Крыша

Калитка была закрыта, окольцована черной камерой от детского велосипеда, прижата к серому столбу. Отец снял резиновое кольцо, толкнул лёгкую вертушку на одном гвозде – и заскрипела, растягиваясь, ржавая пружина. Жека оглянулся  на сверкающую машину – водитель, который их привез, заглушил двигатель и закурил, щурясь на злое апрельское солнце. Всё вокруг было чересчур: солнце – слишком яркое, утро – слишком раннее, дорога – слишком грязная, костюм у отца – слишком светлый и дорогой, а времени – слишком мало. От калитки они дошли до крыльца по брошенным в лужи старым, скользким доскам. Доски хлюпали и плевались в стороны мутной водой. Под куском рубероида отыскался круглый ключ с огромной бородкой. Сафроновы затопали в сенях, вытирая ноги. 
- Да, поехал дом, скособочился. И крыша протекает, - отец захлопнул за собой тяжелую дверь, обитую пухлыми буграми простёганного дерматина. Нетопленный дом пах холодной сыростью и пугливо прятал окна от света за белыми занавесками, Жека привычно протянул руку, отодвигая их – и влажная ткань собралась на пожелтевшей лёске крупными складками. На обоях и правда виднелись тёмные подтёки, а за два шага по лоскутному половику ясно, что горка пола стала ещё круче. Ноги несли мимо круглого стола, в арку из тяжелых бордовых, бархатных штор, стянутых шнурками – здесь, под горку, по этим разноцветным коврикам, беря старт от двери, впервые побежали ножки малыша Женечки, научившегося ходить – побежали к родной и знакомой бабушке и замерли, когда она обняла, подняла, закружила.  И сейчас Жеке казалось, что стоит только пробасить: «Ба-а-а! Я приехал!», и она, задремавшая в спальне, заскрипит кроватью, зашуршит тапочками, выбежит и затянет радостно: «Прие-е-е-е-ехал! Женечка! Прие-е-е-е-ехал, внучок!» Но тут стоял только отец. Чужой и строгий – в пиджаке и при галстуке, похожий лицом на памятник краснофлотцу Филиппову, смотрел на развешенные по стенам чёрно-белые фотографии в рамках, встречался взглядом с каждым из своих предков, будто здоровался. Увидел в потускневшем зеркале Жекин курносый обиженный профиль и неторопливо потянулся к буфету, выудил оттуда чекушку «Русской» и две стопочки, как маленькие граненые стаканы из толстого стекла – протёр их носовым платком и сел за стол.
- Извини, Женька, что про бабушку не сказали. Мать переживала, - голос отца звучал мягко и расстроено. И Жека вспомнил его, уставшего после заводской смены, стирающего в ванной пеленки сестры: «Ширк-ширк» - по ребристой стиральной доске красные руки в комках пены – и висели потом серые полотна на длинных веревках, стиснутые деревянными прищепками, в них потерялся беззащитный взгляд, уткнулся приглушенный вздох: «Опять денег не дали. Три месяца не платят уже». Потом отец стал задерживаться после работы и семья понимала по заплаканному лицу матери, что он зашел в зал. Зал представлялся маленькому Жеке огромным, светлым, с баскетбольными кольцами на щитах с облупившейся краской. А оказался крошечным, сырым подвалом, где о  чём-то громко спорили люди. У всех были бритые широкие затылки, похожие на гармошку, и спины, обтянутые кожаными куртками. Глаза отца стали прятаться под тёмными очками. Дома поселилось слово «бизнес» - круглое, кожаное, опасное. Зато появился телевизор «Самсунг» с  черной коробкой видеомагнитофона. Жека смотрел мультфильм про лиса Робина Гуда, когда захочется, выучил наизусть, так, что ему даже ночью снился гнусавый голос переводчика. Поэтому очень обрадовался, когда нашел в почтовом ящике новую кассету без подкассетника – вдруг там «Чудеса на виражах» или «Чёрный плащ». Но на дрожащем прямоугольнике экрана мужики лаяли ругательствами и пинали какого-то хрипящего дядьку. Отец кассету отнял и успокоил: «Ничего, у нас есть крыша». Жека подумал, что крышей он называет свой большой пистолет, и перестал бояться: «Пусть только попробуют сунуться, мы их пиф-паф и нету». Крыша…
- Да-а, плохо, что крыша протекает, вряд ли хорошую цену дадут за дом, - отец уже выпил и давно о чем-то говорил. Жека вздохнул, тоже потянулся к стопке, постарался вникнуть в смысл сказанного и понял, что Сафронов-старший решил расширять бизнес и семья планирует переезд в Краснодар:
- Ты наследник, как захочешь, так и сделаешь. Но я считаю, что надо продавать, тем более, если ты решишь ехать с нами.
От воспоминаний про «собачкину столицу» или от водки у Жеки покраснели уши. Если бы Леночка оставалась на побережье, то они могли бы быть рядом, но её там нет, она теперь с Яшкой.
- Я восстановиться в вузе хочу. И тут останусь, - Жека водил пальцем по складкам скатерти, как часто делал в детстве.
- Оставайся, будешь у меня управляющим в Мичуринском автосервисе, - согласился отец. – Но дом этот все равно надо продать. Мы тебе нашу квартиру оставим.
- Давай лучше квартиру продадим. Я хочу у бабушки жить. Питомник заведу, буду саженцы растить… - осторожно поделился мечтой Жека.
- В этом доме зимовать нельзя, - возразил отец.
- Дом новый построю, если квартиру продадим, деньги найдутся, - не сдавался Жека. Сафронов-старший не понимал, удивлялся, спорил. Но потом уступил:
- Как знаешь. Тогда я присмотрю фирму, чтобы и макет сделала, и с материалами не мухлевала, и бригаду работящую подрядила. Мне многие здесь обязаны, не обманут. Построим тебе за лето новую крышу над головой, - покрутил в пальцах грани стопки и вдохнул протяжно. - Да и бабушка бы рада была, что не пропадет родная земля. От неё у тебя эта блажь, саженцы-деревья. Дом тогда разбирать начнём. И вот что: георгины из подвала вытащи и ещё там какие луковицы – пора.
Отец тяжелыми шагами скрылся в спальне, зашуршал, задвигал коробки и чемоданы и вернулся со старым плёночным  «Зенитом», поблескивавшим в ладонях – похоже, не только у Жеки здесь хранилась «коробка воспоминаний».
- На, сними на память, это не дом, а эпоха, - Сафронов-старший бережно передал сыну фотоаппарат, - натренировался, небось, в своем гарнизонном боевом листке.
И Кот, деловито покрутив настройки, вскинул «Зенит», будто оружие, выцеливая фигуру отца. Он грустно улыбнулся в объектив и стал совсем молодым. Жесткий свет лежал на полу горячими прямоугольниками, серебрил недопитую «чекушку», слепил, отражаясь от белых занавесок, кистей скатерти, отцовского костюма.
Жека шаркнул стулом, придвигаясь поближе к отцу – и обнял плечи, которые казались широкими только из-за пиджака, но всё равно были самой настоящей, надежной крышей.