Родословная

Полетаев Владислав Иннокентьевич / от автора/

--------
Полетаев Владислав Иннокентьевич

Украинский палеонтолог, исследователь. Лицензионная стратиграфия, палеонтология. Грант-музей Карнеги, Естественная история, Питтсбург, 1994, Американский Палеонтол. Общество, Чикаго, 1995 год. Член стратиграфического комитета, Санкт-Петербург, с 1987 года; председатель комиссии Carbonifer Stratigraph, Киев, с 1985 года.

--------


Пара слов вместо введения: писано это по собственному желанию и по просьбе моей дочери в расчете на восприятие внуками моими, которые, хотя и носят уже другую фамилию, но о корнях своих знать обязаны. Однако написанное оказалось интересным не только моим внукам, но и другим отпрыскам ПОЛЕТАЕВЫх, проживающим ныне в разных городах и даже странах. Некоторые уже подключились к поискам еще более отдаленных предков и похоже весьма в этом преуспели. Но обо всем в свое время…

Трофим Степанович и Анна Григорьевна

Как у абсолютного большинства бывших советских людей наши знания о корнях своего рода обычно не простираются дальше уже полулегендарного прапрадеда. Известно точно, что звали его Степан, а фамилия у него была Полетаев и жил он примерно в середине 19-го века, еще при крепостном праве, хотя был ли он крепостным, достоверно не известно. Фамилию свою, как и все, кто теперь ее носит, он получил от какого-то своего предка по кличке «Полетай», т.е. человека легкого на подъем, непоседливого и, вероятно, легкого характера. Во всяком случае, я, его отдаленный потомок, так его себе представляю и даже почти ощущаю это на уровне генетической памяти. Судя по некоторым отрывочным фразам моего отца, можно думать, что детей у него было немало, а земли, если он крестьянствовал, явно не хватало на всех. Вот и занимались Степановичи, чем могли: кто отхожим промыслом, кто извозом.
Один из сыновей - Трофим Степанович, мой дед и ваш пра и прапрадед (1878 г.р.), смолоду вроде бы бурлачил на Волге, а потом приобрел профессию плотника и столяра, остепенился и даже женился, перебравшись при этом из родного села Брусяна в соседнее – Мордово. Оба эти села протянулись вдоль высокого правого берега Волги на южном крыле Самарской Луки между Самарой и Сызранью. Был Трофим Степанович росту невеликого, но физически крепок. Отличался объемистой, бочкообразной грудной клеткой, благодаря чему в воде не тонул, плавал легко, почти стоя. Кроме того, дал ему Бог мощный волжский бас красивого тембра. Пел он с удовольствием и успехом в церковном хоре, хотя к попам относился без особого почтения. Именно от него и через его потомков протянулась в нашем роду любовь к народным песням и традиционному их застольному хоровому исполнению. От него почти как из первоисточника слышал я и знаменитую «Дубинушку», и «Вниз по матушке по Волге» и многие другие, но об этом немного позже.
В 1905 году угодил он в криминальную историю, подробности о которой я узнал от Александра Григорьевича Полетаева, моего младшего двоюродного брата. Ему, еще двенадцатилетнему, рассказывал сам дед в последний год своей жизни. В то бурное время посещал Трофим Степанович вместе со своим старшим братом нелегальные собрания и хранил соответствующую литературу. Однажды, возвращаясь со сходки домой, заметили они за собой слежку. Время, видимо, было уже ночное. Подкараулили они филера и поколотили его, да так, что тот отдал Богу душу. Их тут же вычислили и арестовали. Затем суд и приговор – обоих в Сибирь, на каторгу. Пришлось Трофиму Степановичу расстаться с молодой женой и в кандалах (это факт вполне достоверный), пешком, в команде таких же, как он каторжан, брести этапом по знаменитой Владимирке из Казани через Пермь до Тюмени и далее до самого Нерчинска, а может быть даже Акатуя, где еще помнили ссыльных преступников -декабристов. Хорошо еще, что по обычаям того времени, братьев разлучать не полагалось, и это тоже помогло деду выжить, хотя брат его, кажется, так и не вернулся. Попали они на самые что ни на есть каторжные работы «во глубине Сибирских руд» - катали вручную из штолен вагонетки с рудой. Далее излагается легенда, за достоверность которой ручаться не могу, но и игнорировать ее тоже негоже. Однажды, когда кто-то из ослабевших каторжан упал в беспамятстве прямо на рельсы, дед вдвоем с братом перенесли вагонетку, к которой были прикованы, на руках через лежащее тело, пожалели. А в вагонетке было без малого килограмм триста. Вот и подорвал дед спину да паховой грыжей себя на всю оставшуюся жизнь обеспечил. Носил потом всегда под одеждой пружинный бандаж с грушевидным набалдашником на конце. Опасались они тогда, что разгневается начальство их накажет, но вышло по-другому. Зауважали. Слов не говорили, но отношение изменилось. А еще дед пел, не петь не мог и там.
Прослышало про его талант начальство и стало отпускать его петь в церкви на время богослужения. Вошел в фавор, и под очередную амнистию с подачи губернатора заменили деду каторгу вечным поселением.
Местом поселения назначили село Белоусово. И было это примерно в 1907 году. Белоусово - это маленькое село, может быть даже хутор, примерно в 250 км севернее Иркутска, в верховьях Лены и в сотне километров от Байкала, что, по тем меркам, совсем недалеко. На доступных нам картах села не найти. В лучшем случае – ближайший уездный город – Качуг. Вокруг Белоусово тайга, вековые кедры; через село бегут к Лене (по рассказам отца) две маленькие речки – Киренги и Кулинги. Видимо сразу же, как добрался до места, оказался Трофим Степанович в наемных работниках, попросту в батраках, у потомка одного из основателей села - Григория Белоусова. По легенде, основатель села был казаком и мой отец еще видел на стене дома своего деда его саблю. А у Григория Белоусова незадача – двенадцать дочерей и ни одного сына. И естественно, покорил уже не совсем молодой, тридцатилетний батрак с красивым голосом и умелыми руками сердце шестнадцатилетней девушки, младшей дочери хозяина, Анны Григорьевны. Но ведь пришлый, без роду и племени, да еще с каторжным прошлым. Разгневался отец Белоусов, узнав об этом, грозил дочери разными карами, но она была тверда: - не пойду ни за кого, только за Трофима! Так и вышло.
Выделил Григорий Белоусов кое-что дочери на обзаведение, сыграли свадьбу и начали молодые жить своим домом. А там и дети пошли. Первым в 1909 году родился сын, которого назвали в честь деда Григорием.
Через два года – второй, назвали Иннокентием, а еще спустя семь лет, уже в восемнадцатом году, дочка Клавдия.
Со временем братья (Гриша и Кеша) уехали учиться в школу-интернат сначала в Верхоленск, а потом в Качуг, поскольку своей школы в маленьком Белоусово не было. На каникулы отец приезжал за ними на лошадке и привозил домой, где их ждали пироги с морковкой и шанежки. Летом братья пасли коров и лошадей, Иннокентий помогал своей бабушке в огороде. К осени подросшие братья уходили в кедровник колотить на зиму шишки на орехи, а по этому делу был Григорий большой мастак. Трофим Степанович, видимо, не только занимался исконным крестьянским делом, но и столярничал.
Сообразительный Кеша, помогая ему, быстро перенял это умение. А когда он сделал свою первую табуретку и продал ее на базаре, отец устроил ему выволочку и спрятал инструменты – не хотел чтобы сын стал столяром и забросил учебу. Вообще жизнь в условиях почти натурального хозяйства, когда практически все приходилось делать своими руками, очень многому научила моего отца. Я подозреваю, что такое отношение или ощущение, что многое, если постараться, можно сделать своими руками перешло по наследству и ко мне (вместе с дедовским еще инструментом). Жаль, что сыну моему такое ощущение не досталось, хотя у него есть своя жилка, но это уже совсем другая повесть.
Между тем братья подрастали, и с четырнадцати лет Иннокентий в летнюю пору 1925-26 годов стал подрабатывать в акционерном обществе «Ленголдфилд» водоливом (водолив, он же водолей, - рабочий, откачивающий воду, проникающую в судно) на сплаве по реке Лене, а в свободное время, - учеником столяра. Григорий уже закончил семилетку и перед семьей встал вопрос – где учить детей дальше. Продали дом и скотину и в 1927 году переехали всей семьей в родные места Трофима Степановича, в город Самару.
Купили половину бревенчатого одноэтажного дома на улице, названия которой я не помню, но помню, что она круто спускалась прямо к Волге. Здесь Иннокентий и окончил седьмой класс. Но сразу пойти учиться дальше ему не удалось. В 1928 и начале 1929 года, т.е. до поступления в cтроительный техникум, семнадцатилетний Иннокентий работал столяром в центральной городской больнице им. Пирогова. Но о его уже взрослой жизни тоже немного позже, а пока о Трофиме Степановиче. Где и кем он работал в те куйбышевские двадцать лет до переезда в Киев я точно не знаю. Клавдия Трофимовна в последний год своей жизни рассказывала, что Трофим Степанович и в недоброй памяти тридцатые годы сумел отличиться.
Что-то он такое высказал на общем собрании коллектива, где работал, и донос на него тут же оказался в НКВД. Но на его счастье энкавэдист, к которому попал донос, оказался близким другом Григория Трофимовича, и Григорию удалось уговорить его отдать ему бумагу, пока ей еще не дали ход. А то пришлось бы Т.С. испытать кроме царской каторги еще и сталинскую. Однако за достоверность этого рассказа я не ручаюсь.
После того, как дети выросли и, обзаведясь своими семьями, разъехались кто куда, Трофим Степанович и Анна Григорьевна жили в своем куйбышевском доме и воспитывали внучку – Нину Михайловну Солодовникову (дочь Клавдии Трофимовны и ее первого мужа, пропавшего без вести в самом начале войны). Здесь они пережили войну и когда после ее окончания все дети (Григорий, Иннокентий и Клавдия) волею судеб встретились в полуразрушенном Киеве, вполне естественным оказался и переезд родителей в 1947г. туда же.
Этому способствовали возможности Иннокентия (как бывший сотрудник Военно-строительного Управления Киевского округа он помог получить участок под застройку) и Григория, который к тому времени стал директором небольшого завода, выпускавшего строительную технику. Трехкомнатный, но двухэтажный домик построили на Печерске, в непосредственной близости к Лавре, на южном склоне одного из фортификационных валов, сооруженных еще против поляков, а потом против наполеоновских войск, но так их и не дождавшихся. Рядом с домом располагались и т.н. Верхние ворота (проезд сквозь вал), красивейшая Ковнировская звонница и т.н. Батарейка – небольшая площадка, видимо, того же возраста и происхождения, что и вал. С этой площадки мы с двоюродным братом, а иногда и с сестрой, сбегали вниз по крутой тропинке на берег Днепра к деревянному мосту, который был наскоро построен еще в Войну и разобран сразу после возведения первого цельносварного моста им. Е.О.Патона. Здесь было небольшое озеро с полузатопленным понтоном посередине, где мы и купались в летнюю жару. Ни озера, ни Батарейки уже давно нет. Теперь здесь Печерский (Наводницкий) ландшафтный парк и Музей Великой Отечественной Войны. Но дедовский дом еще стоит, хотя всех его бывших жителей в связи со строительством Музея и парка отселили в разные места города Киева. Во дворе этого дома и на склоне вала, превращенного в серию уступов-террас, Трофим Степанович развел огород и вырастил прекрасный фруктовый сад, где вызревали даже персики. Созревали там в летнее время и многочисленные чада и домочадцы, особенно внуки. Во дворе, в сарае был погреб, а в нем, кроме непрерывно и бесконтрольно плодящихся кроликов, обитали бочка холодной квашеной капусты с неизменной моченой антоновкой в ней, а также бочка с мелкими квашеными помидорами, т.н. «лампочками». Замечательны они были тем, что выловив их из рассола целиком, надутенькими, можно было, как бы поцеловав, высосать все их остро-сладковато-кислое содержимое. В руках оставалась только тонкая желтоватая кожица, а во рту и благодарной памяти - незабываемый вкус.
В это время (пятидесятые годы) весь многочисленный Полетаевский клан по праздникам собирался вместе за одним столом, чаще всего у нас на Карла Маркса 12 (бывшая Николаевская). Теперь там уже никто из ПОЛЕТАЕВЫх не живет, да и улицу в период перестройки переименовали в честь архитектора Владислава Городецкого, подарившего Киеву несколько знаменитых домов. А тогда за круглый, хитро устроенный раздвижной стол садилось до полутора десятка человек трех поколений. Бабушка Анна Григорьевна традиционно приносила пирог с морковной начинкой; мать моя - Мария Федоровна обычно пекла пирог с капустой и яйцом, причем вымешивать кислое тесто частенько приходилось рано-рано утром мне. Были на праздничном столе и волжские пироги с вязигой, и решетчатые сверху сладкие пироги с начинкой из варенья, и маково-ореховый струдель из сдобного теста. Были неизменные салат оливье, винегрет, холодец, сифоны с газированной водой, которые накануне заправлялись в специальных заправочных пунктах; была разнообразная рыба и отбивные с картофельным пюре на горячее. Пили водку, частенько настоянную на апельсиновых корочках, столовое белое вино и «Кокур» или «Мускат» на десерт. Трофим Степанович выпивал одну, реже две рюмки, а бабушка могла пригубить рюмочку вина и все. Выпив и плотно закусив, отодвигались от стола и просили деда с бабой спеть. Те, недолго посовещавшись, заводили «Я вечор в лужках гуляла…». Запевала негромко бабушка, а дед вторил ей на низах бархатным басом. Потом, слегка распевшись, дед гудел «Вниз по матушке по Волге», но строго, без шаляпинской изощренности, или «Дубинушку». Разохотившись, дед пел залихватскую про то, как «отец наш Порфирий всегда играл на лире - восхитительно», а «монашенки святые пьют наливочки густые - усладительно» и вторил речитативом после каждого куплета на церковный лад последнее слово: «усладительно, усладительно , усла - ди – тель – но!». Отец обычно запевал «По диким степям Забайкалья» или про Ермака и дикий брег Иртыша. Это пели все, напрягая связки, испытывая гордость и какое-то физическое наслаждение от мощи звука, который был слышен не только соседям за стеной, а кажется, доносился даже до Крещатика. Мать, обладая прекрасным слухом, безуспешно уговаривала всех не кричать и пела соло чистым и мягким голосом про «страну родную Индонезию», к которой «любовь в сердцах храним». Под конец отец, расчувствовавшись, пел для нее персонально из «Пиковой дамы» - «Я Вас люблю, люблю безмерно…» красивым баритональным басом, но в конце слегка фальшивил. Пели и «Розпрягайте , хлопцы, коней», и «Смуглянку» и многое, многое другое… Расходились удовлетворенные… Трофим Степанович и Анна Григорьевна дожили до золотой свадьбы и умерли один за другим в начале шестидесятых, когда я был уже в Казахстане. В шестьдесят первом бабушка от рака печени, а через год дед упал с лестницы в саду, сломал шейку бедра и умер в больнице от отека легких. Недоглядели. И было ему 84, а зубы все как один целые.
Нина Михайловна поставила на их могиле на Зверинецком кладбище памятник из лабрадорита с надписью «От внучки». С намеком. Почему-то у наших родителей было не принято ходить на кладбище даже в родительский день. Время было такое или социалистически-атеистическое воспитание мешало - не знаю. Забегая вперед, скажу, что и внучка их – Нина Михайловна лежит теперь рядом с ними, а ее дочь – Екатерина Сергеевна поставила на могиле матери небольшую стелу и пока раз в год приезжает из Чехии ухаживать за могилкой, за что ей наш родительский респект.

-----


Федор Николаевич Иванов и баба Дуся

Прежде чем продолжить воспоминания об Иннокентии Трофимовиче, с которым мы расстались в пору его вступления в самостоятельную жизнь, следует непременно вспомнить об отце его будущей жены – Федоре Николаевиче, поскольку он тоже мой дед и ваш пра и прапрадед и к тому же фигура достойная сама по себе. Родился он в один год с Лениным (1870), а помер в один год со Сталиным, в 1953г., т.е. прожил 83
года и при этом, будучи мужчиной самостоятельным, никому и никогда не был в тягость. Всю свою сознательную жизнь прожил на Волге в г. Самаре, хотя здесь ли он родился, я не знаю. Знаю точно, что уже подростком он начал работать на паровозостроительном заводе, клепал паровые котлы для паровозов и пароходов, но, слава Богу, пробыл клепальщиком недолго, а то бы оглох. Вспоминал, что иногда зимой приходилось ночевать в котле и о незатейливых развлечениях со свечей там, в котле, когда ее на спор тушили, сильно дунув, но не ртом, а совсем противоположным отверстием. Простим им незатейливость игр, ведь телевизора и компьютера в их распоряжении не было. Видимо, подрастающий Федя самостоятельно, без помощи родственников постепенно освоил работу на токарном, сверлильном и фрезерном станках и стал квалифицированным рабочим – Федором Николаевичем, непьющим и потому хорошо зарабатывающим.
Однако жениться смог довольно поздно, когда ему было уже за тридцать. А тем временем занимался самообразованием и холостяковал. Был он среднего роста, худощав и строен, я бы сказал, аристократически красив и, нужно полагать, пользовался успехом у барышень. От этого периода на всю жизнь остались в памяти Федора Николаевича лермонтовский «Гусар», знание душещипательных романсов типа «Накинув плащ, с гитарой под полою», и юморных, философски-назидательных стихотворений, одно из которых я попробую восстановить в памяти, хотя бы частично
Жил да был философ мудрый, счастье он сумел понять,
Что бы с ним не приключилось, говорил он – наплевать!
…….
От товарищей по школе стал он часто отставать
Вас турнут из заведенья! - Ну и шут с ним, наплевать!
……..
Удрала жена с гусаром, не с кем стало ворковать.
-Что, дождался? Говорили! - Эка невидаль, плевать!
(тут чего-то не помню), а дальше:
И пришлось ядру в сраженье ему ногу оторвать.
Воротился развеселый. А нога где? – Наплевать!
А когда пришел философу назначенный срок, дрогнула душа, собрал он друзей и впервые пожаловался:
Что бы там ни говорили, - тяжело околевать.
В первый раз, да без привычки, ну, а впрочем, наплевать!
На моем могильном камне прикажите написать,
Что де был философ мудрый, счастье он сумел понять.
Что бы с ним не приключилось, говорил он – Наплевать!
Коль помянете – спасибо! Не помянете – плевать!

Все это он рассказывал мне намного позже, когда мне было лет 12-13, а ему уже не меньше восьмидесяти, но об этом потом. А пока в моем рассказе о Ф.Н. Иванове, а точнее в его жизни, наступает следующий этап.
В начале нового, двадцатого века он покупает в Самаре половинку крошечного одноэтажного деревянного дома в глубине двора на улице Вокзальной, почти напротив стадиона, и женится на уроженке здешних мест красивой, темноволосой и темноглазой мещанке Соколовой (вот имени ее и отчества не знаю). Примерно в 1904-05 году родился у них сын Александр, в 1910 году дочь Мария (моя мать и ваша
бабушка-прабабушка), а еще двумя годами позже третий ребенок – Николай. На этом счет оборвался. В 1913 году очередная вспышка холеры на Волге и моя вторая родная бабушка, выхаживая больных соседей, заразилась сама и умерла. Поэтому даже моя мать ее не помнила и ничего о ней больше не рассказывала.
Остался Федор Николаевич один стремя еще малыми детьми на руках. Вскоре разразилась Первая Мировая война, на которую по понятным причинам многодетного вдовца не взяли. Из всего, что касается наступившего потом смутного времени помню только рассказы матери о каких-то пленных чехах в Самаре, может быть о тех самых, в числе которых был Гашек и с которыми воевал Чапаев.
Спустя некоторое время Федор Николаевич снова женился на маленькой татарского облика вдове, у которой был свой уже взрослый сын. Сын ее, по слухам, был непутевый и жил отдельно. Баба Дуся (Евдокия) поселилась у деда в доме и тихо и смирно растила его троих детей, содержала их в чистоте и строгости, деду не перечила, хотя был он порою крут и прижимист. Но результат говорит сам за себя: все дети выросли нормальными людьми. Старший, Александр, пошел по стопам деда, стал знатным
станочником-металлистом, о которых говорят «золотые руки», и не менее известным на Волге рыбаком.
Особенно прославили его под конец жизни (а прожил он не меньше деда) самодельные крючки, тройники с секретом, блесны и прочие рыбацкие причиндалы. Вытачивал он и охотничьи ножи складные, с фиксатором, изящной формы. Два таких ножа подарил он мне при последней нашей встрече в 1976 году, да один я сломал, а второй подарил сдуру – ведь подарки «на память», а тем более ножи, передаривать грех. О Марии Федоровне я еще напишу в свое время, а младший сын Федора Николаевича – Николай в первый же
год ВОВ попал в сырые и стылые окопы под Ленинградом, где, просидев в обороне на самом голодном пайке три года, заболел туберкулезом, от которого и умер в начале 1945 года.
В войну семидесятилетний дед вновь становится к станку и обучает 13-14летних пацанов токарному делу.
Это называлось уважительно – мастер в ФЗУ, отмечен правительственной наградой. Почти всю свою сознательную жизнь дед был страстным рыбаком. Имел во дворе две лодки, но без мотора, которые по весне смолил и на подводе отвозил на воду. Зимой ходил на подледный лов. Насколько я знаю, не пил, но курил.
Сказать, что курил умеренно,- не то слово – одну папиросу в день, в три приема. Поест, прикурит, сделает две затяжки и притушит до следующей еды. И приговаривал, закуривая,- «а теперь говнецом закушу!».
Спорт дед уважал, одобрительно относился к увлечениям матери коньками и теннисом. Даже в пору всеобщего дефицита выточил матери коньки и сделал станок для их заточки. Мне, когда я подрос, привез коньки с ботинками 35-го размера. Наконец-то я смог кататься по настоящему на льду стадиона и делать перебежку на поворотах!
Несколько раз он приезжал в Киев, к дочери и зятю с внуком. Сидеть без дела не любил, попросту не мог. Перечинит всю посуду, переточит все ножи и ножницы и устраивает себе многочасовые прогулки по Киеву, который ему, видимо, нравился. Был он уже по старчески худощав и легок на ногу. Мог со мной еще подростком бегать наперегонки по лестнице на пятый этаж дома на Карла Маркса с потолками более четырех метров высотой. Дед Фед научил меня паять и лудить, нагревая массивный медный паяльник на газовом огне, что мне потом весьма пригодилось, когда я в девятом классе начал строить паротурбинный двигатель для метровой длины самодельной же модели линкора времен Второй Мировой.
Умер дед, как и жил, красиво – лег спать и не проснулся. Видимо было у него уже больное сердце, но он никому не жаловался.
Остались у меня на память о нем тульский самовар фабрики братьев Баташовых и от бабы Дуси латунный таз для варенья. Только варенье в нем теперь варит ли кто?
Деда Феда я по-настоящему любил и хотел будущего сына назвать в его честь Федором. Это было бы по-человечески правильно и уважительно. Но мать будущего сына, далекая от сентиментальности и знания семейных традиций, воспротивилась категорически (Федор – имя для дворника!). Обыграла меня на том, что если родится сын, то имя ему она даст сама. Я, естественно, хотел сына и согласился. Так и стал сын Сергеем.
А баба Дуся прожила после смерти деда еще несколько лет, дожила до девяноста, и каждый год присылала мне на день рожденья поздравительную телеграмму. Мир им и покой!

Иннокентий Трофимович и Мария Федоровна

Основные вехи своей взрослой жизни отец (Иннокентий Трофимович) вкратце осветил в
официальной автобиографии, которую он составил в 1969 году, вероятно, при поступлении на завод «Красный экскаватор», где он проработал пару последних лет перед выходом на пенсию в 1972 г. Чтобы не повторяться и для сохранения документальности, прилагаю писанные его собственной рукой «Автобиографию» и «Особистий листок по обліку кадрів». К ним добавлю кое-что из его рассказов и копии
некоторых документов семейного архива, которые он сохранил, видимо, как самые дорогие его сердцу и памяти.
В техникуме отец учился на том же архитектурном отделении, что и мать, но, кажется, на курс младше, поэтому смотрел на нее издали, но уже с интересом. Судя по их совместным воспоминаниям о том периоде, между ними в то время был некоторый классово-сословный антагонизм. Отец, в общем-то вчерашний деревенский парень, но страшно р-революционно активный, ходил в юнгштурмовке
(гимнастерка, которую носили немецкие молодые коммунисты-спартаковцы, соратники Тельмана), участвовал в “суде над Евгением Онегиным” и считал ношение галстука буржуазным пережитком. Мать выросла хоть и не в столичном, но в довольно большом и культурном городе, носила перешитые собственноручно более или менее модные платья и выглядела «классово чуждым элементом» в кокетливом беретике, а не в красной косынке. Со временем эта разница, по крайней мере внешне, выравнялась, и на отце красивом, двадцатилетнем (смотри фото) модный галстук. Учились они хотя и в одно время, но в разныхгруппах – отец на «гражданском» строительстве, а мать на «фабрично-заводском». Тогда, видимо, и приглянулась ему голубоглазая шатенка с хорошей спортивной фигурой и независимой манерой держаться.
А нужно отметить, что к тому времени мать уже была обладательницей диплома, выданного Самарским Губернским Советом физической культуры, за второе место в личном первенстве города 1929 г. по бегу на коньках и играла в большой теннис. Первая попытка со стороны отца к сближению была предпринята им
еще в техникумовские времена, но была отбита, о чем он неоднократно вспоминал после с некоторым
сожалением: «вот, если бы мы тогда…».
Годы учебы отца и матери в техникуме (тогда он назывался Самарским строительным комбинатом)
пришлись как раз на разгар первой пятилетки и неподдельного энтузиазма таких молодых и свято верящих в
грядущий социалистический рай, как отец. Он даже умудряется получить грамоту и почетное звание
ударника третьего года пятилетки «за досрочное окончание техникума и как комсомолец, сумевший
возглавить большевицкое руководство на фронте учебы…»
Но годы учения в техникуме пролетели и разошлись пути моих будущих родителей. Отец весной
1932 г. поехал по назначению на одну из ударных строек пятилетки – «Орскпаровозострой». Здесь он, по
выражению местной газеты, «строил, учил и командовал» так успешно, что уже в сентябре был награжден
грамотой Стройтреста и почетным званием ударника 4-го года пятилетки «за повышение
производительности и правильную организацию труда, за экономное расходование стройматериалов».
В 1933 г. отец возвращается в Самару, поступает работать на завод № 42 и одновременно на третий
курс вечернего отделения Самарского строительного института. Но получить законченное высшее
образование ему так и не удалось. Пришло время служить в армии. В 1934 г. попал он в Забайкалье, где
первое время ему пришлось зимовать при морозе за 30 в палатках и питаться сушеной морковкой да
картошкой. Но скоро начальство разобралось, и стало использовать его знания и способности по
назначению, т.е. на военном строительстве. По его рассказам, это было строительство аэродрома и даже
довоенного БАМа, который, точнее говоря, которая, была разобрана в начале ВОВ, а рельсы ее пошли на
строительство рокады в период Сталинградской битвы конца 1942 г. Впрочем, я уже забежал вперед.
В 1936 г. срок военной службы отца закончился, но возможность поработать на хорошо
оплачиваемой работе осталась. Однако тянуло домой, в Самару да, видимо, дошли слухи, что Мария еще не
замужем. Чем жила мать с 1932 по 37 мне неизвестно. Судя по фотографиям того времени, главным образом
спортом, в основном, теннисом, и изрядно в этом преуспела. Не случайно в августе 1936 г. она уже
Куйбышевским краевым советом физической культуры командирована в Москву для участия во
Всесоюзных соревнованиях по теннису.
Вот к этому времени, наверное, и относится тот эпизод, который вполне соответствует характеру
отца, выросшего в Сибири, и о котором мать вспоминала с легкой иронией, но не без гордости. В 1937 г.
отец возвращается в Самару в котиковой шубе и картинной шляпе, с толстой пачкой денег, которую ухарски
швыряет к ногам Марии и просит стать его женой. Не знаю, что на нее произвело большее впечатление, то
ли вид рассыпавшихся по полу купюр, то ли упорство бывшего ухажера, доказавшего свою состоятельность
и преданность, но она согласилась. И вот в июле 1937 они вдвоем с отцом приезжают в Благовещенск и
далее в Куйбышевку-Восточную (сейчас ей вернули ее историческое название – Белогорск). Здесь они
расписались и менее чем через год на свет появился я, но это уже совсем другая повесть.
В 1939 г., когда мне исполнился год, отец и мать прихватили меня с собой и возвратились в
Куйбышев. Оставив меня на попечении деда с бабой, они отправляются в месячное свадебное путешествие
по стране: пароходом по Волге вниз до Астрахани, затем морем до Баку, оттуда поездом по маршруту
Тбилиси – Батуми – Сочи – Ростов – Харьков – Москва - Рыбинск и вновь на пароходе обратно в Куйбышев.
После этого отец устраивается в Куйбышеве на работу по строительству, но уже в 1940-м его приглашают
на работу в Хабаровское военно-строительное управление Дальневосточного фронта и с 1940-го по февраль
44-го мы живем в Хабаровске на углу улиц Серышева и К. Маркса в большом сером «комсоставовском»
доме. Здесь начинаются уже мои личные воспоминания, и мне, видимо, неизбежно придется вплетать их в
рассказ о моих родителях.
Здесь нас застает Война. Отец не был непосредственным участником боевых действий, но война
достала и его. Опасность второго (японского) фронта в 40-41 г.г. вынуждала срочно укреплять оборону
Союза. Весь Дальний Восток висел тогда на одной ниточке Восточно – Сибирской магистрали, у которой
самым уязвимым местом был мост через Амур у Хабаровска. Поэтому срочно был спроектирован и
построен железнодорожный тоннель под Амуром, по которому раз в сутки (или в неделю) прогоняли поезд,
чтобы провентилировать тоннель и быть уверенными в его исправности. Аналогичные тоннели начали
строить под Днепром у Киева (на Оболони и в районе Жукова острова), но не успели закончить. Огромные
железобетонные оголовки (въезд в тоннель) видны и сейчас, как памятник тем временам.
Отец участвовал в строительстве Хабаровского тоннеля. О параллельной ветке довоенного БАМа я
уже говорил. Сроки и условия были самые жесткие. К тому же в 41-42 годах прекратились поставки
продовольствия с запада, а своего в Хабаровском крае почти не производили. В городе народ фактически
голодал. Отец приносил домой жиденькую рыбную баланду, которую получал на паек, и кормил ею мать.
За деликатес считалось китовое мясо и отходы от производства консервов из дальневосточных крабов –
панцири. Вываренные рогатые панцири долго стояли на тумбочке в нашей комнате как украшение. Еще
отец достал где-то машинное масло, и мать жарила на нем оладьи из сои. В 1942- м у отца открылась язва и
чтобы залечить ее, мать продала все, что было можно продать, но все-таки выходила отца. Каким тощим он
был в это время видно по фотографии. Меня в это время кормили в детском саду преимущественно
перловкой – суп, каша и кисель, все из нее родимой. Видеть ее уже не мог. Вообще 42-й год для меня был
несчастливым.
Началось с того, что 23-го февраля, в аккурат на День Красной Армии, играя во дворе ( естественно,
в войну) и укрываясь с разбегу за стопкой бревен, я наткнулся лицом на шиповатый излом в торце. В
результате буквально разорвал в клочья правую бровь и кожу под глазом, но чудом не задел сам глаз.
Орущего, с залитым кровью лицом и лохмотьями брови на месте глаза меня привели домой. Матери при
виде такой картины стало плохо, но отец не растерялся, замотал мне голову чистым полотенцем, взял меня
под мышку и потащил в ближайший госпиталь. Там на мое счастье дежурил хирург, который, хотя и
немного уже накатил ради праздника, но не очень. Не нашлось только обезболивающего, а поэтому,
обработав рану спиртом, от чего я заорал снова, он приказал отцу держать меня покрепче и начал сшивать
лоскутки кожи кетгутом. Отец меня пристыдил тем, что на фронте руки-ноги отрывают и зашивают, а
бойцы не плачут. После этого я только пыхтел и потел, но терпел. Закончив шить, врач намазал вокруг раны
коллодием, наклеил марлю и, забинтовав мне голову, отпустил нас домой. Дома горевала мать, которая была
убеждена, что я остался без глаза, но мы скрываем это от нее. Дней через десять рана поджила и начала
чесаться. Постепенно я отклеил уголок повязки и стал искоса видеть правым глазом. Мать все еще не верила
и устраивала мне проверку, потихоньку меняя вещи на столе и допытываясь, что я теперь на нем вижу. Я
рассказывал, и она, наконец, поверила.
Но это были еще цветочки. В тот же год я заболел чем-то вроде кори или скарлатины и попал в
больницу на другом берегу Чердымовки, откуда с грустью наблюдал как плавится закатное солнце в окнах
моего дома. В больнице меня впервые купали в настоящей эмалированной чугунной ванне в отличие от
домашнего купания в оцинкованной жестяной. Эту жестяную ванну мы привезли с собой в Киев, и она
послужила еще не раз и в разном качестве, но об этом как-нибудь отдельно, она того стоит. И в довершение
всего я как-то умудрился удариться носом так, что поломал перегородку в нем. Нос болел, нарывал, и
кончилось тем, что он приобрел классическую форму «носа боксера», а на перегородке образовался костный
наплыв, закрывший почти полностью одну ноздрю. Это был плохой год.
В 1943 г. у отца на работе разрешили иметь огороды под городом, и это спасло всех. У меня на
огороде тоже была своя грядка со сладкой репой. Урожай картошки и капусты выдался отменный, и я
помню, как жены комсостава коллективно шинковали капусту на длинных дощатых столах во дворе
Управления и солили ее там же прямо в бочках. Количество сладких кочерыжек для меня было
неограниченным. Мать к этому времени уже устроилась на работу в художественной студии при Доме
Красной Армии и тоже получала паек. Жизнь наладилась. Руководил студией Ник. Ник. Баскаков, который
и написал мой портрет в матроске и тюбетейке. После войны Николай Николаевич вернулся в Ленинград,
где возглавил Союз художников. Репродукции его картин и картин его сына мне потом попадались в
Огоньке.
Летом 43-го наш детсад вывезли для оздоровления на свежий воздух - в пионерский лагерь на
берегу Амура, километров за двадцать от Хабаровска. Мать, чтобы быть рядом со мной, устроилась на
время воспитательницей. Отец по воскресеньям приезжал к нам на велосипеде и привозил жаренные
собственноручно на их собственном же масле соевые лепешки, сладковатый вкус которых я не забуду
никогда. Поскольку игрушек у меня тогда было не больше, чем пальцев на руке (я помню их до сих пор), то
по вечерам отец смастерил для меня небольшую модель военного корабля и деревянный автомат с диском
из консервной банки – предмет черной зависти мальчишек во дворе. В то лето я видел учения (стрельбы по
щитам) настоящих боевых кораблей амурской флотилии. Видел и необыкновенно красивых черно-синих с
переливами бабочек-хвостоносцев с крыльями крупнее моей ладони, пауков крестовиков таких размеров,
что они не помещались в спичечную коробку.
По вечерам, когда стемнеет, нам показывали по частям кино. Тогда под стрекот проектора я
впервые смотрел на белой простыне «Веселых ребят», «Семеро смелых», «Подводную лодку Т-9», «В
степях Украины» и американскую комедию «Джорж из Динки-джаза». В промежутках, пока перезаряжали
части, становилось видным черное небо с множеством крупных августовских звезд и появлялось ощущение
ночной прохлады. А когда кино кончалось, и в наступившей полной темноте шли «по домам», можно было
сбить с лету и выпутать из травы горящего холодным зеленым светом жука-светлячка.
Спали мы в дощатых не отапливаемых бараках, и чтобы согреться и уснуть, надо было, накрывшись
одеялом с головой, хорошенько надышать там. Перед сном нянечки носили по баракам жестяной таз с
горящими шишками и травой – дымокур, но все равно, поутру на оконном стекле сидели крупные, как
клюква, напившиеся за ночь нашей крови и потому неспособные летать комары. Это было хорошее лето.
Закончился 43-й год тоже знаменательно. Отцу поручили на работе организовать празднование
Нового Года для детей сотрудников Военно-строительного Управления ДВФ. Отец, как обычно, подошел к
этому заданию ответственно и организовал детский утренник отменно, за что был награжден руководством
серебряной, узорчатой вазой для конфет с памятной надписью на массивной ручке. Проходило это
мероприятие в Доме Красной Армии, где работала в это время мать. Мне досталась в подарок пружинная
змейка с зеленой стеклянной головой-бусинкой. Змейка, предварительно сжатая, распрямлялась и как бы
бежала, извиваясь, по деревянной дощечке. После утренника всех детей отвезли на автобусе по домам.
Вернулся и я, но дома никого не было, так как отец с матерью еще задержались в ДКА. Я послонялся по
двору, а потом вместе с приятелем того же возраста, решил вернуться в ДКА к родителям. Дорогу я знал, и
туда мы добрались еще засветло и вполне благополучно. Но немного опоздали. Автобус с родителями
только что уехал. Пришлось возвращаться, а уже темнело – конец декабря. По пути назад мы с моим
приятелем потеряли друг друга. Он пошел вдоль одной стороны снежного вала между тротуаром и проезжей
частью дороги, а я вдоль другой. При нашем росте мы не видели друг друга и, когда разделявший нас вал
закончился, то почему-то не встретились. Дальше мы двигались к дому порознь. Он дошел практически без
приключений, если не считать описанных и колом замерзших на нем штанов. А я , шагая в одиночку домой,
почувствовал себя сиротливо и начал хныкать. Встречный мужичек обратил внимание на одиноко
бредущего, хлюпающего носом пятилетнего обормота, который толком не может назвать своего адреса.
Короче, он взял меня за руку и отвел в ближайшее отделение милиции (можно считать, мой первый привод).
Там меня рассупонили и посадили на батарею отогреваться.
А тем временем родители приехали домой и начали меня разыскивать. Кто-то сказал, что видел нас
уходящими со двора, но куда – неизвестно. Отец обзвонил все отделения милиции, но к этому времени меня
еще там не было. Обзвонил все приемные отделения больниц – тоже безрезультатно. В это время появляется
зареванный и в обледеневших штанах мой бывший спутник. Отец узнает о нашей одиссее и кидается меня
разыскивать по дороге в ДКА, но меня нет и там. Мать в панике. Отец снова и снова обзванивает все точки
(до морга включительно) и, наконец, слышит – есть такой! Приходите и забирайте. Так закончилась моя
предновогодняя эпопея и с нею последний год нашего пребывания в Хабаровске.
В начале февраля 1944 года отец получает предписание о переводе на работу в Киевское окружное
военно-строительное Управление (КОВСУ), и мы, уложив наш нехитрый скарб в чемоданы, отправляемся в
дорогу по великой Восточно-Сибирской магистрали на запад в Куйбышев. Поезд, с двумя паровозами на
подхвате, переползает Становой и Буреинский хребты, ныряя в тоннели, огибает Байкал. Отец носит в
кастрюльке еду из вагона-ресторана, мать покупает на станциях у крестьян сливочное масло комками и
кормит меня им до тошноты. Семь дней - стук колес, мелькание встречных составов за окном и
незабываемый специфический запах железной дороги, запах угольного дыма, шлака и мочи из туалета.
Наконец, Куйбышев. Низенький домик с крылечком в глубине маленького двора, сараи и перевернутые
вверх дном длинные деревянные лодки. Полученная в подарок от деда Феда самодельная металлическая
лопатка с деревянной ручкой. Лопаткой я попытался колоть дощечку, за что схлопотал от деда нагоняй.
Потом снег растаял, и обнаружилось, что вдоль Вокзальной улицы проходит канава с водой, в которой
живут пузатые и хвостатые головастики. Их так просто ловить.
Отец сразу же поехал дальше в недавно освобожденный и полуразрушенный Киев, а мы с матерью
остались ждать сигнала, чтобы ехать к нему, но это оказалось очень не просто. Регулярного
железнодорожного сообщения с Киевом еще не было. Мать положилась на чье-то обещание устроить нас на
транспортный самолет до Киева, который время от времени летал из Зубчаниновки, где были, как я узнал
после, огромные самолетостроительные заводы и испытательные аэродромы. Мы неоднократно приезжали
туда с вещами на рабочем поезде, щели в деревянных лавках которого были битком набиты свирепо
кусючими клопами, но рейс каждый раз откладывался, и приходилось возвращаться. Наконец,
красномордый с голубыми глазами навыкат хохол-энкавэдист Кирилл Макарович, который ухаживал за
маминой подругой и снабжал ее и нас крошечными пакетиками с сахарином, достал нам билеты до Киева и
посадил в какой-то совершенно задрипаный классический телячий вагон – теплушку (двадцать человек или
восемь лошадей) с боковой отодвигаемой дверью и без всяких лавок или нар внутри. Туда действительно
набилось человек двадцать, в основном, женщин с детьми всех возрастов, возвращавшихся из эвакуации.
Вагон этот шел безо всякого расписания, а больше стоял где-нибудь вдали от вокзалов, пока его не прицепят
к очередному попутному товарному поезду, чтобы протянуть еще немного в нужном направлении. По пути
где-то раздобыли приставную деревянную лестницу, чтобы было удобнее детям и женщинам влезать в вагон
и покидать его по всяким надобностям. Стояли сутками, готовили на кострах в котле еду, стирали, сушили
белье. А когда начинал истошно гудеть и свистеть маневровый паровозик, цепляя наш вагон к очередному
составу, все хватали, на ходу засовывали детей в вагон, втаскивали лестницу и гадали, куда же нас дотащат
в этот раз. Под конец миновали вдрызг разбитый Харьков, и, промокнув под дождем (крыша теплушки
протекала), рано утром приехали на киевский вокзал. Было это в середине мая, и под каштанами еще
лежали осыпавшиеся цветы, что было мне ново и удивительно. Отец не встречал нас на вокзале, так как
никто не знал, когда мы приедем. Поэтому мать наняла носильщика с ручной тележкой, на которую
погрузили наши вещи, и с вокзала, следуя за тележкой вверх по улице Воровского, мы пешком пришли на
работу к отцу. КОВСУ тогда помещалось на Большой Житомирской, в двухэтажном особняке с деревянной
лестницей, которая вела прямо с улицы на второй этаж. Сейчас на стене этого дома висит барельеф в честь
какого-то видного ботаника. Здесь мы, наконец, встретились с отцом, который угостил меня первым в моей
жизни яблоком, и повез нас на новое место жительства – на улицу Дарвина, дом №8, в комнату с
крошечным балконом в коммунальной квартире на третьем этаже. В первом подъезде этого дома был
детский сад, в который я еще год ходил и где встретил первых в моей жизни друзей.
На этом писаная часть моих воспоминаний обрывается, но продолжение обязательно будет…

Степан с дочерью и зятем ( в форме ) -------------Трофим Степанович сын

Прикрепленный файл 1.jpg


------

Полетаев Владислав Иннокентьевич родился 6 мая 1938 года в Белогорске, Россия.
Родители - Иннокентий Трофимович и Мария Теодоровна (Иванова).

Образование:
Геолог, Киевский (Украина) университет, 1960. Доктор, Институт геологического института, Киев, 1972. Доктор наук, Высшая аттестационная комиссия, Киев, 1995.

Карьера:
Геологоразведочный комитет геологов, Казахстан, 1960-1963 гг., Академия наук Геологического института, Киев, 1963-1969, младший научный сотрудник, 1969-1985, старший научный сотрудник, 1985-1995 гг. Главный научный центр «Лаборатория научных исследований», Чернобыль, Украина, с 1995 года.

Достижения Лицензионная стратиграфия, палеонтология.
Член стратиграфического комитета, Санкт-Петербург, с 1987 года. Председатель Комиссии по карбонату стратиграфии, Киев, с 1985 года.

Полетаев, Владислав Иннокентьевич.
Раннекаменноугольные и башкирские гладкие спирифериды и атириды Донецкого бассейна / АН УССР. Ин-т геол. наук. - Киев : Наук. думка, 1975. - 141 с., 15 л. ил. : ил.; 22 см.
Брахиоподы - Карбон - Донецкий угольный бассейн

Полетаев Владислав Иннокентьевич Спірифериди и проблемы биостратиграфии карбона Восточной ЕвропыПолетаев Владислав Иннокентьевич. Полетаев Владислав Иннокентьевич Спирифериды и проблемы биостратиграфии карбона Восточной Европы Автореф. дис ... д-ра геол. Наук - 47 стр. -, 1995
Полетаев Владислав Иннокентьевич : К 80-летию со дня рождения // Геологічний журнал . – 2018. – № 2 . – С. 93-94
Электрон. копия печ. публ. – Режим доступа ограничен, только ч/з.


-----------

Брусяна (Козьмодемьянское)
Старинное русское село возникло в первой половине XVII века в результате вольной крестьянской колонизации по инициативе самарских землевладельцев «служилых людей по отечеству». Исторические названия: Брусяна, Козьмодемьянское, Брусьяна.

http://forum.vgd.ru/1696/71692/0.htm?a=stdforum_view&o=