Десять лет и один вечер роман

                Г Л А В А   1
 
       Капля, огромная, сверкающая, созревшая к падению, наконец, оторвалась от ледяного основания и  с  чмокающим звуком шлепнулась в снежное месиво, до краев заполнившее кадку для  сбора дождевой воды.
       «Ели особенно величественны зимой, припорошенные снегом» ;  невольно подумал Андрей, разглядывая три огромных дерева, стоящих полукругом, вдали от остальных на участке. Сейчас, под яркими лучами весеннего солнца, они перенасытили воздух запахом смолы  и были похожи  на огромных диковинных животных, сушивших на весеннем ветерке шкуры с влажно  блестевшими иголками. Иногда слабая довольная дрожь проходила по их густым гривам. Снег, отяжелевший, ноздреватый, послушно оседал под лопатой;  с сосулек  все падали и падали огненные капли,  прожигая в снегу глубокие синеватые поры.
       Алексею стало жарко,  и он скинул пальто. Дорожка была почти готова, до ступенек крыльца оставалось всего несколько взмахов лопаты. Солнечные лучи дробились  на цветных стеклах террасы, отбрасывая веселые красно-синие отсветы. В это время на соседнем участке, за невысоким забором, раздался мощный бас:
                Мы наш, мы новый мир построим,
                Кто был никем, тот станет всем.

       Визитная звуковая карточка соседа. А вот он и  сам   в богатой бежевой дубленке показался в дверях соседнего дома.
       Иван Иванович Иванов, директор одного из старейших московских кладбищ, был самой колоритной фигурой на дачном поселке. Двухметрового роста, с огромными ручищами и ножищами,  при почти стокилограммовом весе, он, тем не менее, был подвижен и легок в движениях,  оставлял своим большим, но ловким телом даже впечатление некоторой элегантности. Тщательно выбритая  массивная голова с тяжелым крутым загривком, медный цвет всегда загорелого лица делали его похожим на модного тренера ; спортивно подтянутого, требовательного, но доброго дядьку, и только при более внимательном рассмотрении некоторая напряженность  во взгляде выдавала  человека хитрого и даже жестокого. Впрочем, сосед он был отменнейший,  и Алексей любил посидеть, слушая его разглагольствования, пытаясь понять, что там варится за невысоким упрямым лбом, обтянутым гладкой бронзовой кожей. Правда, их философские беседы за рюмкой водки обычно кончались плачевно для Алексея ; Иван Иванович никогда без бутылки не являлся, при этом первые пол-литра делали  его только более словообильным. Новым знакомым он обычно представлялся:   Иванов, ; делая ударение на третьей букве, - директор НИИ.
        Он любил выяснять, кто сколько зарабатывает, почти сразу уточняя:
     - Я- получаю всего восемьсот рублей, - и, помедлив, добавлял: - в день, - а затем первый оглушительно хохотал своей шутке.
     Впрочем, судя по всему, он явно скромничал.
    - Алеха, привет! - закричал он, увидев  соседа, - минут через десять зайду!
    Алексей открыл дверь, и дом настороженно встретил его, как человек, пробудившийся от глубокого сна, пытается угадать еще затуманенным сознанием, кто стоит у его изголовья. Каждый раз, уезжая, Алесей тщательно убирал за собой, как бы  стараясь прибранностью комнат извиниться перед домом за долгое отсутствие. Вот и теперь: все лежало  на своих местах, было чисто, но мертво, спертый воздух пах яблоками  и отсутствием людей. Открыв дверь на залитую солнцем террасу, Алексей принялся растапливать печь.
    Огонек рыжей кикиморой засновал по скрученной старой газете, затем с треском рассыпал сноп искр и запрыгал по березовой коре. Газета ярко вспыхнула и  сразу съежилась, но уже занялись слабым пожаром мелкие щепки. Говорят, дома, особенно старые, живут своей жизнью, но этот дом, Алексей был   уверен, жил жизнью своих обитателей и, когда те уходили, засыпал  в ожидании следующего прихода хозяев. Дрова курились, ежились, оттаивая от горячего прикосновения пламени.
   - Мир дому твоему! Э, да ты надолго, а я на минутку. Сейчас опрокинем по рюмашке и покачу в Москву на своей таратайке.
   - Иван Иванович, меднолицый, в распахнутой дубленке и дымчатой серой меховой шапке был великолепен и монументален. Он как-то замедленно снял свой шикарный головной убор и небрежно швырнул его на стол, а затем ловко извлек из оттопыренного кармана бутылку «Столичной».
   - Ну и шапка у тебя, Иван Иванович. Страшно по улице ходить.
   - А что? Правда, смотрится? - Он снова нахлобучил серебристое чудо на голову и подошел к маленькому зеркальцу на книжной этажерке.
   - Модерновая шляпенция и всего за сто двадцать рубликов. Одна знакомая продавщица из Военторга устроила. А старую мою из ондатры ; двести сорок платил ; украли. Представляешь, поехал в трест один, солидный трест, между прочим. Как порядочный,  повесил шапку на вешалку – там у них самообслуживание – прихожу, дубленка есть, а ее, родимой, нету.   Там забегали, искали, думали, что  кто-то  перепутал. А я думаю, елки-моталки, так он и отдаст, если «перепутал». Теперь это называется: «перепутал». Думаю, леший с вами, подавись,  гад,  моей шапкой. Не жалко – куплю новую. Туда=сюда позвонил и вот – дешево и сердито. А холера с ней! Как сам? Как мать? С лета не виделись.
   - Да ничего,  все  помаленьку. Как твоя обитель вечного покоя?
   - Вечный покой!? Живу как на вулкане. – Иван Иванович по-хозяйски достал граненые стаканчики и разлил водку.
   - Не надо ничего, - остановил он, заметя, как Алексей стал рыться в сумке, доставая привезенную снедь. – Впрочем, шпроты пойдут. Давай, я открою. Крутишься как волчок между начальством, родственниками усопших и своими подчиненными. Ну, народ пошел! Ну, народ! Обязательно нужно им  и после смерти посередь Москвы лежать. Мало того что всю жизнь в суете жили, так отойдут в мир иной и то сердобольные родственники посреди городской сутолоки положить их желают. С одной стороны трамваи звенят, с другой шоссе давит.  Ну, брат, поехали! Эх, хорошо наши на экспорт делают. Мои-то шаромыжники, то бишь подчиненные, анонимку на меня накатали.   
   - Чем ты  им насолил? 
   С Иваном Ивановичем Алексей больше слушал, чем говорил, попадая в  совсем иной мир,  кипящий эмоциями, с хитрыми сплетениями людских судеб и порой с такой вывернутой философией, что  только диву даешься. Алексея также поражала страсть соседа к научно-популярным журналам и научной фантастике. Большинство  изданий, попадавших к нему в руки, он внимательнейшим образом прочитывал от корки до






 корки, некоторые статьи буквально штудировал и часто, являясь к Алексею с очередной выпивкой, требовал от него разъяснения непонятного. Какая-либо система в этом чтиве полностью отсутствовала; его пристальному вниманию удостаивались самые неожиданные проблемы: вопросы эволюции мира, биоэнергия, тайны бермудского треугольника и тут же какие-нибудь практические советы юным химикам. Ум Ивана Ивановича был цепкий, но неглубокий и слишком практичный, однако память ; отличнейшая. В результате всей этой мешанины и бдений над  популярными журналами, а также от общения с  колоритнейшими кладбищенскими сослуживцами, речь его являла такую любопытную смесь технических терминов, модных  философских понятий и полублатного жаргона, что все знакомые искренне верили, что если  он и не ученый, то, по крайней мере, крупнейший административный работник какого-нибудь научно-исследовательского института, занимающегося решением самых современных вопросов науки и техники.
   - Да. Накатали телегу, что у меня две машины, чуть ли ни две квартиры, дача и три любовницы, которым  тоже устроил по квартире. Во, люди! Жалко им, что ли? А за мной прописан только паршивенький  «запорожец», одна «Волга» – тестя, вторую на брата двоюродного купил. Развелся с первой женой – квартиру ей должен был оставить! Знаешь, я думаю, у человека есть какой-то необнаруженный ген или нервный центр  – центр вечной неудовлетворенности. Мало ему всего, хочется все больше и больше,  все ему завидно, что у других есть. А люди все разные – один может, а у другого – руки коротки, так ему и не можется.
   - Я же говорил, Иван Иванович, ты - философ.
   - А что! Мою энергию, да в мирных целях. - Он повеселел. -  А я тут с Жоркой-могильщиком отношения выясняй. - Лицо его опять омрачилось. – Ну, еще  на посошок и я покачу. Мне кое-кого повидать надо.
    Алексей подложил дров в пышущее жаром нутро печи, надел телогрейку и пошел провожать гостя. В саду так пронзительно пахло весной, что оба, опьяненные, остановились  и,  не сговариваясь,  вздохнули полной грудью.
   - Воздух-то какой! Вот силища! Дыши, не надышишься. Ладно, будь. - И Иван Иванович распахнул дверцу новенькой черной «Волги».
   Солнце наполовину спряталось за крыши соседних домов, длинные тени протянулись от голубоватых елей.  Помахав на прощание отъезжающему, Алексей принялся прокладывать дорожку к сараю, но быстро вспотел и устал, выпитая водка вызвала острое чувство голода.
   - Утром доделаю, сарай мне пока не нужен, - решил он и тут услышал как приглушенно  хлопнула калитка.
    Алексей бросил лопату и пошел навстречу гостю. Какая-то женщина шла по проложенной тропе к дому, солнце освещало её сзади, и вытянутая тень двигалась впереди идущей;  тень уже доползла до ног Алексея, а он все еще не мог разглядеть и понять, кто это. Внезапно острое чувство радости зажглось в груди, а оцепенение от нереальности картины  не проходило: голубой снег, солнечные лучи, бьющие из-за забора соседней дачи и плывущая тень  женской фигуры.
   - Алеша, ты, что не узнал меня? Что у тебя за странный вид?
   Она сделала последний шаг, вырываясь из солнечного плена и сразу превратилась в довольно высокую, но ниже его на полголовы молодую женщину в пушистой рыжей шубке и кокетливой коричневой шапочке.
  - Понимаю, ты не ждал меня, я как-то не подумала, что могу помешать. Ты один?
  - Я?  Конечно ; один. Что ты, Аня! Бог с тобой. Как ты можешь помешать. Я всегда рад тебя видеть, просто слишком неожиданно. Ты не была здесь целую вечность.
   - Да, вечность. - Она виновато оглянулась кругом, и как будто чуть поблекла розовость молодых щек,  или это солнце совсем спряталось за соседнюю дачу. -  Тут все то же, только дом осел, или это  кажется от снега?
   - Я - настоящий осел, держу тебя на улице. Идем в комнаты, там уже тепло. Ты, наверное, замерзла по дороге.
   - Нет, в автобусе было жарко.
   Притихшая,  как будто испуганная, она стала подниматься по скрипучим ступенькам; красно-голубые сумерки террасы, казалось, усилили ее замешательство.
   - Ты устроил здесь какой-то детский  калейдоскоп. - Она не смогла удержаться от замечания, но ярко горевшая печь, привычный интерьер  комнаты умиротворяли,  и обычная в последнее время самоуверенность вернулась к ней. Аня покосилась на початую бутылку «Столичной», но, ничего не сказав, скинула шубку и устроилась  на старинном гнутом диванчике, протянув к огню ноги. Алексей приоткрыл дверцу голландки и подкинул еще дров. Красные отблески легли на нарядные сапожки  с загнутыми носками, выявив темные пятна на промокшей коже; смягчили тона юбки, плотно обтягивающей бедры. Он боялся оторвать взгляд от этих кокетливых, вздернутых носков, опасаясь, что не сумеет скрыть невольную безмерную радость, вызванную ее приездом; радость, распиравшую его грудь, которую она может заметить и не удержаться от ранящего замечания или обижающей, иронично  вздернутой брови. Он не хотел этого.
   - Ты, может быть, покормишь меня? - Она явно чувствовала себя неловко.
   - Ну, конечно! Сиди, сиди на диване, я сейчас организую стол.- Алексей высыпал из сумки все, что привез, подвинул початые шпроты.
   - О,   тут можно устроить настоящий пир. Ты всегда был гурманом: пусть немного, но чтобы было вкусно, красиво,  изысканно. Правильно говорят, что  наши привычки, особенно дурные, с возрастом прогрессируют. Можешь налить мне чуть-чуть.
   Выпитая рюмка согрела  и прогнала неловкость. С самого начала  скованность хозяина дома мешали Анне понять его настоящую реакцию на  ее неожиданный визит. Лишь сейчас, глядя, как заботливо он суетится около нее, поправляя накинутый плед, она поняла, что Алексей  рад, хотя  растерян,  и это маленькое открытие  вернуло  её  в привычное состояние красивой женщины, привыкшей командовать мужчинами.
    - Я приехала… Алеша, что с тобой? Ты болен? Почему тебе все безразлично?  Даже твоя работа, да, да, не возражай, - она заспешила,- тебе  безразлично, что наглейшим образом присваивают твой труд. Так, где-то в самом конце, мимоходом выражают  благодарность даже не за помощь, а за консультацию.
   - О чем ты?  Не понимаю.
   - Да, о твоем бывшем дипломнике Митрейкине. Надеюсь,  ты в курсе, что он собирается защищаться, что была его предзащита на НТС.
   - Конечно.  Ну и что?
   - А то, что весь институт гудит о его статье в престижном научном журнале. Ведь напечатал только под своей фамилией, а в конце - благодарность за консультацию. Да, полинститута знает, что это твои расчеты.
    О чем это она? Какая чушь. Он-то, дурак, подумал,  она просто соскучилась, что ей так же,  как и ему,  нужны  их встречи, общение, что она тоскует, как и он  о прошлом. А, может быть, весь этот разговор  лишь предлог? В  институте,  когда они сталкиваются  на заседаниях, НТС, в коридорах он никогда не смотрит на нее, чтобы не выдать  волнение и, если отрывает глаза от посторонних  предметов, то  видит что-то одно: волосы, легкую складку у губ, родинку у виска - все какое-то увеличенное, как будто рассматривает её  через сильный бинокль. Сейчас Аня была совсем близко, и он вдруг  обнаружил, что она   другая,  лишь похожа на ту далекую, бесконечно родную - его Аню. Перед ним сидела  чужая, почти незнакомая женщина, сидела и говорила о чем-то ненужном, неинтересном. Тот разительный контраст между резкими, почти жесткими чертами верхней части лица и полными чувственными губами, мягким, чуть тяжеловатым, с ямочками подбородком ;  контраст, что бесконечно волновал его и делал  это лицо неповторимым, почти исчез. Губы стали суши, игра полутеней молодости пропала, сделав еще более заметным выступающей подбородок, глаза стали как будто глубже и красивее, темные подглазья смягчили верхнюю часть лица. Но все равно она  была очень красива.
    - Что ты так пристально разглядываешь меня? Как будто давно не видел?
    -  Я действительно видел тебя очень давно. Сейчас ты будто всплыла из омута далекого прошлого… Впрочем,  ты действительно стала другой.
    - Старею, наверно.
    - К тебе слово «старост» не подходит, ты и стареть будешь по–особенному, по-своему. Слушай, неужели даже при редких встречах нам надо фальшивить друг с другом. Институт, Митрейкин, ты из-за этого примчалась сюда?
    - Да! А тебя что ничего не трогает? – Она вдруг страшно ожесточилась, может быть потому, что он угадал: ей тоже  хотелось  увидеть его.
    - Разуйте глаза, Алексей Николаевич, как говорила моя старая нянька! Сотни таких Митрейкиных, даже не сотни, а десяток, получивших минимум власти,  вас, таких как ты, сметут, вытеснят на последнее место. Что за дурацкая русская терпимость ко всяким проходимцам и чужой непорядочности. Все беспечно отмахиваются или по-дурацки умиляются рвачу и честолюбцу, который только и ждет,  чтобы спихнуть малохольных.
   - Ну, мое место его не прельщает.
   - Вот тут ты действительно прав. Единственный и неповторимый  мозговой центр всего института, готовый заниматься решением чужих задач  для всех,   кому не лень доползти  до тебя на четвертый этаж. Даже не интересуешься, чью диссертацию в этот момент ты делаешь
    Когда она начинала злиться, у нее странно  белел нос, и от этого лицо чудно хорошело, но когда гнев захлестывал целиком,  румянцем вспыхивали шея и щеки, лицо становилось жестким, почти некрасивым.    
   - А, впрочем, ты  прав. Конечно, я приехала сюда не из-за этого дурацкого НТС. Просто нам трудно стало говорить друг с другом, надо было с чего-то начать, а, сказав первое слово,  я, как ты знаешь, не могу остановиться - она на минуту замолчала, -  я приехала, чтобы поговорить о тебе. Что с тобой творится? Что? В институте, когда речь заходит о Знаменском, на лицах появляется покровительственно-соболезновающее выражение. Все качают головой, вздыхают ; такой умница, талант и гибнет. Шепчутся,  что ты начал пить, опускаешься, ко всему стал равнодушен. Мне, как  твоей бывшей жене,  прямо не говорят, жмутся, но такие сочувственные, все понимающие рожи, аж плюнуть хочется, и, правда,  приезжаю сюда  -   в четыре часа на столе уже початая бутылка водки.
   - Успокойся, я, может быть, и опустился, но не до такой степени, чтобы пить в одиночестве. Это Иван Иванович заходил. Он, как ты знаешь, без бутылки не является. Со мной все в порядке. Просто надоела, осточертела мне вся эта институтская мнимость. Надоела, понимаешь. Вся эта ложная значимость, видимость. Подумаешь, трагедия – Митрейкин присвоил мои лавры. Чушь собачья! Все, что мы с ним сделали ; чушь. Обычная измерительная методика с несколько расширенными возможностями, несколько другой подход..  Мелочь это! Мизерабль, как говорил один наш общий знакомый. Ты должна понимать, или эта бесконечная игра  в науку так тебя заворожила, что  обыкновенное чиханье принимаешь за богатырский посвист.
   - Ну, знаешь! Именно я кое-что понимаю. Практически новый подход к оценке многослойных структур – это мелочь?  С той  математической моделью, что ты сделал – это великолепнейшая диссертационная работа.
   - Научная значимость работы  не определяется ее диссертабельностью, особенно сейчас. Чушь все это, Аня. - Алексей вдруг ужасно устал. – Расскажи лучше, как ты живешь.
   - Живу, как все живут, не обо мне сейчас речь. Я знаю, Алеша, ты блестящий математик, у тебя светлая голова, для тебя решение подобных задач – ерунда, ну  и занимайся глобальными проблемами, не разменивайся на мелочи. Работай, как ты работал раньше, не объясняй свою бездеятельность мелочностью всего сущего. И не пьянствуй с этим ультрасовременным могильщиком.
    - Что ты имеешь против Иван Ивановича? Его работа позволила ему усвоить одну простую истину - всё преходяще и быстротечно, и он торопится жить: три жены, три любовницы, три собственные машины и сложнейшие, полные конфликтных ситуаций отношения на работе и дома. А вы, мадам, красивая женщина, сидите тут и трясёте своими погремушками: наука, деятельность, глобальные проблемы! Нет, действительно, вы удивительная женщина! Тащитесь Бог знает куда, приезжаете к сравнительно молодому мужчине только ради спасения его таланта для отечественной науки. Не знаю, поймет ли ваш теперешний супруг этот порыв, думаю, что нет. Мне почему-то кажется, что он даже не знает о вашей самоотверженной поездке.
   -Ты ; прав. Он не знает. - Она сиротливо повела плечами, и этот беспомощный жест сразу превратил его злобу в болезненную жалость.
   - Ладно,  Аня, не сердись за злые слова. Глупо нам ссориться. Да, какое мне дело, знает твой муж или нет о поездке. Давай еще выпьем!
  - Нет, Алеша, не надо больше. Я не люблю, когда ты пьян, становишься агрессивным. Мне пора, и так буду дома слишком поздно. Знаешь, я приехала  главным образом, потому что сегодня двадцатое  марта. Ты, конечно, не помнишь, но ровно четырнадцать лет тому назад Борис привез меня сюда в первый раз.
   - Четырнадцать лет! А мне кажется,  что это было так давно, в другой жизни…… Какая ты была хорошенькая тогда.
   - Да, действительно, в другой жизни, но  очень тесно связанной  с нашей, теперешней.
  - Ты жалеешь о том, что было?
  - Что ты! Как ты можешь так говорить. Это наша молодость, лучшее время в жизни человека, а потом не было бы прошлого, не было бы нас настоящих. Но ты прав это две разные жизни, только отделить их друг от друга очень трудно.
  Она задумалась, глядя на сгущающиеся сумерки за окном. Потрескивали дрова в печи, и Алексей понял, что для него теперь благо вот так тихо сидеть рядом  с этой женщиной и просто молчать, и какая придет тоска, когда она встанет и уйдет в свою сегодняшнюю,  не знакомую ему жизнь.
   - Я вчера была у Аглаи Николаевны. Несчастная женщина – она совсем одна.  Ты  был у нее  два месяца тому назад. Звонить она тебе стесняется – боится показаться навязчивой и оторвать от дел. Алеша, память о тех, кто был дорог нам, должна жить в нас, иначе мы станем не мы.
  - Твой приезд –  дань нашему прошлому?
  - Если хочешь, то да! Мы должны быть верны тем мартовским дням, тому, что наполняло нашу жизнь тогда. Мне, право, бесконечно больно слышать сочувственные ноты, когда говорят о тебе.
   «Сейчас она искренна? Или это невольная игра!» - Теперь она  раздражала его, и он потянулся к рюмке.
   - Почему же? Сочувствие твоя прерогатива ; ты всегда страждала несчастным: бездомным кошкам, собакам, калекам. Ты жалостлива, так пожалей и меня, непутевого! Плюнь на своего сановного супруга, останься и направляй меня на путь истиный.
  - Прекрати! Я говорила, тебе не следует пить. Я должна идти, нам стало трудно понимать друг друга.
  - Ладно, не злись! Не уходи, посиди со мной еще немного.
  - Нет,  Алеша пойду. Как раз успею на рейсовый.
  Больше они ни о чем не говорили. Аня торопливо одевалась, и Алексею казалось, что в каждом ее поспешном движении сквозило раскаяние по поводу необдуманного приезда. Это злило, одновременно его начало мучить сожаление, что так глупо вел себя, не сумел найти нужных слов. Теперь каждый жест Ани приближающий ее  исчезновение, причинял  почти физическую боль. Говорить он боялся, так как чувствовал, что предательски дрогнувшей голос может  выдать его; покажет ей, что он все тот же глупец, вскакивающий по утрам в пять часов, чтобы только увидеть ее изумленно-радостную улыбку и проводить до института, а потом самому мчаться, чтоб
не опоздать на работу.
    Молча, бесконечно чужие они дошли до остановки и почти тотчас из-за поворота, урча, выполз слабо освещенный автобус. На миг он почувствовал тяжесть ее тела, подсаживая в салон; где-то  вверху, в оранжевой полутьме забелело  ее лицо;  кляцнули двери, и автобус, все так же урча, пополз  дальше, и по мере того, как исчезали в проулке  красные огни, тоска и одиночество оплетали  сердце. Когда он дошел до дома, эти два чувства сделались столь нестерпимыми, что он сходу выплеснул  остаток водки в стакан и залпом выпил.  Подложив еще дров, Алексей не стал плотно прикрывать дверцу печи, и веселые отсветы легли на потолок. Сделалось  жарко, стены качнулись, поплыли на него, сужая комнату, отделяя весь внешний, чужой мир. Стало легче дышать, прошла боль, и тоска превратилась в звенящую тихую грусть. Лицо Бориса, которое уже начало забываться, вдруг привиделось – молодое, такое отчетливо ясное, с привычной насмешливой полуулыбкой смотрело на него из ярких всполохов печи, а затем черты дрогнули и  расплылись. Он  лег и прикрыл глаза, и  тотчас, откуда-то из мира теней выплыло другое лицо – лицо Ани, но не той  слишком озабоченной женщины, которая так спокойно ушла из их прошлой жизни, а сияющее личико скорее девочки, чем девушки, вошедший  в этот дом четырнадцать лет тому назад. Четырнадцать  лет! Они были очень яркими эти годы, насыщенными мыслями, событиями, чувствами, все в них помнилось отчетливо выпукло. Как быстро они протекли. «Время шагает бесшумно» ; нет, оно не шагает, а бесшумно, предательски  утекает, утекает вместе с жизнью, ведь время и есть сама жизнь.  Что сделало оно с ними. Одного, самого одаренного, уже нет в живых. Аня, искрящаяся жизнерадостностью, грациозной кокетливостью,  превратилась в замкнутую, фанатично озабоченную бредовыми идеями, сухую женщину, и, наконец, он сам! Опустившийся, неверящий в самого себя, так и несостоявшийся ученый. Неужели его осмысленная, рождающая хоть какие-то новые идеи и мысли, жизнь закончилась, и он как индивидуальность тоже кончился, аннигилировал, осталась лишь бренная оболочка, которая по-прежнему гурманствует, пьет водку и делает вид, что ничего не случилось. Алексей не помнил дату, но тот день, четырнадцать  лет тому назад,
, относился к тем отрезкам времени, которые помнятся всю жизнь.


    Как известно, очень многое в жизни человека решает случай,  и, хотя умные головы утверждают, что случайности – закономерны, сам человек  внезапную встречу, неожиданное знакомство и даже катастрофу все-таки воспринимает как случайность. Так, в жизни этих троих, Бориса, Ани и Алексея,  случайность ; болезнь именинника, решил их судьбу.
    Поздно вечером, в субботу, в доме Знаменских раздался телефонный звонок:
   - Не спишь, друже? Именинник заболел, подарок – скоропортящийся, подлежит реализации. Готовь завтра дачу, привезу самую красивую девушку в Москве, сладчайшую дыню и две бутылки шампанского.
   Алексей, заинтригованный превосходной степенью в оценке внешности спутницы Бориса, прискакал на дачу с первой электричкой и успел к двенадцати часам прогреть дом  и  замочить в подсоленной воде тонко нарезанный  картофель,  а сам принялся  готовить свое коронное блюдо – цыплят табака, распластанные тушки которых он вымачивал в чесночном соусе  всю ночь. Борис со своей спутницей обещал приехать к часу  дня.
   Увлекшись, Алексей не услышал, как подъехал «запорожец» Бориса, поэтому их приход застал его врасплох. К этому времени картофель начал подрумяниваться, исходя сладковатым запахом жареного масла, по дому распространился аромат приправленного специями жареного куренка. Неожиданно  за спиной Алексея  глуховатый женский  голос  восторженно произнес: «Неужели, это можно будет еще попробоватьь или все ограничивается  вдыханием  божественного аромата». Он обернулся и увидел высокую, похожую на подростка девушку в клетчатой куртке и обтягивающих черных брюках. На столе стояли две запотевшие бутылки, а Борис вытаскивал из рюкзака еще что-то заботливо упакованное и добавляющего к прочим запахам  тонкий пряный аромат. По-видимому, они где-то  застряли, что часто случалось с машиной Бориса, успели замерзнуть, поэтому лицо у  незнакомки было синевато-белым. Она показалась Алексею слишком худой, но уже тогда  его поразили ее глаза - на узком, почти детском личике то мягко лучились, то вспыхивали  темным огнем,  слегка оттянутые к вискам даже не глаза, а   очи.
   - Алексей, ты бесподобен! Если ты захочешь покорить женщину, особенно современную, которая сама ничего  не умеет, тебе достаточно дать ей только понюхать твое фирменное блюдо – этих худосочных курей, которых  ты один способен  превратить  в такой гастрономический изыск. Анна, куда я ; несчастный, привез тебя, поехали обратно. - Борис шутливо схватил ее за руку.
   - Чтобы ты меня окончательно заморозил? А, кроме того, я хочу есть. Я остаюсь.
   Так они познакомились.  Потом, когда  были обглоданы  косточки  двух цыплят, уничтожена без остатка вся картофельная соломка и они благодушествовали вокруг ярко пылавшей печки, потягивая остатки шампанского и лакомясь ашхабадским презентом, Алексей разглядел, какое  изысканно грациозное существо привез в его дом Борис.
   Между ним и Борисом всегда существовал здоровый дух честного соперничества, оставляющего право делу и женщине определять достойного. Поэтому Алексей принялся так же усердно, как и Борис, ухаживать за Аней, добродушно подтрунивая друг над другом.
   Вечером они гуляли по пустому дачному поселку, слушали, как вздыхают, отряхивая снег, деревья; искали среди бесчисленных звезд летящие спутники, и, наконец, часов в одиннадцать, загнав  в сарай окончательно сломавшийся «запорожец»,  укатили в  Москву на электричке.
   Через день Алексей позвонил и пригласил Аню  на спектакль в «Современник», и она неожиданно легко согласилась. Сейчас, вспоминая, он будто видел себя со стороны стоящим  у ярко освещенного входа в метро. Он вглядывается в фигуры спешащих людей и ловит себя на том, что страшно волнуется и боится – вдруг  не придет, а, когда она, наконец, возникает из желтого сияния фонарей, он  понимает, что  серьезно влюбился. То предночье, когда они вместе с шумной, смеющейся  толпой  вышли из дверей театра, запомнилось ему волшебной сказкой. Шальной московский ветер где-то подхватил  и принес в  город снежный заряд,  и  в уютном свете фонарей закружились крупные, как в детском мультфильме,  снежинки.  Аня и Алексей шли, слегка прижавшись друг к другу, теряясь в  ласковой белой карусели, уже не холодной, а пахнувшей весной, и желто-белое мелькание кружило им голову, как легкое вино. У парадного ее дома, когда она протянула руку, прощаясь, он  вдруг, неожиданно для себя, прижался губами к ее теплой ладошке, а потом долго стоял под темными окнами, сам не зная зачем, может быть, ожидая, что  Аня вернется.  Окна глянцевито темнели, дом спал, и Алексей, чувствовал, как в нем бродит пьянящее чувство счастья.
    С этого дня они начали видеться по несколько раз в неделю, хотя бы ненадолго, если Анина учеба  или работа Алексея не оставляли свободного времени. Каждый раз, встречая ее сияющие глаза, он испытывал  противоречивые чувства от щемящей жалости до цепенящего страха возможной потери. Поначалу он пытался анализировать их отношения, но  очень скоро отбросил всякие попытки  и просто покорился наваждению. Странно, но в начале в их  отношениях почти не было  чувственности, наверное, слишком велик был страх потери, и первый поцелуй случился только через три-четыре месяца после знакомства. И произошло  это  как-то случайно, в лифте чужого дома, когда они ехали в гости к Аниной приятельнице. Ощущение от прикосновения  неумелых, горьковатых от губной помады  женских губ было столь истомно-сладким, почти болезненным, что Алексей вынужден был прижаться спиной к стене, чтобы удержаться на ослабевших ногах. Он сам был поражен своим состоянием – он уже знал женщин, но такого, да еще от поцелуя, с ним никогда не случалось.
Борису о возникших с Аней отношениях Алексей сказал  не сразу. К его удивлению, тот на это признание практически не прореагировал – неопределенно пожал плечами и загадочно проронил: «я это предвидел», но втроем им стало нелегко. Алексей  с Борисом  продолжали много работать, занимаясь проблемами компенсированных полупроводников и созданием приборов на их основе. Борис обладал поразительной интуицией талантливого ученого и умел очень скупо, прицельно ставить эксперимент без лишних потерь времени. Поражала Алексея  также способность его друга моментально выделять главное, отсеивая  незначительное, как бы  эффектно оно ни выглядело вначале. Они великолепно сочетались друг с другом и, хотя у Бориса отсутствовала математическая подготовка Алексея и он не имел тех фундаментальных знаний, что дает физико-математический факультет Московского университета, его логика, ясный,  четкий ум были для коллеги тем ферментом, что  резко сокращает   время протекания процесса. Чем больше они работали вместе, тем больше каждый, в отдельности, проникался сознанием плодотворности для себя такого сотрудничества.
    Поженились Алексей и Аня значительно позднее, почти через полтора года после их знакомства, когда Алексей вернулся из длительной командировки в Новосибирск. Эта вынужденная разлука помогла  Знаменскому, наконец, убедить подругу не тянуть больше с походом в загс.
   Сейчас их свадьба казалась такой же далекой, как тот мартовский день на даче. Она вспоминалась Алексею бесконечной вереницей знакомых, малознакомых  гостей, которые все время что-то роняли и били. Потом, когда  злая воля и упрямство развеяли в прах их семейный очаг, Алексей мучительно пытался вспомнить тот день и час, когда начался необратимый процесс их отторжения  друг от друга. Во всяком случае,  первые два года они были настолько счастливы, что, казалось, лишь стихийное бедствие может разъединить этот союз.
   Может быть, семейное фиаско было естественным результатом ; банальной житейской ситуации отсутствие детей, некоторая инфантильность обоих супругов,  неискушенность в жизни и молодой романтизм, требующей исключительной, необыкновенной любви,  а тут  проза с готовкой еды, мытьем посуды и прочей мелкой суетой.
   Борис бывал у них редко, только вместе с другими гостями, но они с Алексеем продолжали  работать вместе. Это было то время, когда в науку пришли рожденные во время  и сразу после войны, чьи родители, пройдя через боль и ужасы военного времени, прежде всего ценили и всеми силами оберегали мирную жизнь и желали видеть своих детей счастливыми, обустроенными и обязательно уважаемыми людьми.
   Москва была городом инженеров, ученых, учителей, поэтов, когда слово «профессор» у старшего поколения, не успевшего доучиться из-за войны, вызывало уважительный трепет и все  сострадали и восхищались молодым физиком Гусевым из «Девяти дней одного года», а шутливый спор: «физики или лирики» был обязательным атрибутом всех капустников и тогдашних телевизионных шоу. А еще это было то недолгое  время, когда легкое послабление от жестких догм строявшихся социализма и коммунизма закружило голову молодой советской интеллигенции,  разомлевшей  от  негласного разрешения  читать на улицах свои и чужие стихи и петь под гитару крамольные песни.
    Для Алексея и Бориса эти годы были необычайно урожайны на новые идеи и неожиданные находки. Экспериментируя  с компенсированными полупроводниками, они столкнулись  с рядом загадочных явлений. Используя теорию электронно-дырочной  жидкости, Алексею удалось кое-что объяснить и теоретически обосновать возможность возникновения в полупроводниках  нового типа волн - колебаний, возникновения которых возможно при определенных условиях из-за  неустойчивости тока. В  начале наличие такого типа волн они предположили чисто гипотетически на основании экспериментальных данных и существование  которых в полупроводниках, оказывается, предсказывал еще один ленинградский ученый Олег Константинов. Однако, при построении физико-математической модели нового явления друзья столкнулись с трудностями – концы с концами не вязались. Алексей мучился, плохо спал по ночам, но озарение не приходило.
    Алексею всегда казалось, что Аня относится  благосклонно к его работе – она никогда не сетовала на занятость мужа, не пыталась в неурочный час переключить внимание на себя. Он знал также, что собственная работа после окончания  Бауманского занимала ее мало, а порой просто раздражала ; она металась, думала вообще расстаться с техникой. Каково же было его удивление, когда он узнал от Бориса, что Аня переходит работать к ним на фирму. Алексей знал, что между Борисом и его женой существует какая-то неясная для него связь, его порой неприятно задевало то, что приятель оказывался осведомленным о некоторых событиях их семейной жизни, о которых, по разумению Алексея, знать ему было совсем не обязательно. Теперь мысль о том, что Борис является не просто пассивным созерцателем его взаимоотношений с женой, но  позволяет себе активно вмешиваться в их жизнь, а также то, что сама Аня не посчитала нужным поставить его в известность о готовящихся переменах – всё это больно резануло   Знаменского. Потом, после их разрыва, он посчитал, что именно эта недоговоренность  жены  и привела к возникновению  первой  скрытой микротрещины, которая неизбежно должна была привести к разрушению семейного очага. Предположение, что Аня захотела быть ближе к нему и Борису,  ему как-то не пришло в голову.  Гордость и обида помешали Алексею просто спросить у жены объяснения,  и первое смертоносное облачко недоверия так и повисло между молодыми супругами. Он так и не узнал, любил ли Аню Борис, а когда спустя несколько лет после его гибели спросил об этом  жену, получил неопределенный  ответ: «Я ему нравилась».
    Итак, Аня появилась на их достославной фирме и совершенно неожиданно для Алексея  очень быстро вписалась в институтскую жизнь и с усердием прилежной ученицы принялась  цементировать  бреши в своем образовании в области физики и техники полупроводников. Она оказалась весьма способной ученицей, трудолюбивой и целеустремленной, и через год работы вполне освоилась и мало в чем уступала своим коллегам, получившим специальное образование, а потом даже начала уверенно обгонять их. Более того, она легко поступила в аспирантуру, и руководитель ей сыскался  быстро – из старой гвардии, ничем особенно ни блиставший, но преуспевающий в продвижении по служебной  линии профессор Зайницкий, немного бабник, но Аня быстро поставила его на место. Сей ученый муж, буквально сметенный энергией и напором своей подопечной, очень скоро перестал противиться ее натиску и лишь подбрасывал  заманчивые задачки и чуть-чуть подправлял   движение к успешной защите. Алексей, обиженный, вначале просто пытался умалить свое раздражение привычным мужским скептицизмом  к  начинаниям  непокорной супруги,  и только через год  по-настоящему осознал, какую злую шутку сыграл с ним Борис, приведя Аню  к ним на фирму. За два года из взбалмошной, кокетливой красавицы, щедро дарившей только ему свое внимание и любовь, она превратилась в вечно занятую, суховатую  женщину, порой неприятно задевавшую его своим молчанием и отрешенностью, особенно  в те минуты, когда он искал ее общения. Нет, Алексей никогда не был противником женской эмансипации, всегда отдавал должное знаниям и таланту  своих коллег женского пола, ценил в Ане живой, пытливый ум, но то, что  его жена, еще вчера не имевшая представления  о волнующих его проблемах, начала исповедовать ту же веру и,  более того, что-то понимать, рассуждая с умным видом  о вещах доселе ей неведомых,  – не только раздражало Алексея, это было просто неприемлемо для него. Наверное, это был подсознательный протест, какой-то вид ревности – страх, что новое увлечение  может обделить, украсть часть Аниной любви, вытеснить его на задний план, поскольку Алексей знал, что Анна  человек крайностей. Кроме того, Знаменский страстно хотел ребенка, однако оказалось, что материнство для  его супруги  требует длительного подготовительного лечения, которое  неизвестно чем может закончиться, а  проснувшееся честолюбие и неутоленная любознательность толкали его жену все дальше и дальше, не оставляя времени для  остановок и перерывов. И все-таки пока все было благополучно под крышей их дома,  и те, ставшие редкими,  часы, когда они, бросив дела, бродили по тихим  переулкам, разбегающимся от площади Восстания, или сидели, обнявшись, на даче, куда удирали из многолюдной московской квартиры, одаривали их таким полным счастьем, что в нем тонули все шероховатости и обиды, рождаемые повседневной жизнью и вечной занятостью.
 И вдруг погиб Борис.