Утопия о чём-то главном

      По запотевшему стеклу сбежала капля: одна, другая. Вы видели, как плачут окна? Как висят на оконной раме лоскуты тумана? Белесое ничто, как вата, глушит зрение и слух, а заодно и радость настоящего момента. Тоска, кромешая тоска, через которую ни солнцу, ни надежде не пробиться. Дорожки капель по стеклу как капли крови по душе, уставшей верить.
      Почему сказки расцветают только ночью? Почему Оле Лукойе раскрывает свои зонты лишь над теми, кто спит, и почему только над детьми? Хочу вернуться в детство, начать сначала. Не понимала никогда всех тех людей, кто говорит, что прожитую жизнь ни на минуту, ни словом, ни действием, ни мыслью не хотели бы исправить. Как-будто всё в их жизнях было цветным и радостным, как сон, который дарит ночной волшебник, рыскрыв свой яркий зонт, показывая очередную феерическую небылицу.
      Устала. Устала быть нищенкой у храма сердца, выпрашивая подаянием монеты унижения, имеющие фальшивый блеск причастности к любви. Я проклинаю то, о чём  мечтают некоторые дети, выросшие в наивных девушек и ждущие алых парусов. Хорошо, если не алых, то хотя бы белых.
      Давно не существует мир быстроходных клиперов и элегантных бригантин, несущих паруса, наполненные ветром перемен, романтики и приключений. Под парусами вымысла рождались рассказы о морских просторах, на меридианах и широтах которых соединялись судьбы непорочных девушек в цветастых или белых платьях, и капитанов, известных широтой души.
      Время поменяло лазурную волну мечты на прагматичность. Исчезли легкие борта под парусами. Вместо них идут по океанам железные коробки с нефтью, в зловонии которой скрыты алчность и отрава. Исчезли капитаны, мечтающие не о деньгах, а об открытиях. Остались только ненормальные девчушки, ушедшие фантазией в тот мир, который остался только в книгах.
      Их совсем немного, глупышек, с книжным шкафом, оставшимся от бабушки, которая годами не тратилась на новое пальто, но покупала с переплатой книги. Она же и привила потребность их читать.
      Шекспир, О. Генри, Паустовский, романтик Грин; легенды Скандинавии и сказки всех народов; стихи Есенина, Асадова и Гумилёва – духовное наследство, которое не запылилось в забытьи, а осело в сердце умением мечтать, надеяться на справедливость. Облезший, старый шкаф, хранящий рассказы и истории, где в каждой исподволь подразумевалась совесть.

      Маршруты капель по оконному стеклу. Изломанные, кривые. Вот эта, слева, напоминает детство, когда меня дразнили в школе серой мышью. – «Вы представляете, эта мышь, дура такая, сказала, что в сказках всё по правде. Ей бабушка, видите ли говорила». – «А сказка про мышку – это про тебя?» – смеялись в классе. – «Эй, мышь, у нас свой теремок, не лезь к нам». С обыкновенностью, как обзывают полных «жирный», мне говорили «мышь», и только в аттестате осталась запись, где я упоминаюсь человеком.
      Психологи говорят: если кому-то каждый день внушать что он корова, то он или она однажды замычат. Мне много лет кричали, что я мышь – эффект воздействия сказался. Я мышь на самом деле, подопытная: в лабиринте, ходы которого не понимаю, хотя живу в нём с самого рождения. Что интересно, у лабиринта нет тупиков: в нём четко и понятно указано, куда идти, что говорить, где поклониться, когда молчать, но главное, – надо идти всегда по стрелкам, заранее начерченных на поворотах. Ведь ясно же, не так ли? – а я не понимаю. Я мышь редкая, выросшая на романтике красивых чувств, которые остались только в книгах.
   
      Каждая капля чертит новый след по поверхности холодного окна. Концентрация туманной влажности с той стороны такая, что ядовитых капель хватит на все воспоминания, которые, если собрать их в рюмку и выпить одним глотком, избавят навсегда от размышлений. Пустых, ненужных размышлений. Какой прок в том, если спрашивать себя, почему бывает равнодушие. Почему мамы говорят своим детям «урод, скотина». Почему огурцы из магазина не пахнут огурцами. Зачем люди курят. Почему не исчезает водка. Зачем воровать вторую сотню миллионов, если первой хватит для безбедной жизни лет на триста. Куда исчезла простая вежливость, и что такое совесть.

      Совесть. Что можно взять за эталон, определяющий понятие морального сознания? Кто сочиняет в наши дни всё новые морали? Те, старые, из книг, себя изжили, это ясно. Добро и зло в их чистом виде, без серых полутонов остались только в сказках. Почему хитросплетения лжи, грязная интрига, подлость стали основным товаром, который бесплатно раздаётся, насаждается, внушается со всех сторон? Как может личность осуществлять самоконтроль, формулировать для себя нравственные обязанности, если сама нравственность убита? Как производить самооценку совершаемых поступков, если понятия морали, нравственности, порядочности неузнаваемо размыты? Совесть состоит из них, из этих пунктов, ставших почти для всех утопией, причиной для усмешки.

    Я мышь, серая и старомодная, несмотря на относительную молодость и относительную красоту. Мне тридцать пять; я научилась пользоваться макияжем. Красивая фигура, смазливое лицо: походка, натренированная для того, чтобы казаться уверенной в себе. Как говорят мужчины, я выгляжу магнитно-сексуально. Магнитно – это поначалу, а если сексуальность им не обломилась, то размагничивание происходит очень некрасиво, по всем канонам нынешних моралей, почёрпнутым из бесконечных сериалов о якобы умении жить.
      Ещё я умная, имею техническое высшее, владею английским и немецким: в тех рамках, когда не стыдно об этом упомянуть. Прилично зарабатываю. Играю на гитаре, довольно хорошо, и так же, довольно хорошо пою. Пишу стихи и посещаю филармонию. Хороших качеств можно перечислить ещё с десяток, но всё же я осталась мышью. Той мышью, что заблудилась в старом бабушкином шкафу. Наивной мышью, живущей ожиданием простых чудес, описанных людьми другой эпохи и тех времен, когда за обещание любить и уважать не требовалась роспись.
      
      Ищу глазами на стекле такую каплю, которая стекает ровно. Хоть что-то должно же быть ровным и понятным. Раньше я думала, что это воспоминание о бабушке. Она была единственной, которая меня любила. Любила и я её, но этого тогда не понимала. Сегодня я не знаю, что было бы лучше: наверное, остаться в той ненужности, которая царила дома; в том равнодушии, которое распространялась от родителей до школы. Тогда бы выросла нормальной. Пусть даже тоже мышью, но нормальной, которая не видит дальше собственного носа и поддаётся рефлексивной дрессировке.
      Сегодня, повзрослев, не знаю, люблю я бабушку или ненавижу. Она запутала меня в своих утопиях, собирая их много лет в своей душе и книжном шкафе. Я заблудилась, ожидая от людей спокойного благоразумия. Опиум мечтательности, как наркотик, впрыснутый в далёком детстве, уже неистребим, реальностью неизлечим, и я от этого страдаю. Бесконечная череда душевных разочарований преследует меня, и чем старше становлюсь, тем мне больнее.

      Вот эта капля, жирная, вобравшая в себя другие капли – моя любовь. Любовь оказавшаяся долгой иллюзией наконец-то найденного постоянства. Наивно было полагать, что я подстроилась под повседневность, адаптировалась под те условия, которые царят вокруг. Думала, мне это удалось, но...
      Выбросить книги не поднялась рука – я просто заклеила створки шкафа толстым слоем скотча. Написала красным маркером «нельзя» и вдруг задумалась, зачем  таскаю с собой этот облезлый шкаф по всем квартирам. Проще ведь вынуть книги и поместить их в лакированный, новый шкаф орехового дерева, если мне кажется, что они настолько драгоценны. Да. Такая сила у опиума детских впечатлений, где даже древнее старьё иссохших досок и фанеры, пропитанное ностальгией ожиданий от настоящего тех пунктов, которые олицетворяют совесть. Мне перед бабушкой, давно ушедшей в небеса, совестно выбросить шкаф на свалку. Такая дура.
      
      Он был не очень симпатичным, но не лишённым обаяния. Командировочным, с проектом, который поручили перепроверить мне. Через десять минут, наблюдая за мной, он произнёс: «Пока я здесь, я научу вас улыбаться. У вас всё есть, но не хватает солнечной улыбки. Печать тоски с лица я кину ветру, а он пусть утопит её подальше в океане: там, где у неё будет возможность превратиться в первосортный жемчуг».
      Я удивилась. Он был первым мужчиной, сказавшим что-то витиеватым языком. Каким-то образом он выбрался из наглухо заклеенного скотчем шкафа в моей квартире на последнем этаже. Капитан в фуражке с золотой кокардой, сбежавший из какой-то книги о море, где живы паруса и шхуны.

      Со всей наивностью о долгожданной сказке, с желанием поверить в исключение из правил, открылась ему сердцем, забыв об осторожности и не заглядывая в паспорт.
      Да, я научилась улыбаться. Ловить аромат прерванных снов в ночи посредством поцелуев, которые меня будили и усыпляли. Мои же поцелуи предназначались лишь наполовину мужчине, сумевшему меня открыть – другая половина возлагалась на алтарь благодарения за то, что вера в наши дни ещё жива, пережидая забытье в укромном месте. В заклеенном шкафу с мечтами, и законсервированной душе красивой, белой мыши. Не суть, что превратившись в белую из серой, она не перестала ею быть.
      Я складывала сладкие истомы в красивую коробку из под дорогих конфет, где в углублениях было много места и для них, и для других моментов счастья. Они там вызревали в любовный шоколад, который снова тут же поедался.
      Назавтра, в пульсации надежды, что случилась сказка про любовь, тревогам не оставалось места. Несправедливость перестала замечаться: в маршрутках было тихо и уютно; на рынке не воняло гнилью; соседи перестали бить детей.
      Пела свои песни ночью под гитару, тихо, выплескивая голосом из себя всё то, что застоялось. Тоску, неверие, непонимание и страхи. Настраивала себя, как струны, на новый камертон. На покой и безмятежность. Покой душевный, разумеется – он самый ценный. Физическое неспокойствие не в счёт: оно даже приветствуется, когда мы рядом.
      Время остановило неумолимый бег. Две недели показались вечностью, в которой спрессовались полные накала дни. Он должен был уехать. Говорил, что у него все шансы стать скоро главным инженером. С собой не звал, оправдываясь тем, что там, дома, у него не будет времени на отношения. Пообещал писать и обещание держал, присылая сообщения, в которых была романтика и повседневность, сетования на усталость и судьбу, надежда на новое свидание, которое он уже внёс в план на ближайший квартал. Иногда звонил, но как-то непонятно, коротко, словно украдкой. Я изучала расписание поездов и самолётов, где его каждым рейсом ожидала. В моих желаниях он приезжал пятнадцать раз на дню.
      Отвечала на сообщения: «Приезжай быстрее, пожалуйста! Ни о чём другом думать не могу! Я так благодарна тебе за твои письма! Каждое слово – живое и тёплое, а главное, – по-мужски настоящее. Вдыхаю твои слова, нежусь в них, ласкаюсь о каждую буковку, трусь и выгибаю спинку, зажмуриваю глаза с увеличенными от удовольствия зрачками».
      Искала закономерность в нашем пересечении, мечтая, что однажды мы станем единым целым на картине нашей сказки: мазок к мазку, душа к душе. Просто и навсегда, снова забыв, что вечно лишь то, что мы придумываем себе сами.
      Я полностью выдумала его и нас. Себя я знала, но временно забыла, и тем больнее было снова осознать, что я всё та же мышь, с уже чуть большими ушами, для большего количества лапши. Любовь осталась, однобокая, кривая, моя, кровоточащая. Он играл со мной два года, выискивая всё новые слова из бабушкиных книг. Романтика, честь, ответственность за слово; небо и море, ночные звёзды, острова сокровищ; новый ветер, несущий паруса к мечте. Потом внезапно поняла, что он не знает, что такое совесть.
      
      Не всё реально существующее в этом мире находится в видимом спектре восприятия человека, но от того, что мы этого не видим, оно не становится менее реальным. Совесть нельзя увидеть, а стыд потрогать: наверное потому они и растворяются в тумане жизни, чтобы однажды снова показаться, напомнить о себе слезами на стекле.
      Совесть нельзя измерить и сказать: «Эй, моя больше твоей, и чище». Её не преподают, её не изучают, о ней не дискутируют: над ней всегда смеются, ею упрекают, торгуют, к ней взывают, и отношение к этому явлению двояко: с одной стороны она должна быть у каждого, а с другой – демонстрировать её почти что неприлично.
      Понятие совести, как и любви, затрёпано до неузнаваемости, залапано грязными руками, похотливо зализано до ханжества тысячами языков. Их рвут как ветошь, бьют вдребезги и топят в равнодушии. Мир болен, уже неизлечимо. О точке невозврата не может быть и речи – она пройдена давно. Лет сто назад, когда ещё писали в книгах о белых парусах, о чистоте природы, о ветрах, которые гоняли облака из чистых водных испарений, и о туманах, которые не плакали на окнах сожалением о том, чего уж никогда не будет.

      Я мышь, я атавизм. Таких как я быть не должно: – таких, кто выбивается из нормы. Сегодня норма – стремление к деньгам любой ценой, карьера, власть, и где нет никакого места совести и чести.
      Хочу остаться человеком! Жить с улыбкой и нараспашку, с ощущением свободы: без страха, что снова плюнут в душу. Пусть все смеются, но это важно мне самой.
      Бабушка: я иногда кричала в открытое окно, что ненавижу: тебя, твой шкаф, всю нелогичность жизни. Прости. Моя любовь не меньше той, которую ты отдавала. Я просто пока не знаю, кому мне передать в наследство священный шкаф спасения всех нас. Шкаф, в котором ждёт быть проявленным великое начало – совесть!