Гицели и манная каша

http://www.ozernov-oleg.ru/index/chast_4/0-262 (полный вариант на сайте автора)

Главное в жизни – научиться любить и забыть ненавидеть. Поводов и к тому, и к другому жизнь подкидывает сплошь и рядом. Дальше выбор, за которым, шо выросло, то выросло. И Суд с прокурором, адвокатом, судьёй и исполнителем приговора в одном лице.

У одесского мальчика первыми в жизни поводами ненавидеть были манная каша, пенка на молоке и гицели.
Первые, вызывали физическое отвращение, что проще, а уже потом ненависть. Вторые – сразу ненависть, и ничего кроме.

Манная каша, от долгих раздумий над ней, умела ещё и застывать до торчания воткнутой ложки, становясь ещё более мерзким наказанием переживаемого момента. И комочки… Скользкие, тошнотные комочки… От размера со спичечную головку, до крупной фасолины! Воспоминания до сих пор морозом по коже.

Недалеко ушла в научении ненависти, канареечных оттенков пшённая каша, но это уже позже, во времена военизированной флотской молодости. В ней торчали вилки, и сливочное масло не помогало.

Любой ребёнок в Одессе должен быть упитанным. Худой ребёнок – приговор родителям. На улице и во дворе таких родителей презирали, не давали им в долг, подозревали в нехорошем эгоизме. Сам ты можешь быть худым, ребёнок толстым быть обязан!
В те времена государство регулярно взвешивало детей по всей стране. Начиналось это, понятно, с роддома, потом в детсаду-яслях, потом регулярно в школе, пионер лагерях в начале и конце смены. Цифры прироста веса у пионеров за смену были главным показателем их здоровья, заодно, и хорошей работы администрации лагеря. Рост меряли тоже, но более снисходительно.
Сегодня, таки думаю, это всё от близости недавно закончившейся войны. Вид худого дитя у всех, включая правительство, невольно ассоциировался с ней. В том государстве все должны были быть сыты. И были.

Манная каша здесь играла весомую, во всех смыслах, роль. Она была везде, на всех столах всех домов, учреждений общепита и наробра;за. Деться детям от неё было некуда. Манная каша порождала в ребёнке тягу к предприимчивости, вплоть до мошенничества, и изобретательности. Бдительные мамы и бабушки старались не отвлекать глаза от своих чад, когда тем надлежало поедать это древнее блюдо.
Но, и удачи не обходили стороной. И в моменты слабости старших каша мгновенно обретала способность летать за окно, как в «Денискиных рассказах» Драгунского, или в мусорное ведро, или за близлежащий радиатор. Главным было смотреть в потолок, канючить слова, отвлекать старших нытьём, пока каша не обретёт нужную для полёта твёрдость.

С молочной пенкой – легче. Не глядя долго на её противные морщинки, меняющие свой рисунок от каждого движения воздуха, нужно было быстро подцепить эту белую соплю ложкой, и выбросить куда подальше. И, не дай Бог, шоб при этом утонул в чашке какой-нибудь ошмёточек этого горя. Ощутить его потом в безмятежном горле было смерти подобно.

Гастрономическая ненависть не имеет ничего общего с ненавистью к людям. Хотя, бывает, встречаются во взрослой жизни особи со всеми признаками манной каши и молочной пенки, вызывающие детские рефлексы отторжения.

Одесские пацаны ненавидели ги;целей, причём утробно, как положено ненавидеть фашистов и расистов ЮАР. Им делали войну и гнев народный. А какой одесский пацан не партизан!

Гицели регулярно ездили по городу и отлавливали собак. Причём, не только бродячих, но и отбившихся от хозяев, ухоженных, и расчёсанных собачек в дорогих ошейниках с номерками. Чем породистей собачка и дороже ошейник, тем радостней ловили их гицели.

Крик «Гицели едут!!!» поднимал дворы и окрестности.
Ездили гады на спецмашинах, старых «газончиках-зисах», со снятым кузовом, на раме которых, стоял железный ящик, размером с три гроба. В задней стенке гроба была дверь-решётка со щеколдой. Из-за дверной решётки в мир смотрели бесконечно растерянные, грустные глаза отловленных собачьих судеб. Они не лаяли, не выли. Они плакали в мир, предчувствуя трагический конец, и без того не долгой собачьей жизни. Их везли на мыло, и вся Одесса за это знала. Питомников тогда не было. А, если вся Одесса говорит одинаково, значит, Одесса знает.
Ухоженных собачек продавали найденным хозяевам за приличные деньги. Породистым и ухоженным, и не только собачкам, всегда легче в городской жизни. Их могут не один раз продать и купить, но породистость определяет повышенное внимание и заботу хозяев и продавцов.

Между казематным ящиком и кабиной грузовичка была приделана скамейка, на которой восседали два гицеля. Их головы возвышались над кабиной так, чтоб была возможность обозревать поле охоты на все 360 градусов. С боков ящика в крюках лежали жуткие огромные, сетчатые сачки с длинной мотнёй.
Машина двигалась медленно, как на похоронах, мы россыпью за ней, сверкая партизанскими глазами, и делая вид, что ни при чём, гуляем себе по-одному. 
Завидя очередную жертву, гицели на ходу спрыгивали, хватали сачки и коварно окружали несчастное животное. Заходили с двух сторон, крадучись, один загоняет, или суёт приманку, другой ловит. Отработанная тактика. Те ещё ловкачи-виртуозы, мать иху за ногу! Потом несли или тащили волоком в сачке собачку к ящику, и впихивали туда к остальным бедолагам.
Видеть бьющееся в сетке, скулящее создание было невыносимо детскому сердцу. И было во всём это нечто за гранью добра и зла.
У нас была своя тактика и своя задача. Не дать свершиться злу. Самое простое, сорвать охоту, спугнуть собаку свистом, криками, стрельбой из рогаток. Вершиной партизанской войны было суметь незаметно от водителя грузовичка подкрасться в суматохе к ящику сзади и… открыть дверь-решётку на ящике. Пара наших, кто постарше, брали на себя гицелей, швырянием в них заготовленных сюрпризов, даже, забегая им дорогу, или наскоками цепляя за жуткие сине-серые халаты. Так птицы отбивают птенца от крадущейся лисы. Один отвлекал на себя водителя всеми возможными способами. Один выпускал невольников из ящика.
Запиралась решётка незатейливо скобой из стального прута или куском собачьей цепи.

Какое же это было великое счастье видеть, вырвавшихся на свободу собачек! Некоторых, еле живых от невыносимой ящичной жары, и сумевших, только выпасть из клетки на свободу, мы подхватывали на руки, и бежали, бежали, бежали, не оглядываясь в страхе от погони. Погони были. Да, не остановить бегущего на свободу в разные стороны партизана.

А нечего собак на мыло пускать!
Великое это чувство свершения справедливости. Пусть детской, пусть наивной, но справедливости. А когда, спасённый тобой со;бак, напившись воды, благодарно лизнёт тебя в нос, так это ни с чем несравнимо.
Потом пытались пристроить таких в дом, и были гонимы коммуналками, ходили по дворам, предлагая соседям взять в жизнь навсегда. Накормив и наигравшись с ними досыта, оставляли вечером в укромном уголке под лестницей во дворе, в надежде утром продолжить веселье.
И не находили их утром, и грустили до следующего похода на гицелей.

Не помню в том детстве стай бездомных собак. Бегали парочки-одиночки… Если стаей, то только стаей любви, за очередной, созревшей к ней физически, шерстяной невестой. Тогда, в той стране моего детства, и людей бездомных не было, и собак на улицу не выбрасывали. Добрее люди были.
Породистых собак было меньше, людей породистых - много больше.

Гицели одесские… Серые небритые, жизнью битые мужички, с лицами могильщиков…
Благодарен вам, за данную возможность познать вкус доброго дела во имя справедливости, спасения ближнего своего, пусть и хвостатого, пусть и мохнатого брата меньшего.
Вы кормили себя и детей своих горьким хлебом в собачьей шерсти. Понимаю, работа и грязной бывает. Нет уже во мне той, чистой от разума, детской ненависти. И вас уже, скорее всего, нет на этом свете... Простите нас, пацанов с Молдаванки, несмышлёных, послевоенных!
Мудреем с годами. В мудрости ненависть растворяется и всё больше прощения себе и людям.

Так! Не делайте слёзы!
Гицели гицелями, а прощения у манной каши и пенок просить не буду!
И нет такой мудрости, в которой можно растворить мою ненависть к ним. Это не трожь! С этим уйду жить другую жизнь в другом мире.