Без кулис глава 28

                ГЛАВА 28
10 июля
Разнобойный вечер с перетусованным обиходом и патрулирующими мои периметры аллергенами. И хватаются за глаза дефективные виды из психоэффектов и подвиды из спецпроектов. И оттаптывают сердце полумеры и каблучковые размеры цокающие в грудь. И так хочется валерианочной тишины и одиночества от этой нервотреплющей толкучки с вспученным самомнением и кричащим самолюбием. От этого будничного шаржа и дешевого срамодрамного фарса: от словесного фарша и идеологического марша… Короче спать. Прямая шестичасовка до утра, спринтерским забегом по чужим сновидениям.

Ну вот, наконец то я могу выбросить все, что писал до этого. Потому что совершенно вдруг, как то даже так неожиданно и откровенно осознал этот глупый фарс своего творчества, к которому у меня столько безответных вопросов. Так похоже все это было на игру в пасьянс со своим честолюбием. Что же дальше? Девять лет писательства, а вот писателем так и не стал. Да уже, наверное и не хочу. И роман остался неоконченным. Чем же продолжу его? Многоточиями? Чистыми листами? Слезами неудачника? Да и дневник этот глупость какая-то вопиющая.



13 июля
А на улице дождь.  А на улице пасмурный смог. И так хочется о чем-то писать…, но о чем? Может о том, что как я не могу не писать? Или что как мало слов для того, чтобы раздвинуть горизонты? Что знаки препинания, так похожи на эмоции а зияющие пробелы – на несовершенство наших мыслей? Нет. Не то. Не про это. Про что же? Про смысл неуловимый? Про мораль надкушенную? Про судьбу с неисправленными орфографическими ошибками? Про арифметику времени, вычитающей молодость и прибавляющей старость? – А! Проза! Литературное тунеядство! Лексическое мошенничество! Словесное мшелоимство! Разве уже не решил, не возвращаться к этому? Итак, пусть себе идет дождь  куда хочет. И хмурый  пленэр за окном – не для моих тропических мыслей. Поздно уже. Просто пойду спать.

14 июля
И дразнят мою индивидуальность какие то полиэтиленовые лица с этиловой сущностью. И пустышки чьих то слов, трассиром бьют по слуховым мембранам. И попкорновый смысл, бесстыдно разбухает в бесформенные дутыши, утесняя мое интеллектуальное пространство. И вязнут мысли по колено в реальности, в слякотном месиве соплей и грима. И липнут на мои зрачки фигурные значки, раздражая нервные окончания моего лица в смайловые эмоции. И нумены нулей офортного быта, сквозят злокачественной пустотой, низвергая бытие в отстой.

Так часто я смеялся над чужой глупостью, ни разу не подумав о том, что это глупо смеяться над глупостью. А теперь вот и хочется посмеяться, да глупость то куда-то вся подевалась. И чем теперь продолжать роман – не знаю.

Странное какое-то пространство моего мира, выходя из которого, я становлюсь пришельцем для других. А между тем, это не я пришелец - это они эмигранты.

17 июля
Беглый вечер с млечной неучтенкой на одного. И разные породы уродов, мордуют дурной бурдой мое деликатное безмолвие. И где то шумят поезда коротая расстояния. И где то стучат сердца, не обращая на меня никакого внимания. И хочется вышагнуть в сторону; зашагнуть за программу игростенической реальности; перешагнуть через эстраду «шоу мира  сего». Прошмыгнуть по наносферам визуальности и исчезнуть в надстрочной вербальности.

Не умно как то все. Не разумно. Но разве у философа бывает по-другому?
Ах, еще ли не довольно этого девятилетнего марафона по строкам? Еще ли не пресытился этим шинкованным в прозу видом мира сего? Еще ли не надоели эти словесные аппликации с претензией на творчество? - Надоело. И в самом деле, устал от этого бессмысленного труда Данаиды.

В голове туман – даже мыслей не видно. Не заблудиться бы, да не свернуть не на ту извилину, чтобы не оказаться где-нибудь не там.
Ах, когда же я в последний раз выходил на околомозговую орбиту, оставляя под ногами пространство и время? Здесь же я слеп и опутан мозговыми извилинами как муха паутиной. Ох уж эти условности логики и здравого смысла, из которых не вырвешься…, разве только в сумасшедший дом.



                *** *** ***



И что же дальше? А дальше – всегда то, что близко. Под самым носом. В упор. Но… не видно. Неведомо. И не разглядеть, как ни щурься. Как же ему обойти категоричность этих неподвижных обстоятельств? Как перестроить этот сюжетный педантизм не перелистывая страниц? Как изменить все эти многослойные закономерности не нарушая закона?
Ах, знать бы, куда ведут эти междустрочные лазейки. Знать бы, что таится в этих текстовых пробелах, в этих смысловых провалах… Может долины молчания? Или просто выход со сцены? Вот бы уйти в этот нечитаемый мир, в эту белизну бессловесную…
Но кто же этот таинственный дирижер знаков препинания, забывший о точках? Кто этот магистр фраз, не ведающий эпилогов?
Эх, что за жизнь у него такая. И не жизнь, а театр короткометражных сцен. И если б хотя бы он играл себя - но только читает написанное… Скомкать бы, да выбросить… Изорвать бы в клочья, да развеять по ветру… Вот и вся мораль, а из нее и басня.
Но вот он смотрит. На себя смотрит, чтобы понять окружающее – ах, если б только оно не кружилось. Если б оно замерло. Остановилось…  Может это детский аттракцион? Кому карусели, кому качели, кому кривые зеркала, а кому тир с плюшевыми призами за попадание по цели? А какова же его цель в жизни? Где его цель? И нужна ли она тому, кто не охотник и не воин, а всего лишь странствующий философ? Натуралист, изучающий денатурированный мир? Искусствовед, убежденный в искусственности всего окружающего! Художник, отказавшийся изображать худость! Да и зачем же ему цель, когда он сам мишень каких-то невидимых киллеров, метящих по сердцу, да по совести. Не к чему ему стремиться в этом стремном мире. Ничего ему от него не нужно…, хотя может быть… любви!? Совсем чуть-чуть любви! Только не со страниц психоанализа Фрейда и Юнга. И не из-под микроскопа биоинженерии. И не с глянцевых обложек гламурных журналов… Но любви настоящей! Истинной! Живой!... Впрочем, это уже много. Но ведь именно на слова о такой любви, откликнулась Анжелика тогда, в баре!
Емельян вздохнул и, сделав последнюю затяжку сигаретой, щелчком отправил ее на влажную землю, куда едва проникал солнечный свет сквозь густые кроны сосен. Постояв еще в раздумье несколько минут прислонясь к стволу дерева он, наконец, решительно шагнул к видневшемуся впереди высокому забору завода, откуда, как странно, не было слышно никаких звуков, кроме оглушительной тишины. Кто бы мог подумать, что тишина бывает такой громкой и такой многоречивой.
Никаких видеокамер по периметру Емельян тоже не обнаружил и потому, не боялся попасть на экраны наблюдателей в неглиже своего лица, актерски неподготовленным. Зато внутренняя территория завода наверняка просматривалась. И скоро он в этом убедился, вскарабкавшись на забор с помощью подставленной доски. Внимательно оглядев открывшийся его взору вид, Емельян сразу же увидел едва ли не рядом с собой видеокамеру, направленную в сторону выездных ворот, грохот которых так напугал тогда Емельяна. Чуть поодаль была еще одна камера, которая просматривала противоположную сторону асфальтированной площадки ведущей ко второму  цеху, которых было здесь всего два, не считая разных построек непонятного предназначения. Вдоль забора стояли какие-то контейнеры, а у ворот две тентованые газели и одна отечественная легковушка… Только вот отсутствие людей, делало эту панораму какой-то лживо-неестественной, фальшивой и вызывало у него чувство настороженности, угрозы, опасности… Впрочем, чего же он ждал? Что его здесь будут ожидать с хлебом и солью?
Усмехнувшись, он попытался определить порядок своих действий и траекторию своего движения по сюжетным дебрям бытия, не заступая за рамки логических и физических условностей этого мира.
Немного помедлив, прислушиваясь к разным неопределенным звукам создающим эффект заброшенности и безлюдья, Емельян спрыгнул с забора и спрятался за одним из контейнеров, прижавшись спиной и затылком к холодному железу. Дальше следовало пробираться чуть ли не ползком, чтобы не попасть в видеообзор неподвижных камер. До ближайшего помещения, походившего на какой-то склад, было несколько метров и Емельян, недолго думая, согнувшись в три погибели, перебежал к нему и присев на корточки снова прислушался, пытаясь перевести на осмысленный язык глухонемое безмолвие окружающего пространства. И даже сердце казалось, перестало биться, выжидательно замерев в предвосхищении вероятной неожиданности. Потому что его философская убежденность, что «все не то, что кажется» не оставляла места для наивной веры в номинальное безмятежие этого завода. За всем этим внешне спокойным декорумом, наверняка протекала какая-то жуткая бурная реальность. И он в этом нисколько не сомневался.
Подобравшись к окошку, которое находилось совсем невысоко от земли, он заглянул внутрь, увидев множество каких-то коробок, бочек, какие-то двигателя непонятно от чего… и еще множество неопределенного хлама. По-видимому, это помещение и в самом деле было чем-то вроде склада.
Куда же теперь? – задался вопросом Емельян, линчуя наличное пространство на виртуальные строки с вариантами развития дальнейшего сюжета. Потому что каждый, даже самый маленький выбор – это уже целый путь со своими историями, встречными персонажами и поперечными ситуациями. Впрочем, столь же неизвестный, как и любой другой. И тут все дело в интуиции. Во внутреннем чутье, а не в математических формулах рационального разума, рассчитывающего видимость простейшими логическими  алгоритмами.
Впрочем, в любом случае, пробираться нужно было к цеху, вот только сделать это можно было только ползком, чтобы не засветиться.
С сожалением посмотрев на свой кожаный плащ (уже впрочем и без того нуждавшийся в чистке), он мысленно махнул рукой. Ведь право выглядеть и казаться, он оставил в том мире лоснящегося блеска и мишуры, где внешность – это атрибутика социальной принадлежности и азбука выражения своего внутреннего мира окружающим, что «вот, я такой!» Наглядный язык с вполне конкретным текстом и смыслом.  У него же теперь нет никаких прав – разве что на машину. Да и нечего ему говорить окружающим, ни своим внешним видом, ни тем более языком… Впрочем, он с удовольствием послал бы из куда подальше и потому, его грязный и помятый прикид, вполне будет очень кстати.
Ах, где же все те, за кого ему приходилось жить? Где те, за кого он вынужден молчать? И куда подевалось все-то множество, на которых он совершенно бескорыстно  промотал всю свою философию? И теперь он здесь, за всех тех, кто должен был бы быть… -  и если б все обошлось. И только бы совпали лица. Только бы не сбились в аритмию сердца, и многословие не комкало бы смысла. – Тогда выстоит. Выдержит в себе разнообразие – пусть даже и в  шаге от безобразия. Вынесет себя самого без тошноты и улыбок. Вытерпит… и все же даже не оглянется.
В это время Емельян услышал невнятные голоса и еще через минуту звук заведшегося двигателя. А еще через минуту с противоположной стороны завода, где Емельян не мог видеть, что там находится, так как высоченный цех загораживал ему обзор, въехал тонированный джип и притормозил у ворот, которые с прежним жутким скрежетом начали медленно раздвигаться.  Подождав, когда джип выедет и ворота закроются, Емельян распластался на земле и спринтерским темпом пополз к воротам первого цеха. Скрывшись за углом, он поднялся на ноги и тихонько толкнул дверь уверенный, что она заперта. Но к его удивлению, дверь оказалась открытой и он, не медля, вошел  внутрь, настороженно оглядываясь по сторонам и чутко прислушиваясь к малейшим звукам.
В цехе кто-то был.
Бесшумно подойдя к открытым настежь внутренним воротам, он заглянул внутрь, увидев подметающего бетонные полы уборщика. Разве рабочий день уже закончился? Цех был заставлен какими-то станками, тельферами, кран- балкой, контейнерами и прочими производственными атрибутами. Слева было несколько дверей с надписями «раздевалка», «бытовка» и «душ», а справа, ближе к середине: «токарка», «слесарная мастерская», «инструменталка», «электромонтер», «туалет», который находился чуть ли не в противоположном конце цеха. Собственно любопытного же здесь ничего не было, на чем можно было бы заострить свое внимание.
Увидев открывающуюся дверь раздевалки, Емельян отскочил за  ворота,  усиленно пытаясь сохранить смысл затеянного предприятия с какой-то аморфной, антифилософской идеей то ли принципиальности, то ли безвыходности. В любом случае, отступать было уже поздно. Что будет, то будет. И даже совершенно все равно, что будет, лишь бы был он сам.
Снова выглянув, он никого уже не увидел, кроме того же уборщика. Решив, что делать ему здесь больше нечего, он хотел уйти и попытать счастья в другом цехе… Но передумал. Передумал, хотя и знал, что сюжет ему все равно не обмануть и обстоятельства не провести, и кем-то уже начертанное – не зачеркнешь. А между тем по теории вероятности, вероятнее всего может случиться только вероятность. Невероятность же, это всегда только то, во что мы попросту не верим. И это очевидно хоть и не ОЧЕ ВИДНО. И если очевидность это то, что видят очи, то то, что видят очи, далеко не всегда очевидно. Хоть и тавтология, но с глубокой семантикой.
Просто Емельян был почему то уверен, что эта часть его предприятия еще не была до конца исчерпана и отработана. А уходить с чувством неудовлетворенности ему не хотелось. Тем более к «неудам» у него была особая фобия еще со школьной парты, потому что заканчивались они всегда неприятностями в виде широкого отцовского ремня. К тому же ведь раз уж ступил, значит надо шагать до конца, с верою найти эту самую вероятность. И хоть пока ее еще  не видно, но она точно где-то есть. И может быть даже не здесь, но, по крайней мере, начинается отсюда уж точно.
Бросив взгляд на двери раздевалки и душевой, он вытащил пистолет и бесшумно направился в сторону уборщика, который был повернут к нему спиной. Когда ему оставалось до него уже несколько метров, уборщик обернулся и Емельян, вздрогнув, вскинул пистолет, нацелив на него. Приложив палец к губам, он в полголоса произнес:
- Только не вздумай шуметь. Бери свою метлу и шагай вон к той двери.
Емельян указал ему на конец цеха, где находилась уборная.
- В туалет??? – усмехнулся мужчина, на лице которого  вместо  логически ожидаемого испуга, было веселое удивление и улыбка.
- А есть какие-то варианты? – немного смутившись ответил Емельян, почувствовав, как тяжеловесная свинцовая маска невозмутимого хладнокровия и грозной отваги, отливает с его лица… И слава Богу! Потому что для того, чтобы носить эти тяжеленные маски, нужно иметь изрядно тренированные лицевые мускулы.
Еще боле развеселившись, мужчина произнес:
- Есть! Во-первых, если Вы хотите отобрать у меня метлу, то я Вам так ее отдам. Ну а если Вы просто хотите поговорить… ну, например, о катаклизмах на Европейских континентах, последних милицейских сводках, кризисе в стране и как могло бытие эволюционировать в быт…, то мы можем пройти ко мне в бытовку и чего-нибудь выпить. Тратить же на меня патроны – это пустое мотовство; бессмысленная трата времени, боеприпасов и своего настроения…;  а потом еще скандал со своей совестью, плюс конфликт с законом… С точки зрения экономики – это не рентабельно, учитывая финансовую и идеологическую нестабильность страны…
Сделав жест, что бы он замолк, Емельян сказал:
- Неплохо. Продолжать не стоит.
Немного помедлив, анализируя ставшую комичной ситуацию выбившуюся из рамок остросюжетного жанра, он сунул пистолет за пояс и прикрыл его кофтой, настороженно оглядываясь. Ухмыльнувшись, он покачал головой.
- Что ж, пошли, - кивнул ему Емельян.
Мужчина прислонил метлу к станку и, не переставая улыбаться, направился вместе с Емельяном в «бытовку», находящуюся в начале цеха.
- Нас сегодня здесь всего двое, - произнес мужчина, отвечая на безмолвный вопрос Емельяна, -  К тому же Егор Палыч (мой напарник) – глухонемой, хотя и чрезвычайного ума человек. Бог заградил ему уста и заткнул уши, но дал ему глубокий и проницательный ум. Вы бы удивились, если бы Вам довелось увидеть мир его глазами…. Вернее, вы бы увидели «мираж», то есть ту самую непонятную и непорядочную субстанцию, из которой берет свое начало понятие «Мир».
Открыв дверь, он пропустил Емельяна вперед. Войдя следом, он сбросил со стула какие-то мазутные тряпки и пододвинул его Емельяну.
- В самом деле, настораживающее сходство, - согласился с ним Емельян, пытаясь приноровить свои ленивые мысли к этой анахоретной философии, рассматривающей мир не как совершенный факт, а как несовершенную фикцию.
- Я знал, что если Вы хоть чуть-чуть не глупый, то Вы с этим не сможете не согласиться. Ведь вот  не видимо ли все, что мы видим? А раз видим – значит и есть, видимость. А видимость – это всегда не то, что есть на самом деле. Обман значит. Ненастоящность. Некая пародия… Вид, видимость, видение, привидение… - один и тот же смысловой ряд, только по ранжиру. Все это вместе взятое – некая такая наглядная проекция… Голограмма. Аллюзия если хотите…
Кстати, ввиду Вашей особой миссии, представляться Вам необязательно, а меня…, ну так на всякий случай, зовут Виталием.
Емельян учтиво склонил голову.
Мило улыбнувшись, мужчина открыл настенный шкафчик и достал оттуда небольшую, вырезанную из дерева шкатулочку. Открыв ее, он вынул длинную папиросу и с каким-то блаженным наслаждением понюхал ее, закатив глаза.
- И вообще, знаете, я очень плохой оппонент окружающей меня действительности. Мои отношения с ней не более чем платонические. Откуда-то он произошел этот мир и что-то в нем до сих пор происходит, что-то приходит, уходит, все же – преходит. Ибо все преходяще! Но я с ним не разговариваю, потому что я – все про него знаю! Все! И даже все равно, что мне не досталось в нем адреса! Все равно, что я не в эфире человеческих глаз и не на «связи» с их программным разумом… Пусть этот мир думает, что меня в нем нет… а я то есть! О, даже слишком есть! Но не как цифровой код; не как буквенная аббревиатура; не как группа, категория, элемент, тип…. Я нигде не зачислен, ни к чему не причислен, нигде не обозначен, нигде не прописан, никому не поднадзорен, нигде не устроен, никем не замечен.. Я здесь в этом гигантском зрительном зале с премьерой «Гибель великой расы», просто как захожий, прохожий, шествующий мимо! Я – странствующий по снам к великому пробуждению в реальность! Но, даже проходя мимо, - я имею целое досье на преступное возникновение этого мира, его криминальное существование и его нелегитимную деятельность.
Прикурив папиросу, он сделал несколько затяжек и протянул Емельяну.
- Афганская анаша. Попробуйте. И если Вы философ – то Вы это оцените.
Емельян брезгливо сморщился.
- Нет уж, спасибо. Для познания окружающего меня мира, я пользуюсь менее безобидными средствами, - отказался он.
- А зря, -  с сожалением промолвил Виталий, снова затягиваясь, - Тогда может водочки? А? Самые доступные краски для тех, кто хочет разукрасить мир.
- А вот водочки…, пожалуй, можно, - согласился Емельян.
Виталий неторопливо поднялся и, открыв тот же шкафчик, достал оттуда початую бутылку «Немирофф», стакан и поставил все это перед Емельяном.
- Мне почему-то кажется, что алкоголь притупляет сознание. А вот травка наоборот делает его каким-то утонченным и восприимчивым. Только так  я могу достойно молчать и гордо улыбаться в лицо немигающей действительности. Я – монах! А это моя коммунальная келья, откуда вселенная начинает свое расширение в бесконечность комьями звезд и булыжными светилами. И я лишь наблюдаю это со стороны, давая нестись в этом беспорядочном потоке и своему телу. Пусть. Разве жалко? Ведь я – это совсем другое, нежели моя плоть.
Наполнив стакан, Емельян залпом осушил его. Выдержав небольшую паузу, он закурил
- А я вот тоже люблю молчать и улыбаться, да только все как-то некогда, - произнес Емельян.
- Ну да, некогда, - усмехнулся мужчина, снова затягиваясь анашой. Задержав дыхание, он выдохнул и закашлялся.
- Вот поэтому-то друг мой ты и бегаешь со своей «пушкой», - продолжил он, справившись со своими спазмами, - Да только время ею не убьешь. И судьбу свою не испугаешь. И обстоятельства, какие бы они ни были, не поставишь к стенке. Ты вот других пугаешь и сам боишься. А мира потому что в душе нет. Веры. Почему ты думаешь, я так спокойно воспринял твое появление с нацеленным на меня стволом? А потому что ничего, что от твоего мира – у меня нет. Что можно у меня забрать? – Разве только мои мысли. За что можно меня убить? – Разве за то только, что я не пожелал участвовать в попсовой драме вашего мира, с хмурыми приблизительными к человеческим лицам маскам; с напоминающими смысл взглядами из черепных амбразур; с легкими  набросками эмоций как кухонный натюрморт; с примерным интеллектом, запутавшимся в размерах и фасонах; с подогнанными под живую анатомию чеканными сердцами… - он махнул рукой и снова сунул папиросу в зубы, несколько раз глубоко затягиваясь.
- Ты пей, пей… Или может все таки затянешься? А? на этих облаках, да и в небеса не обетованные! Донесут, и не заметишь как! Это ваш мир на все пуговички под воротничок. А здесь – вся вселенная нарастапашку! Представляешь? – Он по смешному захихикал. – Прикинь. Вселенная такая вся нарастапашку… - Виталий еще больше захохотал, - Ты пей, пей… Это ведь термофильный продукт, на котором выстаивается не только алкоголь, но и ваша мудрость… - снова захохотал он, - Представляешь? Все наши мысли – это результат брожения мозга… - не договорив, он прыснул и снова громко засмеялся, -  Прикидываешь?  Серое вещество нашего мозга… это…, это закваска! – он разразился громким неудержимым хохотом.
Нахмурившись, Емельян с сожалением покачал головой. Немного размыслив, он плеснул полстакана водки и так же залпом выпил, занюхав рукавом.
- Бросай свою папиросу, - недовольно буркнул Емельян, чувствуя, что и сам он изрядно захмелел, - Занесут тебя эти облака, потом и не вспомнишь дорогу, чтобы вернуться.
- А знаешь как здорово?! Никакой тебе гравитации! Никаких тебе условностей физико-математического мира!  Никаких образцов, абзацев и знаков препинания… Чисто интеллектуальный беспредел; мысленный «прайд» без понятий и правил…
- Бред, - перебил его Емельян, - Абстрактный бред. Имперсоналистическая ахинея. Твой пещерный сепаратизм и наркотики, доведут тебя до безумия. К тому же «дурь», курят только дураки. Логично? Так что бросай этот «экстрим». А все эти твои… филигранные умствования, одна голая схоластика. Эстетика без этики. Этакий словесный фортель. Я тоже так могу. Это называется философия нулей в вечном поиске вертикальной палочки. Один вот только момент у тебя…хм…
Сделав задумчивую паузу, Емельян вдруг с изумлением осознал, что он – пьян! Пьян совершенно! И он вдруг увидел себя со стороны. Увидел со всех сторон. Увидел все стороны и в них, себя как постороннего. Куда он забрел? Что это за история? Недоразумение какое-то. Грубое самоуправство бесчинных обстоятельств. Приватный сюжет за кадром. Но ведь все должно быть не так! И даже обязано быть не так! А непременно как-то по-другому…. Тут какой-то недосмотр. Описка. Опечатка. Торможение юзом. Поворот в не туда…
И так отчего-то грустно вдруг стало. Очень грустно и себя жалко. И непременно даже хотелось поплакать. Просто поплакать и высказать себя всего. Всю жизнь уложить в слова и слезы… Но такая это скверная история получился. А вообще-то он просто не в состоянии разобрать свой же почерк, которым он написан. Нечто корявое и размазанное и совершенно неудобовразумительное…
Емельян тоскливо вздохнул. А ведь он пришел сюда зачем?
Снова тяжело вздохнув, он достал сигареты, мысленно потешаясь над самим собой и этим занимательным шаржем, приключившимся с ним. Досадливо покачав головой, он закурил, отвечая на свои, ставшие вязкими и тягучими мысли. Выпустив струйку дыма себе под ноги, он вымолвил:
- Грустно.
- Что грустно? – не понял Виталий.
Докурив папиросу, он затушил ее в банке из-под кофе, которая была чем-то вроде пепельницы.
- А все грустно, - чуть не со слезами ответил Емельян, - Грустно смотреть на себя со стороны… К тому же меня не совсем видно… И видно – да не там, да и не в том месте…
- Чего это ты? – удивился Виталий, пытаясь придать своему лицу серьезный вид.
- Да так… - Емельян сделал паузу, затягиваясь сигаретой, - Вот знаешь, всю жизнь че то копаюсь, копаюсь…, а так далеко еще до сердца. Может я не туда копаю? – пьяно ухмыльнулся он, - Но если я буду копать в небо, то оно будет сыпаться мне на голову, набивая шишки здоровенными звездами…
Виталий дико захохотал, но увидев хмурое лицо Емельяна, осекся.
- Ах, тупица… - продолжал сетования Емельян, ударив себя ладонью по лбу, - Тупица я! И как теперь выполоть эту сорную глупость, которой поросли извилины моего мозга. А ведь это были магистрали, по которым разъезжал мой гений!... – он снова ухмыльнулся, - Гений… Ну и сказал. Надо же. Да так громко, что даже эхо, наверное, растерялось.
Пододвинув стакан, он вылил в него остатки водки и сразу же выпил, даже не поморщившись.
- Надоело все. Устал. От всего устал. Устал от плоти – этих кожаных вериг, за которыми мы не видим ни себя, ни друг друга. И даже не знаем каковы мы без этого «анатомического наряда». Устал быть философом, чтобы каждый день идентифицировать реальность и убеждаться в ее маркой, накрашенной неправдоподобности. Устал быть узником измерений времени и пространства, в которые мы заключены как в камеру с кандалами своего тела. Устал всю жизнь открывать не те двери, смотреть не в те окна и ходить не теми дорогами. Устал быть собой как некоей неучтенкой, не кондицией, не товарностью. Устал бродяжничать по сценам да аренам да по протоптанным не мной мозговым извилинам. Устал подыскивать себя, подходящего для этого преходящего мира. Устал приноравливаться к его стереотипам, тенденциям, обычаям, приоритетам… Устал я понимаешь? Устал! Надоело! Осточертело! Потому что не актер я, чтобы прикидываться! Не лицедей, чтобы казаться! Не лицемер, чтобы «делать вид». И не колодка для натягивания обстоятельств не моих размеров. И уж тем более не скотина в благоустроенном стойле. Не шут я и не паяц, и не «некто» под номером «таким то»… Я – Емеля! Я Трубецкой! Трубецкой! Слышишь ли? – глядя на Виталия сверкающими глазами, словно бы он был виновником всех его бед и напастей, гневно восклицал Емельян.
Успокоившись, он тяжело вздохнул всей грудью и уткнул лицо в ладони. Виталий задумчиво молчал. После недолгой паузы, Емельян снова заговорил грустным и подавленным голосом.
- Ты вот не приемлешь этой наличной действительности, окопался между строк и живешь, поживаешь да в облаках летаешь. И невдомек тебе вся серьезность этой вселенской драмы мироздания. Мир то ведь – реален! Но только как творение Божие. А как дело рук человеческих – действительно пародия. Неумелое подражание. Спекуляция на наших органах восприятия действительности. Информационный фокус с мнемонической интроекцией  в наш мозг готовых матриц мировидения. А еще больше это похоже на этакий крематорий, в котором на огне страстей, сжигают наши души. Все мы дружище выходцы с библейских страниц. И всем нам  - следует туда же возвратиться. То есть - в написанное. А что же там написано? О чем-то слово, которым наш мир сотворен? О том, что мы преступники Заповеди Божией и что мы за это – изгнаны. Изгнаны из духовного рая сладости в смертоносное время и материю – это осуществленная смерть. Место погребения. Не все ли разве в этом мире умерщвляет?  Не все ли ведет к умиранию и могиле? Итак, материя – это наша потенциальная мертвость. Мертвы мы изначально…
- Мы умерли? – вытянув лицо, серьезно проговорил Виталий.
- Умерли, - обреченно кивнул головой Емельян.
- Правда? – чуть не плача произнес он, лицо которого в этот момент, очень походило на сбежавшего с психлечебницы душевнобольного с диагнозом инфантильного даунизма, - И что нам теперь делать?
Немного подумав, Емельян многозначительно ответил:
- Водка еще есть?
- Точно! Водка! Ведь есть еще водка! – обрадовано воскликнул Виталий, захлопав в ладоши.
Подскочив, он открыл шкафчик и достал оттуда еще одну бутылку. Наскоро распечатав ее, он протянул ее Емельяну, пододвигая к нему стакан.
Посмотрев на него, Емельян сочувственно покачал головой.
- Мда-а… - протянул он, - Вот поэтому я и предпочитаю пить водку.
Наполнив стакан, он с шумом выдохнул и залпом осушил его.
- Вот представляешь… - продолжил Емельян, - с детства… с самого детства нам забивают в голову как гвозди идеологические логотипы….
Виталий захохотал.
- Прикинь…. Логотипы такие нам в голову забивают…
- Это образно.
- Нет, ты прикинь! В голову логотипы  забивают… - еще больше захохотал он, - Представляешь?
- Ты зря смеешься. Ты еще не знаешь, как нас музыкой избивают. И как нас погребают заживо в виртуальных гробницах инета. Мир в первую очередь, духовен. И если бы мы, хоть на секунду увидели, что там с нами в действительности происходит – мы бы умерли от ужаса. Нас не пытают, нас изощренно мучают и истязуют.
- Ты серьезно? – снова вытянул лицо Виталий, глядя на него испуганными глазами.
Емельян утвердительно кивнул головой, чувствуя, что говорить ему становится все труднее и философски мыслить тоже. И каким-то странным и нелепым казалось то время трезвости, когда он третировал свой мозг рассуждениями и острыми как бритва мыслями, кромсающими плотную материю видимого мира. Зачем это было нужно? Для чего? Ведь что проку заглядывать в эти рваные дыры, если пролезть в них можно только мыслью? От своего то тела не убежишь и не спрячешься. Нет уж. В самом деле. Пустое это занятие. Вот, вяжущее язык молчание и пьяное безмыслие – лучше всего. И все тогда ни по чем. Вся реальность становится лишь туманным маревом. Тонкой просвечивающей материей обтягивающей порожнюю пустоту. Всего лишь дутышем. Пузырем. Поделкой из воздуха…
Нет уж. Все! Хватит! Он больше не желает выступать в этом компрометирующем мире, в этой гламурной шоуреальности с лицами от модных кутюрье и жизнью по фэн-шую. Довольно шаблонов, штампов, клише и матриц с лейблами «минздрава». Довольно интеллектуальных пломб и бракодельных смыслов. Довольно глупости и абсурда, укомплектованных в логику. Довольно мудрости, в которой нет ума, а только грубости. Довольно драм вырастающих в срам. Довольно морали дырявой как марля и нравов лишающих прав… Всего довольно! Все! Баста!
Вытащив пистолет из-под кофты, Емельян нацелили его на Виталия.
- Слушай… Ты конечно, извини… Но что-то я не пойму… что вообще происходит? – едва ворочая языком, произнес Емельян с трудом удерживая в объективе своего зрения двоящуюся фигуру Виталия, - Говори, давай…, а то… или это… - попытавшись подняться для большей выразительности своих путающихся мыслей, он вместе со стулом с грохотом опрокинулся на пол. Хмурое до этого и мрачное недоумение Виталия взорвалось снопами эмоций и диким хохотом. Поставив табуретку, Виталий взял Емельяна под руки и помог ему подняться, снова усадив его на табурет.
- Вот поэтому я и не люблю водку, - все еще смеясь, произнес Виталий.
- Кого?...Кого ты это…
Емельян снова наставил на него пистолет.
- Говори, давай.
- Что говорить? – удивился Виталий, потешаясь над перепившим Емельяном.
- Ну как это… А о чем мы там с тобой говорили…? И это… мы для чего встретились то?...А? Не помнишь?
Виталий молча пожал плечами.
- Что? Не знаешь?
- Не знаю, - как-то вдруг погрустнев, ответил Виталий.
- То-то. И я не знаю…
Опустив пистолет, Емельян тяжело вздохнул.
- Я, наверное, сильно пьян? Да?.. – спросил он Виталия, - Только честно… А?
- Честно. Ты – пьян.
- Да я и сам… знаю… А вот кто ты такой… - не знаю… Мы нигде не встречались?.. А-а-а – Точно! – вспомнил Емельян и хлопнул себя ладонью по лбу так, что снова свалился с табуретки, не удержав равновесия. И было падение его долгим предолгим… Куда он провалился? Что это за пространственные коллапсары? Что за текстовые кляксы? Что за таинственные колодцы времени? Вот бы зачерпнуть из него пригоршню будущего, да утопить лет пять из прошлого… Или это глухонемая реальность подсознания? Но разве подсознание бывает таким темным и глубоким? Тогда куда он падает? Что это за измерение, в котором нет ни солнца над головой, ни земли под ногами? Как здесь живут? Или сюда только падают и то на время, как в вытрезвитель? Пройтись бы по дну этой кромешной бездны неизученной наукой, этой бессознательности, недосягаемой для мысли, да подивиться оттуда на объективность оставленного где-то за спиной мира. Да заглянуть в слова, которые так похожи на фантики для пустоты. Да посмеяться над этим понарошечным «миротворением» человеческим. Увидеть взглядом постороннего со стороны, все это корявое произведение идеологического терроризма, похищающего совесть, подрывающего нравы и обирающего смыслы… Очень уж любопытно, какова она, эта нафуфыренная цивилизация из глубины беспристрастия, из бездны непредвзятости, в стороне от естества и форматного интеллекта…
Только вот совсем необязательно было так напиваться…