3. Коса. И снова о любви

Коса
Коса... Слово-то какое старинное и многозн;чимое!
Коса — русская краса. Это про русских красавиц сказано, сила которых в косе девичьей. Чем опрятней была коса, тем завиднее невеста.
А уж про русские лесные косогоры да речные песчаные косы столько песен спето, что значение этих синонимов понятно без всяких описаний.
Когда-то дедушка мой косил косой травушку-муравушку для любимой коровушки — кормилицы семьи. И я бегала рядом с кареглазой Буренкой, наслаждаясь сладкой, пряной земляникой и своим беззаботным детством. Лебяжьи озерные края... Косогоры с сочной июньской травой... Душица-медовица, полевой бело-розовый горошек, цепляющий тонкими травяными усиками всех полевых соседей, полынь-трава, бьющая горечью прямо в ноздри, клевер бархатный да нежно-розовая сладкая на вкус гвоздичка-невеличка.
Любовь к полям зауральским идет через запахи медвяные, сохранившиеся в памяти с самого детства.
А пока мы с сербом катим по пыльной летней дороге и я подсказываю, какая дорога ведет в Чимеево к нашей святыне зауральской — чудотворной «Черноликой». К Ней, Пресвятой Богородице, мы склоняли свои головы в тихих поклонах, «пал;ли» (србск. яз.) свечи и просили благословения.
Снайперские глаза его видели все дороги и душа пела: «Нет такой дороги, которой я не найду». Какой? Российской дороги? Нет! — той, где гуляла его душа, летая над полем широким, как журавли по небу. Все замечал он — и журавлей, и лебедей на зауральских просторах. А вон цапли прячутся среди высокого камыша: «Смотри, смотри...» Или рулит на автомате, а сам запрокинет голову и с тоской смотрит в небо, провожая глазами птичий клин.
И часто говорил... Или думал? — «Надо жить так, чтобы всегда был воздух над головой, с запасом пространства». Так он и живет — всегда с запасом пространства, как вольный ветер. Вот и сейчас: мы катим по Чимеевской дороге, а простор вокруг — глаза ломит. Поля заброшенные, травушка некошеная да перелески подгорелые. Эх, пропадает наша горе-земелюшка! Многое искалечили мы в природе.
— Никто сейчас не хочет работать на земле! — эти слова вырвались из сербского сердца с горечью и сожалением.
И был вокруг нас такой томящий душу разгуляй! Чимеевские пустые, раздольные поля. Каргапольские подгорелые леса. Чашинские пожары. Печные трубы погорельцев.
И на этих просторах, необъятных для глаз, стояли поля, заросшие горькой бурьян-муравушкой — непокорной, дерзкой, выдурившей за несколько бесхозных лет и прочно завладевшей нашими хлебными пашнями. Больно было видеть это. Вот и вырвались у привыкшего к труду серба-европейца его горькие слова, ведь сербы — известные труженики. Все поля у них ухожены, все камни обильно политы соленым крестьянским потом. И его, серба, отец, Стефан его звали, обрабатывал когда-то в родной Боснии свои кукурузные поля. Да поля-то эти начинены теперь натовскими «подарками» — осколками, минами да бомбами. Где-то на сербских пашнях подбитые танки стоят печальными памятниками «в честь» натовских гаденышей, а кое-где, на родных клочках земли, боевое оружие в полном ассортименте «посажено», да горючими сербскими слезами полито.
Семейные ружейные клады — дело святое для каждого серба. И тайна великая. Сербы привыкли оружие как добрую заначку держать. Не навоевались. И никогда, похоже, не навоюются. Царя Лазаря они славные сыны. Это у них в крови. Настоящего серба, всегда точно знающего, что он защищает родные косогоры, не смирить и не запугать никакими черными гагарами. Или, га-а-гами... — птица такая поганая, черно-перая.
Давно отгремели междоусобные конфликты, а вояки-сербы нет-нет да с «калашниковыми» наперевес дерзко вламываются на лихих «Порше» на ту сторонку, где схоронили во сырой земле боевых друзей, и где их, оставшихся в живых, до сих пор отлавливают эти черноперники га-а-ги. Закатятся они с попутным ветром во вражеский ресторанный стан, пару бутылок ракии разольют по своим горьким стаканам, помянут боевых товарищей, грозно окинут ревнивым взором свои некогда родные владения — старые задушбины да церкви без крестов православных. И никто к ним тогда не смей подойти — ни одна шкура вражья, и любая другая погань не покажись. Боятся их враги. И всегда боялись.
И зачем это дерзким сербам надо — на родные поля накатиться? А так, по зову крови! Заявить, что это их свято-савские православные земли, и они когда-то родились здесь, жили и детей крестили в местной церкви. Да церковь-то родимую прямо у них на глазах и под улюлюканье злобных духов расстреляли вражеские снаряды — сожгли до тла, надругались над сербской крестной славой. А долго ли потерпят такое потомоки славного царя Лазаря?! Вот и просится душа славянская туда, где печальные белые Ангелы Божии до скончания века будут невидимо охранять поруганные святые алтари.
* * *
А мой серб косит траву в русском огороде. Бурьян выше человеческого роста дурит из осиротевшей земли. Зайдешь в него и потеряешься. Это я бы потерялась, но только не Ратко. Ему-то не впервой сражаться. Истосковалась земелюшка по рукам человеческим.
Сколько таких участков перелопатили руки сербских ратников, вернувшихся с оголтелой войны к родным домам. Снова и снова осваивали сербы, гонимые по всей своей истории, запустелые земли, брошенные ими на малых пацанов и немощных стариков. Да и много ли пацанов осталось в тех районах, где сосед уничтожал соседа и радостно занимал его дом. В Боснии, исстари многонациональной, разжечь этнический конфликт, что спичку поднести к тлеющему фитилю. Фитиль этот тлел на Балканах веками. А смердящая коса, косящая в Югославии православный народ в наше время, — из Америки подарочек.
Опять «коса». В руках моего серба коса — безобидный инструмент, и сорняк в огороде он косит с радостью. Истосковался, родимый, по крестьянской работёнке. Тянет, тянет, притягивает к себе кормилица-земелька, просит помощи и силы м;жеской (так Ратко говорит). Вон поднял с земли прохудившуюся печную трубу весом этак килограмм в двести, взвалил на здоровое плечо и потащил на свалку. Хрум, хрум — страдает больная ножка, — а ему этот гераклов подвиг в озорств;. Придерживает одной рукой тяжеленную асбестовую трубищу на плече, другой по-солдатски отмахивает и тёпает, тёп-тёп, по огороду. Труба качается, жмет пробитое пулями плечо. Но попробуй останови его. Зыркнет, гаркнет, но ни за что не бросит — ни трубу, ни меня. Дядька или мальчишка любимый?
Стонет сорная травушка под его косой, прижимается к земле. Вжиг-вжиг — бурьян все ниже и ниже, клонит гордую голову. Сдаются лопух и пырей. А куда же им деваться! — укосились они, потеряли силу. Сдались сербу. А полынь скошенная все ж сопротивляется и все больше и больше горечью подфунивает.
Таким вот образом он сначала в огороде культурные участки прочистил, а затем на дорогу вдоль забора перекинулся. И нет ведь, чтобы свой только бурьян изничтожить, но он и на соседский замахнулся. Только что горячо поругался с вредной старушкой (пока машину парковал, несколько ягодок соседских с малины сбил), но и её сторону дороги вычистил. Всю траву лишнюю покосил, размахнулся со всей широтой своей славянской натуры. Доброта-то его оказалась сильнее... В один миг старушку из злопыхательницы в подружку перевернул. И теперь она меня как хозяйку огорода ни за что не воспринимает, а только все «Радик» да «Радик» твердит.
А «на конц;» (так Ратко говорит) ему свой участок за бесценок продала. «Старая я, — говорит, — стала. Пятьдесят лет за садом ходила и жалко мне его продавать. Но Радику уступлю». Радик-то, конечно, знал цену земли, но еще более — цену человеческих отношений. И это, человеческое, проявлялось у него во всем.
Помню, как однажды, когда он еще лечился в клинике Илизарова, он попросил меня подвезти на другой конец города одну больную с Кавказа. Кажется, это было в 2001 году. Я только что приехала к нему на свидание на своей новенькой шестерке «Лада», нарядная, напомаженная? — мы хотели кофе попить в придорожном кафе.
— Увези ее до дома, у нее очень болит нога.
При этом он сам так поморщился, будто это у него были невыносимые боли. Такого поворота событий я никак не ожидала и поэтому к предложению заменить свидание отнеслась как-то настороженно. Но оказалось, что он даже не знаком был с этой бедной женщиной. Просто она долго не могла вызвать такси и стояла, измученная, на улице с тяжелым железным аппаратом на бедре, страдая от боли. А он почувствовал ее нестерпимую боль и понял, как ей, по-русски говоря, хреново.
Он всегда видел чужие страдания и не хотел пройти мимо, если мог хоть чем-то помочь. Сочувствие больному и немощному было неотъемлемой чертой его человеческой сути. А ведь мы давно привыкли к чужой боли. И давно уже не берем попутчиков на дальней дороге и, скорее, проедем мимо беспомощно моргающего автомобиля, взывающего о неотложной помощи в форс-мажоре.
Да, он чувствовал чужие страдания. Вроде и простой, кажется, мужик — ни перед кем особо не приукрашивался? какой есть, такой есть — крепкий, как горилка прямого отжима, шумный, неуёмный, заводной. Все, что думает, напрямик вломит, мало не покажется. А все-таки стояла на нем особая проба — был он сербского княжеского рода. Никогда в его роде других национальностей не было. Чистый серб. Так что не зря его на родине прозвали «серб золотой пробы».