Без кулис глава 22

                ГЛАВА 22


16 ДЕКАБРЯ
Проваленная в безоблачное небо высота, обрывающая дальность взгляда и мысли. И пыльные дороги будней с обреченными на куплю и продажу прохожими. И легкий ветерок, разметывающий фантики рассудка и этикетки смысла по углам арены. И тихий ритм часов дробит сознанье в щебень. И острые углы реальности, царапают сетчатку глаз. И всюду эта диктаторская действительность, торжественно вышагивающая  по спинам и головам и на всем оставляющая протекторы своей маркой материальности.

И всюду то эта помадная эстетика в бигудях: И эта сенильная хрестоматия с дырявыми коленками и оторванными пуговицами: и эти увесистые амбиции с артикулом на фэйсах и лэйбами на сердцах: и абсорбентовые лозунги как пустышки младенцам: И прыщавая попса с интеллектом ниже пояса… И как бы так подумать мимо всего этого? Как бы так размыслить, что бы не вступить в эти вонючие сюрпризы, которые остаются на манеже после «все тех же», с седлами на спинах и уздою на умах.

18 ДЕКАБРЯ
Как же так выходит, что у меня ничего не выходит? И сердце бьется не туда! И мысли не из местных…, чьи вы? О чем вы? И лицо через копирку по гламурному образцу… Рыночный товар. Стандартная продукция ширпотреба. Жизнь в строю по ранжиру. Свобода при условии, что ты раб! Что это за мир? Телохлам какой-то! Что нам здесь нужно на этом торжище? Кто пленил наши глаза, закрасив их витринным неоном? Кто обетовал сердце наше, подменив любовь к Богу модными брендами? И кто, в конце концов, заасфальтировал наши извилины, думая по которым нам трудно было сбиться с пути? А теперь нам и думать не надо. Зачем? – ведь все есть на прилавках! Зато как гладок и пространен теперь путь… Педаль газа в пол и в преисподнюю на «Бэнтли». И что нам Свет Божий – нам фонари освещают дорогу.

26 ДЕКАБРЯ
Уже новый год на носу. Сейчас идет пост рождественский.
Живу в каком то непреходящем состоянии аффекта с трудом осмысливая происходящее и себя в нем. В состоянии активно прогрессирующего одурения, спровоцированного информационным штурмом современных коммуникаций, начиняющих наш интеллект сором и спамом и прочей нейролингвистической барбитурой. И вот они мы, биологические смесители слова и дела: молекулярная масса, укомплектованная лабороторной реальностью удобной для проживания: бытовой инвентарь с инструкцией по применению: органическая фурнитура для постройки социалдемократического государства.

   

27 ДЕКАБРЯ
Какие-то дни незнакомые. Каждый день не знакомые. Или я стал настолько неузнаваемым даже для себя самого? С кем же мне себя сверить? С кем сличить, чтобы удостовериться, что это – я!
Не подходят на меня дни. Велики они для меня -  а я должен еще жить в них.
Просыпаюсь, открываю глаза - и на меня восстают, насильственно вторгаются в мое сознание изображения не моего мира, задвигая от меня небо. Во взглядах взгляды, витрины, магазины, окна в чьи-то судьбы, двери в стойла… Ищу, щурюсь, знаю, где-то здесь, рядом со мной, ближе чем мое тело и даже ближе чем мысль, в шаге от времени… другой мир из которого мы когда-то выступили, вышагнули, нарушив заповедь. Она то и разделяет нас. Она стоит между этим миром и Богом. Ведь мы совратились. Совратились все до одного. Свернули – и не туда идем.

31 ДЕКАБРЯ
Рассуждаю, размышляю, отыскиваю, подыскиваю, примеряю… не там, нет – а все там же с сердцем подмышкой вместо барсетки, где брякает мелочевка, ключи от дверей не туда, застарелые долги, чьи-то смятые фотографии и всякий житейский хлам с любовью пополам. И голова болит – предложить ей аспирина? А между тем – праздник! С Новым годом Ю.А.!


                *** *** ***



Куда же ты бежишь философ? Разве ноги могут убежать от тела? Но взгляни на себя - ты же наг! Философия твоя прикрывала тебя. Или не знал, что философия – это искусство наряжаться и умение прятать срам? Но только чистоту и свет обнажают, чтобы светил и просвещал, а нечистоту прячут, чтобы других не пачкала. Какое же бесстыдство оставить свои одежды тебе, зачерствелому комку слипшейся грязи. Хоть и родился ты духом, да похоронил своего младенца. Чем же ты вознамерился пойти к Богу? А между тем, ты философ – философом и останешься. Что же она как не то, что бегает Священных истин?  Она – гений заблуждения!  Но как же тебе нравилось ее наружное изящество и красота. Но того ты не разумел, что истина открывается не рассуждающему, но верующему в нее. И что всякое мудрование портит зрение, так что не увидишь дальше видимого. Так и будешь биться головой о горизонты. Так напрасно щуришься, пытаясь проницать твердыню своею твердостью. И твой твердый лоб - не твердее моего мира. Так куда же ты, магистр фраз, заложивший мне свои падежи и деепричастия. Ведь разве не у меня ли ты брал ссуды на свои блистательные монологи? Не в моих ли институтах суемудрия ты брал уроки словостроительства овинов и конюшен для покорно слушающих тебя ископаемых организмов? Не я ли платил тебе субсидии, на которые ты ублажал свою шипящую страсть остроумия и насмешек? И теперь - ты мой дебитор. Хочешь уйти не рассчитавшись?
Да куда же ты пойдешь, ведь у тебя и лица то нет, которым ты казался другим и которым ты еще мог видеть себя. Кем же ты теперь вообразишь себя? Кем наименуешь? Кем представишь? – Знай же, что всю прелесть этого мира наследуют личности – что с того, что они всего лишь личины? Личины, отложенные их собственной гордыней и тщеславием. Личина – всему причина!
Но ведь тебе по душе была эта униформа цивилизации, по которой свои обманывают друг друга. Тебе нравились эти войны амбиций, доказывающих друг другу свою ложь и кланяющихся своей напридуманной значимости. Ты был в восторге от этих карнавалов и маскарадов, где ценилось изящество масок – только по ним они узнавали друг друга. Что им свет – им краски важнее! Что суть? – Лучше муть, нутра не видно! Простота? Хм… Чем же тогда им хвастаться? Как преподнести себя? Весь их пафос кривлянья – самореклама своих кустарных достопримечательностей. И какое же это великое для них преступление против самолюбия и тщеславия, исчезнуть из глаз окружающих! А между тем, ты свободно пользовался моим фэйсгардеробом, даже невзирая на ценники. Как же тебе привольно было смеяться в них, изображать страсти, эмоции, желания… Разве ты не знал, что все это достояние мира сего? И вот, ты должен мне мегабайты своей души. У меня все подсчитано.
Но иди! Иди же, неразумный! Я буду погонять тебя тобою же  и линчевать тем, чем ты мог бы наслаждаться. Я буду каждым твоим полустанком, каждой остановкой, каждым оглядыванием назад. Я буду сидеть у тебя на закорках всею тяжестью земного мира – устоишь ли? Не упадешь ли? Мои хлысты наготове и батоги в руках моих – стерпишь ли?
Не знаешь ты еще и того, что все пути твои во след мне. Ведь ты не умыт и душа твоя - во грехе пребывает. А все пути греха - от меня исходят и ко мне возвращаются. Так что оставь это. Только напрасные мозоли на лбу и коленях. Или ты хочешь унести с собой горсть земли моей? Глупец! Загляни в закон Божий; на земле рожденный земля есть. Впрочем, это горсти хватит, чтобы сравнять могилку твою. Беги, беги! Я ли свое потеряю! Еще ли не видишь, что ты – это я! Смеешься ли? – Я! Тоскуешь ли? – Я! Пьешь ли, куришь? – Я это! Радуешься, скорбишь, веселишься, ненавидишь… Я! Я! Я! Моими глазами ты заглядывал за кулисы, подсматривал в сердца, обличал мысли… Моими устами ты восставал на Бога и агитировал души… Ты – мой! И знай же, что всякий кто не славит Бога – меня прославляет! Всякий считающий себя другом миру – становиться врагом Богу. И запомни! – Всякий философствующий и мудрствующий – есть противник истины!
И вот, вашими-то устами я воздвиг себе империю! Вашими устами я подчиняю себе души! Вашими устами я держу в деснице своей весь мир! Потому что всякий не исповедующий Сына Божия – меня исповедует. И даже молчание ваше услаждает слух мой. Вашими же устами я насадил в умах и сердцах ваших культ плоти, провозгласил свободу тел и стал единым законодателем ваших жизней. Ибо все, что не подчиняется Богу – мне подчиняется.
Вы – революционеры, борющиеся против своего спасения! Жмурики, растлевающие свою душу мною приготовленными снадобьями. Вы - мои славные трупы, укрепляющие бастионы своих могил.
Вы приобретаете себе собственность, но посмотрите внимательно – это костыли ваши! Это ваши инвалидные коляски. Потому что слабы вы и немощны. Хватит ли сил хоть бы у одного из тех, кто в миру, отказаться от того, что я предлагаю ему? – Радио, телефоны, телевидение, машины, одежда, деньги, роскошь, яства, успех, слава, почет, уважение… Вот, все для плоти вашей! Но угождая ей – мне угождаете. Голос плоти – мой голос. Разве он не кажется вам настолько родным, что ему и отказать-то ни в чем нельзя? Но кто в мире – уже взял; беру же у взявшего. К тому же я знаю все ваши слабые места. И если вы не защищены благодатию Божией – то вы мои. Вы сами протянете ко мне руки. А твое имя - уже давно притча в преисподней. Не твои ли следы на пути туда я вижу? О, я уже чувствую запах гари. Уже слышу твой клокочущий агонией крик… Чувствуешь страх? Чувствуешь, как он склизкой змеей обволакивает твое тело? Сковывает твои члены, мутит рассудок, заползает в душу? Ты подвластен мне - и не ослаблю цепей своих.
Жалкий человечишко! Вещество безмозглое! Ты сам продал себя с молотка! Так служи мне! Служи мне! Служи – звучали голоса зловещим раскатистым громом, надрывающим слуховые мембраны от которого, казалось, вся земля содрогнулась. И неописуемый ужас ядовитой, всерастлевающей волной пополз по его телу от пальцев ног до самой макушки, стремительно превращая его в одряхлевшего и заживо разлагающегося на атомы старика.
О, только молчите зеркала! Зажмурьте свое отражение! Ведь все это не правда! Это ложь!
Но чья-то неумолимая рука выжимала из его сердца остатки жизни, которое отчаянно билось о грудную клетку, высекая искры. И что-то жуткое и зловонное необъятных размеров нависло над ним, пронизывая его ледяным холодом. И хотелось закричать…, но с его уст слетал только беззвучный хрип, опадающий вспузыренной пеной. Хотелось закрыться руками от этого ужасающего кошмара…, но тело, покрывшееся гниющими язвами, не желало его слушаться, подчиняясь только овладевшему им тлению. Не ему ли мы подчиняемся и в жизнях наших? И метались беспорядочно мысли скомканными кадрами, разбиваясь о виски в брызги воспоминаний. Ухватиться бы за одно из них – но разве для того только, чтобы вернуться в этот нарисованный мир и забыться фигуркой на одной из картин? Да все равно! Но только бы избавиться от этого наваждения! От этого неизобразимого ужаса гниющей плоти! От этой парализующей тьмы…
Крест! Крест Господень на шее! Нужно дотянуться до него… только бы дотянуться до него… Господи, спаси меня! Господи! – В отчаянии кричали его мысли, стучась о виски чугунным молотом. – Не остави меня! Не дай мне погибнуть!
- Эй, ты чего? – вдруг услышал он откуда-то издалека чей-то тягучий грубый голос, - С тобой все в порядке?
Емельян подскочил как ошалелый, схватившись за распятие на своей груди. Дико оглядевшись, он обезумевшим взглядом уставился на стоящего рядом в растерянности Александра с недоуменным выражением на лице.
- Ну, ты даешь, парень! – хмыкнул он, покачав головой, - Давай приходи в себя и вылезай из кровати. Я тебя новостями порадую.
- Какими новостями? – все еще тяжело дыша, вымолвил Емельян, одной рукой не отпуская распятие, а другой, ощупывая свое лицо.
- Такими. Узнаешь. Пойду пока чайник поставлю.
Александр вышел а Емельян, удостоверившись, что он вернулся в привычный ему мир трехмерного изображения, облегченно выдохнул с ужасом вспоминая привидевшийся ему сон, который все еще невидимой тенью лежал на его сознании. Но разве это был сон? Тогда странно, что он ощущал его всем телом. Скорее это походило на какую-то латентную явь. – Изнаночный мир, куда не подсмотришь из реальности.
Ах, если б только он мог не придавать этому сну никакого значения, тогда бы у него еще была возможность остаться прежним и жить наобум, как слово лягет. Но откуда ему было знать, что все это время он только и делал, что  проигрывал, даже с тузами на руках?
Вот уж в самом деле философ, проговоривший не только душу, но даже и многоточия. Все богатство свое выгреб из себя языком как лопатой, утаптывая его словно чернозем в чужие уши.
«От словес своих оправдишися и от словес своих осудишься».
Что ж теперь ему сказать в свое оправдание за проповедуемый им гедонизм – этот вирус отравляющий умы и сердца моральной распущенностью? И не заметил он, как стал подельником мира сего. Но кто может увидеть того, кто является нами? Уж не дела ли и слова наши лицо его?
«По делам их узнаете их» - говорит Спаситель наш Иисус Христос. Что же  тогда выходит? Выходит что он…
Испугавшись продолжения мысли, Емельян взглянул на зажатое в руке распятие. Поцеловав его, он откинул одеяло и встал с постели потянувшись.
А ведь и в самом деле, вся жизнь его была под чужим названием и за чужим лицом. Чьи же величины он примирял на себя? Чьими словами он утяжелял язык свой? Чьими глазами он все это время не желал замечать правды?
Подойдя к окну, Емельян выглянул на улицу, бездумным взглядом скользнув по  многоэтажным высоткам, в которые были упакованы сонмы жизней и судеб людских с муравьиными заботами и хлопотами, и остановился внизу на вывеске бара «Мираж», восклицательными знаками грусти кольнувших его сердце. Ведь именно там, в этом маленьком хмельном закутке, где он искал свое отражение в бокалах, он впервые увидел Анжелику, отразившуюся на его сердце. Да только все эти реликвии его воспоминаний уже давно вытерли, вымыли и вымели, выбросив в мусорный бак вместе с пивными бутылками, окурками и пустыми упаковками… Не там же ли теперь и его сердце?
Емельян тяжело вздохнул и поморщился, сморгнув всплывшие из пропасти сознания кадры его визита в художественную мастерскую, где работала Анжелика. Но тут же на их место стали появляться обрывки его  кошмарного сна, вернув ему  едва утихший мистический страх. Но ведь это был всего лишь обыкновенный сон!!!
- Ну? Как себя чувствуешь, философ?
Емельян вздрогнул и обернулся, увидев вошедшего в комнату Александра одетого в домашнее трико с лампасами и черную застиранную футболку.
- Я не философ, - буркнул Емельян и снова отвернулся, зябко сложив на груди руки, подбирая взглядом разбросанные по вечереющему небу клочки облаков.
- Да какая разница, философ ты или потомок халдеев или там… внебрачный сын Аристотеля, - насмешливо произнес Александр, - Иди давай мойся, брейся, я там все приготовил. Чайник как раз закипит.
- А сколько время? – недоуменно нахмурился Емельян.
- Половина седьмого. Ты проспал почти двенадцать часов.
Потрясенный услышанным Емельян обернулся, изумленно вытянув лицо и тихонько присвистнув.
- Вот это да. Видимо я здорово задолжал недосмотренным ранее снам.
Александр взял с кресла трико и протянул ему.
- Будет немножко великовато, но ничего, подогнешь внизу.
Емельян усмехнулся и усевшись на кровать, напялил его на себя.
- А что там за новости ты говорил?
- Умойся сначала. А то твое лицо похоже на побитую эмалированную кастрюлю, - пошутил Александр.
- А твое - на чудом уцелевшую греческую амфору, найденную на раскопках.
- По крайней мере, у меня нет ни синяков, ни ссадин.
- А у меня таких огромных ушей, которые ты наверняка используешь, чтобы отмахиваться от насекомых.
- А у тебя…, а у тебя…, а вот это видел? – Александр покачал перед его носом своим огромным кувалдообразным кулаком, - А теперь шуруй в ванну, а то я вытяну твои уши так, что ты будешь заплетать их в косички, - смеясь, вымолвил Александр.
Изобразив испуг, Емельян тоже рассмеялся и в веселом расположении духа, вытеснившим на периферию его сознания кошмары сна и грусть воспоминаний, направился в ванну, шлепая босыми ногами по линолеуму.
- Тапки возьми в прихожей, - крикнул ему Александр, принявшись убирать постель.
Блаженствуя, не торопясь, Емельян принял ванну, смыв с себя осадки будней, почистил зубы, гладко выбрил лицо так, что на нем не осталось даже  признаков его взрослой серьезности и спустя 40 минут, сверив свое лицо с зеркальным отражением, в обновленном и помолодевшем виде предстал перед дожидающимся его на кухне Александром, скучающе пролистывающим спортивные журналы четырехлетней давности.
- Знаешь, когда я увидел свое отражение в зеркале, то у меня возникло безумное желание познакомиться с ним. И ты себе не представляешь как я расстроился, когда вспомнил, что я уже знаком с этим произведением, - досадливо произнес Емельян, хлопая себя по раскрасневшимся щекам.
Александр усмехнулся, отложил журнал и пододвинул ему чай и сахарницу.
- Да уж, действительно не шедевр. Садись, пей. Захочешь есть - я отварил курицу, - как-то невесело произнес Александр, пристально глядя на Емельяна, присаживающегося на табурет.
- Что? Примеряешь обещанные тобою новости к моему настроению? Мне все к лицу Саша, кроме моего лица. Выкладывай.
Наложив сахар, он стал неторопливо размешивать, озвучивая молчание Александра ритмичным звоном стальной ложки о стенки фарфорового бокала.
- Что ж, можешь не продолжать, - пожал плечами Емельян, - Ты уже сказал все, что мне следовало знать. А все остальное всего лишь слова - да к тому же не из моего романа.
Перестав размешивать, Емельян вздохнул и принялся за чай.
- Знаешь, - продолжил он, - Человеческий язык, как это ни странно, чрезвычайно скуден, потому что не вмещает в себя истины. И вся-то скудость его состоит ни в чем ином, как в многословии. И вот, вся наша разговорная речь – суета сует. А истина - в  одном то всего только слове и слово то – Бог! Поэтому то, что ты узнал из телевизора – старо, потому что от старого мира, уставшего от пластических операций, которыми мы искусственно пытаемся омолодить его, припудривая шрамы своим риторическим  высокоумием.
Что же можешь ты мне сказать такого, чего не было бы в базе данных этого мира? – Я уже давно прошел все эти уровни житейских драм и диалектических столкновений, существующих как элементарные игровые программы скучающему люду. Что же можешь ты мне сказать такого, о чем невозможно было бы умолчать? Ибо нет ничего у человека, что было бы больше молчания. Так правильно молчишь, ибо из ничего мы созданы, ничто и все, что от созданного. Хотя многим и не лень, придавать значение тому, что его не имеет. Вот, например, сигарета, разве она имеет какое-то для нас  значение? – Нет, конечно. Но курящий думает иначе. Так же прилагай это и ко всему остальному. Удивишься, сколько у тебя времени свободного появится. Так что же ты можешь сказать мне такого, что само по себе имело бы значение?
Александр засмеялся и развел руками.
- Выходит, что ничего. Смотри только не обожгись, чай горячий. Хотя это ведь тоже не имеет значения, верно?
Емельян почесал затылок и тоже усмехнулся.
- Знаешь, если бы я смотрел на себя временного из вечности, то я просто бы не разглядел себя. И то же самое происходит, когда я смотрю в вечность из себя временного. Можно конечно сделаться слепым и замечать только себя, свое, себе и своих и жить по задаваемым временем координатам, нося штампы на лицах. Но когда непрестанно имеешь в виду вечность, то начинают происходить удивительные вещи. Ты перестаешь жить для себя и начинаешь жить для других, которых ты впервые увидел, потому что ведь ты был слеп и дальше себя ты не видел никого. Ты уже  не ищешь своего, но все для других, потому что они по слову Божьему, та самая лестница в небо, дорога к вечности, путь к Богу!!! И вот, когда ты начинаешь восходить к нему, постепенно отдирая от себя обои этого изобразительного мира, вот тогда то и начинают открываться тебе все прелести этой неповторимой и вечно новой Божественной Истины! И тогда ты воскликнешь вместе с псалмопевцами: «Дивен Господь в делах своих!» И каждый-то день ты будешь открывать для себя все новое и новое, не имеющее старения, ибо бессмертно. Мир – только обновляется тем, что поистине ново, но не может быть новым сам по себе.
Александр покачал головой и вздохнул.
- Все с тобой понятно. Значит, говоришь, что жизнь хороша когда нет ни шиша? Чудесно! Но так же ли она будет хороша, когда ты узнаешь, что тебя объявили в розыск за убийство некоего Якименко Станислава,  57 года рождения? И машину твою нашли, а в ней… орудие преступления…, охотничий нож. И что ты теперь на это скажешь, философ? Станешь рассуждать о догматах религии? Или рыться в базах данных, отыскивая ответ? Что ты скажешь мне теперь?
Дрогнувшей рукой Емельян опустил бокал, плеснув чаем на стол и тупым онемевшим взглядом уставился на Александра, облекая услышанные слова в осмысленную картину реальности, которой недоставало главного, чтобы поверить в нее – реалистичности!
Ах, с какой легкостью он поверил бы этому, если б только это была неправда.
Но это ли правда? Это ли не обман из века лукавого мира, бесстыдно лгущего магазинными благами и любовью с витрин, которой уже не нужно сердце?
Но поколебались монолитные вершины сознания Емельяна, осыпавшись гравием бессмысленных и уже ни к чему не подходящих мыслей. Вздрогнула нива сердечная и русла его мозговых извилин, стремительно наполняла жгучая, всеиспепеляющая магма безнадежного страха, обугливая окружающий его мир. Но как? Ведь он уже проснулся! Да и не верит он снам!!!
Сколько репетировал он на своей жизни эти неприятности – и на каждую-то из них он имел при себе в избытке и слова и улыбки. И ни что не могло бы превзойти его чувства юмора… Но где же все? За что ему ухватиться?
Сглотнув подступивший к горлу комок горечи, Емельян, как-то болезненно ссутулился, вжался в себя, словно пытаясь спрятаться от всего происходящего, которое…, да неужели же было про него? Неужели о нем? Да не будет! Нелепость это! Чьи это строки? Где автор этих сумасбродных шуток срывающих улыбки?
- И вот что я думаю, - промолвил Александр, соболезнуя потрясенному состоянию Емельяна, отрешенно глядящему куда-то в неведомую глубину бокала, - Если нашли машину, то наверняка они побеседовали и с ребятами, если конечно они не уехали оттуда раньше. А у нас ведь не хватило ума не называть своего адреса.  И парень тот, если у него спросят, молчать вряд ли станет. Ты меня слышишь? – позвал Александр.
Емельян кивнул головой, не отвечая.
Да не убивайся ты так. И так ясно, что подставили тебя. Давай-ка лучше подумаем, что будем делать. Отсюда надо валить - это безусловно. Сам видишь как все серьезно. Тем более мусора в деле – вычислят быстро.
Емельян поднял голову и посмотрел на Александра.
- А как же ты?
- И я естественно тоже. Про меня тоже упомянут, что я был с тобой. Да и отпечатки в машине. К тому же обрез у пацанов забрал… для чего? Ведь не для того же, чтобы стрелять по консервным банкам. К тому же я не сомневаюсь, что если нас возьмут, то вряд ли будут вести расследование и слушать наши басни о том, что мы не виновны ни в чем? Живые мы им не нужны, после всего, что ты там увидел.
- Может сами позвоним в милицию и все им расскажем? – малодушно предположил Емельян, рассеянно блуждая взглядом по столу.
- Вот этого как раз мы делать и не будем, - хмыкнул Александр, проведя ладонью по лицу, - Неужели ты еще ничего не понял. Впрочем, смотря куда обратиться и как обратиться…- подумав, он продолжил:
- Есть у меня один знакомый полковник… Если только ему позвонить и договориться встретиться… наедине. В виду предосторожности. Объяснить ему все как есть, авось и поможет?
- Звони прямо сейчас! – соскочил Емельян, - Телефон у меня в кармане…
- Да сядь ты, чего суетишься? – остановил его Александр, прикрикнув на него, - Сиди спокойно, пей чай, поешь обязательно. Не нужно никуда торопиться. Думаю, что время у нас еще есть все как следует обдумать.
Емельян облокотился о стол и закрыл лицо руками, не в силах совладать со своими бушующими ощущениями, мешающие ему трезво мыслить.
- Что-нибудь придумаем, - успокаивающе добавил Александр, вставая из-за  стола и подходя к окну, - А ты поешь пока. Пригодится.
А между тем, ни о какой еде уже и речи быть не могло. Мысли то никакие не лезут, а уж пища то и тем более не полезет. Как же так то? Его разыскивают за убийство? Ножом? Бред какой-то!
- А ты точно уверен, что про меня говорили? – осторожно переспросил Емельян, с надеждой вглядываясь в затылок Александра. Но Александр даже не обернулся, только недовольно дернул плечом раздраженный наивностью Емельяна.
И в самом деле, что-то он совсем потерял над собою контроль, отвлекшись на бездельные мысли и впечатления. А ведь он сам захотел отказаться от человеческий законов – вот он и оказался вне закона. Переступил житейские устои, уклад быта, этику лицемерия, законы общественных стихий… и что же? Вполне справедливо -  он стал теперь преступником. Праведны суды Божии. Так не следует ли ему со смирением понести эту епитимью? Эту добровольно возложенную на себя схиму? И что ему оправдываться? Ведь оправдываются только когда чувствуют себя виноватыми, а он никого не убивал, даже в мыслях, чего же ему тревожиться? Плохо только то, что Александра он впутал в эту историю.
В кухню зевая, вошел Цыган, лениво переставляя лапы. Наклонившись, Емельян погладил его.
- Ты хорош, поспать-то, - ласково укорил он его, - Чай, извини, не предлагаю, а новостью поделюсь; мы с тобой в дерьме, дружище. Как мы там оказались - не знаю. Впрочем, думаю таковы плоды гордыни, которая задирает голову и не смотрит под ноги. Что будем теперь делать, тоже пока не знаю, но точно знаю, чего делать я не буду – это останавливаться и уж тем более возвращаться.
А все-таки я прав, Саша! – обратился он к стоящему в задумчивости  у окна Александру, - Это тоже не имеет значения, естественно до тех пор, пока не задействованы наши органы восприятия и оценивающий механизм, которым мы задаем величины всему с нами происходящему. А испугало меня это совершенно случайно. Это та самая неожиданность из-за угла, которую никогда не предскажешь, потому что не просматривается по прямой. Приписки на полях, которым я никогда не придавал особого внимания. И ведь это та самая неизвестность, которую я так жаждал: а что может быть в неизвестности? То - чего мы не ведаем, потому то она и неизвестность.
- Лихо ты! – усмехнулся Александр, изумляясь тому, с какой быстротой Емельян овладел своими чувствами, - Вот только сомневаюсь я, что фактам будет интересно, как ты их воспринимаешь. Но если ты такой гений, то может быть, ты придумаешь, как нам выбираться из этого болота?
Успокоившись окончательно, Емельян снова принялся за чай.
- Пока не знаю, - пожал плечами, - Но думаю, что есть резон в том, чтобы тебе позвонить своему знакомому полковнику. Пусть он все по тебе разузнает, и если ты нигде не фигурируешь, то спокойно вливаешься в прежний ритм жизни в стиле домашних тапочек и вечеров у телевизора. А если что не так, то пусть постарается все уладить и дальше все по той же вышесказанной схеме с перспективой перемирия с Машей и благополучной семьи. А я отдаю швартовые и исчезаю в открытом море с каждой твари по паре. Обетую какое-нибудь тридевятое царство и буду жить поживать да добра наживать. Стану… ну, например писателем, за деньги утрамбовывающим урны своими сочинениями, чтобы не мучить читателя  своим юмором. Или… как Анжелика, займусь живописью в жанре «ню», обличая черновики людских сердец. А может и в самом деле, займусь проповедями.
- Ага! Сказочник! – хмыкнул Александр, присаживаясь за стол напротив Емельяна, - Никуда я тебя одного не отпущу.
- А я не один. Со мною Цыган. К тому же нигде человек не чувствует себя настолько одиноким, как среди людей. И между всем прочим Саша, я все-таки хочу побывать на том заводе. Я должен знать, что там происходит.
- Все-таки ты молодец, Емеля, хоть и дурак. Крепкий ты духом. И ослиные качества мне в тебе нравятся…
Емельян прыснул чаем, возмущенно уставившись на Александра.
- Я имел в виду упрямство, - поправился он, засмеявшись, - А теперь расскажу тебе свой план, составленный на двоих, потому как слов на ветер не бросаю и если  я сказал, что я с тобой, то значит, так оно и будет. Так вот, во-первых, сейчас мы перебазируемся отсюда к моему деду, а уж оттуда без всякой опаски быть вычисленными, я позвоню Никитичу и договорюсь с ним о встрече. Как раз стемнеет к тому времени. Поговорим  с ним, посоветуемся, а потом будем уже дальше думать, что и как. Самим нам из этого не выпутаться. И, во-вторых…, во-вторых, будет после того, как мы покончим с первым. Нельзя забегать вперед, а то вдруг потеряем себя из поля зрения.
- А я все-таки думаю, что тебе надо остаться. Довольно с тебя и того, что ты натерпелся ночью.
- Слушай, не порти мне настроение своей чепухой. А то дождешься у меня, что я заклею тебе рот скотчем. А сейчас давай втягивай суп…, и тихо ретируемся. Будем надеяться, что у тех ребят не брали интервью о твоих философских выступлениях. А то, как бы за автографом не заявились.
 Александр поднялся, собираясь достать тарелку и налить Емельяну суп, но в это время в прихожей раздался оглушительный звонок, оборвавший их спокойствие на полукадре. Вздрогнув от неожиданности, они оба умолкли и замерли в  неподвижности экранной паузы.
Едва дыша, Емельян бесшумно поднялся из-за стола, вопросительно заглядывая в напряженное лицо Александра, который находился в не меньшем недоумении относительного того, кто бы это мог быть.
Наступила тягостная тишина, которая казалось Емельяну настолько громкой, что было слышно доносящееся из гостиной тиканье будильника, на фоне отдаленного, ко всему безучастного городского шума, который дополняло частое дыхание собаки и громыхающие о грудь сердца Емельяна и Александра. И какой вопиющей была эта тишина, насильственно просачивающейся сквозь ушные мембраны в мозг, обезволивая его. Какая-то угроза витала в этом безмолвии, от которого начинали бегать мурашки по телу. А будильник все тикал, набатом отбивая секунды. Сколько времени  прошло? Полминуты? Минута? Две? Куда подевались все привычные ему координаты времени? Да и разве возможно время измерить секундами?
И тишина вдруг стала немой, холодной, бездушной, неподвижной, безжизненно повисшей напряженным ожиданием. Все казалось каким-то вязким, тягучим, липким… Хоть бы это была напрасная тревога и они ушли…
Но звонок снова прозвучал, тем большим резонансом взорвав всколыхнувшееся пространство комнат и прибоем ударившись о барабанные перепонки побледневшего Емельяна, словно хамелеон принявшего окраску выбеленных стен. Тихонько, на цыпочках, Александр подкрался к двери и выглянул в глазок, увидев на площадке Машину подружку с верхнего этажа. Вздохнув с облегчением, он безбоязненно открыл дверь, бегло оглядывая лестницы нижних и верхних этажей.
- Ну вы чего там, уснули? – гневно произнесла женщина, увидев показавшегося Александра, - Где Машка?
- Привет, Ксюха, - радушно улыбнулся ей Александр, изображая радость на лице, - Я был в ванне. А Машка уехала к родителям.
- А почему она мне ничего не сказала? Ну, дает. А я то думаю, что она ко мне не заходит? Обиделась что ли? Слушай, Саш, помоги мне пожалуйста выложить плитку в ванне, а?
- Ксюшенька, - замялся Александр, в нетерпении поскорее избавиться от нее, - Даже не знаю, родная, смогу ли… дел по горло, честное слово. Если только на следующей неделе…
- А! – махнула она рукой, - Какие у тебя дела могут быть? Так и  скажи, что лень. А ты… неплохо выглядишь, - кокетливо заметила она, разглядывая свежее и выбритое лицо Александра, - Никак пить бросил?
- Бросил, Ксюш. Бросил.
- Так говоришь, Машки нет? – снова переспросила она с подозрением в голосе, заглядывая за плечо Александра.
- Не веришь?
- А почему мне кажется, что ты не один? И выглядишь ты как то… Смотри, я ведь Машке то все расскажу, - игриво пригрозила она.
- Зайди да проверь.
- Да ладно.
Повернувшись, она собралась уже уходить, но Александр остановил ее.
- Ксюш, а Ксюш.
- Да?
- Слушай… у меня тут дело одно… Не одолжишь свою машину на пару дней? Мне очень нужно. Выручи, а? – состроив жалобную гримасу, попросил Александр.
 - Ну, еще чего. Свою надо иметь.
- Ну, Ксюха. Ну, выручи. Я тебе за это всю ходовую переберу. И плитку выложу…
- Ага, сделаешь ты, как же. Ты микроволновку с прошлого года делаешь.
- Ну, пожалуйста! Я исправлюсь.
 Помолчав,  она нехотя открыла сумочку и, порывшись в ней, протянула ему ключи и паспорт на машину.
- Только ты обещал.
- Спасибо тебе, милая, - обрадовался Александр, - Ты просто золото. Я даже замочек тебе на сумочке исправлю.
- Да ну тебя, - кокетливо хихикнула она и, махнув рукой, стала подниматься к себе, еще раз лукаво покосившись на его непривычную внешность.
Захлопнув дверь, Александр с радостным выражением на лице, на котором не осталось и тени недавней тревоги, вернулся на кухню.
- Это Машкина подруга. Они раньше учились вместе, - пояснил он, потрясая ключами от машины перед Емельяном, который в отличие от него, стал каким-то хмурым и задумчивым.
- Ты чего? – полюбопытствовал Александр.
- Так, пытаюсь свыкнуться с мыслью, что  я теперь должен бегать и прятаться от людей. Кто бы мог подумать, что жаждая одиночества, я вдруг стану настолько одиноким, что бегая от общества, я стану беженцем. Ведь совсем не то, когда я сам отказывался от мира, другое, когда мир отказывается от меня… К этому нужно еще привыкнуть. Уходя сам, я еще мог вернуться,  и это утешало меня. Но меня изгоняют и мои следы заняты другими, идущими за мною. Не стало у меня больше пространства, где бы я мог разместить свои мечты и желания. И не стало у меня спокойствия. Каждый шорох свидетельствует мне об опасности и заставляет меня испытывать страх. За один всего лишь день я пережил столько…
Вся жизнь вверх тормашками, все  с ног на голову. Что же это за фантасмагория такая?
- Да не переживай ты так. Все образумится. Ты ведь не убивал того парня, чего тебе тревожиться? – попытался утешить его Александр.
- Давай-ка и в самом деле уедем отсюда, - предложил Емельян, - Предчувствия какие-то нехорошие.
- Ты прав, - согласился Александр, - Тогда собираемся.
- Кстати, - вспомнил Емельян, - Я там, в ванне, в тазике, видел какие-то штаны замоченные, не мои ли?
- Твои. Забыл тебе сказать. И где ты только в них ползал. У тебя даже в карманах земля была, - усмехнулся Александр.
- Здорово! И в чем я поеду? В этих штанах от «гуливера»?
Поднявшись, Емельян вышел в прихожую, где стояла его сумка. Наклонившись, он расстегнул замок и только сейчас  увидел, что вся сумка была в дырах от пуль.
Александр стоял в дверях и улыбался.
-  Я подсчитал - их семь.
Емельян шокировано покачал головой.
- Надеюсь, хоть джинсы не пострадали.
- Да не расстраивайся. Я дам тебе свои семейные трусы, они тебе как раз будут по размеру. Стрелки только нагладишь, - посмеялся Александр над трагедией Емельяна.
- Издеваешься, да?
Вытащив джинсы, Емельян стал разглядывать, с ужасом обнаружив дырки прямо на ширинке и правом кармане.
Обессилено опустив руки, Емельян грустно вздохнул, ища поддержки в смеющихся глазах Александра.
- Тебе смешно? А мне обидно, - с досадливой укоризной произнес он, поникнув головой. Подумав, с сожалением добавил, - Делать нечего, придется в них ехать. Да и не все ли равно, в чем прятаться от людей.
- И то верно.
Достав еще черный свитер, Емельян тоже досконально осмотрел его и отправился в спальню одеваться, Александр последовал его примеру и зашел в гостиную. Через пять минут он уже стоял в прихожей с обрезом в рукаве кожаной куртки и дожидался Емельяна, колдующего над своим плащом с мокрой тряпкой. Наконец оделся и он.
- Знаешь, - обратился Емельян к Александру, - Там, в сумке маски…, они мне больше не нужны. Выбросишь их, как будет свободное время. Все остальное мне тоже уже вряд ли понадобится…
- Завещания делаются в письменном виде. Ну, так ты готов? Документы не забыл?
- Да, вроде.
- Тогда поехали. Хватай своего пса и… Кстати, когда вернешься, я заставлю тебя убирать за ним говно. Он нагадил прямо за креслом и не постыдился.
Поправив обрез, Александр открыл дверь, пропуская их вперед и, заперев квартиру на ключ, стал спускаться следом за Емельяном.
Когда они были уже на третьем этаже, Емельян услышал топот нескольких ног, спешно поднимающихся им навстречу. Замедлив, он обернулся и взглянул на Александра, задавая ему безмолвный вопрос, на который получил такой же безмолвный, но вполне вразумительный ответ: не паниковать и продолжать спускаться, как ни в чем не бывало. Емельян так и сделал, тщетно пытаясь воззвать из небытия свою храбрость и успокоить бьющееся дробью сердце. Не так-то ведь легко приучить себя к опасности и  заковать в цепи свои страхи  прорывающиеся наружу. Хотя ведь пора ему уже и привыкнуть.
Глубоко вздохнув, Емельян, незаметно для Александра, нащупал под кофтой крестик, решив про себя, чему быть, того не миновать. Ибо где взять ему такую ручку, которой можно было бы исправить написанное? Все происходит в жизни нашей по праведному суду Божию.
Через несколько секунд они увидели троих мужчин, которые, нисколько не обратив на них внимания, поравнялись  с ними и стали подниматься выше. И Емельян уже хотел вздохнуть с облегчением,  как вдруг услышал какое-то замешательство, за которым последовал громкий вскрик Александра шедшего сзади, заставивший Емельяна вздрогнуть от смертельного ужаса.
- Спокойно не двигаться! Руки вытащи из кармана!
Емельян резко обернулся, увидев в руках Александра обрез, нацеленный на мужчин.
- Хотите узнать, насколько я гостеприимен? На пол! – приказал Александр, - На пол я сказал!
- Ты чего, мужик, крыша поехала? – попытался воспротивиться один из мужчин азиатской национальности.
- Не испытывайте моего терпения, ребята. Я человек нервный, не курю, не пью…, могу выстрелить ненароком.
Растроганные до глубины души дружелюбием Александра, гримаса лица которого походила на жуткого монстра из комиксов, мужчины послушно распластались прямо на лестнице. Обернувшись к Емельяну Александр довольно подмигнул ему, собираясь что-то сказать, но вдруг осекся, увидев поднимающуюся с низу… старушку с двумя пакетами в руках. Застыв в недоумении от этой неожиданности, Александр растерялся, как школьник, вызванный к доске. И что же ему теперь делать? Ведь его никто не предупреждал, что может так быть.
Приняв благопристойное выражение лица, не сводя обреза со своих не прошеных гостей, Александр расплылся в улыбке.
- Здравствуйте, Баба Настя!
- Здравствуй, Сашенька, Здравствуй… Ох…, ждала лифт то…, а его где-то нету… Ну и пешком… думаю… недалеко ведь… - запыхавшись и тяжело дыша, вымолвила она, - А кто у тебя тут… на лестнице то прямо легли… грязно ведь поди…
- Да гости… - ответил Александр, смутившись.
Емельян подавил улыбку и тоже уважительно поздоровался с ней, потешаясь над комизмом происходящего.
- Давайте я помогу вам, - предложил он.
Взяв у не пакеты, он вместе с ней стал подниматься, перешагивая через лежащих мужчин.
- Осторожно, не споткнитесь. Вам куда?
- Да вот милый… дверь то моя…
Доведя ее до двери, Емельян подождал, когда она откроет ее, после чего отдал ей сумки и почтительно попрощался с ней.
- До свидания, милый. Храни тебя Господь. Сашенька, а ты бы помог мне письмо написать… внученьке… А то ведь знаешь… не грамотная я… А она мне фотографию прислала… Придешь, я тебе покажу.
- Обязательно, баб Настя, - отозвался Александр.
- Ну и, Слава Богу. А ребятки то простудятся… пол то, вон какой холодный… не лето чай еще…
- Да ничего, привыкнут баб Настя! До свидания!
- До свидания, родненький! А может чаю вам вскипятить?
- Нет баб Настя, не надо. Мы уже уходим, - нетерпеливо, с оттенком раздражительности вымолвил Александр.
- А ну тогда ладно. Все, не буду вам мешать. Так ты зайдешь ко мне?
- Зайду. Обязательно зайду.
- Ну и хорошо, пошла я тогда.
Подождав, когда она захлопнет двери, Александр вздохнул.
- А может, все-таки чаю попьем да потолкуем? – смеясь, произнес азиат, приподняв голову.
- Лежи и не дрыгайся. А потолкуем в другой раз.  Емеля, забери у них игрушки.
- Эй, ты чего, поиметь нас хочешь? – возмутился еще один, испытывая неудобства от занятого им положения на лестнице.
- Нет, что  ты. С ориентацией у меня все в порядке. Попросишь об этом кого-нибудь другого, - хмыкнул Александр.
Помедлив в нерешительности, Емельян осторожно принялся ощупывать у них карманы.
- Я тебе вот что скажу, - снова подал голос азиат, - Если вы не убьете нас сейчас, то потом нам придется убить вас. Ничего личного. И  напрасно вы думаете, что сможете удрать и спрятаться. Вы везде будете под прицелом.
Реквизировав у каждого из них по пистолету «макарова», Емельян один оставил в руках, а остальные рассовал по карманам.
- Может прострелить им коленные чашечки? – предложил Емельян, расхрабрившись. А шепотом добавил на ухо Александру, - Как им пользоваться?
Раздался издевательский смех азиата и еще одного из его подвижников, до которых подъездное эхо отчетливое  донесло сказанное.
- Что ж ты это даже оружием то пользоваться не научился? Даже обидно, что придется убивать человека, никогда не держащего в руках оружия. А мне то было показалось, что ты способный малый, так умело опрокинувший мою машину. Кстати, должок за  тобой. Машина денег стоит.
Сняв пистолет с предохранителя, как ему показал Александр, Емельян ответил:
- Один мудрый старец говорил, что не тот побеждает, кто воюет, а кто смирен  сердцем. Впрочем, ты прав, я не могу похвастаться ни тем, ни другим. Ведь я не воин и не монах,  а просто странник, которому нет дела до того, что служит предметом вашей гордости. Я просто проходил мимо этого мира, следуя своим горизонтом. И кстати, у меня тоже была неплохая машина, так что мы квиты.
- Пошли Емеля, нам пора, - поторопил его Александр, начав спускаться.
- Ну ладно, Аривидерчи, ребята, - попрощался Емельян, не сводя с них пистолета.
- А я не прощаюсь, - нахально вымолвил азиат, приподняв голову и взглянув на Емельяна, - Еще свидимся, Емеля.
Ничего не ответив, Емельян сбежал вниз вслед за Александром, испытывая какое-то непонятное возбуждение, пришедшее на место минувшего страха. И как-то странно - он совсем перестал замечать свое присутствие, но вместо этого, только самодвижущееся тело и только голые бездушные стены подъезда и мельтешащие под ногами ступеньками, по которым он спускался в самый низ, на самое дно, где начался глиняный мир абстрактных изделий с нелепыми названиями – «человек». Как же глубоко упал этот мир. Зачем же ему туда спускаться?
Выскочив из подъезда, Емельян остановился, озираясь по сторонам  отыскивая взглядом Цыгана. Но к его разочарованию, пса нигде не было видно. Как же так? Ведь столько еще осталось непрожитым на двоих, на двоих не пройденного, для двоих не воплотившегося и друг другу не сказанного… Разве он заскучал по ошейнику? И тоскливо стало Емельяну. Может и ему отдаться на волю цепей этого мира, прикованных к гробу вместо конуры: кусал бы за сердца прохожих, лаял бы на их серьезность и чесался бы от своих маленьких и грязных мыслей как от блох.
- Давай быстрее, чего тормозишь, - раздраженно закричал на него Александр, дожидаясь его в Ксюхиной «восьмерке».
Еще раз оглядевшись в надежде увидев потерянного друга, Емельян подбежал к машине и тоже заскочил внутрь. И едва они тронулись, как из подъезда выскочили их недавние оппоненты.  И все бы ничего, но в руках у азиата был неизвестно откуда появившийся пистолет, который он нацелил прямо в лобовое стекло «восьмерки».
Как-то спонтанно, едва сознавая, что он делает, Емельян вскинул пистолет, который он до сих пор не выпускал из рук и нажал на курок… Одновременно, прозвучали два выстрела…