Без кулис глава 24

                ГЛАВА 24


14 ФЕВРАЛЯ
Ну вот, все навыворот, все наизнанку! Полная обструкция, растерянность, лихорадочные озирания, опущенные руки… Что происходит? Куда я забрел? Чей это мир? Ах, как дороги все эти дороги! Дороги с пошаговой платой. Ха - и расстояния имеют цену!
Как все-таки сложно строить жизнь не на бумаге. Сплошные каракули с орфографическим уродством да выдранные «по нужде» страницы… Эх, писатель блин хренов.

А что хотел – о том опять умолчал. Ведь так хотелось именно молчания! Хотелось тишины без стилистических приемов и вычурных метафор! Хотелось просто, скользнуть по строкам и взглядам и исчезнуть в девственной белизне, не пачкая чернильным слоганом этой безупречной чистоты. И вот она мудрость, без риторических хитросплетений и витиеватых словосочетаний. Вот оно высшее состояние сознания, когда ты сам становишься строкой! Когда из глубины неисписанного листа, ты спокойно и безмятежно смотришь в серьезные лица невежд, громоздящих как и я когда то, свои хилые и суетливые несущественности в параллели ровных линий, не подозревая об этом подстрочном знании в лицо.

24 ФЕВРАЛЯ
Глупые записочки – привет от ночи? От судьбы хохотушки? Или от разунывшего сердца, безответно стучащего не в те двери? Ну? Что же ты молчишь? Разве я уже потратил все твои слова? Разве я уже выболтал все твои истории?
И какие чужие стали ночи! Чужие и молчаливые, стыдливо отворачивающие от меня свои звезды.  Да и никогда я не верил тому, что они видят.

Исходил весь циферблат своей жизни, а времени моего так и нет.

3 МАРТА
Обычные будни с анфиладой лепных облаков. Привычная цветовая гамма рабочего антуража с палитры смешанных эмоций. Выпавшие из текста драмы, сквозным чтивом без точек и запятых. Дворовые игры двуногих дворняжек, метящих территорию и лающих на прохожих. Повсюдушние спекулянты, наваривающиеся на пустотелых объемах и наживающиеся на карнеговских улыбках. Вобщем, обычные будни, с обычной расстановкой действительности.

А ведь и нет уже давно ничего! А теперь вот еще думается, что и не было. Одни слезы, да разве ими напишешь? Разве их прочтешь?
Вот же, я нашел свое ничто – это я! Великий коллекционер нулей. И я еще пытался внушить другим, что это золотые монеты. Бездарность ты Юрий – впрочем, с большой буквы.
Куда-то делось целых четыре года! Четыре! И под диваном смотрел и за тумбочкой!… А мне уже 31. Ах, дайте мне подержать в руках хотя бы то, что осталось.

5 МАРТА
Хожу по околицам и околичностям, поросших сорняком. По хрусталю зрачков моргающих мне в спину. По марким репликам с акцизной маркой ада. По крупнокалиберным установкам и укладам с прикладом, нацеленных в висок. По пифагоровским таблицам умножающим нелепость. Вдоль изгородей пастбищ с социальным  поголовьем. Вдоль гастролирующих судеб, с одной и той же драмой на показ.

Сижу молча. Думаю втихаря, с улыбкой наблюдая окружающую меня антологию антилогики с расползающимся по швам стильным покроем цивилизации. И слагаются лица  как буквы в нецензурные предложения, которые лучше не уметь читать. И минусуются единицы смысла из драм, обнажая нули и срам. И спотыкается тишина о дефисы и паузы. И разглагольствуют гортани концентратом пустоты. И дебоширят пятна сальным блеском лести. И так не к месту падежи, с которыми не по пути к единой однозначной сути.

6 МАРТА
Тишина какая-то незнакомая, молчаливая. Еще не ночь, но как же я боюсь ее наступления…, ведь я потерял свою звезду!
Отчаяние выжимает слезы – что же я чаял?
И я спускаюсь по беломраморным ступеням пустых страниц к концу своего произведения…, разве я закончу его таким вот немым, безутешным образцом?
Не переглядеть пустоту – ведь она не моргает.
Где же я? Скажите мне ветры, перелистнувшие половину моей жизни. Разве дни – это всего лишь страницы? А я не оставил строк, по которым я мог бы вернуться. И я не оставил даже многоточий, чтобы выдумать себя заново.
Пробег в холостую, не двигаясь с места. Но разве у меня еще есть мое место? Тогда странно, что на нем я стал чувствовать себя неместным, проходимцем, чужаком…
Совсем не могу писать: вместо вдохновения – одни стылые ветры зимы…, но разве из снежинок выложить слова? Разве их уложить в строки?
Все стало не то. Давно уже не то. То - осталось где-то там…знать бы, где я теперь. Неужели это следствие того, где я был? Ах, страшно подумать, где я еще буду, куда заведут меня эти голые равнины ненаписанных строк. Молчите звезды, вы уже все сказали своим холодным сиянием.
Устал, а хотелось пописать. И так-то вот каждый день, ru.тина – таковы реквизиты нашей жизни.

7 АПРЕЛЯ
Всякий человек – это другой я, которого я еще не знаю, но который являет мне меня в своем лице, или то, что было или то, что есть сейчас и как часто, то чем я должен быть. Ах, как много того, чем я должен был бы быть, но еще больше того, чем я быть не должен, но по каким-то неуразуметым мною причинам стал. Так-то не люблю я отдавать долги, а они – копятся. И где-то сейчас на поросших тропах прошлого, валяется то мое, что не получило жизнь. Сожалею ли? Печалюсь? Да нет! Все пути Господни, а  значит – иду правильно.

12 АПРЕЛЯ
Как все сложно – не пересчитать: ни выкуренных сигарет, ни выпитого кофе, ни сделанных шагов, хотя бы «по нужде», ни ночных звезд уложенных не в мои страницы, ни потраченных мегабайт за выход в эфир междустрочного мира, ни сказанных слов, которых было слишком много, чтобы сотворить мир – но слишком мало, чтобы до конца пересказать его…  И вот, по-видимому, то, что я сейчас есть  и является общей суммой всего этого.
Грустно как-то все.
Поработать бы…, но кто такой Емеля? Разве мы знакомы? – Нет, хотя очень похожи.

16 АПЕРЕЛЯ
Уже и весна, и цветущие улыбками лица прохожих, и дразнящиеся кривыми отражениями грязные лужи…, и оттаявшие сердца,  пролившиеся журчащими ручьями чувств и благоухающий пленэр, который так хотелось бы вдохнуть  весь сразу… Но про что? Про кого вся эта живопись? Кому предназначена эта красочная былина зацвевшего мира? – Да, не для меня! Сколько раз уже не для меня! Всегда не для меня! И как жалко и не прикаянно смотрится на этом фоне мое одиночество.
А ведь всегда так хотелось любви да радости! Но… то ли шагаю не в ногу, то ли сердце бьется не в такт, то ли улыбаюсь не в рифму, то ли просто слишком далеко зашел от того места, где что-либо происходит. А впрочем…, хм… любовь… очень недолгая и вполне заурядная драма с невероятно скучным эпилогом.

17 АПЕРЕЛЯ
О стольком  хочется написать…, но даже начатого не могу закончить.
Странное какое-то произведение. Оно проглотило и переварило в себе полтора года моей жизни! И чего только не произошло за это время: многочисленные смены декораций, миллионы лиц, жалкие подпрыгивания в попытке взлететь и громкие падения со сцен, бурные эпопеи и закулисные слезы, многомесячное затворничество, неудачные игры в любовь с нелепым адюльтером, встреча лицом к лицу со своим прошлым, исцарапавшим сердце…, ах, и не перечислить всего. И все это было как-то  со стороны, с расстояния, на ощупь, без вдумывания и вглядывания, ни разу не задаваясь вопросом: «Что я делаю?», «Где я?», «Кто теперь я?» и «Зачем мне все это?»
Кадры наслаивались один на другой, образуя какую-то нелепую комедию над которой, как странно, мне хочется плакать.
Ох, как же бездарно я прожил эти годы, ведь я не накопил ни одной улыбки!
А баланс моего сердца давно в минусе – ведь я потратил его на безответную любовь к эфемерному воспоминанию, а это – совсем другой регион!
Знать бы теперь, где та самая дверца, в которую я вошел однажды, чтобы повеселиться. Тогда, о это несомненно!  Я вернулся бы в свое подземельное одиночество и никогда бы ее больше не отворил!


                *** *** ***



Он снова где-то был… Но разве еще в этом мире существуют места, которым нет названия? И он снова вернулся в это поднадзорное, запертое со всех сторон помещение реальности с «периодической решеткой Менделеева» на крохотных окошечках с видом на собственные души и тяжелые «Архимедовским засовом» на дверях, в которые никогда не выйти телу.
Зачем же он вернулся сюда? Что общего у него с этой крашеной блудницей назвавшейся цивилизацией? Вся ее помпезная прелесть – только личина, из которой никогда не родится бабочка - но червь геенский выедающий нутро страстями и похотями.
Зачем же он снова ступил на это торжище, в котором приобретают только на время, а расплачиваются навсегда? Ибо всякое приобретение – истлевает, а заплаченное – исчезает. За что же платим? – За тени! Ведь и слово то само: «приобре – ТЕНИ – е»! ну, разве ли не так?
Что же еще он забыл в этой тесной коммуналке, в которой нет ни одного места, где он мог бы просто не видеть, просто не слышать и никому не отвечать, ибо всякое говорение – это отвечание на свое существование, на свое присутствие среди прочих, отвечание на весь этот заданный нам мир. Но чьи это вопросы? Чье это любопытство о нас?
Странный мир… или странные мысли? Но ведь он смотрел на него со стороны - и не узнавал его! Неужели же могло быть такое, что они были знакомы? Он смотрел на него и удивлялся, не находя того, о чем он так часто слышал из-за прилавков, из-за трибуны, из динамиков и телевизионных экранов… Он долго рассматривал его… да неужели же все это только шутка? Презабавная история? Каламбур, над которым смеялся не он?!.. ОН вглядывался в него, напрягая зрение - но где же все то, чему он так верил? Где то, чем он жил? Где то, к чему он шел и куда подевалось все, что он делал? И вот, он возвращается в этот чарующий взоры мир разочарованным, обреченный видеть бесстыжую наготу этого прелюбодейного мира в котором, все существует для того только , чтобы отвлечь внимание! Именно! Ведь все здесь только и отвлекает внимание! Занимает, развлекает, отвлекает и… увлекает. Все знаем куда - но не сопротивляемся и даем себя влечь. И влекут нас – кого за шиворот, кого за поводок, а кого и за сердце.
Но вот, он снова в эфире, транслируемый чьим-то скучающим взглядам и сердцам, которые отвечают только эхом, когда в них кричишь, но не говорят. Молчат. Как же ему не хочется выступать перед этой охочей до драм публикой, аплодирующей всему глупому, нелепому и смешному. Что ему здесь? Ведь вот, он не актер и не клоун, не артист и не статист, не абонент он и не адресат и даже не оппонент этого вопросительного мира. Он – странник по жизни, а не гастролер и уж тем более не гастарбайтер. Странник, но не гражданин и не подданный. Просто прохожий с зачеркнутой пропиской. Мимоидущий, который только кивает головой или пожимает плечами, но не останавливается. Не бурлак он и не раб, и не пес на цепи… Он - маэстро дорог, играющий свою излюбленную симфонию одиночества! Поэт междустрочия, тоскующий о поруганных цивилизацией рифмах! Магистр молчания, постигнувший ненужность слов! Автор  неизвестности, в которой он запросто может сотворить новое небо и землю. И нет у него здесь дома, ни на земле, ни в чьей-то памяти, ни даже в чьем-то сердце. Он - безроден, безролен и безпринадлежен… Просто тень потерявшая свое воплощение!
Но как же все-таки грустно и тоскливо. Грустно быть может от того, что где-то далеко за спиной, за вчерашними днями, на недописанных страницах его сердца осталась Анжелика. Она была последним, что он записал в дневнике своей жизни прежде, чем ступить на эту тропу бесконечных многоточий, над которыми иногда лишь только возникали вопросительные знаки – но не слова. Да и зачем они там, где нельзя рассказать о своей любви?!
Но сколько он уже дорог исходил, сколько расстояний скомкал в точку, сколько пространств, которые все, едва ли умещались в диаметр его шага… Но как приблизиться к сердцу Анжелики – он не знал. Приблизиться хоть бы на одну строчку, на одну октаву, на полрифмы…
Нет. Не дойти ему. Не преодолеть этого отстояния. Слишком недостаточно для этого одного только его сверхзвукового воображения и его витающих по орбите сердца чувств; слишком мало этих делений циферблата и календарных дней которые, все как купюры отсчитанные у барной стойки. И даже если бы он жил вечность, то и ее не хватило бы, чтобы приблизиться к ней хоть сколько-нибудь ближе.
 А между тем, она одна могла бы доказать ему заново весь мир! Она одна могла бы повернуть азимут его устремленности в одиночество на 1800. Только ей было бы по силам заселить пустыри его внутреннего мира, над которыми давно не всходило солнце. И как легко бы ей удалось разукрасить всю эту карандашную действительность, предстающую его взору чьим-то неудавшимся наброском, чьей-то неоконченной фантазией, чьим-то неправдоподобным вымыслом!...
Ах, Анжелика! Чье же ты вдохновение? Из каких стихов ты родилась, чаруя сердце грациозной рифмой? Чьего мира ты подданная и где твоя  отчизна? Как появилась ты в мире, так непохожем на тебя?
Если б только она ответила ему тогда взаимностью, или хотя бы оставила ему хоть маленькую надежду… как бы все теперь было по-другому. Ее любовь - перевесила бы его тяжеловесную утопию исчезнуть из этого общества с немытыми после грима лицами, исчезнуть из глаз окружающих смешным изображением, из зеркальных витрин отражением, из чьих-то слов бросаемых как камни, из чьих-то мыслей и воспоминаний… Хотя ведь его и так уже давно нет. Нет нигде в этом отхожем мире, по которому невозможно пройти не запачкавшись. Какой же он маркий этот мир!
Но нет у него Анжелики! Нет у него ее прекрасных улыбок радующих и солнце! Горящих нежностью глаз, от которых зажигаются ночные светила! Играющего весеннюю сонату сердца, от которого тают снега и распускаются подснежники!... Ее жизнь – это совсем другое произведение, совсем другой сюжет неизвестного автора, другая мелодия наигранная кем-то на струнах небесных сфер! Отражение совсем другого мира!
А между тем, так приятно думать о ней, позволяя ей черкаться на страницах его завтрашней неизвестности, позволяя ей все – и даже молчание, если только оно предназначено ему.
Приподнявшись, Емельян с любопытством оглядел незнакомый интерьер комнаты, которая, по-видимому, была всего лишь началом очередной из глав с тем же утомительно затянувшимся сюжетом, сопровождающим его в неизвестность…
Но странная какая-то экспозиция. Где же он? Уж точно не там, где он мог бы себя вспомнить. Выходит, что он там, где он не был пока был, но каким-то образом оказался там пока его не было… А вообще, не все ли равно, в какой из клеточек быть в этом математическом мире? Потому что куда не беги, а за спиной всегда будет стоять знак «равенства». А настоящее - будет висеть перед тобою обреченным итогом какого-то сложного примера, который ни за что нельзя решить по-другому, даже если бы он был Архимедом.
- Ну что горемычный? Как себя чувствуешь? – улыбаясь  всем своим видом, полюбопытствовал развалившийся в кресле Александр, которого Емельян не сразу заметил.
- Себя - чувствую, а вот окружающее…
Емельян звучно хрустнул шейными позвонками и кистями рук, пытаясь размять слежавшееся тело.
- Знаешь, такое ощущение, что меня где-то не было всю жизнь… - он усмехнулся, - Впрочем, так и есть, ведь где-то же меня нет! И как много того, где меня уж точно не будет.
- Ну, вот и слава Богу! – обрадовался Александр, - Жить значит будешь.
- Буду. Только вот затрудняюсь этому радоваться, - невесело ответил Емельян, чувствуя в своем теле какую-то тошнотворную вялость.
- Да ничего. Поправишься, нормально все будет, - попытался приободрить его Александр, - Есть хочешь? Там приготовлено, нужно только подогреть.
Подумав, прислушиваясь к голосу своего желудка, Емельян поморщился, отрицательно качая головой.
- Нет, Саша, что-то не хочется пока.
- Как это не хочется? – возмущенно воскликнул Александр, - Ты уже двое суток почти голодный. Ты себя-то видел? У тебя же одни глаза да уши остались. Нет, друг, есть надо. Где ты силы то возьмешь для своего выздоровления? Так что давай не выдумывай. Вставай  и через не хочу пошли есть, - категорически заключил он.
Емельян засмеялся, качая головой.
- Мда. Еда, еда… Не жители мы на этой планете Саша - а жеватели. И жизнь наша есть ничто иное, как долгий процесс поглощения. Мир для нас - это завтрак, обед и ужин. Огромная такая скатерть-самобранка. Жуем, пережевываем, глотаем. Перевариваем, усваиваем… А усвоиться… то есть стать своим этому миру, можно не иначе, как только его вкушением. Вкушением – мы причащаемся либо смерти, как Ева в раю от плода запретного; либо жизни как Христиане, вкушая Тело и Кровь Господа Иисуса. И так, что же мы вкушаем? Что усваиваем себе? – Блага мира сего временного! То есть прах, тлен, земля, пепел…, в отличие от Христиан, которые вкушают вечность, бессмертие, истину и тем усвояются Самому Богу Всевышнему!
И так, что поглощаем, тем и поглощены будем. Что усваиваем – тому и свои.
- Опять у тебя началось, - ворчливо произнес Александр, сделав недовольную мину, - Если ты и дальше будешь так умничать, то останешься вообще никем не присвоенным, ни миром, ни Богом.
- Саш, я правда не хочу, - снова сморщился Емельян, - А вот ты посмотри, ведь мы и в самом деле питаемся чем? Мертвечиной! Растительность, прежде чем ее съесть – мы срываем, то есть умерщвляем. О животной же пище и речи нет. И так, мы едим трупы. Весь наш рацион – это падаль. Что интересно, что по-другому то и нельзя никак. Чтобы насытиться - нам нужно прежде что-то или кого-то умертвить. Ведь Господу прежде, понадобилось умереть, чтобы дать нам вкушать себя во спасение наше. Только Господь то – умертвил смерть. Он ведь Кто? Сама Жизнь! Источник жизни! И вкушая Тело и Кровь Господа – мы вкушаем не труп и не тлен и не смерть – но жизнь! Живого Бога! Вся пища земная – мертвечина. А Тело и Кровь Господа – пища живая! Истинная!
- Может все и так, - неряшливо ответил Александр, - Я далек от этого. В отличие от тебя - я здесь на земле и живу данным, не мудрствую, и не пытаюсь заглянуть дальше своего взора. И вообще, ты мне зубы давай не заговаривай, а то я сейчас возьму ложку и буду кормить тебя насильно.
- А я и не пытаюсь видеть дальше себя. Мне достаточно и того, что передо мной. Бог на всяком месте и во всякое время – один и тот же, Саша. А кушать. я пока правда не хочу. И ты не настаивай. А вот от чая бы крепкого не отказался, чтобы уж до конца в себя прийти. А то и я как будто бы не я и даже не они вместе взятые.
- Они это кто?
- Все кто не я, - засмеялся Емельян, - Потому что ни я, ни те, кто не я не знают ни меня, ни этих сказочных пенат в которых я каким-то образом реализовался. Причем реализовался не в розницу, а оптом.
- Емеля!... Ну тебя. Хорош дурачиться. Встать сам можешь?
- Да, легко!
Крякнув, он тяжело поднялся.
- Ну, вот и чудненько, - удовлетворенно сказал Александр, - Иди за мной. Только говори потише, мы в гостях.
- Я так и подумал, - нисколько не удивился Емельян, - Жаль только, что не у сказки.
Пройдя через залу, они вышли в небольшой холл, откуда вела винтовая лестница на второй этаж а прямо напротив лестницы. находилась кухня за двустворчатыми дверями.
- Ничего себе, - тихонько присвистнул Емельян, - И кто же в этом теремочке живет?
- Наш новый знакомый Сергей Александрович по кличке Мохнатый, - шепотом ответил Александр.
Войдя на кухню, он прикрыл за Емельяном дверь и включил свет.
- Садись, - указал он на стул Емельяну, - Сейчас чайник включу.
Усевшись на указанное Александром место, Емельян стал лениво оглядывать кухонное убранство, пытаясь перевести эти предметные письмена на язык слов, из которых могла бы сложиться целая история о жизни хозяев, если бы не эти орфографические странности – отсутствие у предметов знаков препинания. Хотя…, не альба и не сонет уж точно, а какая-то тягомотная проза, даже просто «житейский скандал» как один из видов бытового творчества.
- Мы здесь почетные гости, - гордо вымолвил Александр с иронией на устах, - А ты – прямо таки хит сезона.
- Очень смешно, - хмуро буркнул Емельян, не разделяя веселости Александра.
- Уж как сыграли, - пожал плечами Александр, - Мохнатый живет здесь со своей девушкой, братом и мачехой, которая надо сказать, очень добрая и радушная женщина. Отец у него работает где-то на Северах и будет не скоро… Впрочем, ладно. Вижу тебе это не интересно. Расскажу тебе о другом. Во-первых, мы здорово унизили толстяка, который едва ли не сразу же, умчался в город. Намерения его не оставляют сомнений. Он будет «пробивать» за нас. И, конечно же, узнает, что мы в розыске и может легко этим воспользоваться, чтобы избавиться от нас. Думаю, что Мохнатому эта правда тоже будет не по нраву. Он-то ведь все принял  за чистую монету…
Далее, я звонил своему знакомому полковнику и узнал любопытнейшие новости, касаемые  тебя…, - он обреченно вздохнул, - Кстати мою персону, тоже вовсю разыскивает милиция по целому своду уголовных статей: ранение человека, угон транспорта, огнестрельное оружие… Весело правда? Ну, да ладно. Не все потеряно. Он сказал, что помочь во всем этом можно. Ну… В общем сам понимаешь, что по телефону обо всем не поговоришь. Поэтому мы договорились с ним встретиться сегодня, в послеобеденное время. Кстати, я сказал ему про завод…, но он как-то скептически к этому отнесся… Короче, видно будет. Мохнатый нас подбросит до города.
Емельян задумчиво молчал, неподвижно глядя на пустую плетеную хлебницу перед собой. – Какой странный, непреднамеренный натюрморт с глубокой, нечаянной семантикой… А впрочем, всего лишь невозмутимо стабильное следствие неизбежных причин. Молчаливый постскриптум. Сиротливое молчание. Философский секрет неоконченности… Да просто авторская грусть, изобразить которую – легко, а вот пережить…
Ах, сколько текста! Сколько ненужных страниц, в которых он устал спотыкаться о скобки и стукаться головой о кавычки. Весь «мир» в кавычках! Все судьбы газетной графой, да рекламным слоганом!
Но какой странный все-таки натюрморт, гофрированный заживо; вдавленный в его жизнь насильно… «Стол и пустая хлебница!» Плетеная хлебница, полная пустоты и крошек нелепостей. Трапеза философа, проигравшего в «дурака» свою последнюю улыбку… Но сдавай же крупье! Сдавай свой пасьянс краплеными судьбами! Ведь у него еще осталось припрятанным в нагрудном кармане целое мгновение, по курсу чудесной неожиданности. Мгновение – талисман удачи!
Но о чем эта руническая живопись? О чем эта иератическая поэзия? – «Стол - и пустая плетеная хлебница». Разве он еще не вымолчал себе это откровение? Разве не выстрадал еще себе пророчество ненаписанных страниц?
 Как же однако тернист и извилист оказался этот путь в одиночество. Да и куда же ему еще, безбилетнику! Ведь он – всего лишь некая несущественность; объект социально не пронумерованный. Он только фигурирует в этом мире – но не является фигурой…, разве что геометрической и, может быть, чуть-чуть стилистической. Он - урбанистический ляпсус. Фельетонный стаффаж! Он – просто выходка! Неопределенный жест! Улыбка из закулисья! Окрик в спину современности! Эпатаж попсовой идеологии!...
Но какую же он ошибку совершил, потянув за собой и Александра в эти глухие катакомбы в поисках запасного выхода из этого постиндустриального общества; из этого мира занавешенных сердец. Мира, в котором душа – это всего лишь тень, отбрасываемая плотью… О, как виноват он перед Александром! Как много он должен ему… Ах, если б только одних сожалений в розницу, да извинений полными горстями. Он должен ему дни и ночи, которые он мог бы прожить лицом к лицу с окружающим миром, не пряча глаза, не отворачиваясь и не убегая. Дни и ночи городского вокала с лирическими композициями ожидаемой встречи с Машей. Ведь он так ее любит! Любит – как и он Анжелику!
Емельян пристально посмотрел на Александра, ожидая встретить его осуждающий взгляд…, но вместо этого на него смотрели участливые, обеспокоенные его здоровьем карие глаза друга… Друга? Да когда же им было успеть стать друзьями? Просто надежного сопутника, отправившегося, как и он, покорять свою неизвестность… или заглянуть за кулисы этого мира? Или найти себя нового?
И все-таки странный он человек и… непонятный. До сих пор непонятный… из-за простоты ли его? Ах, как трудно поверить в простоту тому, кто сам не прост.
- Что призадумался то? – полюбопытствовал Александр, озадаченный молчанием Емельян, - Не заморачивайся. Все пройдет – пройдет и это. Главное духом не падать.
- Да нет Саша, все в порядке, - вздыхая полной грудью, ответил Емельян, - Только вот тебя то втянул за зря…
- Эй..! Ты чего?! Я ведь не пацан пятнадцатилетний. Все свои решения, я принимаю самостоятельно и отвечаю за них тоже. Понял? Распустил тут нюни. Выше нос дружище! – Александр по-дружески хлопнул его по плечу и поставил перед ним кружку с чаем, - Пей, давай. Скоро утро.
- А я думал, что мне одному не спиться, - услышали они оба голос вошедшего Мохнатого, - Ворочался, ворочался… Чайком-то, напоите? – шутя, поинтересовался он, - Сахар в шкафу, печенье в столе, - подсказал он Александру, видя, что он подал Емельяну чай без сахара.
- Ну что? Как себя чувствует наш «великий комбинатор»?
- Чувствую, что мне мат и нужно срочно менять свою квалификацию.
- В управдомы, что ли? – засмеялся Мохнатый.
- Нет. В налоговую инспекцию. Буду собирать дань с нелегальных улыбок и серьезных лиц неуставного образца. Обложу налогом любопытство и буду штрафовать всякого, кто болтлив не в меру.
- Оригинально. Только я  вот думаю, что ваше импровизированное выступление – просто шедевр.
Александр поставил на стол еще две кружки – себе и Мохнатому. Следом достал сахар и овсяное печенье. Помолчав, Мохнатый со вздохом продолжил:
- А между тем, вы ведь могли преспокойненько ретироваться, воспользовавшись ситуацией. Почему же остались? Что послужило этому? Кодекс джентльменства? Страсть к авантюризму? Необдуманная спонтанность? Или просто человеческий фактор? – пытливо заглядывая в глаза Емельяна, спрашивал Мохнатый, - Только не надо мне рассказывать сказки про Аримана, я быстрее поверю в сказку про Емелю, - Мохнатый засмеялся, - Я же вижу, что вы ребята залетные, транзитом по случайностям. Впрочем, ладно. Дело ваше.
Взяв кружку, он положил две ложки сахара и стал неспешно размешивать, следя за ложкой задумчиво прищуренным взглядом.
- Да уж, - тяжело вздохнул Мохнатый, отпивая из кружки, - Глупо как то все получилось. По смешному. И это я то?  - он хмыкнул и, покачав головой, снова отпил из кружки, - А ведь мне 37-ой год! – подчеркнул он, - А все как пацан, - он сделал паузу, - А потому что не хочу я взрослеть! Зачем?  Зачем мне взрослеть в мире, которого я не знаю?
Он снова помолчал, глядя на присаживающегося за стол Александра, - Вот кажется мне все время Емеля, что не легитимный этот мир… контрафакт какой-то… липа!
- Хорошая предьява к роду человеческому; на каком это таком основании, вы построили здесь этот мир? Где задокументированно разрешение на ваше здесь пребывание? И кем подписано? – засмеявшись, шутя, произнес Емельян.
- Да нет Емеля. Не в том смысле. Просто… Знаешь, с детства у меня эта любознательность, которая со временем, после философского университета, переросла в настоящую пытку себя вопросами… - Что? Удивлен, что я имею такое образование? – усмехнулся Мохнатый, видя изумление на лице Емельяна, - Просто у меня сейчас мировоззренческий кризис и попытка определить азимут своего дальнейшего продвижения в многотомные глубины знаний, которые… все о чем-то ненастоящем. Знания не о том. Знание, которое не дает ничего - но столько времени отнимает. Сорное это знание, от которого пылятся извилины и загромождается свободное восприятие мира. А я – ищу живого знания! Истинного, понимаешь?
Я пришел в мир, который я не знаю. С которым  должен знакомиться и познавать его… Но почему я его не знаю? Он ведь должен быть сродным мне… Но нет, не родня мы с этим миром, ни даже случайные знакомые. Мы – прохожие здесь от пункта «А» к пункту «В» (от рождения к смерти). Но разве для того мы здесь странствуем, чтобы только полюбоваться на красоты этого мира? Так ведь ни одного кадра с собой на память не возьмешь, покидая свое бренное тело. Хотя… ведь красив? А? Красив этот мир, чего скрывать. И это даже при всей нашей слепоте… А уж мы – слепы. Мы именно - слепы! Вперед – не видим, оглядываемся и не разумеем… и где находимся в настоящем  - не знаем. Телом - вроде бы вот здесь, на земле, в плавном дрейфе над космической бездной. А душой?... Где? В каких таких сферах астрального мира? В каких трансцендентных городах и странах?...
Слепы мы Емеля. Интеллектуальные линзы ли выдумаем? Или очки на сердце? – он усмехнулся.
Сейчас вот лежал и думал, пытаясь наугад подобрать мастеркод к этому заблокированному со всех сторон миру… А мы, как-то вот именно заблокированы в этом мире, в своем теле, в своих мыслях, чувствах… Должен быть какой-то выход из этой ограниченности; из этой брикетной укомплектованности и упакованности; из этой нелепой конечности, которая.., которая просто нелепа и бессмысленна. Общий смысл конца – это смерть. Поэтому этот конечный мир – мир смерти. Мир умирания. Даже члены нашего тела называются не иначе, как конечности. Их как будто бы обрубили. Они не должны быть таким. Мы – как бы некая остаточная масса от чего-то, некое искалеченное существо… Потому что все в нас и  в жизни нашей подразумевает продолжение. Оно непременно должно быть.  И если уж оно подразумевает - то нужно просто найти это разумение; что-то непременно нужно уразуметь в этом подразумевании, в этом восклицательном намеке; в этой драматической интриге; в этих таинственных многоточиях нашего бытия…
Емельян отпил чай и с улыбкой посмотрев на возбужденного своими рассуждениями Мохнатого, произнес:
- Горе - от ума, Сережа; радость – от сердца. Много думаешь – и действительно, не о том. Впрочем,  сочувствую, ведь я тоже думаю не про то;  даже живу не об этом и нахожусь, где-то не там… Правильно ты сказал, странники мы здесь, а не туристы. И туда, куда каждому из нас нужно – не ходят трамваи и не ездят троллейбусы. Странствие наше, по духовным тропам, которых нет на глобусе нашего земного шара. Но для мира сего наше странничество – странность. Все придумано в нем, чтобы нам здесь остаться и все делается, чтобы нам умереть в нем. Мыльная опера с веревкой в конце фильма. Жизнь по идеологическому тексту с равнением на идеалы; с косметической выправкой и кишечной оправкой… И нужно, Сережа, пройти по этому миру ни о чем не спрашивая, не задавая ему вопросов и не отвечая ему. Ибо этот мир – ловушка, которая захлапывается крышкой гроба. Все происходящее в нем – это просто отлов. Хитрое ловительство; сердце в клетку, язык в серпентарий, ум – в вольер.
Ты вот знаний ищешь, а итог их (поверь!), будет тот же, что и у Адама с Евой после вкушения плода с древа познания. Что же они познали? То, что они – наги! Поэтому будет справедливым назвать всякого, жаждущего познания – потенциальным нудистом!
Александр, внимательно до этого слушавший речь Емельяна вдруг захохотал, забыв, что он в гостях и что еще раннее утро.
- Да угомонись ты! – прикрикнул на него Емельян, - Чего гогочешь? Люди еще спят!
Мохнатый почесал затылок и тоже нехотя улыбнулся.
- Нудист я значит. Однако весело! Запомнить бы, как ты там все это мне сказал. Я бы потом смс-ку послал нашему профессору философии – вот потеха будет. Он пророчил мне на этом поприще большое будущее.
Он допил чай и поставил кружку на стол.
- Ну что ж, ладно, - встав он потянулся, - Вы тут оставайтесь, а я пожалуй пойду… Кстати,  интересное у тебя мышление Емельян. Только вот, в самом деле, не пойму о чем.
- О погоде, - хмыкнул Емельян.
- Ко всему прочему, - продолжил Мохнатый, - Ты страшная язва. Впрочем, легко не понимать других. Но как же не выносимо тяжело не понимать себя…
- Это уж точно, - согласился Александр.
- Извини, Сергей, у меня не было намерения тебя обидеть.
- А у тебя и не получилось бы, - улыбнулся Мохнатый, - Я сам любитель острого словца. Так что проехали. Кстати, два слова о неденоминированной реальности. Толстяк умчался в город и по любому узнает, что его обманули. У него там знакомые какие-то в городе, которые знакомы с этим Ариманом. Сам-то я только слышал про него. Мужик авторитетный. Влиятельный. Вот только если он узнает, что прикрывались его именем, то и вам будут неприятности и нам. А толстяк уже сегодня прилетит на разборки. Он не успокоится. Я его знаю. Так что лучше будет вам отсюда куда-нибудь исчезнуть. Кажется, вам нужен был транспорт? Отвезу, куда скажите. Если нужны деньги – дам. Не  подумайте только, что я негостеприимен и пытаюсь от вас избавиться. Просто, для вас так будет лучше. Ну а сейчас, позвольте откланяться и  удалиться. Негоже оставлять женщину в одиночестве.
Он открыл дверь но остановился, посмотрев по очереди на Емельяна и Александра.
- И еще, спасибо вам! Вы смелые ребята. При случае – сочтемся. Номерок свой я вам оставлю. Дорогу теперь уже знаете. Вас здесь теперь уже тоже знают, не тронут. Ну…, бывайте, вдруг еще удастся уснуть.
Он махнул рукой и вышел… - из кухни? Из сюжета? Из жизни? Какой-то неуместный экспромт было его появление; какая-то непродуманная интерполяция, потому что он - лишние слова. Лишний смысл. Ни к чему не причастная частность, не добавившая ему ничего, кроме интеллектуального дискомфорта и душевной тесноты. Он – приписка, но не пропись. Просто неисправленная ошибка его жизни… Ах, как много в его жизни непредназначенного ему, случающееся как нечаянные реплики, брутальные окрики, улыбки рикошетом…
Это ли дорога в одиночество? Это ли путь в неизвестность? – Или же это она и есть? – Знать бы ее в лицо, чтобы не ошибиться.
Но что же дальше? Куда дальше? Ну, решится недоразумение с законом и что же? Снова в загон? Снова в стойло с неизбежным бытовым бюллетенем?
Как-то невразумительно все. И чего то не хватает во всем этом не печатном сочинении; в этом странничестве по безномерному маршруту в никуда; в этой нецеленаправленной безадресной опромети… может смысла? – Да уж. Легко намудрить, а вот поступить мудро…
Так куда же теперь, по этой распутице? По слякоти непогодной, которая является… да разве же его жизнью? Эх, прошутил он свое счастье! Просмеял свою удачу! Пофилософил свой смысл. Профан он!
Емельян тяжело вздохнул, искоса взглянув на швыкающего горячим чаем Александра, тоже о чем-то призадумавшегося. Какое многомысленное, перегруженное, надтруженное, надрывающееся беззвучными словами молчание! Тишина, с латентным гомоном восклицающих мыслей.
Ах, если б только он не знал, о чем думает сейчас Александр. Но что он может поделать? Переписать заново историю последних дней? Вот бы иметь такой ластик стирающий прошлое и ручку, которой пишется будущее.
Мрачные какие-то мысли. Но разве еще не светает? Разве еще не утро? Но где же то солнце, которое смогло бы рассеять эту беззвездную ночь его души?
Ну что ж автор! Ставь свою жирную точку! Ставь! Тебе ли привыкать? Жаль только, что все они – так не похожи на звезды, с которых начинается небо и кончается реальность. Обычная точка, линчующая обычную прозу. Точка – как фокус шулера, кропящего колоду.
Биллион точек и какая-то из них, должна будет стать последней. Но… еще не эта.