Потец и Котец - две поэмы об Одном

О поэтике Александра Ивановича Введенского (1904-1941 гг.) написано немало, но то, что просится на перо и язык, сказано не было. Речь идет о поэзии как мистике, инструменте познания и выражения невыразимой тайны бытия, тайны бытия человеком, и не только. Мистика – это живой процесс узнавания нового, выход за рамки известного, в том числе, порыв из человеческого в нечеловеческое. И произведения А. И. Введенского – как раз об этом.
Поэма «Потец» написана в 1936-1937 годах, когда поэт переехал в Харьков из Ленинграда, женился и у семьи родился сын Петя (1937-1993 гг.). Поэма «Потец» - о знании, таинственном и ужасающем, знании, которое выражает отец, умирая и являя собой это знание, но также выражают и сыны, «знавшие об этом заранее». «Потец – это холодный пот, выступающий на лбу умершего. Это роса смерти, вот что такое Потец» [1].
Этой фразой заканчивается Первая часть поэмы, построенной в форме диалога сыновей с отцом. И в первой фразе сыновей звучит главный вопрос: «Обнародуй нам отец, что такое есть Потец» [2]. В процессе этого диалога отец умирает, превращаясь из живого человека, невыразимой, но очевидно живой тайны, в предмет: подушку, леденец, детскую косточку. Умирая, он являет собой знание, что такое Потец, восклицая: «Я знаю. Знаю!» [3].
Вторая часть заканчивается еще одним описанием, что такое есть Потец: «И пока они пели, играла чудная, превосходная, все и вся покоряющая музыка. И казалось, что разным чувствам есть еще место на земле. Как чудо стояли сыновья вокруг невзрачной подушки и ждали с бессмысленной надеждой ответа на свой незавидный и дикий, внушительный вопрос: что такое Потец? А подушка то порхала, то взвивалась свечкою в поднебесье, то как Днепр бежала по комнате. Отец сидел за письменным как Иван да Марья столом, а сыновья словно зонты стояли у стенки. Вот что такое Потец» [4].
Третья часть и поэма в целом заканчиваются рефреном страшной тайны, с важным примечанием: «Потец это холодный пот, выступающий на лбу умершего. Это роса смерти, вот что такое Потец.
Господи, могли бы сказать сыновья, если бы они могли. Ведь это мы уже знали заранее» [5].
Каждое произведение художника, будь то поэма или живопись, выражает его самого. Искусство – одна из наук. «Потец» - попытка выразить ужас положения человека перед лицом неминуемой смерти посреди страны, превращенной в концлагерь. Тема Смерти, которую исследовал А.И.Введенский вместе с собратьями-чинарями Даниилом Хармсом, Львом Друскиным, Леонидом и Татьяной Липавскими превратилась из философского понятия в пугающий и завораживающий своим зевом лик, подступающий ближе и ближе. Дышащий из каждого угла, из каждой передовицы. Реальность Советской России 1936-1937 годов не оставляла места живой мысли, вытесненной лозунгами, демонстрирующими свою страшную власть: люди исчезали бесследно. Судьбу человека в один момент решал донос, где логика и смысл были заменены указанием на прямую связь, абсурдность которой не играла никакой роли. Самой возможности провести прямую, связывающую изучение китайского языка с обвинением в шпионаже в пользу Китая было более, чем достаточно: желание найти врага придавало любому абсурдному обвинению во вражде вес и силу. Убивать стало легко, а умирать еще проще. Но сама Смерть от этого не стала простой, наоборот. Ее неотвратимость обнажила ее живую тайну, которая не только пугает, но и притягивает.
Не смотря на то, что сам поэт погиб в 1941 году, во время эвакуации как заключенный, подвергшийся превентивному аресту (по разным сведениям, либо вагон попал под бомбежку, либо Александр  Иванович погиб во время этапа от плеврита), в поэме «Потец», датированной четырьмя годами ранее, тема Смерти встает во весь рост. Подобные ситуации экзистенциального кризиса, когда пугающие факты бездны бытия человеком вдруг выходят на план повседневного переживания, ведут либо к прозрению, либо к безумию. И то наследие, которое А.И. Введенский оставил после себя, говорит о напряженной работе мысли. Эта работа оборвалась смертью Александра Ивановича. Я сейчас говорю о «темной ночи души» - неизбежном и пугающем этапе пути мистика. Так, например, в христианской традиции он обозначен «искушениями Св. Антония», «искушением Христа» и пр.
«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу» [6]. Так происходит живой контакт с извечной болью: Смертью, Одиночеством, Тщетой. Мы все знаем об этом, но далеко не всем приходится об этом узнавать, вступая в открытый, живой, познающий контакт. Многие из нас готовы заигрывать с этим, но знать Смерть можно, лишь умирая. И подобного никто себе не пожелает, а, начав умирать, невозможно не умереть.
Каждое рождение – это смерть. И наоборот. Подростковые ритуалы традиционных обществ воспроизводили смерть мальчика, которая необходима, дабы мужчина появился на свет. И, что можно отметить: этот ритуал подразумевал полное бессилие и отсутствие контроля со стороны участников-подростков. В этом вся суть: до тех пор, пока я играю в умирание, никакого опыта умирания нет и быть не может. Реальный опыт – это когда мне приходится умирать, но я пытаюсь выжить, пусть даже в новом качестве.
Умирание как трансформация, содержит в себе куколку новой жизни, но повседневная страшная правда России конца 1930-х предъявляла всем голую смерть, без каких-либо альтернатив.
В цитируемом выше окончании 2 части поэмы свет будущей жизни появляется, но тут же меркнет: «…И пока они пели, играла чудная, превосходная, все и вся покоряющая музыка. И казалось, что разным чувствам есть еще место на земле…». Чтобы произошла интеграция фактов, вызывающих экзистенциальный трепет, необходимо умирать всерьез.
Что же дает целостный взгляд, и возможен ли он в принципе? На этот вопрос каждый отвечает сам, собственной жизнью и собственным опытом. И потому ответы получаются разными. Своей поэмой «Котец» я попытался ответить на это, описав, как происходит интеграция и к какому видению мира она ведет.
Если в поэме «Потец» торжествует и властвует дух Смерти, силы, осуществляющей дезинтеграцию, а сыны проходят инициацию опытом умирания под руководством отца, то в поэме «Котец» действие происходит уже по другую сторону смертельной переправы. Можно сказать, что в ней описано наставление в джняне, которое отец дает сыновьям, а те выполняют все его этапы.
Пушистость жизни, переживаемая как милость, как благодать, включает смерть и боль, но не освобождает от них, ибо, как первое, так и второе, является частью милости и благодати.
Гармония предстает как видение целого, а не отдельных частей. И это видение не есть смотрение, в котором субъект наблюдает объект. Видение целого есть бытие целым, вне субъект-объектной парадигмы: «И величавый бога час настал. И обнял нас. И стали мы как лучи. Как снопы-лучи. Как слоны-снопы, как могучие солнца отцы. Как миры» [7].
Возможность пережить боль, «не опрокинувшись в сон» - это благодать, но выглядеть может как проклятие.
Бытие, являющее себя через человека, превосходит человеческое. То, что написало «Потец», создало и «Котец», дабы явить себе части единого, переживаемые как разное, написанные двумя людьми и читаемое другими. И всё это суть одно.
Но мы уже это знали заранее.


Примечания.
[1] Александр Введенский, полное собрание произведений в двух томах. М., «Гилея», 1993 г. Т. 1, с. 191.
[2] Там же, с. 189.
[3] Там же, с. 192.
[4] Там же, с. 193.
[5] Там же, с. 195.
[6] Данте Алигьери, Божественная комедия, перевод М. Лозинского.
[7] Александр Кувшинов, «Котец», 2020 г.

 ПРИЛОЖЕНИЕ

АЛЕКСАНДР КУВШИНОВ

КОТЕЦ
поэма

     Светлой памяти Александра 
             Ивановича Введенского,
              с любовью.


Сыны стояли у воображаемой стены, безмолвно взирающие на всё, и вопрошали:
- Расскажи-ка нам, отец, что такое есть Котец?

И отец отвечал, величаво вращая глазами:
- Котец – это пушистость мира, прекрасная, как всё.
Котец – это миг, растраченный как сон – вот что такое Котец.

Сыны молчали, пораженные красотой в самое сердце. Они отвечали:
- Но как же мы рождены?
Как блеск солнца иль мерцание луны?
Отчего в мире так много собак?
И куда на горе свистит рак?
Почему нам так страшно и горько,
Когда боль пронзает нам легкое?
И крик, застрявший, как слон,
Опрокидывает в сон?

Отец, величавый, как дерево, отвечал, неторопливо и вечно:
- Вы забыли, сыны,
Дочь зимы, мать весны.
Откройте свои подвалы,
Там многое, что пропало.
Раскройте рты,
Уроните чубы.

И сыны стояли, потерянные, как сосны. Они молчали, они во всё проникали. Они были так, что, вот так.
И отец, отринувший думы, откинув со лба ветку, возглашал:
- Вот, глядите-ка, Котец.
Он пушистый, как отец.
Он волшебный, словно мать,
Его не поймать.
Он ухватит тебя за бока,
Когда ты превратишься в быка.
Он утащит тебя как сом,
В глубину, в окоем.
И там, в незримой глубине,
Вы будете, как оне.

Сыны, пораженные неожиданной глубиной, молчали, словно цветы. Они говорили:
- О, великий наш отец!
Ты пушистый, как Котец!
О, восторженная мать!
Нам тебя не объять.
О, как славен бога час,
Ты к нам пришел и обнял нас.
О, волшебные рыбы и коты,
Нам с вами по пути!
О, прекрасных птиц заря,
Это всё – не зря.
И колыхание вод,
И слёз ураган,
Крутит весь балаган,
И барабан,
И наган.

Сыны уже не стояли, но смирно и тихо лежали, мягкие, как шёлк. Они трепетали.
- О, великий наш отец,
Ты ларца чудной гонец!
О, пропащая ты мать,
Нам тебя не догнать.
Мы дрожим, мы все трепещем,
Словно рыбы и вода.
Мы больше не клевещем,
Нам беда не дорога.
Мы взираем словно очи
В праздничный и спелый свет.
Мы не знаем слово «отчим»,
Мы забыли слово «нет».
И мира рога
Нам теперь не нога.
И смерти страшный час,
Нам теперь как квас.
И боль пронзает нашу душу,
И я кричу, но я не трушу.

Так думали сыны, лежа повсюду, как снопы.
И величавый бога час настал. И обнял нас.
И стали мы как лучи. Как снопы-лучи. Как слоны-снопы, как могучие солнца отцы.
Как миры.
И шашка врага стала нам не дорога,
Но лишь исчезла как сама.
И мрачная туча зла
Осталась не побеждена.
И вопли брошенных врагов исчезли,
Словно сон коров.

И тогда отец, гладкий, как волна, поглаживающая сама себя, улыбнулся и засверкал:
- О, могучие сыны,
Вы теперь – не они.
О, прекрасные сыновья,
Вы – это я.
О, волшебная ты мать,
Нам тебя не отнять.
О, прекрасный наш Котец,
Ты – начало, ты – венец.

© Кувшинов А.В., 2020 г.