ей отдавал. На дневные расходы – на обед в столовой – получал от нее как милостыню. Да и сейчас так же. Сам так завел. Разве я? Так уж сложилось. Почему? А кто в нашей семье раньше был хозяин? Мама. А в ее? Мать. Отцов-то поубивало. Вот матери и вытягивали. Но это надо менять.

Я стоял перед домом и не верил: неужели сейчас изменится моя жизнь?
Я знал, что она сейчас читает.

Прости. Я виноват, что довел тебя до такой степени усталости и переутомления, что ты так озлобилась и во всех видишь плохое, терзаешь криком себя и детей. Тебе необходимо отдохнуть, сменить обстановку. Сама выбирай, что лучше. А когда отдохнешь, начнем сначала и по-новому. Семейные деньги будут у меня. Вместе будем решать, что покупать и сколько. Дети подрастают, и можно уже и их включать в семейный совет, чтобы знали, куда деньги идут и как нелегко их тратить. Извини. Если ты не можешь с этим согласиться и готова к разводу, я не возражаю.

Читает и глазам не верит. Взбунтовался!... Осмелел! Командовать решил.…попробуй.

Заметно вечерело. Домой вернуться я не мог. Стоять ни то, ни сё. Я пошел… куда-то… дошел до остановки, подошел трамвай – еще ходили. Я сел и проехал до конечной. У переправы вышел. Паром уже не работал, конечно. Я сел на лавочку под навесом для пассажиров. Холодает. Чтобы не озябнуть, надо двигаться. Я встал и пошел.
Просто шел вперед. Дошел до какой-то калитки и вспомнил, что у нас в городе ведь нет туалетов. Сразу ощутил потребность, но постучаться неловко, и поздно уже.… забор искать... Еще заберут за хулиганство.

Шел-шел и увидел приличный, крепкий забор. Ворота. Остановился – да это церковь. Здесь наверно есть туалет. Но конечно закрыт. Но в воротах стоял и смотрел прямо на меня мужчина постарше меня.

Оказалось – сторож. Зорко обходит владения, не спит, потому что в соседнем селе обокрали храм. Надо же… что ж там нашли? Техники там нет никакой. Вынесли икону. Важную. Чудотворную.
Я так и ахнул. Это же называется … Сторож подсказал: святотатство. Но сейчас такие слова забыли, да и многие слова забыли. Такие, как совесть, грех. О чести никто и не знает и не вспоминает. Это раньше писали на лозунгах: Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. А сейчас партии нет, и слов тех нет, и слова такие забыли. Только деньги – под разными названиями. Как их только не называют. Даже кровными. Дожили. Не дети, не родные, а деньги стали кровными.

Сторож постоял возле меня. Мы помолчали. Потом он догадался: жена выгнала? Выпил? нет? да от тебя не пахнет. И предложил: ночуй в моей каморке, там диван есть, ты не думай, удобней, чем на лавке (в слове удобней он сделал ударение на е). Даже покрывало есть, шотландский плед, одна женщина пожертвовала. Теплый. А то ведь лето летом, а ночей прозябнешь.

Он говорил неправильно, это наш тамбовский выговор: удобней со смещенным ударением на Е, ночей вместо: ночью. Этот выговор земляка согревал. Я пошел в домик, лег и уснул.

Проснулся от размеренного мужского голоса. Кто-то читал: «Овцы за Ним идут, потому что знают голос Его». От Иоанна, глава 10. Голос прочитал и остановился. Это был конец чтения. Храм был радиофицирован.

Вообще какой-то современный храм – в туалете над краном с водой зеркало, рядом на огромном гвозде рулон туалетной бумаги. И даже рулон бумажного полотенца свисает над ним. Как для меня приготовлено. Я умылся и почувствовал себя человеком. Можно и на работу. Еще рано. Пойду пешком.

Весь день не ел, не пил, и телу было легко. Работа работой, а мысли шли, как облака на небе на голубом фоне: как быть, что сделать. Постепенно сформировалась мысль: куда уехать. Забрать детей в охапку и бегом. Как можно дальше от этого голоса. Голоса нелюбви, неприятия, ненависти.

Куда? Вот вопрос. Кого спросить. Брата-сестры у меня нет. Есть двоюродные. Не стоит ли навестить тетку Нюру, мамину сестру. Она замужем в другом селе, давно не виделись.

Так после работы я помчался в гости. Сначала в магазин, потом на автобус. Потом пешком быстро, как будто за мной гнались. Тетка недавно овдовела, жила одна. Дети кто где. Вот это-то и интересно – где?

После охов-ахов, за чаем разговорились. Она с гордостью показала открытку от Кости, сына, из какого-то интересного города с каким-то дворцом. То была знаменитая Самаркандская мечеть. Так где же теперь Костя? А в Казахстане. Вот и адрес и телефон, позвони ему. А то родня, а общаетесь мало. Нельзя теряться.

Гора упала с плеч. Ключ найден. Еще ничего не знаю, но уже почти спокоен. Переночевал у тетки. Утром, до работы, с главпочты позвонил. И что узнал! Боже мой! Что я услышал! Костя из Казахстана переезжает в Индию (как вам это нравится- в Индию! Как купец Афанасий Никитин), ищет заместителя, работника на свое нынешнее место в Казахстане, и я могу выехать хоть завтра со своей ребятней, он встретит и приютит. Только я должен навестить его мать и предупредить, что он в этом месяце ничего ей на карточку не перечислит, все деньги уходят на переезд, а потом будет посылать опять. Пусть не беспокоится.

Вечером я мчался как на крыльях к тетке. Всё рассказал. И – о чудо! – она вручила мне хорошенькую сумму – для Кости. А как же – переезд очень затратное дело. Поедешь, увидишь, передай ему деньги и мое благословение на переезд и сразу мне позвони, доложи, как есть, а то он-то в суматохе растеряется.

Я все обещал. У нее опять переночевал (уже какую ночь дома не ночую). А вечером – к маме. рассказал, что уеду с детьми, адрес не сказал, чтобы жене не сказала. Мама поняла. А потом…потом она вынула из-за иконы сверток и подала мне.

- На что поедешь-то. Где у тебя деньги? Ко мне-то приезжаете с пустыми руками. А у меня огород, всё свое. Картошки цельный подпол. Ем я теперь мало. Не хочется.

Я понял – отдала гробовые. Но я взял. У меня денег не было совсем. Я пришлю. Я так и сказал:
- Возьму, если пообещаешь завести карточку. Сведения о карточке напишешь в письме в ответ, когда я тебе напишу. Костя так же делает, спроси у Нюры.

Ночевал у мамы. Утром до работы купил огромный чемодан на колесиках и три билета в Москву, там пересадка. Оформил увольнение, получил расчет (на удивление быстро, всё -  как под горку) и в обед примчался домой за детьми. Главное – успеть до ее возвращения. Впрочем, она уверена, что я уже и не появлюсь.

Достал старый походный рюкзак, старую большую сумку, покидал детскую обувку и куртки, свое барахло, сказал детям: строиться! И мы вышли в поход.

Душа встала на место, когда самолет оторвался от земли. Летим. Боже мой! В небе. Я летел второй раз в жизни. А дети-то впервые.

Я мысленно перечитывал свою записку в кухне на столе. «Мы уехали. Не жди и не ищи. Живи в свое удовольствие».

Почему-то вертелась мысль, какое может быть мыло в Казахстане. А какое в Индии. Вот, наверно, запахи…