5. Одна крыша на всех. Сербские рассказы

Одна крыша на всех
Мы во многом не были похожи.
Я закрываю занавески, он открывает, я снова закрываю, он снова открывает. Я поняла позднее. Он хотел видеть горизонт и небо и «что творится за окном». Существовать в рамках одной квартиры, какая бы уютная она не казалась, ему было по сути невозможно и нестерпимо тесно. Стены давили, сжимали вольное воображение.
Через балконное окно было видно, снег ли падает, или шумит дождь. Какой это дождь? Капает или льет? Сколько журавлей летит клином и куда они полетели? Кто поет? Соловей? Или каркает ворона? Чью сегодня крышу ремонтируют и почему зимой с соседней крыши сняли шифер и долго не закрывают? Очень долго, люди мерзнут! Скоро растает на крыше выпавший за несколько месяцев снег, потечет в квартиры. Бедные люди... Это же неправильно. Вот что делают! Какое безобразие!
А дороги? Он искренне возмущается всей этой катавасией. Непонятны ему наши заморочки русские, и не привык он долго запрягать, как мы. Да, его я сразу поняла: пока русский мужик запрягает, Ратко уже коней пинает. Никак не может он приспособить себя к нашей странной, неевропейской, медленной какой-то жизни.
Да, мы правда не похожи.
Я — за вареное, он — только жарит.
Я — рыбу, молоко, он — мясо и кефир.
Я дом люблю, он — огородом, лесом бредит.
Я — тишину, он — праздники зовет.
Он — «Что, зачем и почему, когда и кто, дурак и дура»...
Я — «Утро доброе, давай не будем... Лучше о любви...»
«Семиэтажные» глаголы про наших женщин на дорогах я выслушала все.
Он: «Представляешь, вот дурдом, вот идиоты и уроды! Зачем мильярды тащат, хватит миллион...»
Я молча слушаю и морщусь, он — трясется, как коммунист, за справедливость.
Он привык к горам и п;дающим рекам, а здесь холмы и скучные равнины. И нет форели на реке. И змеи так не водятся, как д;ма, и не растет кизил в лесах. Поля пустые и бурьянов много. И все не так. Невмоготу...
«Цемент вручную месят мужики. Как так? Нужна мешалка. И перец красный в огороде не растет. Ранеток больше яблонь посадили. А зачем? У нас в садах все яблоки с арбузы. И айва желтая, как мед. Люблю шпинат и наш салат зеленый. А русскую петрушку и укроп я есть не стану. И чай не пью. Не понимаю русских вас...»
«Я праздника хочу всегда, на каждую минуту, чтоб разгонять свою бациллу-скуку. Она коварно вытесняет драйв в груди и заражает неизбывной грустью».
«Где дом родной, где — ты?» — нашептывала скука часто. И с ней он справиться уже не мог.
Как тень и смерть, — пустые будни, — без сербской музыки и без друзей; без дружного застолья, человек на двести. Ну, на худой конец, на сто.
«У нас на свадьбах веселятся по неделе. Пятьсот гостей, пять вертел;в. Ракия льется и журчит рекою, столы ломя;тся — крошке некуда упасть. Поет народ, танцует «коло»; кав;лы, г;йды — день и ночь. Веселье, т;сты, родственников море. И долгие беседы за столом. И «ж;вили» звучит по всей округе. То кумовья и побрат;мы пьют чарки крепкие за молодых...»
«Тоска по родине, хочу я или нет, сжигает все желания другие. Опустошает жизнь и обостряет память. Хочу забыть свои края и не могу. Чем дольше я живу в России, тем мне милее далекой Боснии поля».
Тоска по родине его съедала сердце.
Он страдал...
«Солить капусту надо только кочан;ми. Не в тазике, а бочками. Вот так...». И сам отмеривает соли, сколько надо, и заливает уксусом салат. «Салат не в банки, а в большие фляжки, по 20 килограммов, а лучше пятьдесят. И тоже целиком — морковку, помидоры, все по старинке, как у нас. У вас в России это не найдете... У нас все слаще...» Ну, конечно, так.
— Да, не такие мы, как вы... И все не так... И вы — не мы. Но крыша-то у нас одна, красавец! Мы все под ней уместимся, дружок. И ты, и Босния твоя с горами, с ручьями звонкими и с сербскими церквями, с форелью в речках и с балканскими полями... Мой милый, не срастается с самим собой твоя натура буйная навылет. Торопишься мал;хо жить, солдатик. Что так свербит тебя? Характер? Нетерпимость? Желание жить лучше, чем пришлось? Или скучаешь так по родине, что мочи больше нет? А ведь никак не признавался раньше и не думал, что так заноет сердце, заболит...
— Как я хочу домой! — впервые вырвалось за годы.
Сказал с такою грустью тихой, что стало ясно, — правду говорит.